Время старого бога

Глава

16

Горестные вехи памяти — теперь у него есть силы к ним обратиться. Не иначе как сил придала ему здешняя почва. Милость для него, благо. Дар щедрой земли. И вот он созрел этот дар принять. Непонятное чувство прокралось в сердце, нечто вроде изумленной гордости.

Винни. Печальные вехи Винни. Их любимица. Сэндвичи она в тот день нарезала все мельче и мельче, тем самым ножом, ни в чем не повинным. Второй курс — дело нешуточное, а на нее в тот год свалилась неподъемная тяжесть.

Она обходила скорбящих с чайником и сэндвичами, а закончив дело, снова встала рядом с отцом. Взяла его под руку, поддерживая его, подставляя себя как опору. Каждые десять минут она обнимала его, и он обнимал ее в ответ. Каждый раз словно впервые, точно она страдала потерей памяти. На другой день она и Джо повели отца на ужин в японский ресторанчик в Блэкроке. Джо, еще школьник, скорбел как зрелый человек. Они всегда были близки, но в тот день — особенно. Только хорошее объединяло их, только теплое. Через несколько лет Джо уехал, но не потому что хотел порвать все связи с домом. Просто слишком тяжело, невыносимо стало ему жить среди этой печали, были и другие заботы, что его тяготили. Винни в тот вечер выбирала для всех блюда из меню, словно капитан корабля. В прошлом году она была лучшей студенткой на курсе, а в этом ей предстояло плестись в хвосте.

“У тебя все в порядке?” — спрашивал он миллион раз, а в ответ слышал: “Да, папа, еще бы”. Ей даже в голову не приходило сказать правду. Признаться, что от горя она в полном раздрае. Весь ужас поступка матери лег тяжелым грузом на ее плечи. Вдобавок она начала пить, точнее, Том это подозревал, потому что ей лень было даже убирать бутылки. Казалось, в ее маленькой гостиной идет бесконечная унылая вечеринка, где никому не суждено встретить свою любовь, а похмелье наступает еще до первой рюмки. Профессиональным взглядом он подмечал все — и подозрительные окурки в блюдцах, и, много позже, самое страшное — иглу в переполненном мусорном ведре. Иглу. Винни сказала, что это выбросила подруга, у которой диабет. Том с радостью поверил. Сколько бы он ни подмечал, сколько бы ни воображал, он никак не мог вызвать ее на откровенность. Он исправно ее навещал, приносил ей сосиски или что-нибудь еще мясное, свежий хлеб из пекарни. Спрашивал просто, по-отечески: “Как ты, Винни, голубка?” “Отлично, папа, отлично”. Все происходило так незаметно. Она кое-как сдала выпускные экзамены, отпраздновала, получила наконец диплом, но все на этом нехорошем фоне. Том видел, что с ней творится неладное. Он так ею восхищался и так за нее боялся, что дыхание перехватывало… А под конец у нее даже завелся парень, красавец, из шикарного района Монкстауна, с волевым смуглым лицом, похожий на нее как близнец. Товарищ по несчастью? Такой же неприкаянный? Кандидат в мужья? Страшно волнуясь, Винни привела его к Тому, один-единственный раз. Бедолага был словно испуганный жеребенок. Тому он понравился, он всем сердцем желал обоим счастья, видит Бог. Желал им любви. Какой красивой они были парой, как здорово смотрелись вместе, когда благодарили его и прощались в дверях.

— Пока, папа, — сказала она, обратив на него ласковый взгляд, как будто расставалась с ним надолго.

К слову, работа была у нее хорошая, в “Четырех палатах”, она подавала надежды. И опять же, он во многом узнавал в ней себя. Справедливость, гражданские права. Он гордился ею, гордился. Но… на самом деле все было ясно как дважды два, а Том не замечал очевидного. Все было как на ладони, а он не мог сложить мозаику, распутать клубок. Неприкрытая жестокость судьбы.

К слову, он все-таки принял меры. Как и всякий на его месте, хоть мудрец, хоть дурак. Обратился к специалистам на Стэнхоп-стрит за советом. Был там один крохотный человечек, “беженец из Нью-Йорка”, по собственному определению, с маленькими усиками и большими идеями. Том слушал и задавался вопросом, сколько приходило сюда отцов и матерей тех ребят, кого он засадил в тюрьму Маунтджой, в таком же отчаянии, как и он сейчас.

