Встречи

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Юлиан проснулся как всегда рано — не было еще пяти часов. Солнце не взошло, но серость утра уже исчезла, стало светло. Юлиан полежал немного с закрытыми глазами, надеясь еще подремать, но раздумал. Нашарил ногами домашние тапочки. Он сделал их сам. На днях в гости приехали дочь с зятем и внуком, по избе ходят только в тапочках. Стыдно при них шлепать босыми ногами. И Юлиан слазил на подволоку, достал старые валенки, обрезал голенища, вырезал стельки из кроличьих шкурок. Получились тапки на диво. Юлиан и сейчас порадовался своей сообразительности.

Он подошел к окну, отдернул занавеску, посмотрел на деревню. Она уже просыпалась. У соседа, через огород, в стеклах окна играли сполохи огня русской печи. Юлиан приблизился к ходикам, поддернул гирю, и в санной тиши механизм громко прошумел. Юлиан молча чертыхнулся. Хорошо, что внук Колька спал в прирубе, а дочь с мужем в сенях, в пологе. Они люди городские, в пять часов вставать непривычные.

Юлиан бесшумно, только чуть скрипнула половица, прошел в прируб, остановился возле кровати, на которой спал Колька. Из-под одеяла торчали белые, не как у деревенских ребятишек, пятки. Юлиан обернул их углом одеяла: как бы не разбудили мухи, утром они чересчур назойливы. Хотел уйти, но, вспомнив, как внук его удивил еще в день приезда, остановился, вгляделся в лицо мальчугана.

Лида, единственное детище Юлиана, выпорхнула из родительского крова сразу же после восьмилетки. Сначала в областном центре закончила техникум связи, потом по направлению уехала еще дальше — аж на самый север, в город Архангельск. Через каких-нибудь полгода — бах! — приглашение на свадьбу. В общежитии, дескать, будет свадьба, комсомольско-молодежная. Юлиан не поехал. Не потому, что денег пожалел на дальнюю дорогу или не одобрял столь быстрого замужества. Дело было совсем в другом. Этой же зимой пригласили Юлиана на районный слет выпускников школ и попросили, как старейшего комбайнера, выступить с трибуны. Выступление подготовить ему помогал молодой паренек из райкома комсомола. Он попросил Юлиана призвать ребят оставаться в родном селе. Юлиану было неловко делать это, ведь единственная дочь, и та увильнула в город. Но отказаться не мог.

Говорил, призывал, а самому было стыдно. Вернее оказать, обидно за Лиду и за себя, что не сумел удержать… Потому и не поехал на свадьбу.

В первый же приезд Лиды домой с молодым мужем Юлиан с огорчением еще раз убедился: нет, не заманить теперь дочку в деревню, хотя бы из-за мужа. Уж больно он городской. В деревне люди загорелые круглый год, а этот весь — и телом, и лицом одинаково белый, сразу видно, что мало бывает на вольном воздухе. Юлиан принял гостей достойно, но они чувствовали какую-то натянутость. И уехали. Долго не приезжали. И вот только нынче появились вновь, для того, видно, чтобы показать Юлиану первого, уже большого, внука Кольку. Приехали гости из Талого Ключа, райцентра, на попутной грузовой машине. Пока выгружали чемоданы, из кабины выпрыгнул на травку мальчик — белоголовый, худощавый, в синем шерстяном костюмчике. Он подошел к Юлиану, пристально поглядел на него снизу вверх, обтер ладошку о штанину и оказал, протягивая руку:

— Здорово, дед!

Лида ужаснулась:

— Коля! Как ты с дедушкой здороваешься? Кто тебя так научил?

Колька нахмурил бровки:

— Папа. Он сказал, что в деревне мужики так здороваются.

Юлиан посмеялся над внуком, но позднее ощутил горький осадок: сызмальства приучают относиться к деревне свысока.

После застолья Юлиан вышел на крылечко покурить (некурящий зять, Николай, остался в избе разговаривать с женщинами). Выбежал на улицу и Колька. Погода как по заказу: жарит солнце, воздух неподвижен — зорятся хлеба. Сегодня Юлиан, как бывает в минуты какого-то особенного благодушия, курил лениво-нехотя, больше балуясь дымком, чем утоляя привычку. Он складывал губы дудочкой, выпускал дым медленной струей и посматривал на Кольку. «Велик ли шкет, а поди ж ты, как отличается от наших деревенских, — думал Юлиан. — И костюмчик поаккуратнее висит на нем, и уверенней в обстановке ориентируется. Привези-ка вон Игорька, сынка Трушковых, в город — растеряется, неделю рот от удивления не закроет…»

Колька нашел под липой старую шестеренку от комбайна и теперь, фырча, водил ее по песку, любуясь зубчатым следом.

— Ты, поди, и считать умеешь? — с полным доверием спросил Юлиан внука.

Колька перестал фырчать, удивленно вскинул белесые, едва заметные бровки:

— Считать? А как же иначе!..

И опять зафырчал, подражая работе мотора, шестерней оставляя рисунок на песке.

«Ишь ты!» — приятно удивился Юлиан. И задал, как ему казалось, пример посложнее:

— А сколько будет, если к семи прибавить шесть?

Колька (вот культурный, чертенок!) опять оторвался от игры и серьезно ответил:

— У нас так не говорят — «прибавить». А семь плюс шесть равно, — он стал загибать пальчики. — Равно… м-м… семь плюс семь равно четырнадцати… значит, равно тринадцати. А вообще, дедушка, ты бы дал какую работу, я хочу играть в субботник.

«Вот те на!» — дед поперхнулся дымом.

— Это как же?

— Очень просто. Наши ребята из подготовительной все играют. Ну, что-нибудь делать надо: деревья сажать, на дворе подметать.

Юлиан был ошеломлен. «Вишь ты, какое дело! Живем-живем и как-то не все замечаем вокруг. Мы-то играли в Чапаева, в красных и белых…»

— Счас, счас… — заторопился Юлиан, не по годам шустро исчез в сенках, вынес метлу. — Покамест деревья сажать рано, дак ты подмети-ко вон у лестницы. Бабка твоя не шибко расторопная стала — сена накрошила…

На крыльцо вышла Лида. Юлиан поглядел на нее и кивнул в сторону внука:

— Вишь-ко, в субботник играет!

Лида похвасталась:

— Это у них воспитательница придумала. А Колька у нас развитой, на лету все схватывает. Книжки уже читает…

…Скор летний рассвет. Вот уж и солнце заскользило по верхушкам старых высоких лип под окном Юлиановой избы. Жена Анюта проснулась, зашлепала босыми пятками по крашеному полу. Юлиан прервал мысли о внуке и вышел на кухню. Анюта, позевывая громко и протяжно, принялась растапливать печь.

— Обед с собой возьмешь или кормить будут? Директор на собрании говорил про обеды чего или нет?

— Говорил. И жить будем в вагончике.

— Всю уборку или как?

— В баню поспеет — привезут.

Нынешняя страда для комбайнера Юлиана Маричева началась обыкновенно. Так же в конце лета запахло в Приошланье спелым хлебом, по вечерам на северном небосклоне зарницы устраивали для деревенских ребятишек бесплатные зрелища; обильные росы серебрили отаву. Словом, природа совершала извечный свой круг, и все было так, как в начале жатвы в пятидесятых годах, в шестидесятых. Все эти жатвы отличались для Юлиана лишь тем, что одна из них была жаркой и сухой, в другую выпадало больше дождей. Да еще памятными были те, когда получал комбайн новой марки.

