Все, способные держать оружие…

Год 1991. Игорь 06.06. Около 14 час Станция Варгаши. Государственная граница

Все, хватит с меня японской техники: неделю назад купил часы, а минутная стрелка уже отклепалась от оси и показывает не время, а направление к центру Земли — то, что меня сегодня интересует меньше всего. В конце концов, почему инженер, пусть даже на государственной службе, не может себе позволить приличные часы?

Допустим, не швейцарские. Жирновато. Допустим, «Адлер»… За окном вагона справа налево прокатился лязг буферов: наверное, к «Империуму» прицепили локомотив.

Конечно, «Империум» не может отклоняться от графика. А мы, конечно, можем…

Очень одинаковые японцы, стоявшие под навесами у вагонов, заторопились по своим местам. Черно-белые японцы — черные пиджаки, белые брюки — садились в черно белые вагоны «Империума», экспресса Пхеньян-Томск-Берлин-Лондон, единственного поезда, проходящего по землям всех четырех великих держав… что-то в этом мне показалось не то забавным, не то символичным — скорее всего, показалось: от скуки, — но додумать я не успел, потому что тихая музычка из репродуктора прервалась, и милый голосок — я так и видел эту белокурую голубоглазую девочку с кукольным ротиком и пышным бантом на голове — сначала по-немецки, а потом по-русски произнес: по настоянию пограничной стражи досмотр вагонов продлен, уважаемым господам пассажирам, следующим до станций Курган, Каменецк-Уральский и Екатеринбург, компания приносит свои извинения, компенсацию они могут получить в кассах вокзала в удобное для них время; после Екатеринбурга график движения будет восстановлен. Так… продлен досмотр… Я машинально посмотрел на часы, а потом хлопнул их об стол. Приедем в Курган — куплю новые. Куплю «Адлер» — назло Командору. Решено. Так и сделаю.

Но который же час? Я откатил дверь и выглянул в коридор. За окном спиной ко мне стоял часовой-пограничник в блестящей от дождя черной накидке. От купе проводника медленно шел бан-полицай — шел, заложив руки за спину и разглядывая через окна что-то на перроне. Увидев меня, он чуть ускорил шаг и положил правую руку на ремень рядом с кобурой.

— Герр офицер, — со сладкой улыбочкой заторопился я по-немецки, — не могли бы вы сказать, что произошло и который час? Я спал, и вот…

— Четырнадцать двадцать две, — ответил он. — А что произошло, не знаю. Пограничники что-то ищут. Наверное, опять кто-то пошутил насчет бомбы в багаже. Идиоты.

— Часто так шутят?

— Бывает… А у вас что, часы остановились?

— Сломались. Брак. Купил дешевые… недели не проносил.

— Японское дерьмо, — он издали, спрятав руки за спину, взглянул на мои часы. — Консервы у них вкусные и фарфор хороший, а механизмы делать не могут.

— Ну, на Островах-то делают, — возразил я. — Только и стоят они хороших денег. А это — из Континентальной…

— Вам, конечно, виднее, это вы с ними друзья, — сказал полицай. — Только, на мой взгляд, лучше немецкой техники все равно не найдешь. Не потому что я шовинист — из личного опыта…

Хлопнула дверь тамбура, загремели по железу сапоги. Мой собеседник сделал шаг назад и подтянулся, готовый рапортовать начальству. Дверь я задвинул не до конца, оставил щель, чтобы слышать, что происходит, — но фиг: вошел и вытянулся в струнку, отдавая честь, лейтенант пограничной стражи.

— Валинецкий Игорь Зденович, гражданин Сибири, из Томска, инженер, направляетесь в Москву по делам государственной компании «СПРТ»?

— Именно так, — сказал я.

— Пожалуйста, еще раз предъявите паспорт и вещи для повторного досмотра.

— Пожалуйста.

— Поскольку в вашем теле работает ядерный реактор, предъявите нагрудный знак, медальон и браслет.

Я показал браслет, расстегнул рубашку и продемонстрировал медальон. Лейтенант сверил номера с тем, что записано в паспорте, кивнул.

— Спасибо. Откройте чемодан.

— Что именно вас интересует?

— Простите, это тайна.

