Время старого бога

Глава

4

Странная погода, усмирившая море, и в Тома вселила покой. Он взялся за уборку, как будто готовился к дальнему путешествию и хотел оставить после себя порядок — хоть и знал, что никуда не едет, но что-то его подстегивало. Ему не нужны были полумеры — скажем, пройтись тряпкой по мебели, как поступают те, кто сидит на одном месте. Нет, он отправился в поселок и запасся всем необходимым. В лавке Прендергаста он потянулся к бутылке отбеливателя, но устоял. Купил банку политуры и замшу в придачу. Он ловил на себе восхищенные взгляды домохозяек. Неужели? Их было три, обычные тетушки в неприметных пальто. Смотрели на него из-под челок, жестких от лака. Разумеется, они обладали тайным знанием — как, скажем, хирурги или космонавты — в том, что касается домашнего хозяйства. Это вселило в него странную веселость, и по рядам он ходил, чуть ли не приплясывая. Все эти синие тряпочки и жидкость “Фэйри”, от которой наверняка не трескаются руки. И, войдя во вкус, он не смог устоять против проволочной щетки с выжженным на ручке кабаном и увесистого бруса карболового мыла. Да, он наведет чистоту! Мистер Прендергаст, подагрический старичок с красными от частого мытья руками, смотрел на покупки Тома неодобрительно, словно Том взял на себя женскую роль, и когда он их заворачивал — в коричневую бумагу, вощеную и невощеную, а буханку хлеба, что взял заодно Том, в тонкую белую салфетку, и отдельно розовую зубную щетку, — то все делал молча, будто пряча досаду. Или Том все домыслил за него, пытаясь заглянуть ему в душу. “Надо тебе, папа, есть побольше фруктов”, — услышал он голос Винни, но фрукты так и не купил. Под передником у мистера Прендергаста была веселенькая полосатая рубашка, словно залетевшая сюда из модного магазина на Карнаби-стрит. Передник, сплошь в причудливых влажных следах от всякой всячины из лавки, напоминал место убийства. Том проработал в полиции так долго, что вся история криминалистики разворачивалась у него на глазах. В прежние времена проще было добыть информацию, приложив подозреваемого головой об стену. Или запугав его как следует шквалом вопросов, один другого страшнее. Страх развязывает языки. А экспертиза непредвзята, безлична и, что ни говори, изящна. Можно выяснить факт и спросить подозреваемого, уже зная ответ. Приберечь правду про запас, словно козырь в рукаве. Можно извлекать на свет божий всякое старье, двадцать лет пролежавшее в пакетах для вещдоков, и делать ДНК-анализы. Передник мистера Прендергаста хранил следы окорока — того, огромного, что сверкал розовым боком в ломтерезке, — помидоров, разбитого яйца, зеленые брызги неизвестного происхождения, грязь от листового салата и немытой моркови с зелеными хвостами, а по пятницам — следы рыбы, красные, бурые и даже желтые. Бедняга-пикша, должно быть, страдала желтухой. Глядя на коротышку Прендергаста, Том рассеянно думал о нем. Вон там, в темном уголке, его жена, грузная, седовласая, высыпает на весы из большого мешка стручки гороха, похожие на стайку рыбьей молоди. Столько лет прожили они вместе, а счастливы ли они? Это их белый “форд эскорт” за окном, чистенький, словно детская соска? Работает ли мистер Прендергаст поздними вечерами, закрыв ставни и погасив свет, успевает ли он хоть иногда передохнуть — выкурить сигарету, подумать о жизни? Есть ли на совести у него преступления? Он кого-то ударил, избил, ранил, покалечил? Может быть, он весь в долгах, не платит налоги? Откуда Тому знать? Эксперты-криминалисты из молодых, настоящие гении, наверное, запросто все это определят по переднику. Мистер Прендергаст стал вбивать цифры в свой кассовый чудо-аппарат, стальной, блестящий — застучал по клавишам пальцем, как цапля клювом, и высветилась сумма, которую он стеснялся произнести вслух. И Том, подыгрывая ему, тоже стал объясняться жестами, закивал и, радуясь чему-то, выложил деньги, а сверток с покупками зажал под мышкой, словно раненого зверька. Три тетушки теперь смотрели на него почти враждебно — дескать, у них весь день расписан, а он их задерживает. Они застыли, подавшись вперед, привстав на носки, как марафонцы на старте. Три, два, один! — только очень уж все медленно.