Так думалось Юлиану за завтраком. Он ел без спешки, основательно. Первый день — кто его знает, каким еще будет. Одно, может, руководители забыли, другое упустили.

Да, начиналась жатва вроде бы обыкновенно. Так же и раньше было: накануне — собрание, брали обязательства — кто сколько намолотит, окончательно оговаривали оплату. Только шибче ноне пошумели. Из-за комбайна новой марки — «Нивы». Каждый в бригаде, наверное, хотел бы поработать на «новье», но, как говорится, и хочется, и колется. Как еще пойдет эта «Нива», испытанный, обкатанный СК-4 — надежнее. Директор вначале побоялся отдать «Ниву» и молодым, и старикам. Метил Петру Рогожникову. А тот, похоже для форсу, уперся. Надо, дескать, опытным (кивнул в сторону Юлиана) отдать, заслужили. Директор промолчал, и это задело Юлиана за живое. Но вскоре он подавил в себе обиду — грамотешки мало, а техника серьезная, вон на СК-4, и то не сразу получилось. А что касаемо Рогожникова, так не из уважения к старикам он уперся, а, видать, из-за боязни: до начала уборки оставалась неделя, а новый комбайн еще не собран. Обкатывать придется прямо в поле. Кто знает, как пойдет.

«Хоть и первый день, а идти уже пора, — солнышко взошло», — подумал Юлиан. Жена вышла проводить его на крыльцо.

Юлиан шел не спеша. Он высок ростом, худощав и сутуловат. Голову носит чуть опустив, и кажется, что он вечно занят какими-то неотложными мыслями. А сегодня и впрямь на душе неспокойно. Чего бы, вроде, надо Юлиану? Привычная работа, которую он всегда делает на совесть. Здоровье пока есть, и до пенсии осталось всего каких-то три жатвы. Дом-пятистенок… Дочь вот приехала с семьей погостить из города. Что еще нужно старому комбайнеру? И тут Юлиану внезапно стало понятно, отчего на душе неуютно. Из-за Лиды, из-за дочери. Опять вспомнился слет школьников, слова, которые он, Юлиан, говорил с трибуны. И сумрачнее всего на душе от того, что нет таких ни сил, ни прав у Юлиана, чтобы вернуть Лиду домой. «Кольку, внука бы взять с собой, покатать на комбайне да показать, как хлеб-то растет и убирается, а? — вдруг сверкнула мысль, словно зарница на вечернем небе. — Эх, кабы поближе поле-то было…»

Мысль о внуке чуть-чуть рассеяла горечь на душе Юлиана, но жаль стало того, что работать он будет не дома, а во втором отделении, за двенадцать километров от деревни.

На селе что ни день, то страда. Кем-то сказанная фраза о том, что сельский цех — не заводской, его не остановишь не то чтобы на день, даже на час, и что упущенный этот час не наверстаешь никаким авралом в конце месяца, Юлиану запомнилась и понравилась. Он ясно понимал, что ритмичность сельского цеха зависит не только от директора или даже целого управленческого аппарата совхоза, но и от него, Юлиана. И если говорить по-честному, Юлиан был доволен своим местом на земле. Уже много жатв за его спиной, и он на практике познал, что дело выигрывает прежде всего от того, сработает ли в полную силу каждый человек. Такое понимание дела заряжало Юлиана бодростью духа, желанием работать с полной отдачей.

Стояло раннее росное утро. Поеживаясь от прохлады, комбайнеры потянулись один за другим из вагончика к своим машинам. Юлиан любит первым начать техуход. Подымливая «беломориной», он с удовольствием обихаживает машину, очищает двигатель от половы, еще и еще раз проверяет натяжение ремней и цепей. Обычно Юлиан к тому времени, пока молодежь раскачается после сладкого утреннего сна, уже успевает подготовить машину и с мостика наблюдает за другими. Вот первым появился Толя Семкин. Он молод, но уже второй сезон работает комбайнером. Горд тем, что ему доверили «Ниву», потому старается идти важно, с достоинством. Но, проходя мимо комбайна Петра Рогожникова, Толя не удержался, начертил пальцем на отпотевшей от утренней прохлады боковине: «Долговато спим, соколик!» Зная, что от этих слов Рогожников «полезет в бутылку», довольный отчалил к своему комбайну. А вот и сам Петр. Не идет, а бежит вприпрыжку, ну — никакой серьезности! А она бы ему не помешала, как-никак уже под тридцать подвалило. Да и почти всегда он занимает первое место в районе среди комбайнеров. Да, Рогожников работать любит! В прошлом году намолотил семь тысяч центнеров зерна, а нынче замахнулся на восемь. И люди знают, что Рогожников все подсчитал, все взвесил, иначе бы не взял такое обязательство. Беда только — не держатся у него штурвальные: поработают день-другой и убегают.

Рогожников смеется:

— Еще один соколик не выдержал олимпийской нагрузки!

По мнению Петра, комбайн — это что-то среднее между старой совхозной кобылой Тяпой и космическим кораблем «Союз». Поэтому он начисто отметает разговоры о том, что для работы на комбайне хватит знаний, полученных в училище механизации. И Петр читает все, где хоть что-нибудь пишется о комбайнах. Особенно ему нравятся статьи в журнале «Сельский механизатор», в которых опытные комбайнеры предлагают свои усовершенствования, приспособления. Вот, скажем, нынче зимой вычитал, как знаменитые хлеборобы — братья Овчинниковы из соседнего района переоборудовали жатку для уборки полеглых хлебов, — сам недосыпал, и совхозному инженеру не давал, — первым изготовил такое приспособление.

А еще Рогожников обращает в работе внимание на разные мелочи. Скажем, зачем он возит в инструментальном ящике килограммов десять разных болтов да гаек? Оказывается, это важно: случись заменить какую-нибудь деталь, просидишь полчаса у заржавевшего болта, пока открутишь, а Рогожников зубилом срубает его, благо под рукой есть запасные. Сколько времени каждый день экономит он на таких мелочах — не один дополнительный бункер зерна намолачивает…

Последним из вагончика, как всегда, выпорхнул Мишка Коноплянников, самый молодой член звена, штурвальный на комбайне Семкина. Поежился от прохлады, нахмурился, ясное дело — не выспался. Что и говорить, за день-деньской устанет, вот ночь-то и кажется с воробьиный скок.

Юлиан еще бы посидел на мостике, понаблюдал за комбайнерами, пока те проведут техуход, пока обдует росу, но тут приехал директор Маторин. Вместе с ним из легковушки вышел невысокий ростом, ладно сбитый незнакомый паренек, похоже, новый штурвальный к Рогожникову.

Поздоровавшись, Маторин собрал всех комбайнеров в кружок.

— Вот привез вам нового члена звена. Зовут Яковом Вяткиным. Приехал он издалека, так сказать, по зову сердца, корни родословные позвали. Ну, да Яша при случае сам обо всем расскажет… А ты, Петр, — Маторин обратился к Рогожникову, — принимай нового помощника, да не мурзуй парня на побегушках.

Сердитый тон директора смутил Рогожникова. Еще бы, ведь Маторин — сама русская душевность, спокойная доброта. Вот уже более двадцати лет стоит он, коммунист-тридцатитысячник, у руля совхоза. Но доброта добротой, а принципиальной требовательности Маторину не занимать. Вот почему «заводной» Рогожников не стал сегодня оправдываться. Он понял: достанется от Маторина на орехи, если сбежит и этот парень.

