Все, способные держать оружие…

Год 1991. Игорь 13.06. 14 час Ферма Клемма, пасека

— Тьфу на тебя, Верка, — сказал за окном дед, и я открыл глаза. — Жопу бы хоть прикрыла, валяешься, как не знаю кто.

— Жопа как жопа, — сказала Вероника, — чего ее прикрывать? Была бы косая какая, тогда уж…

— Эх, не моя ты дочь, — вздохнул дед. — Так бы щас ремнем утянул…

— Да чего, дядь Вань, загораю, никого не трогаю. И вообще мокрое все.

Сверзились мы таки в речку, не миновали.

— Ну, еще бы, таких пилотов, как ты, у нас в эскадрилье дроводелами звали.

Ладно. Все тихо у вас?

— Тихо. Я собак спустила, если бы что…

— Видел я твоих кобелей: валяются под плетнем, и мухи по ним пешком ходят. Дохи только шить из таких сторожей.

— Так нет же никого.

— Угу. Так вот нет, нет, а потом открываешь глаза: ангелы, ангелы… Он-то спит?

— Спит.

— Не сплю, — сказал я и сел. О-ох… Потянулся с хрустом и подошел к окну.

За окном было ярко, жарко, пахло горячей травой и медом. Гудели пчелы. На солнцепеке расстелен был выгоревший брезент, на брезенте в соломенной шляпе лежала Вероника. Смотреть на нее было одно удовольствие. Рядом, опираясь на какой-то столб, стоял дед и ехидно щурился. — Отдохнул? — спросил он.

— Более-менее.

— Пчелки не покусали?

— Почти нет. На кой им дубленая шкура?

— Как сказать…

— Как у вас там дела?

— Нормально. Уладили. Следователь, конечно, очень удивился, что старый пердун уложил двух бандитов… он их, кстати, узнал. Есть такая группировка «Муромец» — так они из нее.

— Ох, дьявол, — сказал я.

— Ты их знаешь?

— Знаю. Самое говно. Гитлерюгенд.

— И что теперь?

— Надо двигаться. А вам, наверное, действительно стоит нанять каких-нибудь пистолетчиков… хотя нужен-то им я.

— Чем ты их так зацепил?

— Да случайно копнул глубже, чем надо, — и вылезло дельце на триста миллионов.

За такие деньги, сам понимаешь, и морду набить могут.

— Но как они тебя тут нашли?

— Черт его знает… через фарера, который меня подвез? Разве что… хотя…

Какая-то догадка у меня, кажется, возникла, но тут Вероника лениво поднялась и подошла к деду.

— Слушай, дядь Вань, — сказала она, — ты же все понимаешь, а?

— Да чего уж не понять. Только учти, Ольга уже матом тебя кроет, чего-то ты там не сделала.

— С Ольгой мы сочтемся… — в голосе Вероники прорезалась хрипотца. — Дай я тебя поцелую.

Она обвила шею деда руками и томно поцеловала в одну щеку, в другую…

— Хватит, Верка, хватит, — смеясь, отбивался дед.

— Ну, раз хватит… — она шагнула назад, а я вдруг снова вернулся в тот миг, когда мы, цепляясь друг за друга и хохоча, выбрались из речки, повалились на песок и стали бешено целоваться. Дед что-то говорил, а она ему отвечала, я отступил от окна, запнулся взглядом за приемник — и чисто автоматически, не знаю, зачем, включил его.

Эфир был полон Вагнером, все диапазоны содрогались от могучих аккордов, и с огромным трудом пробивалась сквозь них взволнованная дикторская речь. Массовые аресты, произведенные накануне… под лозунгами… призвали к невмешательству… однако армии государств… многочисленные жертвы… из стрелкового оружия и минометов, число убитых превысило… выступление рейхсминистра внутренних дел по телевидению только обострило… переход вооруженных сил на сторону восставшего… удерживают пока… к утру обозначились позиции… германские части, расположенные южнее… по неполным данным, на стороне народа выступают чешские, финские, болгарские, греческие… неопределенность относительно… покинув летние лагеря, движутся к Москве… перестрелка с применением реактивных… судьба до сих пор… ста танков сосредоточено в районе Кремля, кроме того, контролируется… толпами беженцев… растущие жертвы… чревато разрушением реактора, последствием чего могут стать…

Рядом со мной молча стояли дед и Вероника: дед — неподвижно, как соляной столп, а Вероника слепыми непослушными пальцами пыталась застегнуть на груди комбинезон. Я тихонечко вышел из дому, снял с веревки высохшие клейды, оделся.

