Встречи

Сергей Морозов СЕСТРА-СЕСТРЕНКА Рассказ

Снаряды все чаще и чаще рвались на станции среди брошенных, застрявших на путях составов, решетили осколками вагоны, поднимали в воздух промасленную, перемешанную со шлаком землю, щепали шпалы, корежили, скручивали рельсы. В ярком свете июльского полудня бесцветным, невидимым почти пламенем с шипением и треском горели пристанционные постройки.

В городе дрались. Там гремели взрывы, строчили из пулеметов и автоматов, стреляли из винтовок. Там звонко хлопали редкие выстрелы противотанковых пушек. И эти выстрелы, взрывы, треск и гул постепенно приближались к станции.

Нинин санитарный эшелон пришел сюда минувшей ночью. Кругом еще было тихо и спокойно. И на фронте, который с половины зимы неподвижно стоял в нескольких километрах отсюда, тоже царила тишина, только время от времени загорались в небе ракеты.

На рассвете немцы перешли в наступление. Смяли нашу оборону, перепахали ее бомбами и снарядами, проутюжили танками. Они ворвались на окраину города, и здесь их остановили.

Нина и другие сестры и санитарки грузили в вагоны раненых. «Ходячих» водили под руки, «лежачих» — таскали на носилках.

Раненые сидели и лежали вдоль стен разбомбленного вокзала, в сквере под деревьями, на каменных плитах перрона. И сколько их ни уводили, ни уносили, их все не убывало. Они ковыляли с улиц, где шел бой. Их везли на пароконных фургонах, на газиках.

Разные они были по возрасту, характеру и поведению — раненые солдаты. Были ровесники Нины, были и такие, которые годились ей в отцы. Одни переносили боль молча, стиснув зубы и закрыв глаза, другие тихо стонали, просили пить, третьи ругали всех и все на свете. Начальник эшелона, маленький тощий майор, суетливо бегал вдоль состава, крикливо подгонял сестер и санитарок: «Быстрее! Давайте быстрее!» В одной руке он держал снятую с головы фуражку, в другой — грязный, измятый носовой платок, которым вытирал ежеминутно красное распаренное лицо. «Скорее! Скорее!»

Санитарки и сестры и сами торопились, хорошо понимая, чем угрожает каждая минута промедления. Вагоны были набиты битком. Состав не выпускали со станции, потому что были повреждены выходные стрелки. Около них, в струящемся знойном мареве, копошились солдаты в пропотевших, выгоревших гимнастерках: били кувалдами по железу, что-то откручивали и что-то прикручивали громадными и, должно быть, тяжеленными ключами, что-то подтаскивали и что-то отбрасывали в сторону.

Нина останавливалась иногда, чтобы передохнуть, и с тревогой смотрела на солдат: «Как там у них? Скоро ли? Успеют ли?..» Немцы могли ворваться на вокзал с минуты на минуту, прежде, чем отправится эшелон. И тогда произойдет ужасное: и она, и ее подруги, и все раненые попадут в руки фашистов. От одной этой мысли сердце холодело, словно его окунали в ледяную воду, кровь кидалась в голову, стучала в висках, на лбу выступала испарина.

«Попасть к фрицам? — думала она. — Нет-нет! Лучше умереть!» Но хотя Нина и думала так и настраивала себя на такой лад, однако умирать ей не хотелось, и этой своей мысли она всерьез не допускала. Она надеялась, что все обойдется: они успеют выскочить со станции, а может быть, и город вообще не сдадут, удержат, остановят фрицев.

Около года была она на войне. Службу начала санинструктором. Вытаскивала раненых с поля боя, сама была ранена, три с половиной месяца отлежала в госпитале. Из госпиталя и направили ее в санитарный эшелон. Всяких ужасов она повидала немало, страхов натерпелась и того больше, — не была она новичком на войне. И все-таки не знала теперь, что будет делать, если немцы и в самом деле захватят их. Стрелять по ним? Умолять, чтобы не трогали раненых? Спасаться бегством?.. Н-ну нет! Своих раненых она не бросит!

Нина то и дело посматривала на солдат, которые суетились у стрелок, и мысленно их подгоняла: «Скорее! Скорее!»

В голове состава чернел паровоз. Он стоял то тихий и неслышный, будто дремал, то вдруг оживал и с громким сердитым шипением весь окутывался клубами пара. Изредка приглушенно, но требовательно посвистывал: тоже торопил солдат.

Вагон у Нины был переполнен. Она закрыла его и побежала за водой. У водокачки, уцелевшей при бомбежке и еще не взорванной нашими саперами, прислонившись к ее холодной кирпичной стене, сидел на земле раненый с перебинтованными ниже колен ногами. Был он белобрыс, худ и синеглаз, по возрасту совсем мальчишка. Наклоняясь к крану, Нина встретилась с ним взглядом и не выдержала, отвернулась. В глазах у него были боль, усталость, тупое безразличие ко всему. Когда она подошла, в них зажглась надежда. «Помоги мне!» — говорил его взгляд.