Директор присел на буфер своей машины. У него еще были важные дела к комбайнерам. Уже который день Маторина не покидало какое-то приподнятое и беспокойное состояние, овладевавшее им всякий раз, когда в совхозе внедряли что-нибудь новое. Вот и сейчас Маторин не только засиживался в кабинете до поздних петухов за расчетами, но и мотался день-деньской по полям, обсуждая с комбайнерами, как лучше, быстрее, а главное — творчески перестроить работу звеньев по методу ставропольских хлеборобов. Конечно, мог бы директор, как это бывает у иных не в меру исполнительных руководителей, намуштровать своих специалистов, быстренько сколотить уборочно-транспортные звенья да быстрее того отчитаться… Нет, не мог этого сделать Маторин! «Творчество в дом большом и малом деле, вот что главное», — думал сейчас директор. И еще один вопрос не давал ему покоя.

— Знаете, мужики, какую находку на днях школьники отыскали за старой лесопилкой? Заброшенный колесный трактор. Похоже, еще выпуска предвоенных лет, — сказал он неожиданно для всех.

— Ого, сколько сразу металлолома! — засмеялся Мишка Коноплянников.

Маторин нахмурился.

— Это ты зря. Тут хорошим делом пахнет! Вот закончите уборку, и поставим трактор на постамент.

В разговор с нарочитой деловитостью вмешался Рогожников:

— Не модно уже это.

Тут Маторин даже посуровел:

— А это, брат, совсем зря! Трактор на постамент поставить — не брелок «Чебурашку» на шею повесить…

Рогожников, увидев нахмуренное лицо также и у Юлиана, вконец смутился. «И чего это у меня сегодня все не так да не этак», — подумал он. А вслух сказал:

— Выезжать надо, мужики. Росу-то обдуло…

Мысль покатать внука на комбайне как навязалась в то первое утро жатвы, так и следовала неотступно за Юлианом, где бы он ни был: сидел ли за рулем на мостике, спал ли в вагончике или прямо на соломе в копнителе. Странно, но этого очень хотелось. Хотелось, чтобы Колька посидел на его коленях хотя бы ходки две по загону, чтобы увидел, как ровной нескончаемой лентой ползет навстречу седой валок, как комбайнер проворно справляется с ним и как бежит, струится в бункер зерно — теплое, духовитое, а потом сыплется в кузов машины.

Эти думы не давали покоя, и Юлиан нет-нет да и допускал мелкие оплошности: то забывал нажать педаль копнителя и не в ряд ставил копешку соломы, то чуть не сводил подборщик с валка. И тогда корил себя за глупые мысли: нельзя же на комбайн брать ребенка. Это опасно, да и не отпустит Лидка; а потом, зачем это делать вообще?

Но ритмично гудел мотор, серебристо мелькали отлощённые пальцы шнека — все это, такое привычное, обязательное в его жизни, успокаивало Юлиана, опять наводило на мысль: надо покатать Кольку на комбайне. Надо — и все!

И еще Юлиан думал о том, что чего-то он не догадался сделать, что-то упустил, наверное, самое главное, пока росла единственная его дочь Лидка. Поди, сейчас не коротали бы они в одиночестве с Анютой долгие зимние вечера…

Вскоре после обеда, в очередной раз выгрузив зерно из бункера в кузов автомашины, Юлиан заглушил мотор и спустился с мостика.

— Виталий, — сказал он шоферу, — заехал бы ты на обратном пути ко мне домой. А? Окажи старику услугу. Скажи там моей дочери, в гости она приехала, так, мол, и так, просил отец приехать в поле. И чтобы с Колькой, внуком.

— Дядя Юлиан! Дак ведь какой крюк мне давать… — взмолился шофер. — И так не успеваем, ребята зашумят.

«Семь верст не околица», — хотел пошутить Юлиан, но вовремя спохватился. Шутка бы сейчас не получилась.

— Постарайся! Очень надо!

Виталий понял, по глазам, что ли, или еще по чему, в общем, кивнул согласно:

— Ладно, дядя Юлиан. Постараюсь…

Солнце перекатилось на вторую половину неба, жара схлынула, и работать стало легче. Да и комбайн пошел спокойнее, ровнее. Комбайнеры знают: после обеда, ближе к вечеру, почему-то и поломок бывает меньше, и двигатель работает устойчивее — воздух менее разряженный, что ли? Юлиан повеселел. Он вел комбайн, непринужденно работая рычагами: то опускал, то поднимал подборщик, иногда приостанавливал машину перед особенно густым валком — не забило бы барабан. А сам нет-нет да и повернет голову к перелеску. «Вдруг Лидка не приедет? — нечаянно приходит на ум. — Возьмет да и не приедет. Чего, скажут, заблажил старик, отдыхать приехали, морковки покушать, по травке босичком побегать, а не мыкаться тут по полям…»

Но Лида все-таки приехала. И не одна, а с Колькой. Вопреки предположениям Юлиана, Лида приехала веселой.

— Пап, а мы тебе гостинцев от бабки Анюты привезли, — смеясь, подала она отцу сумку.

Не приехал только зять — Коля большой. Это неприятно кольнуло Юлиана: «Понятно, не свой человек, городской!..»

Но самое главное было то, что внук Колька, шурша сандалиями по стерне, сразу же подбежал к нему, ухватился за руку.

Дед нагнулся к Кольке и громко, так, чтобы услышала Лида, зашептал:

— Хочешь прокатиться на комбайне?

— Ух, хочу, хочу, — запрыгал внук. — Как это здоровско!..

И Лида, на удивление Юлиана, ничего не сказала против, только шикнула на Кольку, чтобы говорил нормальным русским языком:

— Что еще за «здоровско»?

— Ну, тогда поехали! — обрадованно скомандовал Юлиан.

И с этого самого мгновения ох, и хорошо же стало двум мужчинам! Юлиан, ухватившись за поручни, легко поднялся на площадку, вроде как и не почувствовал под ногами ступеней. Уселся за штурвал, а Лида помогла взобраться Кольке. Юлиан усадил его на сиденье меж колен и для большей безопасности пристегнул к себе ремнем от брюк. Таким Лида своего отца давно не видала, он словно преобразился. Голову вскинул, улыбка высветила лицо, ей-богу, будто помолодел.

Прежде чем запустить двигатель, Юлиан торжественно спросил:

— Ну, внук мой, Николай Николаевич, кем ты хочешь стать, как вырастешь?

— Моряком! Моряком!

Это не огорчило Юлиана: понятно — ребенок, да и вообще сейчас, в эту минуту, вряд ли что могло огорчить его. Но про себя все-таки отметил: «Хорошо, что не летчиком — все ж ближе к земле!..» А команды у него были приготовлены и на этот случай.

— Моряком? Ну, что же, будем начинать, — и громко, через паузы, стал командовать:

— По местам стоять, с якорей сниматься!.. Отдать швартовы!.. Полный вперед!

Завращались звездочки и шкивы, засверкали пальцы шнека. Всем телом комбайн задрожал, ожил и на глазах Кольки превратился в огромное живое существо. Колька замер, ему стало даже чуть-чуть страшно, но, почувствовав теплые сильные колени дедушки, мало-помалу успокоился. А комбайн, покачивая исполинскими боками, пошел и пошел по полю. Да если бы просто пошел, — он совершал нечто таинственное, загадочное: валок-лента плыла и плыла навстречу комбайну, он ловко подхватывал ее на себя, «проглатывал», но лента не убывала. Внутри комбайна что-то грозно ухало, и по всему его телу передавалась дрожь, которую ощущал на себе и Колька.