— Она попивает, — ляпнул Том как последний дурак.

— Она сидит на героине, Том, — ответил коротышка-янки.

Действовать надо было решительно. Сказать Винни, что она больше не увидит ни его, ни Джо, если не ляжет в клинику. В “Ратленд”. Неужели все учреждения в Дублине названы в честь английских генералов? Том так и сделал. Бурная ссора. А потом будто бы что-то в ней надломилось. И она легла в клинику. Проведя там месяц взаперти, в борьбе со своими личными ангелами и демонами, она вернулась преображенная. Теперь Том снова мог с ней видеться, разговаривать, повторять, что любит ее, обнимать крепко — а потом плакать в одиночестве, с испуганным торжеством. В один из последних дней перед выпиской она молча просидела с ним рядом целый час. Ни слова не говоря. Они сидели вдвоем, как самые задушевные друзья, сдвинув головы, ближе некуда. От любви к ней он почти рассыпался на части, был близок к обмороку. Потом ее выписали, и несколько месяцев все шло гладко. “Мне это только на пользу, папа. Я стану хорошим адвокатом, еще лучше, чем была бы”. Великолепная Винни. Месяцы, месяцы. Планы, любимый человек — может быть, в скором времени и дети? Спасло бы это их всех? Конечно, да. Внуки Джун. Ночами он не спал, все думал, весь пылал от мыслей. И из пламени надо было что-то спасти. Душу и сердце его любимой дочери. А потом все рухнуло. В одночасье. Срыв, как водится у наркоманов. Среди зимы. Она потеряла сознание у себя в комнате, привалившись к батарее. Нашли ее лишь спустя несколько часов. Раскаленная батарея выжгла ей бок. “Ей было уже не больно, Том”, — сказал дежурный коронер на редкость мягко и осторожно. Том тогда еле дошел до ее квартиры. Тупо смотрел глазами, полными боли. Рядом вполголоса переговаривались молодые полицейские со Стор-стрит. Когда составили протокол, Том отвез ее в погребальную контору у Пяти фонарей, сидел с ней рядом в полицейском катафалке.

И снова Флеминг с его пламенем дружбы. И снова легион подруг Джун. Уложили Винни — точнее, ее прах — рядом с матерью.

— Что можем, сделаем, — заверил Флеминг.

Он и сделал что мог. Но разве мог он воскресить Винни из мертвых? Только это нужно было Тому. И еще — вернуть Джун. На самом деле то, что случилось с Джун, было ему намного понятней, чем то, что случилось с Винни. И он попросил у Бога вернуть ему Винни хотя бы на время, чтобы он понял. И Бог, можно сказать, ее вернул, но к пониманию Том не приблизился. Теперь он вправе знать меньше о датах и подробностях событий, зато больше о мучительных тайнах человеческого сердца. О том, что выпадает людям на долю, и о том, что некоторым из нас суждено нести тяжесть, грозящую сокрушить, если дашь слабину. Его задача — устоять на ногах. Но что ни день он дает слабину. Что ни день он бывает раздавлен, а наутро вновь встает на ноги, как герой мультфильма. Кукушка-Спринтер, Багз Банни — сколько ни бей, они оживают. В мультиках смертью и не пахнет.

Он вдруг увидел свою историю со стороны, глазами Флеминга, глазами Уилсона и О’Кейси. Наверняка Флеминг все им рассказал, или сами узнали. Представил, каково им — человека такой судьбы тащить в суд, на растерзание. Старика, отставного полицейского, с медалью Скотта, черт подери! Девять месяцев покоя. Просто невероятная удача, что ему выпало так пожить. И неудивительно, что все кончилось. И кончилось не рождением ребенка, как девять месяцев беременности, а рождением новых бед. Кто друзья Иова? Кто спутники Ионы? А эта темная летняя ночь, она и есть брюхо кита? И теперь судьба его — лежать во мраке, принимая светящихся червей в китовом брюхе за звезды? Но звезды и вправду были, мириады звезд над древним каменным островом, над игрушечным замком. Добрые, умиротворяющие звезды, что светят всем без разбору. Свет, что пронзает безбрежную чернильную тьму. Неторопливые послания Бога? Мелочь, брошенная в ярмарочный игровой автомат?