— Спасибо вам, всего доброго, — сказал мистер Прендергаст с неожиданной теплотой.

— Тип-топ, — отозвался Том.

Что ж, по голосу многое можно сказать о человеке, если удастся его разговорить. Гораздо больше, чем по внешности. Что, если бы море умело говорить? А пролив между островом и большой землей? А птицы небесные? Свой скромный груз — моющие средства и прочее — он положил в цветной пакет, что принес с собой в кармане. Главная улица поселка уходила вдаль зигзагами, словно проложили ее на месте коровьей тропы. Местные жители спешили мимо пестрой чередой. Том пока что не чувствовал себя одним из них, в нем глубоко сидела старая профессиональная привычка мысленно отделять себя от окружающих. Своеобразная отстраненность, усвоенная за годы работы — особенно на местах кровавых преступлений. Если убит ребенок или даже животное. Если увечат юных девушек — кулаками, сапогами. В старые времена, если мужья избивали в кровь жен, полицейскому не положено было заходить за порог. Чистая правда. Разве что проверить, дышит или нет, но не более того. Если в доме ребенок сам не свой от ужаса, утешать его тоже не полагалось. Эти правила передавались новичкам от сержантов, от опытных следователей. Худшие из мужчин распоряжались женщинами. Если сбегали девушки из магдалинских прачечных[8] или дети из приютов, их надо было возвращать. Ни в одном законе он этого не встречал. Правило было неписаное. Все от тебя этого ожидали. Странно, что так принято было в полиции, но ни разу он не пошел поперек, а всегда подчинялся. Ни разу не пошел поперек — нет, всего раз.

Том остановился возле ларька с канцтоварами, и в него чуть не врезалась молодая женщина с коляской, в леггинсах, в каких щеголяют сейчас все девушки. В желтых леггинсах. Несколько лишних килограммов, что набрала она после родов, ничуть не портили ее красоту. Простите, простите. Оба раза, когда Джун была беременна, он вынужден был бороться с желанием. Дрочил в одиночестве, чтоб не мучиться. Том тихонько посмеялся над собой. Тоже мне мучение — счастье! Роскошь. Желать жену, когда главная ее задача — родить в срок Винни и Джо и труднее всего ей удержать завтрак — тошнило ее не только с утра, а весь день, и весь день она стонала в уборной, шептала “Боже, Боже” — нет, не шептала, а завывала по-кошачьи, вопила как иерихонская труба. Из дома он вышел без своей дурацкой кепки, и февральское солнце пекло макушку. Он проверил на всякий случай — вдруг сунул кепку не в тот карман? Такое случалось иногда. Он сам себе создавал трудности — оставлял вещи где попало, наобум. Кончится тем, что он и самого себя где-нибудь забудет, все к тому идет. Пожалев, что не взял с собой платка, он промокнул лоб ладонью. После шестидесяти его больше всего беспокоили не ночные походы в уборную, а всевозможные мелочи, незаметные предвестники грядущих хворей. Даже походка у него изменилась. Если раньше он шагал широко, то нынче он словно на коротком поводке — укоротил свой шаг, усмирил, ушил, как ушивают одежду, когда худеют. Старинные викторианские здания по-прежнему стремились ввысь, но в последнее время словно чуть кренились — только самый верх, там, где лепнина, украшения, фронтоны как у греческих храмов, выложенные мозаикой даты. Даты в Ирландии — всегда больной вопрос. 1911-й. Что произошло тогда — Уэксфордский локаут[9] или визит английского короля[10]? И то и другое, но в Ирландии всегда только одно из двух. Слева от ларька с канцтоварами лепились друг к другу магазины — “Денди”, “Бино”, “Путь женщины”, “Свое ирландское”, — приглушенно светились их окна, а еще левее был ресторан, шикарный, из тех, где не встретишь никого из коллег Тома. Открылась дверь с затейливыми табличками и металлическими лентами, и вышел мистер Томелти, протер очки о подкладку дорогого пальто и, нацепив их на мясистый нос, уставился из-под руки на безлюдную улицу. Все прохожие куда-то разбежались — исчезли, словно актеры за невидимыми кулисами, и мистер Томелти не мог не заметить своего потрепанного жильца. Том предпочел бы не попадаться мистеру Томелти на глаза — для начала, он его не знал толком, да и не надеялся узнать. Но Том еще издали заметил элегантное пальто, до сих пор хранившее следы щетки, которой мистер Томелти его чистил — холил, как холят породистую лошадь. На сей раз он был не в огородных лохмотьях, а оделся как подобает состоятельному человеку. И выглядел намного моложе — элегантный, подтянутый. Вправе ли Том с ним поздороваться, уместно ли это? Как выяснилось, более чем — мистер Томелти первый радостно его поприветствовал:

— А-а, Кеттл! Мистер Кеттл, кого я вижу!