Проехали ползагона, и Колька понемногу осмелел. Стал вертеть головой по сторонам, приглядываться к работе комбайна. А ведь и правда похоже, что плывешь на настоящем корабле! Хотя Колька ни разу не бывал в море, но он видел по телевизору картины из матросской жизни. Ну, чем эта площадка на комбайне не капитанский мостик, чем колесо, которое крутит дедушка, не руль корабля? Эх, жаль, никто из Колькиных друзей не видит этого!

А дедушка нажимает какие-то рычаги, педали, и комбайн послушно выполняет его команды: то останавливается и, пофыркивая, начинает глотать сгрудившийся валок, то выбросит из большого ящика сзади аккуратненькую, издали похожую на спичечную коробочку, кучку соломы. Колька сквозь защитные очки видит на загоне и другие комбайны с облаками пыли над собой.

Так они объехали участок. Поравнявшись с Лидой, Юлиан остановил комбайн и, хотя бункер еще не был полным, крикнул шофера.

Вскоре в кузов машины полилось зерно. Оно струилось, отливало бронзой. Они оба, и Колька, и Юлиан, смотрели не отрываясь. Юлиану хотелось крикнуть внуку, дескать, смотри пуще, пуще смотри, — вот он, хлеб-то, откуда берется!

— Так кем будешь-то, Николай Николаевич? А? — спросил опять Юлиан, когда они слезли с комбайна.

И Колька, не задумываясь, ответил:

— Комбайн буду водить, как ты, дедушка.

— Комбайнером, значит… Это хорошо. Только в городе-то комбайны не ходят…

— Коленька! — сказала Лида. — Скажи дедушке, что мы остаемся в деревне.

Юлиан опешил:

— Как остаетесь? Насовсем, что ли?

— Конечно, папа. Поговорить с тобой некогда было: ты все у комбайна да у комбайна.

Юлиан присел на солому у копнителя. Помолчал, видать, переваривая услышанное.

— Ты-то ладно, а вот…

— За Николая не беспокойся, — торопливо, но твердо и уверенно сказала Лида. — Я пойду работать на ферму, а Николай экономистом в совхоз. Мы еще решили, когда Кольке было три годика, да ждали, пока Николай институт закончит.

Вот ведь как получается! Юлиан уж и не считал их своими, деревенскими. Отрезанный ломоть, думал о Лиде…

Он не слышал, о чем говорили Колька с Лидой (наверное, внук уже в который раз восторгался ездой на комбайне). Юлиан долго сидел молча и неподвижно, опустив на колени руки с недокуренной папиросой.

Ему показалось, будто что-то сладковато-приторное прокатилось в горле. Защипало глаза, как от едкого табачного дыма. Но папироса уже давно погасла…

Не каждую уборку погода балует хлеборобов. Юлиан помнит — всякое бывало. В иную жатву вначале погода поманит солнышком, а потом как пойдет поливать — удержу нет. Тогда мужики вспоминают анекдот о том, что всевышний по глухоте своей перепутал и льет не туда, где ждут и просят, а наоборот — где жнут и косят.

А нынче Юлиан рад погоде. Да и дела в звене пошли лучше. Маторин не зря мыкался по полям, по десять раз обговаривал, как да что. Запасные тележки поставили на полях — зерно на землю теперь комбайнеры не сваливают, друг дружке стали помогать больше, ведь в ответе за хлеб все звено. Если дело и дальше пойдет так же хорошо, прикидывает Юлиан, то с большим хлебом управиться можно недели за две, а там останутся семенники трав, кулижки недожатые — уберутся потихоньку.

Рад Юлиан и решению Лиды остаться дома. Вначале и не верилось, а жизнь, видишь ты, всякий сюрприз может преподнести. И все-таки это дело Юлиан никак не мог отнести к случайности: Лиду домой вернули родословные корни, земля, давшая соки этим корням…

Развернув комбайн на конце загона, Юлиан повел его вслед за Семкиным. Подул встречный ветер, он поднимал вверх пыль от подборщика и бросал ее в лицо. Юлиан поправил защитные очки, чтоб прилегали плотнее.

Ровно гудит мотор, комбайн словно плывет по полю. Если ничто не стопорит работу, Юлиан почти машинально, интуитивно ведет комбайн. Привычное дело.

Вообще-то, Юлиан не любит слишком говорливых людей. Трескотня без повода надоедает. Но вот во вчерашнее утро рассказ Рогожникова о какой-то неизлечимой болезни с мудреным таким названием, кажись, нос-таль-гия, понравился. Хорошо, что нет такого лекарства, чтобы излечивать ее, да и не надо: человек должен тосковать по родине. Вот и Лида. Не в один день приняла она свое решение, не иначе, доняла ее эта болезнь. Да и третьего дня о чем-то похожем говорил Маторин, представляя комбайнерам нового штурвального. Тут Юлиан мысленно перекинулся на Яшку. Дело страдное, горячее, познакомиться еще не успели, но что-то отдаленно-прошлое напомнил ему этот парень…

Мысли прервал тревожный сигнал. Юлиан посмотрел вперед и охнул: над комбайном Семкина взвился черный дым — что-то горело. Пожары на комбайнах, хоть и редко, но бывают: где-то перетерло проводку, замкнуло ток, а кругом сухая пыль, подтеки мазута…

Сигналил кто-то из шоферов, заподозрив неладное, а сам Семкин не видит, что там творится у двигателя, позади герметичной кабины новенькой «Нивы». Надо сигналить!.. Хотя, что там услышишь в таком грохоте. И Юлиан, остановив свой комбайн, побежал догонять Семкина. Только легко ли это сделать, когда тебе под шестьдесят да почти весь день проработал на жаре, в пыли. После первых же десяти метров одышка, словно кузнечными щипцами, схватила Юлиана за горло. Он как-то сразу устал, ноги сделались непослушными, вес сапог учетверился. А Семкин знай себе едет по полю и в ус не дует. После двадцати метров больно закололо под ложечкой… От всего этого Юлиан почувствовал себя до обидного беспомощным. «Да оглянись же ты, шалопай несчастный!»

Семкин все-таки оглянулся и, заметив бегущего за его комбайном Юлиана, выскочил из кабины, заметался в растерянности. Горело у двигателя. Но огонь уже сползал и по боковине, слизывая мазут. Лопалась новенькая краска. Хорошо еще, ветер не сильный, а то давно бы весь комбайн вспыхнул свечкой.

— Бро-са-ай землю на двигатель! — задыхаясь, заорал Юлиан. — Землей туши!

И где еще силы взялись: он заскочил на мостик двигателя, сдернул с себя пиджак и яростно стал забивать огонь. Больно обожгло руки и грудь, но Юлиан все-таки перескочил за двигатель и еще яростнее стал работать пиджаком — только бы не допустить огонь до бака с горючим. В этот момент подскочили остальные комбайнеры и штурвальные. Полетела земля, захлопали пиджаки — наверное, огонь придавили бы телами, но проворнее всех оказался Рогожников: как и полагалось, он схватил огнетушитель. И огонь подчинился людям…

Все как-то сразу остановились, посматривая то друг на друга, то на двигатель, облепленный желтой пеной из огнетушителя.

Рогожникову очень хотелось разнести в пух и прах Семкина, но, увидев обожженные руки Юлиана, он только махнул рукой и с горечью выдохнул:

— Ну и соколик же ты, Семкин!..

