Все, способные держать оружие…

Год 1991. Игорь 17.06. 5 час. 45 мин Москва. Финал

Я крался по лестнице, стараясь не производить никакого шума. Подошвы егерских ботинок мягкие, но сами ботинки тяжелые и имеют стальной выступающий рантик.

Внизу я уже цокнул рантиком по ступеньке, и мне не хотелось бы повторить это под самой дверью. Хотя, возможно, за дверью никого и нет… Все равно — обидно было бы из-за такого пустяка, как неподнимающиеся ноги, завалить эту последнюю мою операцию. Все. Дошел. Снял шлем, прислушался. Ничего не слышно, но слух притуплен — сначала турбиной, потом танковым дизелем. Нужно несколько дней тишины, чтобы восстановить его… чтобы потом снова портить стрельбой и тому подобным.

Минута на отдых. Сосредоточься. Понадобится вся твоя реакция.

Время пошло, а в памяти, ошалевшей совершенно после снятия блоков, прокрутилась еще одна картинка из тех, которые я силился вспомнить, но не мог. Мне восемнадцать лет, полевая школа егерей. Приехал Кренкель, недавно ушедший на пенсию министр связи и информации. Егеря, помимо всего прочего, охраняют наиболее важные объекты этого министерства. Кренкель оказался замечательным рассказчиком, официальная встреча затянулась до вечера и незаметно перешла в какой-то скаутский костер. Мне запомнилась история о том, как на станции «Северный полюс» Папанин проводил партийные собрания. Их там было четверо, и Кренкель — единственный беспартийный. И на время собрания Папанин выгонял его из палатки на мороз. Кренкель бегал вокруг станции, пытаясь согреться, и вынашивал план мести. И придумал. Папанину, как начальнику, был положен наган, и этот наган он регулярно и очень демонстративно чистил. Улучив момент, Кренкель во время одной из таких чисток подкинул к лежащим на тряпочке частям еще одну маленькую железку. Несколько часов подряд Папанин, матерясь, пытался эту железку пристроить на место… Помню, я удивился тогда. Сам бы я после двух-трех попыток избавиться от «лишней детали» просто проверил бы механизм на работоспособность.

Другое дело, если бы каждый раз после сборки лишней оставалась бы другая деталь… но обязательно оставалась… а сам наган действовал бы, но по-разному: один раз, скажем, стрелял бы пулями, другой — нафталиновыми шариками, третий — начинал бы выдувать розовые пузыри. Вот тогда, пожалуй, и я бы взбесился…

А сейчас я позволю своему бешенству вырваться наружу…

Я поставил релихт на режим резанья и раскроил дверь вдоль, от пола до притолоки.

Шаг вперед — как во сне, как в патоке, безумно медленно и плавно, плыву, отпихивая с пути половинки дверей: правым коленом и левым локтем, проплывают назад огненные линии, металл — дверь усилена стальным листом — еще не остыл, я в темной прихожей, еще толчок ногой, и я по пологой дуге, разворачиваясь ногами вперед, влетаю в гостиную и приземляюсь на ковер в классической позе для стрельбы, релихт перед собой на уровне глаз, только левая рука выброшена вперед-вверх — и замираю в этой позе… дурацкой, как сразу становится понятно… и каким-то вторым планом — неясное чувство досады или даже чего похуже, потому что слишком уж часто я в своих мечтах видел себя именно так: с оружием, готовым к стрельбе, а на мушке — тот, кто во всем виноват… слишком часто, и когда это произошло — вот сейчас, сию секунду, — я оказался не то что не готов… а как бы это сказать? В общем, выстрел был бы уже лишним. Выстрелы, кровь и трупы были уже ни к чему…

Тарантул сказал что-то, прокашлялся и повторил:

— Игорь?

Он не играл изумление. Он действительно был изумлен. Поражен до глубины души.

Если понятие «душа» хоть как-то применимо к Тарантулу — Оружие на пол, — сказал я. — И без штучек. Ты меня знаешь.

«Тыкать» Тарантулу мне еще не приходилось. Оказалось — не лишено приятности.

Он медленно отстегнул портупею с кобурой и бросил ее мне под ноги. Из кармана.

Левого бокового. Он достал маленький вальтер и точным броском положил его рядом с кобурой.

— Садись. В это кресло. Руки на подлокотники, ноги на стол.