Том посмотрел на него с любопытством, улыбнулся, стараясь выглядеть дружелюбным, естественным. Что делать дальше, он не знал.

— Вы не представляете, — продолжал мистер Томелти, — как мы рады с женой, — жену Том ни разу не видел, — что у нас жилец-полицейский.

Том кивнул, выждал пару секунд, чтобы ответ не прозвучал недовольной фальшивой нотой.

— На пенсии, — ответил он.

— Недавно, — уточнил мистер Томелти, — недавно.

— Девять месяцев уже, девять… — отвечал Том любезно, непринужденно. И свернул со своего пути, чтобы идти по тротуару рядом с мистером Томелти.

Вдалеке виднелась старая гостиница и развалины двух замков — настоящих, не то что новодел мистера Томелти. Том велел себе расслабиться. Это ему стоило почти нечеловеческих усилий.

— Послушайте, вот что я вам сказать хотел, — продолжал мистер Томелти. — Новые наши жильцы из квартиры с башней… — мистер Томелти слегка картавил, и получалось у него “ква-ти-ы”, — вы же знаете, она актриса…

— Правда? — удивился Том.

— Да — а вчера вечером приехал к ней пожилой джентльмен, я не сразу заметил, она совсем молоденькая, думаю, это ее покровитель, точно не знаю… видите ли, мистер Кеттл, оба мы всякого насмотрелись, но… Можете изобразить, будто не замечаете? Понимаю, вы человек строгих правил, вам… как бы это сказать… может быть неловко — и есть отчего. Но…

Тому Кеттлу вдруг полегчало, дурнота схлынула. Он думал, что знает наперед, о чем заговорит с ним мистер Томелти, и уж точно не сахару у него попросит, как в прошлый раз. Он опасался, что мистер Томелти поручит ему навести справки о пожилом джентльмене. Он же, как-никак, бывший полицейский. Опытный сыщик. Словом, так он подумал сначала, и ему стало слегка не по себе оттого, что мистеру Томелти понадобился в доме шпион. Но ничего подобного мистер Томелти не сказал.

— Думаю, — продолжал мистер Томелти с ноткой самолюбования, явно упиваясь своим благородством, — в наше время, в век перемен, надо нам быть терпимей, и миссис Томелти… в подобных вопросах она для меня авторитет… Если этот старикан… как мы подозреваем… что ж. Пусть даже это грозит скандалом, все равно мы должны… надеюсь, вас не оскорбит эта молодая особа с ее шашнями. Живи как хочешь и давай жить другим, я полагаю. Такова новая Ирландия. В нашей с вами молодости, мистер Кеттл, не было бы прощения такому человеку. Ни в коем случае. Ославили бы с кафедры… католики…

Том понял, что достопочтенный мистер Томелти протестант, поскольку тот, оборвав мысль, увяз в разговоре, будто в трясине, как умеют одни ирландцы.

Том проникся вдруг расположением к мистеру Томелти за его суровое прямодушие. И рассмеялся. Наверняка в Долки никому дела до этого нет, разве что где-нибудь в глухомани, в самых отдаленных приходах. Там, где священники до сих пор правят бал. Мимо прополз старенький “форд кортина”, осколок былых времен. Пролетавшая мимо стайка скворцов, точно сбитая с курса смехом Тома, опустилась на крышу ларька с канцтоварами. Том кивнул.

— Меня это не касается, мистер Томелти, — ответил он, глотая звуки, как его собеседник.