Юлиану крепко обожгло грудь, а особенно руки. Их больно было сгибать, и Рогожников твердо скомандовал Юлиану залезать в кабину грузовика и ехать в больницу.

Уже в кабине Юлиан, не зная, куда девать руки, с горечью подумал, что придется ребятам одним, без него, управляться нынче с большим хлебом…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

…Весна в тот год запоздала. Шли первые дни мая, а снег еще лежал в лесу и в затененных оврагах. Солнечные, теплые дни выдавались редко. Но все же на пригорках, по берегам ручьев и рек нежной зеленью несмело пробивалась трава и кое-где появлялись желтенькие головки мать-и-мачехи.

Земля пока не поддавалась пахоте. Но самые нетерпеливые из крестьян выезжали в поле, да только лошадь, увязая по щетки, скоро выдыхалась. На лемеха налипала грязь. Пахать можно было лишь на угорах да песчаных склонах.

В один из таких весенних дней на взгорье у деревни Ошлань, где стояла деревянная часовня, рокоча и окутываясь сизыми султанами дыма, вполз колесный трактор. Поравнявшись с часовней, трактор остановился. Молодой парень Ефим Вяткин, сидевший за рулем, перевел рычажок управления газом до упора, и мотор, хлопнув раз-другой, стих. Парень положил руки на колесо руля и слегка склонил голову, словно прислушиваясь к бульканью воды в системе охлаждения.

Не прошло и минуты, как из-за угла часовни, подталкивая друг друга, робко вышли трое мальчишек. Они боязливо, сторонкой прошли мимо трактора и, не отрывая взгляда от железного чуда, пустились бежать без оглядки.

Как Ефим и предполагал, весть о появлении трактора облетела Ошлань с необыкновенной быстротой. Первыми появились те же мальчуганы, следом стали подходить мужики и бабы. За короткое время перед трактором собралась толпа человек в сорок. Послышался сердитый женский голос.

— Нашел куды пахучее железо ставить! Али не видишь: христово место здеся, — выкрикнула низкорослая, широкоплечая баба. Она больше смотрела на Ефима, чем на трактор, и зло винила парня в «греховодности».

Это была Андрея Балыбина, самого зажиточного мужика в Ошлани. В базарные дни Аксинья дома не засиживалась, ездила по торгам вместе с Андреем и обо всем, что творилось в округе, знала не меньше мужиков. В последнее время на «толкучке» только и ходили разговоры о колхозах да о тракторах. А раз она видела трактор своими глазами.

Однажды Андрей поделился с Аксиньей своей тревогой:

— И до нас черед дойдет, Окся. Понагонят этой нечисти в Ошлань — жизни не жди… Вверх тормашками полетит…

— А чо полетит-то? Мы-то причем здеся?..

От раздражения он густо покраснел:

— А при том, что земельки-то не будет своей. Напрямки будут пахать все подряд. Борозду меж полос этака железная кобыла перемахнет — не остановишь…

— Да ведь люди же им правят.

— В этом все и дело. Смотря какие люди. Посади-ко на трактор Оську, дак он тебе остановит!..

— Пропадет Оська. Ужо скоро пропаде-от! Кровью харкает, — хотела успокоить мужа Аксинья. А тот еще больше взорвался:

— Затемила: пропаде-от, пропаде-от! Нам-то с тобой не по два века отмерено…

Когда мимо двора Балыбиных с криками пробежали мальчишки, хозяин вышел за ограду и посмотрел на гору. Хотя и ждал этого дня, готовился к нему Балыбин, но дрогнуло сердце, сжало грудь, словно кузнечными клещами: на горе стоял трактор.

Мимо уже пробегали подростки и торопливо шагали мужики. Аксинья тоже вышла за ограду.

— Куды ищо? — нахмурился Андрей. — Неча делать…

Но, поразмыслив, удивил Аксинью:

— Поди, поди. Посмотри и ты.

И негромко добавил, приблизив лицо к жене:

— Вишь, где он стоит, трактор-от? У часовни. Христово место… Бабам скажи: испоганит место — от бога гнев будет…

Аксинья протерлась сквозь толпу и, широко расставив ноги, съедала Ефима взглядом. Она то и дело оборачивалась к бабам:

— Испоганит святое место, — крестилась притворно усердно, размашисто. — Гнать его отсель надо, бабоньки!..

Но Аксинью мало кто слушал. Толпа все ближе подступала к трактору, десятки глаз с любопытством рассматривали «железную лошадь», о которой уже столько ходило судов-пересудов.

Вперед выступил невысокий худой мужчина с бледным лицом. Щеки его глубоко впали, нос, острый и длинный, от этого, казалось, выступал еще сильнее. Но глаза! Они были удивительно прозрачны, словно капли росы на листочках мать-мачехи. Мужик протянул Ефиму руку, худую, испещренную множеством синих жил, и оказал:

— Ну, здорово-были! Давно ждем.

И став между трактором и Ефимом, представился:

— Иосиф Елохов. Председатель колхоза…

Он с надеждой посмотрел Ефиму в глаза:

— Покажи-ка, парень, трактор людям.

Ефиму и самому не терпелось показать трактор во всей мощи и красе, но, перебарывая великое желание, он стоял с напускным спокойствием, подбоченившись и выставив вперед правую ногу. Просьба председателя послужила сигналом. Ефим подошел к трактору, привычным движением поставил рычажок газа в нужное положение, открыл воздушную заслонку карбюратора. Почувствовав на себе десятки взглядов — нетерпеливых, доброжелательных, любопытных, недобрых — заволновался. И оттого закралось сомнение: а вдруг мотор не заработает? Немножечко поменьше откроешь заслонку в карбюраторе — пересос топлива. Покрутишь рукоятку до седьмого пота. Откроешь сильнее — обеднится горючая смесь. Тоже не скоро запустишь трактор…

Когда Ефим первый раз крутнул рукоятку и мотор, чихнув, выпустил из карбюратора ниточку дыма, толпа стихла, передние отшатнулись, стеснили стоящих позади. Даже Аксинья Балыбина, забыв про свои «обязанности», раскрыла рот от любопытства.

Председатель встревожился:

— Может, помочь надо?

Ефим отрицательно мотнул головой и, разозлившись, резко крутнул рукоятку, вложив в рывок всю свою силу. О, счастье! Мотор гулко и ритмично набрал обороты: тох-тох-тох. Несколько колечек дыма, удивительно круглых, которые мотор выпустил из трубы при запуске, поднялись ввысь и, увеличиваясь в диаметре, таяли в сизом весеннем небе.

«Тох-тох-тох», — гудел мотор.

Ефим победоносно посмотрел на людей. Передние зажимали носы. Тракторист весело засмеялся: «То ли еще будет!» Он отцепил плуг, вынул из проушин прицепа шкворень, легко взобрался на сиденье. Оглушительно зарокотав, трактор сверкнул шпорами, отлощенными землей до зеркального блеска, и двинулся вперед.

Люди взволновались, некоторые бросились прочь. Но Ефим отъехал недалеко, остановил машину и, что-то поколдовав, снова пустил ее. Трактор пошел по кругу перед толпой. Поравнявшись с людьми, Ефим на ходу спрыгнул.

Ахнули в толпе:

— Бесовщина и только! Преставление света…

— Погляди-ко, один ходит…

— Задохнемся от дыма.

— Мы-то што! Пчелы все начисто подохнут, липы не будут цвести.

