Все, способные держать оружие…

Год 1991. Игорь 16.06. 02 час. 30 мин Люблино, улица Паулюса, дом 7/77, квартира 7

Пятясь, пятясь, пятясь, скребя ребрами по стене, я добрался до угла. Ослепленный и высвеченный, я был как на ладони, но они почему-то не стреляли. И только когда я, загремев водосточной трубой, рванул за угол, ударил одиночный выстрел.

Трассирующая пуля огромным бенгальским огнем размазалась по асфальту и врезалась в стену дома напротив. И тут же забухали сапоги. У меня было полсекунды форы и легкая обувь, им нужно было пробежать на полсотни метров меньше. Спасло меня то, что впереди замелькали фонарики, и те, которые гнались за мной, не стали стрелять, чтобы не попасть в своих. То есть пальнуть-то они пальнули, но в воздух, я даже полета пуль не слышал. Подворотня справа… проходной двор… еще подворотня… через забор… подво… Все. Ворота закрыты. Пришли.

Спрятаться в подъезде? Заперто. Свет в окне на третьем этаже. Пять этажей, пятнадцать кнопок на щитке, окно левее лестницы — скорее всего, седьмая квартира. Я вдавил кнопку. «Сашка?» — тут же спросил низкий голос. «За мной гонятся солдаты, — сказал я. — Впустите, пожалуйста». Замок щелкнул. Я толкнул дверь и мгновенно оказался в подъезде, и захлопнул ее за собой, и привалился к двери изнутри. Сапоги… сапоги… сапоги… не заметили… не заметили… не заметили… Дверь подергали, потолкали — без особого, впрочем, рвения. «Открыто, господин сержант!» — закричал кто-то вдалеке. Кричали по-немецки, но с сильным акцентом. Сержант… Французы? Вроде бы не было французских частей… впрочем, все смешалось в семье народов… На крик побежали. «Брать живым!» — начальственный голос. Живым так живым, кто бы возражал…

На третий этаж я поднимался, наверное, полчаса. Было абсолютно темно. Как в пещере. Как в фотолаборатории. Как у негра в жопе.

— Вы ранены?

Впустивший меня человек стоял в дверях своей квартиры, я видел его силуэт на серо-синем.

— Нет, я цел, — сказал я. — Спасибо. Вы меня спасли.

— Похоже, вы удирали от них по канализации, — сказал он, потянув носом. — Хуже. Я прятался в отстойнике.

— Вода есть, хоть и не очень горячая. Вот сюда, направо. И не зажигайте свет — окно выходит во двор.

Отмываясь, я извел большой кусок табачного мыла. Все равно казалось, что от меня разит, как от козла. Одежду я замочил в содовой пасте. Сумку просто обмыл, внутрь говно не попало. Хозяин дал мне пижаму.

— Перекусить? — предложил он.

— Если можно.

— Можно.

Кухня было освещена своеобразно: шкалой включенного приемника. Света было достаточно, чтобы видеть, как хозяин ставит на стол сыр, хлеб, коробку с картофельной соломкой, бутылку вина.

— Мяса я не ем, — сказал он. — Поэтому не держу. Так что не обессудьте…

— О, господи, — только и смог сказать я. Сколько-то минут мы ели молча. Я вдруг почувствовал, что пьянею — не столько от легкого, кислого вина, сколько от покоя и еды.

Потом он спросил:

— Значит, вы были у отстойников?

— Да, — сказал я, помедлив.

— И вы… видели?

— Да.

Я видел. Из двух армейских крытых грузовиков в отстойник сбрасывали трупы. И я это видел. Но засекли меня не там. Засекли меня просто на улице: то ли ноктоскопом, то ли по запаху.

— Значит, все это правда… Он налил вино в стаканы.

— До часу ночи еще было что-то слышно, — он кивнул на приемник. Приемник был старый, но очень хороший: «Полюс». — Еще что-то пробивалось. А с часу…

Армейские глушилки. Вы их видели, наверное. Такие фургоны, похожие на цистерны…

Тут он был не прав, армейские глушилки на цистерны не походили, это были обычные крытые прицепы с телескопической мачтой, наподобие тех, с которых ремонтируют уличные фонари и прочее. Но возражать я не стал. Собственно, вся моя надежда и была — на эти фургоны…

— Пейте, — сказал он. — И я с вами. У меня сын ушел. Позавчера еще. Когда стреляли на улицах. А сегодня передали: партия берет власть непосредственно…

— Партия… — пробормотал я и в два глотка опустошил стакан. — Партия… Ах, суки…

— Жена на курорте, — сказал он. — Вчера звонила. Сутки дозванивалась. Я ей не сказал. Сказал, что все нормально.

— Суки позорные.

— Я бы пошел — вместо него. Но я не знаю, куда надо идти.

— Никуда не ходите. Это все провокация. Очень подлая провокация.

— Я понимаю. Только я все равно пошел бы. Может, еще пойду.