По дороге домой он думал о молодой актрисе из квартиры с башней и ее “покровителе”. Представлял их встречу, их душевное состояние после разлуки — с ним самим бывало нечто похожее, если он несколько дней не видел Джун, охотясь по всей стране за беглыми преступниками. Если где-то что-то случалось, его звали иногда на подмогу. Скажем, если где-то похитили ребенка или ограбили сельскую почту. Большие преступления в мелких местечках. Радостные объятия, легкое смущение, можно подумать, не виделись лишь несколько дней — и вы снова чужие друг другу и остается одно из двух: заново влюбиться либо бежать без оглядки. Странное, головокружительное чувство, и с годами оно не притупилось. Он шел мимо красивых домов, обнесенных высокими стенами, строгих, облагороженных временем, и пытался вообразить, каково было бы встретить старость вместе с Джун. Обычная участь любящих пар, разве нет? Может быть, ковыляли бы вместе по врачам, зато наслаждались бы каждым отпущенным днем. Говорили бы о детях с трепетом и гордостью бывших наставников. Обо всем этом ему остается лишь гадать. Тебе выпадает жить либо умереть, третьего не дано. Человек, оставшийся, как он, без своей единственной — на что он теперь годен? Она бы всю жизнь помнила его молодым, или зрелым, как в шестидесятых. Она всегда повторяла, как абсолютную истину, что он “очень красивый мужчина”, хоть он и знал точно, что это не так. Но он ни за что бы не бросил женщину, что верит в это безоговорочно и считает красавцем его — грузного, с брюшком, с перебитым, как у боксера, носом.

Сейчас он почти злился на нее — хоть и понимал, что это глупо, и знал, что огорчение и досада написаны сейчас у него на лице, только никто не видит, потому что вокруг никого, — за то, что она навсегда осталась в его памяти такой, какой была незадолго до смерти. Не молодой, не старой, но живой и прекрасной. На что тут досадовать? На кого он злится, за что? Это его долг — помнить ее. Его долг. Но он уже старик, старик, и никогда он не мечтал о другой. Он старик, а она умерла, и она уже никогда не состарится. Он с такой силой сжал кулаки, что ногти — черт, пора стричь! — впились в ладони. Он по-прежнему думал о Джун, образ ее витал перед ним. Ее талия, гладкий треугольник пониже поясницы, над расходящимися ягодицами… как кусочек мозаики. Как торчали у нее груди, когда он лежал на спине, а она была сверху — словно указывали на него как на ее избранника. Как от улыбки сияли, искрились ее зеленые глаза, лучились такой добротой, и была в ней бесинка, было в ней что-то беззаконное, особенно когда она кончала — чуть ли не по щекам готова была его отхлестать! И из-за чего она умерла? Что привело ее к гибели? Не что иное как самая низкая подлость, самая презренная гнусность. Ах, если бы только она была рядом, рядом!

Тут подкатил к бордюру старый автомобиль. Том не раз видел его с другой стороны замка — “даймлер” мистера Томелти! Шесть литров — жрет, наверное, бензин, зверюга! В патрульные машины не годится, слишком приметный — не машина, а величавый галеон.

Мистер Томелти открыл дверцу и неуклюже высунулся, ровно настолько, чтобы с ним можно было разговаривать. Том, неожиданно для себя, робко улыбнулся. Сколько же мистеру Томелти лет? Семьдесят, восемьдесят? Да разве угадаешь? Любитель хорошо поесть, вот и лицо холеное, без единой морщинки.

— Подвезти? — Мистер Томелти сделал широкий театральный жест.

До ворот замка Куинстаун было несколько сот метров — меньше пяти минут пешего хода, и Тому хотелось пройтись, взглянуть на залив, на отлогий берег, испещренный хибарками, где рыбаки держали сети и прочие снасти. Пустошь — и эту пустошь он успел полюбить. Скорей бы увидеть прозрачную гладь залива, поприветствовать чаек, которых не переловили еще мальчишки-хулиганы. Это его умиротворит, как умиротворила с утра погода. Тома Кеттла еще можно утешить, очень даже можно. И все же чем-то его порадовал жест мистера Томелти. Была в нем непринужденность, братский дух, как у боевых товарищей. Эти качества Том всегда особенно ценил в мужчинах. А тот, в ком этого нет, — дрянь-человек. Том опустился на пассажирское сиденье и простодушно порадовался кожаной обивке, приборной панели, обшитой дорогим деревом. Посмеиваясь, он устроился поудобнее в мягком кресле.

— Вы знаете… — начал он, — вы знаете… — Но закончить фразу так и не успел, и тут же забыл, о чем собирался спросить, потому что мистер Томелти с юношеским задором вдавил в пол педаль и мотор заурчал, заурчал изумительно.