А следом — его любимый Джо. Скрытный, скрытный Джо. Что же с ним стало? Неужели и эту историю Том сможет сам себе рассказать? Да, окольными путями, что пролегают сквозь мшистую чащу — не история, а остов истории. Притом что длинные письма Джо домой были главами увлекательного романа. Перечитай их сейчас Том — может быть, и уловил бы тревожные звоночки. Но у него не хватило бы духу. Почерк у Джо был странный, какой-то детский, каждая буква отдельно, словно он заполнял клеточки на бланке. Давным-давно, еще в эпоху домашних заданий, Том видел, как сын пишет за кухонным столом — бегло, стремительно, даром что печатными буквами. Полицейских с таким почерком днем с огнем не сыскать, у большинства каракули похлеще, чем у врачей. А вот у Билли Друри почерк был каллиграфический. Славный Билли Друри, с копной пшеничных волос; во всем он строго следовал букве закона, только не в дружбе. Врал убедительней, чем говорил правду. Неразборчивый западный говорок, кривая улыбка, как город Лоуглинн на карте. А у Джо почерк был ровный, стремительный, словно полет зимородка, и когда он писал, лицо сияло, в глазах светился ум. Медик. Домой он писал письма на двадцать страниц. Хроники Альбукерке, где он жил, будни резервации зуни, где он работал. Люди, что встречались ему в барах, нездешние белоснежные бульвары имперской Америки. Чистота такая, писал он, как на фотографиях Англии двадцатых годов. Кроме поселков, где живут перемещенные индейцы — там кругом разруха и запустение. И жизнь вроде бы веками не меняется, но ежесекундно грозит рухнуть. Здесь ревут свирепые грозы и торнадо — около двадцати торнадо в год. Том даже видел что-то похожее, когда гостил у Джо. В длинных письмах Том всегда выискивал, не появился ли кто-то у Джо. Ему казалось, сын в этом нуждается. Или он ошибался? Может быть, раз-другой он уловил намек? Он не смел спросить. Ему нравилось представлять Джо влюбленным — ошеломленным, растерянным, без всегдашней серьезной маски. Поздновато он созрел. Никаких подружек в школе, затем — небольшое открытие. Оказалось, ему нравятся парни. Но где же эти парни, в таком случае? Был ли у него в том пустынном краю любимый? Если и был, то отцу он его не представил. Делился ли он подобным с матерью? В те дни, когда Джо с отцом разъезжали по пустыне в красивом “бьюике”, как двое друзей, Джо за все время ни разу не завел речь о любви. Как и в письмах. А письма он писал замечательные, с путевыми заметками про старую дорогу на Санта-Фе. Когда у него выпадал выходной, он ездил полюбоваться то на одно, то на другое. Торговые посты, пещеры, где укрывались на ночь путники. Индейские поселки на пустынных равнинах. О своем поселке он разузнал все, что только мог — и о племенных братствах, и о древних секретах врачевания. Он усвоил, что люди здесь сперва идут к знахарю, а уж потом, если ничего больше не помогает — к нему. Он может зашить рану, а обезвредить ведьмин яд — это уже под вопросом. Джо с этим смирился. Работу свою он любил. У него завелись друзья-индейцы, он их называл своими туземными братьями. Однажды ему показали древние росписи на скалистых утесах, которые не смыли ни дожди, ни морские волны. А змеи и прочие твари — знаешь, папа, что делать при укусе гремучей змеи? Лечь так, чтобы место укуса находилось ниже сердца. Или выше? И Том читал письма прилежно, серьезно, порой улавливая в них странную печаль и не понимая юмора. Шутка ли, уехать так далеко, на такую ответственную работу. Платили ему меньше, чем городскому врачу с белой клиентурой — ровно столько, чтобы жить и дышать в Америке. Вдали от Ирландии. От всего, что он не в силах был выносить. Среди индейцев-зуни, где он работал, его всюду окружала древность. У ирландца совсем иное чувство времени. А индейцы не меньше двух тысяч лет жили здесь, в поселке под названием Срединное Место. Тяжелая жизнь, пьянство, наркотики, но бывали и поразительно прекрасные минуты, когда приходили в деревню ритуальные танцоры в костюмах, изображая духи умерших. Долгие танцы, песнопения. Живая, искренняя вера. Ни один ирландец даже отдаленно не представляет, чем занимались его предки во времена Христа. А зуни знают — тем же, чем сейчас. И Джо считал за честь им служить, и старался как мог. Благородный, умный Джо.