Когда она успела постирать?.. Почему-то сдавило горло. Все было неправильно, все, кроме… Я взял себя в руки. Спокойно. Не сходи с ума. Не имеешь права сходить с ума. Не имеешь права…

Уже другой голос, сорванный, хриплый, выкрикивал: сограждане, настал решительный… чаша гнева… притеснения, невиданные за все годы существования… культурный и моральный кризис, полный тупик… расстреляв мирную демонстрацию, поставили себя вне закона… более трехсот человек… братья-солдаты, которые никогда… тем самым окончательно похоронил надежды… распространено обращение командующего Русским территориальным корпусом генерала… на защиту безоружных москвичей встали солдаты чешской бригады, их поддержали… потеряв несколько танков, отошли… запершись в Кремле, вряд ли могут рассчитывать… волна народного гнева сметет, как мусор… последний шанс, данный нам историей… только свободная, единая, независимая Россия… к оружию, граждане, к оружию, россияне!

— Эт-то но-омер… — протянул дед.

Я вдруг почувствовал, что меня колотит крупная внутренняя дрожь. Такая — почти радостная — дрожь бывает при игре, когда надо делать последний ход — и ты знаешь его. В какой-то момент возникло чувство повторности происходящего, и в то же время по неведомо каким ассоциативным путям всплыло, как я читал, продираясь сквозь кошмарный почерк, повесть Фила Кропачека «Неистребимый». Несколько измятых, засаленных тетрадей я получил по почте через день после того, как Фил, надев парадную форму и все награды, которые у него были — немало, надо сказать, в том числе и Андрей Первозванный, — вышел на площадь перед Розовым дворцом, достал из кобуры «Березин» и выстрелил себе в висок. Действие повести происходило в период Тувинской экспедиции — вот выдумали же, сволочи, название для войны: «экспедиция»! Мы посмеивались над этим и сочиняли анекдоты, но было противно, — так вот, у Фила в эти дни в продажу начинают поступать мясные консервы в банках, формой напоминающих цинковые гробики… было там еще множество разных происшествий, комичных и кошмарных, и был главный герой, то ли чудак, то ли гений, — короче, в какой-то момент он начал понимать, что все происходящее сейчас с ним и вокруг него на самом деле всего лишь символы, аллегории того, что происходит вне нашего мира, в каком-то высшем, истинном мире… и вот, поняв что-то и разгадав значение аллегорий, он понимает, что следующее событие будет происходить с ним самим и что это должно быть что-то мерзкое: в числе прочего он должен будет изнасиловать и убить свою сестру, а к сестре у него очень сложные и какие-то взрывные чувства, — и вот, что бы избежать неизбежного, он вешается. Сестра же, придя, деловито вынимает его из петли и начинает оживлять: оказывается, это она навела на него «зов петли» — ей нужен был его труп, чтобы сделать зомби для каких-то своих целей. Она оживляет труп, но забывает вдруг одно заклинание, и мертвец насилует ее, а потом загрызает… а утром идет на призывной пункт и вербуется добровольцем, и вот он в Хем-Белдыре, неуязвимый, оружие не берет его, и он страшно мучается этим, потом узнает, что есть шаман, знающий, что надо делать… Рукопись оборвана на полуслове. Фил запечатал ее в пакет и бросил в ящик, а сам переоделся в парадную форму, нацепил ордена и вышел на площадь перед Розовым дворцом…

— Дед, — сказал я, — мотоцикл ты мне дашь?

— Игореха, — не поворачиваясь ко мне, прошептал дед, — что же это делается, а?

Ведь война, Игореха…

— Война не война, а все равно — подлое дело, очень подлое.

— Ты хоть понимаешь, что происходит?

— М-м… местами.

— Сказать можешь?

— Только самое тривиальное: империя распадается. Идет борьба за власть. За то, кто к кому присоединится: Россия к Сибири или наоборот. И прочее вокруг этого.

— А ты причем?

— Воюю с террористами.

Я поймал на себе взгляд Вероники, повернулся к ней. Лицо ее посерело, глаза неподвижно смотрели на меня.

— Ты… обратно?..

— Нужно…

— Кому? Тебе? Мне? Зачем?

— Он офицер, Верка, — сказал дед. — Ты уж не это…

— Офицер… — она судорожно вздохнула и быстро, почти бегом, бросилась из дома.

— Подожди, Игореха, не бегай за ней, — поймал меня за руку дед. — Лучше послушай-ка меня. На шоссе не суйся. Вон тот лесок видишь? За ним деревня, Санино. За деревней начнется насыпь, узкоколейка там была, рельсы сняли, так что ехать по ней можно. И ведет эта насыпь через Поречье до самого Звенигорода. А там уж…

— Там рукой подать.

— А то лучше спрячешься тут где-нибудь?

— Сам видишь — не получается. Надо двигаться, надо шевелиться.

Дед хотел еще что-то предложить, но только сморщился и махнул рукой — слабо, беспомощно…

— Господин полковник!..

— Да. Да, все понимаю. Не дело… И вернулась Вероника. Другая. Непохожая на все прежние. Другое лицо… я никогда не видел таких лиц.

— Ты только не исчезай совсем, — сказала она. — Ты появляйся иногда, хорошо?

Мне вдруг сдавило горло, и я долго ничего не мог ответить.