Он прошелся интроскопом по стенкам, крышке и дну моего чемодана, похлопал руками по дорожной сумке, показал на раухер:

— Прошу вас, продемонстрируйте работу аппарата.

Я вывел на экран схему интерференции полей в блоке «Пирмазенс» и показал, как меняется картина с ростом нагрузки. Лейтенант был удовлетворен.

— Благодарю вас, — сказал он. — Приношу извинения за беспокойство. Это делается в целях вашей безопасности.

— Долго мы еще простоим?

— Не больше часа.

Он вышел и через несколько минут вернулся.

— Герр инженер, не согласитесь ли вы принять попутчика?

Мне показалось, что он подмигнул.

— Главное, чтобы согласился попутчик, — я постучал ногтем по нагрудному знаку.

— Фрау без предрассудков, — сказал лейтенант.

И вошла фрау. Я почувствовал, что встаю. За спиной фрау маячил солдат с чемоданом.

— Очень мило… с вашей стороны… лейтенант. Фрау походила на француженку: короткая стрижка, с прищуром глаза, высокие скулы, чуть втянутые щеки. Стройна.

Необычные, ломкие движения. Я не стесню?.. Что вы, разумеется, нет. Семья с двумя детьми, очень просили… Располагайтесь, пожалуйста… мне выйти? На секунду, не больше. Вас предупредили относительно этого (напрягаю грудную мышцу, значок уезжает на полметра вперед)? Да-да, ничего особенного, я не боюсь.

Замечательно…

Замечательно.

В коридоре я прижался лбом к холодному стеклу. Сердце работало во втором режиме: сто ударов в минуту. Что-то рановато начинается операция… похоже, что наши друзья из гепо нервничают. И без помощи раухера я мог с полной уверенностью сказать, что фрау эта имеется в нашей картотеке. Номер Р-147, «Роза», агент-наблюдатель высшего класса. Обычно работает на ближневосточном и туранском направлениях. Свободно владеет арабским и фарси. Сексуально притягательна для мужчин восточного типа…

— Входите, можно.

Когда она пришла, на ней был клетчатый твидовый костюм. Теперь она натянула брючки из темно-красной замши и облегающий черный свитер. Ай-яй-яй, какая откровенная фронтальная атака. Разве же так должен поступать агент-наблюдатель высшего класса? Но главное — зачем? Я что, похож на арабского террориста?

Нескладуха. Ладно, разберемся по ходу дела…

— Позвольте представиться: инженер Игорь Валинецкий. — Я вспомнил, наконец, что мы не знакомы.

— Криста Лауэр, — протянула она руку. — Переводчик-синхронист. Вы из Сибири?

— Да, из Томска… — Рука у нее была сухая, нервная. Я приложился губами к запястью и удивился, что меня не ударило током.

— Я была в вашем Томске, — сказала она. — Красивый город. И чистый. Но уж очень похож на американские города.

— В Америке вы тоже были?

— Дважды. В восьмидесятом и восемьдесят восьмом. В августе. Сплошные восьмерки. Смешно, правда?

— Неимоверно. А с какого языка вы синхронно переводите?

— С арабского.

— О!

— Не похоже, правда? Никто не верит. А ведь арабский — очень простой язык. Очень красивый. Хотите, я вам стихи почитаю?

— Секунду, — сказал я. — Пойду шепну пару слов проводнику.

Коридор был пуст: законопослушные граждане обеих стран близко к сердцу приняли просьбу не выходить из купе без крайней на то необходимости. Проводник, подперев щеку, грустно смотрел в окно. Дождь не кончался.

— Что желает герр инженер? — вскочил он мне навстречу. Забавно: по нашу сторону границы он спрашивал:

«Чего изволите?», а по эту, хоть и говорил по-русски, фразу строил на немецкий манер.

— Две чашки очень хорошего чая и бутерброды с семгой.

— Пирожные?..

— И пирожные, да.

— Пять минут.