Наивный Джо… да, пожалуй. Потому что именно это его и сгубило в итоге. Кто бы он ни был, что бы ни думал, каким бы ни казался, какие бы ни скрывал он тайны, наивность, судя по всему, его и сгубила.

Когда Том получил телеграмму, Флеминг немедленно дал ему отпуск. Они тогда с головой увязли в расследовании: двух наркодилеров, мелких сошек, обнаружили мертвыми. Подозревали насильственную смерть. Были эти двое из района Долфинс-Барн, продавали наркотики детям. Подстерегали новых жертв у школьных ворот. Но Флеминг сказал: ничего, Том, я сам справлюсь, вылетай первым же рейсом. Том и рвался улететь первым же рейсом, но когда Флеминг его отпустил, он расчувствовался. Странно все же, он и сам не ожидал, что способен чувствовать что-то, кроме горя. Он это отметил про себя. Но ему страшно было подумать, что его там ждет. Нет, он, конечно, знал, что его там ждет. Тело сына в морге, что же еще? Он не хотел ехать, но что-то глубоко внутри подталкивало: поезжай немедленно. А если он не поедет, будут ли по-прежнему приходить длинные письма? Слегка затянутые, что греха таить. Он дорого бы дал, чтобы всегда, всегда приходили эти письма. Пиши и дальше, Джо, и, прошу тебя, будь жив.

Малайя дальше отсюда, чем Альбукерке, но Тому этот путь казался самым далеким в жизни. Кто все эти люди в аэропортах, похожих друг на друга? Все они обжираются, и все такие чистенькие, аккуратные, что аж тошно. Все его раздражало, уже на первый самолет из Дублина он садился взвинченный до предела. Он снова и снова представлял, как укладывает спать маленьких Винни и Джо. Снова и снова. Как в кинотеатре в Гластуле, когда заело пленку. “За пригоршню долларов”, занавес до пола, весь в сигаретных ожогах. Винни и Джо. Он был их защитником. Святая обязанность. Летел он с тремя пересадками и каждый раз в аэропорту уныло сидел на пластмассовом стуле, не ел, не пил, тупо глядел на табло. Когда он прилетел в Альбукерке, моргая от недосыпа, ослепший, оглохший, он понял, что разлюбил Америку. Как и все остальное. Разлюбил жить, разлюбил дышать. Путь был таким тяжелым, что он почти забыл, зачем летел. Лишь наутро, когда он проснулся в пять у себя в номере, не понимая, где он, и заставил себя съесть яичницу с беконом, запив невкусным соком — лишь тогда понемногу вернулись к нему рассудок и воспоминания, а лучше бы не возвращались. Сынок, сынок. Он насквозь был пропитан горем, почти не мог говорить. Кусок не шел в горло. Все казалось ненастоящим. Ему было хуже, чем крысе с отравой в брюхе. Он почему-то думал, что после первых двух утрат Джо как бы оставлен ему в утешение. Как будто ему заплатили его же деньгами, его же золото положили в карман. Но оказалось, неправда. Том не просто скорбел, он был сам не свой от гнева. Нагрубил администратору, нагрубил любезной официантке за завтраком. Грузный, хмурый старик-ирландец. Кошмар. За седьмым столиком сущий кошмар. По пути в номер он извинился перед обоими. “Мой сын…” — начал он, а дальше не смог говорить.

Он позвонил по номеру, который ему дали, обещал приехать в участок к шерифу поселка зуни. Дорогу Том помнил с тех времен, когда гостил у Джо. Точнее, помнил лишь наполовину. Они с Джо, бывало, так смеялись, что он переставал следить за дорогой. Джо был один из немногих на свете, кому удавалось его рассмешить. Чувство юмора у него было отменное, ей-богу. Даже Тома умел рассмешить, а Том был не из смешливых. Поселок был в ста пятидесяти милях от Альбукерке и в десяти — от берега реки, где обнаружили Джо. Ему сказали, что Джо убили в его городской квартире. Там нашли кровь. Но потом тело привезли к пересохшей реке в резервации зуни и бросили там. У пересохшей реки, под большим утесом, испещренным древними росписями. Вот что ему сказали. И больше ничего. “Шериф вам все расскажет, мистер Кеттл. В поселке, пожалуйста, уважайте местные обычаи”.