Она, опустив голову, наливала воду в ведро. Злилась, ругала и оправдывала себя: «Я-то при чем? Вон их сколько остается… Да мы, может, еще и сами-то отсюда не выберемся…»

— Сестра… — прошептал раненый. — Сестренка…

Голос у него был слабый, как у больного ребенка. И сам он был беспомощен и беззащитен, как ребенок. У Нины защемило сердце: «Убьют ведь его фрицы… Прикончат… Зачем он им, безногий-то?..»

— Сестреночка…

Ей вдруг стало невыносимо жаль его по-бабьи, по-матерински, как собственного сына, которого у нее еще не было и, возможно, никогда не будет. «Взять разве? А куда? И так один у другого на голове… В угол куда-нибудь посажу… Возьму! Возьму его!»

— Ну! — бросила она сердито. — Чего у тебя? Сам-то можешь идти?

— Не могу…

Нина выплеснула из ведра воду: — На, держи! — сунула ему ведро. Подняла раненого и на руках потащила к вагону. Он обнял ее за шею и улыбался благодарно и виновато. А она все больше жалела его и дивилась своей жалости: «Что это такое со мной? Вроде, ни одного раньше так не жалела. Молод уж больно. И слаб. А я — вон какая здоровая!»

— Как зовут-то тебя? — спросила Нина, устраивая парня на полу в проходе.

— Коля, — сказал он. — Коля Сидоров.

И ответ его тоже растрогал: «Не Николаем назвался, а Колей».

Она принялась размещать, устраивать поудобнее других своих раненых. Те просили пить, есть, жаловались на духоту, требовали сменить повязку.

— Сестра! Врача давай! Не могу больше!

— Кормить когда будешь, сестра?

— «Утку», сестра!

Она отвечала, что врач скоро придет, что накормит всех в пути, тащила «утку». За едой идти сейчас нельзя было: эшелон вот-вот мог тронуться.

— Ну, как ты? — склонилась она над Колей, пробегая мимо.

— Поесть бы… — прошептал он. — Хоть бы кусочек…

Нина не выдержала, схватила ведра, выскочила из вагона и помчалась в голову состава, где находилась кухня. Она получила ведро каши, полдюжины буханок черного хлеба и впробеги пустилась обратно.

Эшелон тронулся. Паровоз взял с места рывком и стал набирать ход. Она поняла: к себе не успеет. Сунула ведра на подножку первого поравнявшегося с ней вагона, вскочила сама. Теперь все в порядке!

Она хотела войти в вагон, но сколько ни нажимала на ручку, ни напирала плечом на дверь, дверь не открывалась. «Чего закрылись?» Нина принялась колотить кулаком по железной стенке.

— Откройте! Откройте!

Гремя на стрелках, на стыках рельсов, рывками убыстряя бег, раскачиваясь из стороны в сторону, поезд стремительно вырвался из паутины пристанционных путей. Но к нему уже бежали немцы. Нина стояла на подножке, вся побледнев, замерев от страха: «Ой! Да что же теперь? Что будет-то?»

Немецкие автоматчики вели вдоль полотна нашего командира. Он передвигался с трудом, припадая на ногу. Его толкали в спину стволами автоматов. Фуражки на нем не было. Седые волосы его развевались на ветру. Нина на минуту забыла о себе, о своем страхе, хотела крикнуть командиру: «Сюда беги! Прыгай ко мне!» Хотела крикнуть, позвать, но рот не раскрывался.

Когда состав поравнялся с немцами, они остановились и принялись строчить из автоматов по вагонам. «Что же они делают? Зачем стреляют? — возмутилось все в Нине. — Ведь там раненые! Ведь они могут поубивать их!» Она словно не понимала, что немцы затем и стреляют, чтобы перебить раненых.

Один из фрицев, очкастый, долговязый, увидел ее, осклабился, закричал что-то, тыча пальцем в ее сторону. Второй вскинул автомат. Выстрелил он или нет, Нина не поняла: пули до нее не дошли.

На нее снова нахлынул страх: «Если попадут в меня, ранят, только бы сознания не потерять, не свалиться!» Она крепче вцепилась в поручни. Твердила одно и то же, приказывала себе: «Смотри не отпускайся! Смотри не падай!»

Остались позади пригороды, замелькали кусты, перелески.

Нина облегченно вздохнула: кажется, все кончилось хорошо, эшелон благополучно ушел из осажденного города.

«Стучаться надо, чтобы открыли, — подумала она. — Надо скорее в свой вагон бежать! Как там мои-то, целы ли?»

Она уже занесла руку, чтобы постучать, — и в это время, заглушая грохот поезда, взвыли над головой моторы самолетов.