На обратном пути я вдруг сообразил, что именно привлекало за окном внимание моего собеседника-полицая и что я видел сам, но за размышлениями о качествах и статях агента Р-147 просто не пропустил в сознание. На мокром асфальте перрона проступили нанесенные трафаретным способом силуэтные портреты «самарской четверки»: Сталина, Молотова, Ворошилова и Берии; силуэты наезжали один на другой, и получалась гордая шеренга — так когда-то изображали казненных декабристов, а потом — Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, «…ет единная ро…» — видны были буквы. У патриотов почему-то всегда нелады с родным языком. Это подметил еще Ларошфуко, только выразился как-то закомелисто. Или это был Паскаль? Блез. Паскаль Блез и Блез Паскаль — это два разных человека. Или Вольтер? Лишивший невинности Жанну д'Арк. Мне вдруг стало тоскливо: последний раз по-настоящему, для души я читал лет пять назад. С тех пор — только для ума.

Для дела. Даже в отпуске — для ума. Даже в Гвоздеве, в зоне психологической разгрузки, где можно все, — даже там я не читал ничего постороннего, хотя именно об этом, о постороннем, я мечтал на акциях, особенно если приходилось лежать в ледяной грязи или проходить по сто километров в день, — мечтал выйти утром на веранду или на плоскую крышу, сесть в плетеное кресло, взять в руки книгу — не какую-то конкретную, а просто очень хорошую книгу — и читать медленно, с наслаждением, потягивая чай из тонкой, нежной, как розовый лепесток, чашки, и тихая японочка или кореяночка, неслышно подходя, будет наполнять эту чашку… никогда этого не получалось, хотя и японочки, и кореяночки были, но вместо чая пили коньяк, а до книг так и не доходило совсем.

Пока я отсутствовал, Р-147 времени не теряла: на столе уже красовалась осургученная бутылка «Саян-туй» и два фиолетовых дорожных бокала из «неуничтожимого стекла». Сама фрау размышляла над открытым клетчатым чемоданом — тем, что поменьше.

— Как вы считаете, — подняла она на меня глаза, — это подходит к… — она кивнула на бутылку. В руке у нее была коробка орехового печенья «Таежное».

— Абсолютно не подходит, — сказал я. — Более того, и бутылка эта не подходит к ситуации… — Я взял бутылку в руки и посмотрел на печать. — «Золотая печать», ничего себе! Рублей сто двадцать отдали?

— Сто пятьдесят.

— В магазине Семенова на углу Авиаторов и Денисюка?

— Нет, в Петропавловске на вокзале. Я же еду из Петропавловска.

— А мне показалось, я видел вас раньше… впрочем, не смею настаивать.

— Возможно, кто-то похож?..

— Я спал всю дорогу. Должно быть, вы мне приснились. Так вот, «Золотую печать» следует вскрывать и пить в кругу старых друзей, причем не в чистом виде, а добавляя понемногу в очень хорошую водку. Или — на любителя в джин. Если закусывать, то фруктами. Манго, авокадо, папайя. В нашей компании «Саян-туй» поэтому называют еще «Да здравствует Африка!»

— Очень остроумно.

— Чрезвычайно. Так что спрячьте это для старых друзей, а я придумаю замену… вот. За знакомство — лучше не придумаешь. Этому коньяку почти пятьдесят лет.

«Турксиб» — слышали?

— Это название коньяка?

— Скорее прозвище. Названия у него нет, потому что в продажу он не поступает.

Просто я в свое время, сидел с Семеновым-внуком за одной партой. Хотите знать, что это за коньяк?

— Сначала надо попробовать.

— Разумеется. Ага, вот нам уже несут…

Проводник, улыбаясь, сервировал столик. Если фрау позволит… Как из рукава, появился букетик красных саранок. А нет ли у вас лимона? — поинтересовался я.

Как же может не быть лимона? — изумился проводник. Тогда, пожалуйста, принесите лимон и пустую рюмочку для себя. Он исчез и тут же возник вновь с пошинкованным лимоном и граненым стаканчиком пузырчатого зеленого стекла. Вслед за ним просунулся давешний полицейский. Что за?.. — начал было он, но три беспредельно-радушных улыбки срезали его влет. Он засмущался, заковырял пальцем стенку, однако фрау вручила ему свой бокал, и тут уж он устоять не смог.

Проводник принес еще один стаканчик, и я налил каждому по первой порции.

Дегустация, объявил я. Для тех, кто еще не знает: этому коньяку пятьдесят лет.