Том взял напрокат машину и мчал теперь пустынной дорогой, которую помнил лишь смутно, мимо других индейских поселков, через океаны травы, мимо чахлых кустарников. А вот и поселок зуни — россыпь домов поновее, главная улица с исторической застройкой и величественным старинным храмом. Крохотная амбулатория у въезда в поселок. Тому захотелось поговорить с Шоном, напарником Джо, узнать, как тот управляется один. Надо бы к нему заглянуть, подумал Том. И почти сразу забыл.

Участок шерифа оказался небольшой, уютный, не обшарпанный, с бетонными стенами и неработающим вентилятором на потолке. Шериф сидел в кресле-вертушке за металлическим столом. Под мышками у него темнели пятна от пота, но форма была опрятная, отутюженная. Глухо ревел кондиционер, словно где-то далеко стояла клетка с тиграми.

Шериф был сама учтивость. Усталый, с улыбкой на серьезном лице. Позади него на тумбочке лежал пистолет в кобуре. Имеет ли право здешняя полиция применять оружие? Том не знал. Нью-Мексико для него был темным лесом. Да и все для него темный лес. Внешность у шерифа была индейская. Тому вспомнилось все, что писал ему Джо об индейцах, с каким уважением и восхищением он отзывался о них, об их жизненном укладе. Том был свидетелем — когда Джо говорил с Шоном, в его голосе чувствовался трепет. Но он понял чутьем, что не стоит об этом говорить шерифу. Вряд ли тому интересно будет выслушивать расхожие мнения об индейцах. В воздухе сгустилась напряженность.

— Мистер Кеттл, рад познакомиться. Жаль, что при столь печальных обстоятельствах.

— Понимаю. Что ж, взаимно, — ответил Том, — и спасибо, что меня позвали, при вашей-то занятости.

— Мне сказали, вы тоже следователь — там, в Ирландии?

— Да-да.

— Ваш сын у нас в морге. Все бумаги я заполнил, можем завтра его доставить. Вы, наверное, хотите забрать его домой?

— Да.

Завтра его доставить? Разве тело не отправят на экспертизу? Кто убил его сына? Ему сказали, он был убит, двумя выстрелами в затылок, так кто же убийца?

— Наверняка вы спросите, как он погиб, — сказал шериф будто в ответ на его немой вопрос.

По словам шерифа, Джо могли бы и вовсе не найти, но наутро убийца явился с повинной. Представьте себе! Сознался. Его посадят, сто процентов. Как сказал шериф, он из местных. У него, как и у Тома, есть дети. Том спросил, почему этот человек убил Джо. Тяжело объяснить, ответил шериф. А кто он такой? Простой человек, сказал шериф, как мы с вами, я его знаю всю жизнь. Том силился придумать нужный вопрос, пытался мыслить как полицейский — только так он способен был теперь мыслить. А лучше было бы и вовсе утратить способность думать. Думать что угодно, как угодно о смерти сына было для него изощренной пыткой.

На стоянке возле участка было пекло, а здесь, в кабинете — как в холодильнике. Том чувствовал, как стынет пот под рубашкой. Маленькая арендованная машина на стоянке выглядела брошенной. Том видел ее сквозь стеклянную дверь. Он хотел привезти Джо домой. Никогда уже он Джо домой не привезет. Самого Джо — нет.

— Поедем ко мне, мистер Кеттл, поужинаем у нас. Хорошо? — Шериф поднялся из-за стола.

Том удивился: как в Ирландии пятьдесят лет назад. Любезность.

— Проходите, мистер Кеттл. — Шериф распахнул перед ним дверь, и в кабинет ворвался зной Нью-Мексико. — Поедем со мной. И я попробую объяснить. Тяжело подобные вещи объяснять отцу.

На грузовичке шерифа они доехали до одного из новых домов среди низкорослых деревьев. Молодая жена шерифа хлопотала на кухне. Вскоре принесли ужин, и Том сел за пластмассовый стол, но шериф, похоже, не был голоден. Он все вертел в руке пачку сигарет. “Парламент”. И, как видно, не собирался доставать сигарету, закуривать. Том жадно ел фасоль и никак не мог насытиться. Голод обреченного.