— Не надо. Скорее всего, обойдется. Он покачал головой.

— Они разливали бензин по бутылкам, — сказал он. — В гараже еще целый ящик. Они бы пришли за ним…

— Можно? — я кивнул на приемник.

— Да, конечно…

На всех диапазонах был дикий вой. Только на коротких, на четырнадцати метрах, пробивалась то ли морзянка, то ли цифровые группы, да на длинных царила тишина.

Не было даже Вагнера.

— Эти тоже молчат, — вздохнул хозяин. — Наверное, нечего сказать…

И как бы в ответ в приемнике зашуршало, защелкало, потом непрофессиональный, недикторский, но довольно сильный голос произнес: «Внимание. Господа, всем внимание. Через несколько минут будет передано важное сообщение. Ахтунг, ахтунг.

Нах айнигер цайт…»

— Вас как зовут? — спросил хозяин. — А то неловко как-то… — Игорь.

— Хорошее имя, — похвалил он. — В нынешних условиях особенно хорошее. А меня Герберт. В честь Уэллса. Родители увлекались. Сашке отчество досталось — все думают, что он дейч. Говорил ему: смени…

— Не хочет?

— Не хочет, мерзавец.

— Ну и правильно.

— Это сейчас правильно…

«Не отходите от приемников. Через одну-две минуты будет передано важное сообщение…»

— Коррумпированное правительство низложено, власть переходит в руки партии, всем сохранять полное спокойствие… — предположил я.

— Скорее всего, — согласился Герберт. — Ничего смешнее уже не выдумать. Хотя нет, почему же…

Если бы я смотрел в сторону окна, то, наверное, ослеп бы, как ослепли в свое время Рыбаков и двое его ребят, их каким-то чудом, через Красный крест, выцарапали у короля Бехруза, я помню их лица: бронзовый загар с розовыми рубцами там, где сошла кожа, и неподвижные, обесцвеченные, вареные глаза… но я смотрел на приемник, а Герберт смотрел в стакан, он наливал вино, и в этот момент все вдруг превратилось в негатив: черное окно стало ослепительным, белый холодильник — черным, рука Герберта — тоже черной, а бутылка — прозрачной… В следующий миг я прижимал Герберта к полу, зажмурив изо всех сил глаза и ожидая испепеляющего жара, и в то же время автоматически вел счет секундам: семь… восемь… девять… десять… одинна… И тут врезало.

Впрочем, я ожидал большего. Я ждал — кувалдой по голове, и долгий звон в опустевшем черепе… оказалось: тугой толчок, металлический протяжный удар и сходящий на нет далекий вой… впрочем, в ушах все равно была вата, и что говорил Герберт, я не слышал. Он что-то говорил, кричал. Сиди, крикнул я, сейчас! Я встал на ноги и повернулся к окну.

В половине окна стекло уцелело, и там отражался холодильник, а на нем приемник со светящейся шкалой, но я никак не мог понять, что это шкала, и смотрел на нее, как баран, ничего не понимая… потом все-таки понял и смог перевести взгляд наружу, в темноту. Сквозь лиловые пятна проступила красная точка, я сощурился: действительно, красная точка, похожая на огонек тлеющей сигареты, — в небе, невысоко, неподвижно.

Потом от нее полетели искры, вверх и вбок, погасли, полетели снова — сноп искр… Это Измайловская игла, сказал рядом Герберт. Это взорвали Измайловскую иглу…

Я покрутил настройку приемника. Не было слышно даже несущей волны. На коротких… на коротких по-прежнему вой и скрежет. Взорвали, сказал Герберт, надо же… Он тяжело, боком опустился на стул и вдруг затрясся. Глаза у него были закрыты, рот свело, руки вцепились в край столешницы — мертво, как якоря.

Кажется, он что-то говорил, но на волю прорывались лишь искореженные лающие звуки. Я сунулся в холодильник: там стояла еще одна бутылка вина. Нашел чайную чашку, налил до краев, поднес ему ко рту. С трудом, расплескав половину, он выпил вино. Чуть обмяк. Ничего, сказал я, все это ничего… пойдемте, я вас положу. Он дал увести себя в комнату, показал на диван: здесь. Он был слабый, как столетний старик. Разберетесь тут, что и как, сказал он, вон — комната сына, там и ложитесь…

Я прибрался на кухне и даже помыл уцелевшую посуду. Выстирал и развесил свою одежду. Просто постоял у окна. Игла полыхала, как свечка. Взрывом ей, похоже, срубило вершину, и образовалась труба, набитая всякой горючей и полугорючей дрянью. Потушить такой пожар невозможно. Надо просто ждать, когда все выгорит.

Да, а взрыв-то был, по всей видимости, мини-ядерный: скажем, рентгениевая бомбочка двадцатитонного эквивалента…

Ровно в пять часов раздался звонок в дверь, и голос в динамике сказал:

— Папка, открой, это я.