Мистер Томелти засмеялся.

Хоть день уже начал прибывать, к половине шестого темнело, а сейчас была как раз половина шестого. Пока они ехали к замку, солнце распрощалось с землей до утра, море сделалось черным, а острова и того чернее, и небо казалось пустым и беззащитным, будто не очень-то верило, что скоро взойдет луна, ведя за собой полчища звезд, словно толпу паломников. Мистер Томелти уговорил Тома зайти на его половину, не больше не меньше чем через главный вход замка, — и Том очутился в тесной обшарпанной прихожей. Никаким аристократизмом там и не пахло. Навстречу им по крутой лестнице твердым шагом спускался незнакомец, небольшого роста, с зачесанными назад седыми волосами, в твидовом пиджаке и клетчатых брюках, на вид весьма качественных. Настоящего джентльмена видно издалека, считал Том. Это вам не уголовник в тюремной робе. Незнакомец, погруженный в свои мысли, по сторонам не смотрел и даже когда поравнялся с Томом Кеттлом, не поздоровался, не кивнул. Можно подумать, Том не совсем человек, а докучливый призрак в викторианском замке. Наверное, он принял Тома за слугу или подсобного рабочего и не удостоил вниманием. Но откуда Тому знать? Может быть, у этого человека случилась беда, или он спешит куда-то по неприятному делу. Так или иначе, парадная дверь открылась и снова закрылась. Том с пластиковым пакетом, хлопавшим по ноге, пустился следом за мистером Томелти, испугавшись вдруг, что потеряет его из виду, заблудится. Его объял ужас.

Но мистер Томелти ждал его с улыбкой, стоя посреди темного коридора, и свет из комнаты золотил сзади его редкие волосы, словно нимб святого со средневековой картины. По убеждению Тома, никаких святых не было и нет, есть хорошие люди и есть дурные, а у иных хорошее с дурным вперемешку. Мистер Томелти кивком указал в сторону удалившегося незнакомца.

— Тот самый, легок на помине, — сказал он. — Ага.

Но Тома вновь захлестнул страх сказать что-то не то, и он послушно затрусил следом за мистером Томелти.

Комната оказалась просторная, богато обставленная, не то что убогий коридорчик, удививший Тома, — с тремя большими окнами, поблескивавшими из-за сборчатых занавесок. Чернильная тьма застилала вид за окном, но Том и так помнил до мелочей этот пейзаж — сколько раз он любовался им, сидя в плетеном кресле. И у него мелькнула мысль: вот странно, живут они рядом, видят из окна одну и ту же красоту, и все же отделены друг от друга — чужие, чуждые друг другу люди. Повсюду были семейные фотографии — везде, где только хватило места; Тому даже показалось многовато — как видно, очень уж расплодились эти Томелти. А на полках стояли и лежали книги, и настольные лампы отбрасывали блики на его ботинки.

Навстречу Тому, словно желая преградить ему путь, вышла миниатюрная женщина, взяла его за руку. Ее жест поверг Тома в изумление. Платье у нее было под цвет теней по углам. И вновь на ум ему пришли призраки. Руки, сжавшие его ладонь, оказались теплые, словно она грела их у огня, но огня нигде не было. Комната отапливалась длинным обогревателем, тихонько гудевшим в лад с дружелюбным молчанием хозяйки.

— Рад познакомиться. — Том еле удержался, чтобы не добавить, как дурак, “мадам”.

— Выпьете чего-нибудь, сержант? — спросила она, вновь приведя его в смущение и вынуждая промолчать. Бывший, бывший!

— Конечно, мадам, не откажусь.

— Вы не на дежурстве, — сказала она шутливо и повела узкими плечами. Ожерелье из мелких гранатов — нет, скорее, рубинов — туго обхватывало старческую шею — того и гляди лопнет и рубины разлетятся, словно мухи.

— Не на дежурстве, и никогда уже на дежурство не выйду, — ответил он с долей юмора, и это помогло ему обрести почву под ногами.

Хозяйка спросила, чего он желает, а Том спросил, есть ли у них сок, лимонад или что-нибудь в этом духе — оказалось, есть. И она ему налила, и мистер Томелти с улыбкой поднял свой бокал неизвестного напитка, и Том рассмеялся непонятно чему, подумав: странно все-таки устроена жизнь, то и дело человек перед ним раскрывается с неожиданной стороны, даром что он бывший полицейский и разбирается в людях.