Потом, когда они сидели за столом, шериф начал вполголоса:

— У того человека, который убил вашего сына, тоже был сын, совсем маленький. Мальчик тяжело заболел, чего только не делали, чтобы его спасти. Отец думал, что на ребенка наложила проклятие злая ведьма. Ваш сын был другого мнения. Он считал, что у мальчика острая анемия и его нужно срочно отвезти в Альбукерке, в крупную больницу. Мальчика забрали, оставив без попечения шамана. Отец возмущался. А когда мальчик умер в больнице, стал винить во всем вашего сына. Не знаю, видите ли вы тут хоть какой-то смысл.

— И потому он его убил? — спросил Том.

Внезапно он понял то, что вовсе не хотел понимать. Его насквозь прожгла мысль, мучительная, непрошеная. Он должен бы ненавидеть убийцу, тот заслуживает ненависти. Если Том его встретит, то может и убить. Он представил, как бросается на него, душит — человека, которого ни разу не видел.

— Думаю, да. Мне так жаль, Том. Он самый обычный парень, я его знаю всю жизнь, — повторял в очередной раз шериф. — Он весь извелся. Двадцать лет в федеральной тюрьме ему обеспечено.

В ту ночь Том спал у шерифа на диване, а с утра они поехали в морг. В голой комнате, где с трудом умещался анатомический стол, было всего две полки.

Шериф, погруженный в раздумья, почти ничего не говорил. Кто знает, о чем он думал. В глубине души Тому даже хотелось взглянуть на убийцу, поговорить с ним, но о чем, он не знал. Ночью, лежа без сна на диване, он думал о том, что заставило того человека убить Джо. Ему знакома была эта ярость, ярость Кухулина. На кого-то надо было возложить вину, а на кого, как не на чужака? Но кто знает. Есть в таком убийстве, как это, некая праведность. Умер ребенок. Столь безмерное горе выбивает почву из-под ног. Шериф хотел дать ему посмотреть на сына, считал, что так будет правильно, и, так или иначе, Тому необходимо было его увидеть. Необходимо, пусть горе сотрясало его ураганом. Шериф выдвинул длинный ящик, а там лежало под простыней худое тело. Том осторожно убрал простыню с лица. Джо — и не Джо, но все-таки Джо. Ужасно было видеть раны на затылке. Пули, наверное, там, внутри. Скорее всего, малокалиберные. Нет, нельзя сейчас думать как следователь. Том как будто где-то потерял Джо, а теперь нашел. Глаза закрыты, словно он зажмурился, притворяясь спящим, как в детстве, лицо потемневшее и странно спокойное. Как посмертная маска. Но это и вправду лицо сына. Джо. Он его любил. Он снова и снова твердил про себя “Отче наш”, бездумно, а когда положил ладони на окоченевшие плечи, то вспомнил, как в последний раз провожал Джо в дублинском аэропорту и хотел поцеловать в лоб. Но так и не поцеловал. Сердце разрывалось, а сын лежал мертвый. Мертвый, но Тому все равно хотелось его утешить, сказать, что все будет хорошо, он хотел сказать, но, разумеется, не мог. Рядом не было никого, кроме шерифа. Слезы падали на лицо Джо крохотными кляксами, согревали на миг ледяную кожу. И исчезали.

Когда он перевез тело в Дублин, все хлопоты взял на себя Флеминг, по доброте душевной. Скромные похороны. Медаль Скотта в урне вместе с прахом.

Последние годы работы дались Тому тяжело. С одной стороны, работал он с еще большей отдачей и рвением. Даже наверху ему советовали выйти на пенсию досрочно, но внутренний голос велел держаться до конца. Потом — проводы в тесном кругу, речи торжественные, речи веселые. Потом — гнездышко в замке Куинстаун. Плетеное кресло, своенравное море, суровый остров. Девять месяцев вновь обретенной тишины и еще — как же это назвать? Возможно, облегчение оттого, что жестокие высшие силы наконец от него отступились. Давным-давно они заметили, как он счастлив, и по кусочку забрали у него счастье. Затем — день, когда на пороге появились Уилсон и О’Кейси на фоне пламенного рододендрона. Скрипнула дверь, и все началось снова, как будто завели машину и ожил мотор.