Ефим так же на ходу взобрался на сиденье, остановил трактор, отвязал веревку, которой он закреплял руль.

Когда Ефим заглушил двигатель, многие из толпы приблизились к трактору. Паренек лет тринадцати в большом, почти до пят, отцовском зипуне с залатанными боками смело подошел к ведущему колесу и пальцем попробовал стальную шпору на острие, словно топор. Прищурился и баском, видно, подражая отцу, произнес:

— А ничаво! В хозяйстве сгодилась бы штуковина: колун, али ищо чаво можно сделать!

Ефим снова расхохотался. В толпе тоже засмеялись:

— Эй, Подзимок, отвинти ночью. Эво их сколь у колеса, никто не хватится.

Паренек не обиделся, а подошел к трактористу и, подергав его за полу пиджака, с серьезным видом опросил:

— Ты вот што, паря, научишь меня рулить?

— Ого! — удивился Ефим. — А ты кто таков?

— Петрунька я. Или еще, как все кличут, Подзимок.

— А отчего так кличут? Живешь-то как?

— А што, живем не скудно — покупаем хлеб попудно; душу не морим — ничего не варим… А если и варим, то сами не едим… А кличут меня так по отцу. «Зима-Лето» он.

Ефим пуще прежнего захохотал, на глазах выступили слезы. Вытирая их тыльной стороной ладони, сказал Петруньке:

— Как подрастешь, непременно научу. Не только рулить, и работать на тракторе.

И выдержав небольшую паузу, добавил:

— А урожай мы с тобой будем собирать стопудовый! Чтоб ты душу не морил…

Среди людей, столпившихся вокруг трактора, заметно выделялись двое парней. Первый — узкоглазый, смуглый, с вьющимися волосами, в лихо надетой набекрень каракулевой кубанке, стоял с независимым, насмешливым видом, перекатывая языком по углам широкого рта махорочную закрутку. Его лицо, красивое, с чуть заметной горбинкой носа и сросшимися в переносье бровями, выражало не только некоторую нагловатость, но и неподдельный скептицизм: мол, видали и похлеще! Это был Кирилл, сын Андрея и Аксиньи Балыбиных. Рядом с низкорослым Кириллом стоял долговязый, худой парень — Юля Маричев. Он постоянно подергивал правым плечом, словно освобождая его от тяжелой руки, и наклонялся вперед, чтобы заглянуть в глаза Кириллу.

Кирилл кашлянул, кивнул в сторону трактора. Неслышно, одними губами, скомандовал дружку: «Действуй!..»

Юле Маричеву два раза повторять не надо. Скорым шагом он подошел к Ефиму.

— В луже твой тракторишко забуксует. По траве-то ходить легко, а ты вон тот пень попробуй сломать.

Юля оглянулся и вопрошающе поглядел на Кирилла. Тот едва заметно кивнул одобрительно головой.

Ефим оглянулся. Когда-то здесь, на взгорье, стоял раскидистый вяз в обхват толщиной. Но сломило бурей могучее дерево, и остался от него пень метра полтора высотой.

Председатель, заметив растерянность Ефима, выступил вперед:

— Не пни выворачивать трактор предназначен… Землю пахать… хлеб растить. А вас, товарищи, — обратился Елохов к людям, — прошу глубже смотреть в корень дела. По-государственному… Не слушать речей враждебных нам элементов, которые пытаются всякими неправдами опорочить колхозное движение.

— Подожди, председатель! Люди еще не убедились в настоящей силе трактора. Я им должен ее показать. Тащите веревки! — крикнул Ефим.

Сопровождаемый толпой, трактор развернулся у пня. Вскоре и веревки притащили. Их привязали за пень и серьгу прицепа трактора.

— Рра-а-зойд-и-ись! — крикнул Ефим и тронул с места машину.

Веревки натянулись, словно струны на балалайке. «Надо порвать их, иначе позор мне вместе с трактором», — подумал Ефим.

Он увидел злорадную усмешку двух парней — долговязого и того, в кубанке, и сердце его учащенно забилось. Ефим слегка сдал трактор назад. Потом, включив первую передачу, резче отпустил педаль муфты сцепления. Трактор гребанул шпорами — и веревки лопнули, словно по ним ударили острием топора. Ефим из-за гула мотора не мог услышать возгласов удивленных людей. Он только видел их выразительные жесты и возбужденные лица. Этого было достаточно, и Ефим снова засмеялся весело, счастливо.

— Несите еще веревки!

Но веревки обрывались, словно паутинки. Пробовали связать — напрасно.

Угасал еще один весенний день, над Ошланью сгущались сумерки. Затихла сутолока дневных забот. Захлопывались ворота оград, гремели запоры, их стук эхом отдавался в поскотинном лесу.

Ошланцы уже месяц, как не зажигали ламп, экономя керосин. Да и необходимости в этом не было: через шесть-семь часов снова розовел небосклон на востоке, а появление солнца люди привыкли встречать на ногах. Но в тот майский вечер почему-то еще кое-где на завалинках мерцали красные точки махорочных самокруток, да против обыкновения зажглись керосиновые лампы в двух домах: у председателя Иосифа Елохова и Андрея Балыбина.

Ефим, остановившийся у председателя, проснулся рано. Но Елохова на полатях уже не было. Шуршали за кожухом тараканы, со двора доносился стук топора. Ефим вспомнил вчерашний вечер, рассказы Елохова об Ошлани: «Нам предстоит многое сделать. Только восемь хозяйств из сорока восьми записались в колхоз осенью. Что мы сделали за зиму? Семена на посев подготовили, инвентарь… Ферму почти выстроили, лесом для других построек запаслись. Но главное — хлеб. Поэтому нынешняя весна для нас особенная. Справимся вовремя с севом — хлеб будет, и люди пойдут к нам; не выдюжим — пенять не на кого».

Ефим вспомнил еще, как напутствовал его перед отъездом в Ошлань начальник политотдела только что сформированной МТС Назар Махнев:

— Видишь, над мастерской висит лозунг?

Ефим оглянулся и прочел:

— Так вот, наша задача — работать в этом направлении. И нужно переходить от слов к делу, а то много речей было произнесено перед ошланцами. Теперь надо убедить их живым примером.

Ефим зримо представил тот день, перед отъездом из МТС. Они сидели с Назаром Махневым на лавочке перед кузнечным цехом и наблюдали, как молодые трактористы проходили практику: проезжали «ворота», «змейку», учились подводить тракторы к плугам.

— И еще, Ефим, я должен тебе сказать: может статься, что нелегко тебе там будет. Сам видишь, пока лишь кучка тракторов под единым началом. Так что на помощь от нас иной раз не надейся. А вот через год мы будем сильны. Вот так сильны! — Назар сжал пальцы в кулак. — Почти полсотни новых тракторов к следующей весне будем иметь. Заживем! Ой, как здорово заживем!

Назар вытащил из кармана брюк кисет с табаком, положил его на одно колено, на втором стал скручивать из бумаги «козью ножку». Бумага была толстая, свертывалась плохо, табак крошился. Назар стряхивал его со штанин в ладошку и ссыпал в самокрутку. Когда, наконец, ему удалось смастерить цигарку и затянуться едучим дымом, продолжил разговор:

— Прежде чем стать замполитом, мне пришлось побывать во многих районах. Кое-где уже сильные МТС имеются. Но и до нас, северян, очередь доходит. Так что, брат, главная работа у нас впереди.