Она опасливо подняла глаза к небу. Три «юнкерса» с ревом пронеслись, обгоняя состав, поливая его свинцом из пулеметов. Развернулись — и пошли навстречу. Нина видела, как бомбы отделились от плоскостей и черными каплями устремились к земле. Она присела, согнувшись, съежилась вся, — сжалась в комочек и закрыла глаза.

Взрывы ударили по другую, противоположную от нее сторону полотна. Вагон подбросило, качнуло. Ведра с кашей и хлебом сорвались с подножки. Нина охнула, приподнялась растерянно, вытянулась, глядя назад, где валялись буханки и белело пятно выплеснувшейся на землю каши.

Опять прогремело над головой, и снова рвануло, — уже в голове состава. Вагоны задергались судорожно, замедляя бег. Остановились. Покатились назад. Встали. Вперед двинулись, — все быстрее, быстрее! Эшелон набрал предельную скорость. «Юнкерсы» заметались над ускользающим поездом. Они обгоняли состав, висели над ним, заходили с хвоста, с головы. Бомбили. Стреляли.

Эшелон уходил! Уходил невредимым!

Нина со страхом и в то же время со злорадством в душе следила за немцами: «Что, не удается вам! Не удается! Бандиты! Гады проклятые! Раненых, беззащитных бомбите! Гады, гады, гады!..»

И вдруг совсем внезапно состав словно ударился обо что-то с налету. Нина слетела с подножки. Упала в кусты, в канаву с водой и потому даже не получила сильных ушибов. Ободрала руки и ноги, поцарапала лицо, вся вымокла. Вскочила сразу же и увидела, как паровоз медленно, будто нехотя, накренился на бок и повалился под откос, увлекая за собой два передних вагона. Это было так неожиданно, выглядело так нереально, что она испугалась, уж не помутился ли у нее рассудок от падения, не мерещится ли ей все это? Она зажмурилась и тут же снова открыла глаза: эшелон, ярко освещенный солнцем, изогнувшись дугой на невысокой насыпи, стоял перед ней, как на ладони. Паровоза не было.

Немцы подожгли застывший на пути состав. В окнах вагонов показались бледные испуганные лица. Раненые, тесня друг друга, устремились через узкие тамбуры к выходам. Выпрыгивали, выбрасывались прямо из окон.

«Юнкерсы» с диким воем носились над головами искалеченных, истекающих кровью людей. Они израсходовали боезапас — не бомбили и не стреляли.

Нина кинулась к своему вагону. Он горел. Окна, двери были открыты. Из окон, с площадок прыгали, спускались, сползали раненые. Стонали, матерились. Одного сбросили, другой сам оборвался.

— Что вы делаете? — еще на бегу закричала Нина. — Тихо-тихо! Спокойно!

Никто на нее не обратил внимания. Обезумевшие от страха люди валились на землю, ползли, бежали в кусты.

— Ребята! Ребята! Товарищи! — взывала она, но ее не слушали. — Да вы что? Ошалели, что ли? — разъяренная, она выхватила у кого-то из рук костыль и снизу, с земли, принялась колотить им особенно настырных, которые, оттирая других, первыми стремились выбраться из вагона.

Это подействовало. Несколько человек из легкораненых пришли к ней на помощь. Освободили переднюю площадку. Нина вбежала в вагон. Здесь, внутри, горела краска, дымились стены. Невозможно было рассмотреть что-либо и нечем было дышать. Она вытащила из кармана гимнастерки носовой платок, закрыла лицо, пробралась ощупью в середину вагона, где лежали тяжело раненные. Сунула руку на одну полку — пусто. На другую — пусто. На третьей полке рука коснулась похолодевшего тела. На четвертой тоже лежал труп. Обследовала второе купе — одни мертвецы.

— Эй! Есть кто-нибудь? — позвала Нина и вспомнила про Колю. — Коля! — крикнула она. — Коля!

На полу, почти у самых ее ног, кто-то зашевелился. Она нагнулась. Это был он, Коля Сидоров.

Нина попыталась поднять его и не подняла: ослабела от жары, от дыма. Она ухватила его за плечи и по полу, волоком потащила к выходу. На площадке раненые подхватили Сидорова, опустили на землю.

Нина снова хотела войти в вагон, проверить еще раз, не остался ли там кто живой, и не смогла — все уже горело внутри.

Она сбежала по ступенькам, окинула взглядом вагон, этот свой фронтовой дом, в котором провела без малого полгода, и пошла к Коле. Его отнесли и положили на траву. Она взглянула на него и поняла, что он умирает. И опять, как тогда, у водокачки, ей до слез стало жаль его, совсем мальчонку.

Нине захотелось опуститься на землю рядом с ним, положить его голову к себе на колени, что-то такое сделать, чтобы передалась ему часть ее здоровья, ее силы. Но сделать она ничего не могла. Ничем не могла помочь ему. И даже посидеть с ним рядом тоже не могла, не имела права: ее помощи ждали другие.

Она наклонилась над ним и заплакала. Потом вытерла слезы рукавом гимнастерки и пошла разыскивать по кустам своих раненых.