И, словно в ответ его мыслям, мистер Томелти спросил:

— И как вам живется на пенсии?

Том взял свой высокий бокал с лимонадом — розовым — и отпил совсем чуть-чуть, из страха поперхнуться, но не потому что пересохло в горле. Он боялся, как бы случайная эта встреча не навлекла на него гнев богов. В левой руке у него по-прежнему болтался пакет с покупками.

— Знаете ли, я… — начал он, не дожидаясь, пока мысль оформится в голове. — Я бы сказал… — И снова ни одной законченной мысли. — Сами-то вы…?

Почему он двух слов связать не может? Он покраснел; на его счастье, свет был приглушенный.

— Хозяин гостиницы должен принимать заказы, пока не свалится, — сказал мистер Томелти веско, с затаенной страстью, как будто вся жизнь его — спектакль, а это реплика в пьесе, заранее отрепетированная.

— Могу представить. — В гостиничном бизнесе Том ничего не смыслил.

— Присядем, отдохнем, — сказала миссис Томелти. — Как же я рада с вами познакомиться, как рада! Мы и сами не представляли, как нужен нам в доме защитник. Тем более сейчас, когда в доме дети. Девчушка эта славная с братом. — Она бросила взгляд на мужа, словно желая, чтобы и он участвовал в беседе.

Никакой девчушки Том здесь ни разу не видел. Это она про жильцов из квартиры с башней? Мистер Томелти просиял, словно внутри у него вспыхнул фонарик.

— С тех пор как вы поселились в пристройке, даже ночи светлее стали. К старости хватка слабеет.

К старости хватка слабеет. Судя по говору, родом она, наверное, из Роскоммона или из Литрима, подумал Том. В крайнем случае из Слайго. Они расположились в креслах, как велела хозяйка. Что ж, он не против посидеть в столь приятной компании, не против быть защитником с железной хваткой. Пока шла беседа, луна поднималась над островом все выше, точно взбиралась, как по ступенькам, по темным квадратам окна. Казалось, играет чуть слышная музыка, хоть и было тихо. Миссис Томелти пригласила его выпить по стаканчику, сама пригласила, приятно посидеть вот так втроем, поболтать о пустяках.

Вскоре они узнали, что он вдовец и похоронил детей. А он вскоре узнал, что миссис Томелти — известный в Ирландии специалист по чайным розам и тема эта неисчерпаема. Том по невежеству полагал, что чайная роза всего одна, точнее, и вовсе об этом не думал. Он и сам написал когда-то небольшую работу о полевых цветах — как они связаны с трупами и местами их обнаружения, что можно найти на одежде или в волосах, — но умолчал об этом. Миссис Томелти показала ему свою книгу, изданную Дублинским Королевским обществом, с тиснеными золотыми буквами на обложке: “Чайные розы. Маргарет Томелти”. Книга смахивала на семейную Библию — толстая, в кожаном переплете. Мистер Томелти в разговоре почти не участвовал, как будто дал слово никогда не перебивать жену и не говорить с ней в один голос — то ли из страха, то ли из любви, Том не мог точно сказать почему. У любви и страха одни истоки, если выражаться высоким слогом. Он восхищался четой Томелти. Темное набивное платье хозяйки было из нейлона, а когда она скрещивала ноги, ее наэлектризованные чулки метали крохотные молнии. Лишь сейчас, под конец дня — благодатного, тихого весеннего дня, — Том заметил, что мистер Томелти при галстуке-бабочке цвета крыжовника. Не узнать было старика в обносках, который несколько месяцев назад просил у него сахару. До чего же все-таки удивительны и непостижимы люди, но вместе с тем до чего узнаваемы! Ему казалось, он давно знает эту пару, а это лишний раз доказывает, что все люди до известной степени схожи. Словно со всеми он уже знаком. Как будто типов людей на свете не больше десятка. Работа в полиции располагала к такого рода мыслям. И все же если бы у него под пыткой вытянули правду, он признал бы и неповторимость каждого человека. Всякого с ходу узнаешь, но до конца, наверное, не узнаешь никогда.

В углу комнаты стоял единорог с рогом то ли из серебра, то ли из белого золота; подняв изящное правое копытце, он доверчиво смотрел кроткими глазами. Ни мистер Томелти, ни его супруга его будто не замечали. Единорог просто был, несомненный, осязаемый.