Напоследок замполит сказал:

— Да, вот что. Года полтора назад я был уполномоченным по коллективизации в Ошлани. Мужик там мне один запомнился. Перетягин, кажется, его фамилия. Глыба, а не человек. Говорю: — Ты чего в колхоз не вступаешь? Он в ответ: — А зачем? — Ты что, — спрашиваю, — Советскую власть не любишь? — А чаво я ее один-то налюблю?.. — отвечает.

Назар постарался скопировать ответы мужика, его интонации. Получилось довольно забавно, и оба они с Ефимом засмеялись. Но Махнев тут же посерьезнел:

— Этакую глыбу нелегко сшевелить с места. Но уж если стронешь — хорошая веха будет в чистом поле! Народ за такими пойдет!..

Ефим оторвался от мыслей. Спустился с полатей по деревянным приступочкам.

На улице возле трактора стояла девчонка лет семнадцати. На трактор она уже, видимо, успела наглядеться и теперь, чувствовалось, ждала тракториста. Увидев Ефима, девчонка спрятала за спину руки. Переборов смущение, поздоровалась:

— Здравствуйте!

И тут же, не дожидаясь ответа на приветствие, спросила:

— А может ваш трактор пять телег с землей увезти?

— Конечно, может, — Ефим с удивлением посмотрел на нее.

Из ворот ограды вышел Елохов. Он слышал этот разговор и теперь шел, улыбаясь.

— Мы вот тут с Анфиской решили: пахать-то поедем еще дня через два-три, так пока торфу на поля повозить…

Он по-отечески ласково посмотрел на девчонку.

— Это она мне подсказала мысль. Ты, говорит, дядя Осип, знаешь, почему у Балыбина такой ядреный ячмень родится? Мама каждую весну ему торф на огород возит… А я вспомнил: на Паточине целые бурты его пропадают, еще коммунары заготовляли.

Через час всполошилась вся Ошлань — по деревне шел невиданный доселе обоз. Впереди — трактор с красным лоскутом на радиаторе, а за ним подцеплены одна за другой шесть телег: столько колесного инвентаря имел колхоз в наличии. В каждой телеге — по два-три человека с лопатами, в основном парни и девушки — члены комсомольской ячейки. Анфиска стояла в головной телеге, опершись на черень лопаты.

Елохов сначала торопливо шагал рядом с обозом. Потом вскочил на полик трактора и встал рядом с трактористом.

— Ты вчера не прав был — пень хотел вывернуть! Не для того трактор! Вот надо так всегда, как сегодня! — стараясь перекрыть шум двигателя, кричал Елохов Ефиму. И тут же обернулся к Анфиске: — Песню бы сейчас надо! Песню!

Анфиску охватило такое радостное чувство, какого она еще не испытывала за свои семнадцать лет. Ей и самой хотелось петь громко и безудержно, но как назло из памяти вылетели все революционные песни, какие она узнала от Елохова и учительницы.

Как-то само собой запелось. Парни и девчата подхватили:

Голоса звучали дружно и громко. Ив оград высовывались удивленные лица ошланцев. А песня уплывала все дальше с обозом. И было в ней, такой знакомой песне, для хуторян что-то новое, необыкновенное.

Трактор, рокоча и окутываясь дымом, шустро развернулся на лугах в самой притыке леса. Земля здесь никогда еще не испытывала на себе такую тяжесть и сейчас под стальными шпорами оголилась из-под дерновых кочек черными жирными ранами.

Стих мотор, и комсомольцы повскакали с мест. Кто-то с размаху вонзил лопату в бурт, уже заросший травой, почерпнул торфа и бросил в телегу. Он мягким шлепком стукнулся о дно. И закипела работа. Захрустел дерн, послышалось учащенное дыхание, покрякивание, звон лопат о телеги. Рядом с Анфиской трудились пять человек. Иногда двое-трое, зачерпнув землю, бросали ее в телегу вместе. Звякали друг о друга лопаты. Ребята торопились, получалась заминка. Анфиска отошла в сторонку, окинула взглядом место действия:

— Стойте! Видите, что получается? Мешаем друг другу. А давайте разделимся по двое-трое на телегу… Так быстрее погрузим.

Еще дружнее закипела работа. Анфиске на пару с Антоном Журьиным, неразговорчивым, мешковатым парнем, досталась последняя от трактора телега. Перекинув длинную косу с груди на спину, девушка азартно принялась за работу.

— А ну, кто быстрее загрузит телегу? — крикнул кто-то.

Быстро вырастали черные холмики на телегах, взлетали вверх и опускались вниз, вразнобой и вместе, лопаты.

Ефим раз-другой обошел вокруг трактора, поколдовал что-то у мотора и теперь, встав на прицепную серьгу, смотрел на работающих. Разгоревшийся азарт не оставил его равнодушным. «Жаль, не догадался прихватить лопату для себя», — подосадовал Ефим.

Его взгляд остановился на Анфиске. Ефим заметил, как она украдкой смахнула пот с разгоряченного лица.

Он подошел к ней:

— Дай мне лопату. Отдохни, я покидаю…

Анфиска выпрямилась, хотела возразить. Но Ефим уже крепко держал черень лопаты, не грубо, но настойчиво тянул ее к себе. На какой-то миг их глаза встретились. Лицо Анфиски было так близко, что Ефим ощутил ее дыхание, успел за это мгновение приметить слипшиеся от влаги пряди волос на висках, ямочку на розовой щеке. И глаза… Анфиска растерянно улыбнулась, и в глазах ее заплясали искорки. А может, просто почудилось Ефиму? Он не видел ничего подобного у других. Ну, окажем, у мамы, даже у такой же семнадцатилетней Дашки, дочки соседа Пимена. Уж не отсвет ли от неба? Ефим невольно обернулся.

Так и есть, небо было чистым, таким же чистым, как Анфискины глаза. Он снова повернулся к Анфиске, но та уже опустила их…

В тот субботний день шесть раз проходил по Ошлани странный обоз. В телегах, прямо на грудах земли, ощетинившихся в небо черенками лопат, сидели ребята и девчата, пели песни. И многие из ошланцев каждый раз провожали обоз удивленными глазами. Только когда по берегу Потанки закурились бани, стихли песни и гул трактора.

Дом Анфиски стоит на левом берегу Потанки, Елохова — на правом. Ефим поставил трактор под старыми липами у председательского крылечка. Ребята, обсудив прошедший день, разошлись по домам.

Каждый раз, перебегая Потанку, Анфиска подпрыгивает на гибких мостках. Доски звучно шлепаются в воду, и по ней, наползая друг на друга, расходятся круги. Анфиска и сегодня не забыла попрыгать на мостках. Все в ней ликовало, счастье сквозило во всех движениях, прямо-таки выплескивалось наружу. Приплясывая, она весело смеялась, кружилась, широко выбросив в сторону руки, подобно парящей птице. Голова девушки закружилась и она чуть не упала с мостков, хорошо, что успела ухватиться за перила. Перегнувшись через них, Анфиска, глядя в бурную от вешнего половодья Потанку, про себя отметила: сегодня у комсомольцев был день такой же бурный событиями и делами, как воды Потанки. «Вот если бы всегда так! Надо расшевелить их… А как?»

И тут Анфиске вспомнилось, как она была зимой в райкоме комсомола. Секретарь, высокий худой парень с наголо выбритой головой, сказал:

— Нельзя выпускать из поля зрения и такое важное звено в нашей деятельности, как просвещение народных масс через средства наглядной агитации, то есть стенгазеты, плакаты, лозунги…

Секретарь умолк, видя непонимающее выражение лица у Анфиски. «Поле зрения», «наглядная агитация», «важное звено» — смысл этих слов был не совсем понятен Анфиске.