Может быть, больше. История его такова: в сорок первом году, поздней осенью, из Грузии был выведен эшелон с пятью тысячами бочек коньячного спирта. Эшелон сопровождал интендант второго ранга Гавриил Семенов. Так, вы уже смеетесь.

Совершенно верно. Странствия этого эшелона вокруг Каспийского и Аральского морей — это тема для новой «Одиссеи». Наконец, почти через год, в октябре сорок второго, эшелон видели — в последний раз — на станции Козулька, известной вам, может быть, по очерку Антона Павловича Чехова «Остров Сахалин». Где-то между Козулькой и Красноярском эшелон исчез бесследно. Напомню, это был уже октябрь сорок второго — кому какое дело было до несчастного эшелона? А после декабрьской Реформы возник уже новый Семенов, тот, которого мы знаем: «Семенов и сыновья» — три звездочки, пять звездочек, «особо выдержанный»… Но несколько сот бочек дед Семенов сохранил, не пустил в продажу. Они замурованы в его подвалах и ждут своего часа: одни — наступления нового тысячелетия, другие — столетия фирмы, третьи — еще каких-то славных дат. Говорят, есть бочка, отложенная до дня Страшного Суда. Та бочка, из которой мы сейчас пьем, была открыта две недели назад на восьмидесятилетие Гавриила Семенова. И я предлагаю выпить за то, чтобы нас никогда не покидали оптимизм и вера в будущее, как не покидали они этого славного патриарха. Прозит!

Пили, восхищенно жмурились, обменивались только междометиями. О-о! М-м-м! Э-эх!

Да-а, господа… Мягкий, шелковый напиток. Безумно богат его букет и неизмеримо коварство: со второй порции отключаются ноги. После третьей-четвертой возникает странный эффект: тебе кажется, что голова твоя по-прежнему светла и ты практически трезв, только весел; в действительности окружающий мир ты уже практически не воспринимаешь — остаешься лишь ты сам и твои собутыльники и сотрапезники. Не зря же целую бочку Семенов заначил до Страшного Суда.

Иммунитета к «Турксибу» нет, от него пьянеют даже самые стойкие; похмелья после него тоже не бывает.

Вместе с ломтиком лимона я бросил в рот капсулу холапана. Теперь печень активно погонит желчь, а поджелудочная железа начнет выбрасывать в кровь огромное количество инсулина. Надо не прозевать момент и съесть что-нибудь сладкое…

Сказал тост полицейский. Он предложил выпить за прекрасных дам, за наших жен и любовниц — пусть никогда не встречаются! Выпили — с большим удовольствием. Я достал следующую бутылку, а проводник принес еще один лимон и банку японских консервированных фруктов. Теперь процесс становился самоподдерживающимся: таково свойство практически всех смешанных русско-немецких компаний: пить до отпада.

Порознь может быть и так, и этак, а вместе — тушите свет. Вероятно, таким путем русские сублимируют свою полувековую мечту о реванше, а немцы глушат насмерть темные предчувствия.

Заскрипев сочленениями, поезд тронулся. Уплыл назад мокрый часовой, мокрый газетный киоск, мокрые офицеры пограничной стражи под мокрыми зонтами, кончились платформы, застучали колеса по стрелкам, мелькнули светофоры и знак «граница станции», побежали мимо пристанционные постройки, домики, переезд со шлагбаумом, на дороге грузовик, два трактора, мотоцикл, еще дальше — ферма, жилой дом, и теплицы, теплицы, теплицы, гектара два теплиц… местность была плоская, как блин, и в такую погоду особо унылая… деревья в лесополосах застыли по стойке смирно и ничем не напоминали создания природы, а редкие березовые колки всем своим видом выказывали смирение и понимание того, что оставлены они жить только из невыразимой милости… Уже выпили и по третьей, и по четвертой — под какой-то совершенно непристойный тост, сказанный Р-147, и под робкое «Это… за знакомство, что ли…» проводника. Стало совсем темно, дождь усилился, окно, несмотря на гидрофобное покрытие, заливало водой. Тучи вспыхивали лиловым, и гром, хоть и ослабленный, проникал в вагон. Нет, ты скажи, требовал полицейский у проводника, ты скажи: справедливо это? Я тут всю жизнь живу, и отец мой жил, и деды, и прадеды, а он мне: оккупант? Справедливо? Зепп, бил себя в грудь проводник, Зепп, бля буду!.. Потому что все мужики хамы, объясняла Р-147, вам всем одно нужно, что я, не знаю, что ли? Примитивное удовольствие. Воткнул — и к следующей. Что я, не вижу? Комплекс Кулиджа. Воткнул — и дальше побежал. На нее не обращали внимания. Ты пойми, тряс рукой проводник, ты пойми: русский человек — это русский человек! Ты, главное, суть пойми!.. Меня вдруг затрясло: теплая пелена опьянения исчезла, и я оказался под леденящим взглядом исполинского глаза, как бы под лучом замораживающего прожектора — я все уменьшался в размерах, а глаз рос, рос, уходя в бесконечность… срочно нужно было съесть что-то сладкое, срочно я упустил момент… рука почти чужая: я отстраненно смотрел, как она неуверенно сыплет сахар в остывший чай, ворочает там ложкой, поднимает чашку… начинался настоящий озноб, но я успел судорожно выхлебать приторный сироп. Теперь можно и коньячку, настоящего коньячку без легенд и излишнего коварства… зачем я вообще это сделал? Черт его знает… Полицейский тряс бутылкой, силясь добыть еще хотя бы каплю. Я встал — тело ныло, как после тяжелой продолжительной болезни, сердце неслось куда-то в третьем режиме — и достал литровую бутыль «Хасана». Это, конечно, пойло, травяной настой, но он хорош тем, что после него не болит голова. Вот — русский человек! — воскликнул проводник, простирая руки. — Он понимает душу любого — русского, немца — любого!.. Я не русский, сказал я. Я полуполяк, полуиспанец. У меня мама — Родригес. Все равно, ты русский! — настаивал проводник. — Ты думаешь по-русски, и ты понимаешь русскую душу. Разве что, согласился я. Теория крови — это блеф, веско сказал полицейский. Партия разобралась и дала бредням Розенберга суровую оценку. Бредни Розенберга разоблачены, разоблачен и сам Розенберг. Верно, Зепп, все люди братья, подхватил проводник, давай на брудершафт! Стали пить на брудершафт. Полицейский с проводником, я с Р-147. От таких губ тоже должно бить током. Но почему-то не било. Р-147 откинулась назад и издала слабый стон — будто где то далеко, в каменной пустыне, взывает о помощи живое разумное существо.

Налили еще по одной, теперь была моя очередь целоваться с проводником. Это оказалось не так ужасно, как представлялось. Глазки у проводника были уже как у вареного поросенка. Р-147 целовала полицейского взасос, правая рука ее скользнула вниз по мундиру, нашла ширинку — и замерла в восхищении. За окнами прогрохотали фермы моста — мы переезжали Тобол. Гроза осталась позади, из-за туч выскользнуло солнце и заплясало на зеркальном куполе «Евразии»; из светящегося тумана проступил похожий на перевернутую букву «у» силуэт «Самсона» — знаменитого курганского небоскреба. В прошлом году мы работали в нем и вокруг него: «Дети Адольфа» пытались добраться до сейфов «Сибнефти», захватили заложников… В простоте душевной они считали, что снять их со сто четвертого этажа будет трудно. Так… пришел мой черед целоваться с полицейским. Он уже ничего не понимал. Р-147 заставляла проводника слушать, как у нее бьется сердце.

Братские чувства ее просто переполняли. Колеса снова застучали на стрелках, и тут в проводнике шевельнулись профессиональные навыки. Едем, что ли? Ну да, едем… Он подобрался к окну. Поезд задрожал и остановился. Неверными шагами проводник двинулся в коридор, но тут же появился вновь, пятясь, сжимаясь во что-то маленькое и незаметное. Вошли и замерли в глубокой растерянности три полицейских офицера. Наш полицейский встал, оправил мундир, нашел фуражку и с третьей попытки надел ее. Повернулся ко мне, покачал толстым пальцем перед носом, сказал строго: Зепп Клемм не оккупант! Запомни и передай всем — Зепп Клемм не оккупант! На вот — чтобы помнить… Он снял часы и стал надевать их мне на руку. Не оккупант, повторял он, не оккупант, не оккупант…