— Не понимаешь, да? — секретарь смутился. — Одним словом, надо, чтобы ваша ячейка имела свой печатный орган — стенгазету.

Он вышел из-за стола, вынул из шкафа рулончик серой бумаги.

— Вот я достал немного обоев, на обратной стороне можно писать, рисовать. Хотя… — секретарь задумался на миг. — У вас ведь в деревне карандашей нет? Ага, у меня, кажется, один остался, вот возьми, синий, — он протянул его Анфиске. — Придумайте название. Допустим: «Ошланский комсомолец» или «Молодой коммунар». И пишите обо всем, что творится в селе, о работе и жизни ячейки…

Вспомнив об этом разговоре, Анфиска за один мах выскочила на берег речки. Дома наскоро закусила горбушкой хлеба, круто приправленной солью, и, запив квасом, побежала собирать комсомольцев.

Как ни устали все на погрузке торфа, а через час ячейка была в сборе. Комсомольцы расселись вокруг стола с раскинутым во всю столешницу куском обоев. Безо всякой дискуссии все пришли к выводу: назвать газету «Ошланский комсомолец».

Когда был написан заголовок, Антон Журьин спросил:

— А о чем писать-то будем?

— Как это о чем? — удивилась Анфиска. — Пока вы собирались, я уже сбегала к дяде Осипу.

Анфиска хитро посмотрела на комсомольцев:

— А знаете, сколько мы сегодня торфу перевезли на поле? Дядя Осип оказал: «На лошадях нам бы пришлось неделю возить…»

Она сунула в руки Антона карандаш.

— Вот здесь, с краю, пиши. Я буду говорить, а ты пиши… «Ядреный ячмень всегда родился на одворице Андрея Балыбина, — начала диктовать Анфиска. Антон, высунув от усердия язык, медленно выводил буквы. — И это все потому, что он каждую весну на свою одворицу наваживал торфу. Мы, комсомольцы нашей ячейки, тоже решили возить торф на колхозное поле, чтобы на нем рос такой же ядреный ячмень… Работали весело, пели песни. За день привезли тридцать шесть телег торфа!..»

На описание всех подробностей ушло более половины листа бумаги. А что же дальше? О чем еще писать?

Антон отложил карандаш и выжидающе смотрел на Анфиску. Та тоже задумалась.

— А вот бы нарисовать, — начал высказывать свою мысль Антон, но махнул рукой. — Нет, не стоит…

— Говори уж, коли начал, — зашумели ребята.

Медлительный Антон помешкал и, окончательно собравшись с мыслями, сказал:

— Нарисовать бы трактор, а за ним шесть телег. А поменьше рисуночек: кобыла Андрея Балыбина везет одну телегу. Кто — больше.

— Ур-ра! — захлопала в ладоши Анфиска. Все зашумели, стали хвалить Антона.

— Ну-ну! — отмахивался он. — Эка невидаль… — и стал подтачивать карандаш.

— Полегче, Антон, а то чем другую газету писать будем? — предупредили парня.

— Как это чем? — нашелся Антон. — А в «ликбезе» чем пишут? Свекольными чернилами.

Кто-то обегал домой, принес две свеклы. Натерли ее на терке, отжали. Макая в густой сок ручку, можно было писать…

Выпуск комсомольцами первой стенгазеты не остался незамеченным в Ошлани. Антон с Анфиской вывесили ее на стене конюховки, где обычно колхозники спозаранку собирались обсудить текущие дела. На другой день часов в десять Антон нашел Анфиску.

— Поди, почитай ты им, а то я уж заморился, — взмолился он. — То один, то другой: почитай да объясни, что к чему. Надо распределиться и читать поочередно.

— Неужто тридцать шесть телег за день перевезли? Почитай, до Паточины версты три будет… — недоверчиво выспрашивал Елохова Перетягин, двухметрового роста мужик, мастер кузнечных дел. Перетягин был не стар, лет сорока пяти, но копоть и жар горна за годы, проведенные им в ветхой кузне, наложили отпечаток на его лицо, состарили на полтора десятка годов раньше. И потому звали Перетягина в Ошлани дедом.

— Все верно комсомольцы написали. Молодцы ребята! — улыбался Елохов.

Когда деду Перетягину объяснили значение рисунков, он рассмеялся вместе со всеми, но тут же посерьезнел:

— Тридцать-то шесть многовато…

И пошел в поле, чтобы убедиться наглядно. Елохов ему вслед подумал: «Многое еще предстоит сделать, чтобы убедить вот таких Перетягиных…» У поскотины, на берегу Потанки, лежали в штабеле бревна на строительство кузницы. С пуском ее в эксплуатацию Елохов мечтал поставить к наковальне Перетягина. Но вся беда была в том, что Перетягин не хотел записываться в колхоз. Пока присматривался…

Размышления Елохова прервали подошедшие комсомольцы. У Антона, Ефима и еще троих парней руки были по локоть в мазуте.

— Где вас угораздило так? — рассмеялся Елохов. — Вот уж от матерей достанется!

— Отмоются! Эка невидаль, — широко улыбнулся Антон, пряча руки назад.

— Помощники у меня что надо! — сказал Ефим. — Техуход произведен, машина к бою готова…

Елохов по-дружески обнял за плечи Антона и Ефима.

— Отдыхать когда будешь, Ефим?

Ребята загалдели, стали уговаривать председателя скорей выезжать в поле.

— Ладно, пошел я наряд давать, чтобы снаряжали лошадь в МТС за горючим…

На другой день, в понедельник, утро выдалось на редкость ведренным. Накануне далеко за полночь разошлись из дома председателя комсомольцы и, вздремнув часа три, с восходом солнца были уже у трактора. Ночью они спланировали всю работу на сегодняшний первый день коллективной пахоты. На радиаторе трактора прикрепили красный флаг, написали транспарант:

Елохов вернулся с поля. Закончились последние приготовления, и председатель подал сигнал. Зарокотал мотор. Ефим взобрался на сиденье. Анфиска с Антоном подняли транспарант на высоких палках, встали впереди трактора. За машиной — восемь лошадей, впряженных в плуги. Все двинулись в поле. Из домов, разбуженные гулом, выскакивали сонные бабы и мальчишки, вливались в толпу. Колонна, человек в сотню, вышла из кривых улиц за околицу.

Сойдя на пахоту, трактор остановился. Елохов попросил Ефима заглушить мотор и обратился к людям:

— Сегодня для нас, товарищи колхозники, наступил долгожданный волнующий час. До этого дня мы все добывали себе хлеб, кто как мог. Не хватало земли, не хватало хлеба. Теперь эта земля наша, нам дала ее Советская власть. Но не в одиночку мы ее будем обрабатывать, а сообща. В добрый путь!

Зарокотал мотор трактора. Ефим пустил его, и три лемеха вгрызлись в землю. Трактор, покачивая стальными боками, уходил все дальше в поле, оставляя за собой черные грядки.

Земля парила, вывернутые пласты свинцово отливали в лучах солнца.

Ребятня не удержалась, гуртом повалила за плугом. Петрунька, запутавшись в полах зипуна не по росту, упал. На него заорали:

— Уходи, уходи, затопчет!

Вокруг захохотали.

— Да он же не туды идет.

Из толпы выступила двухметровая фигура деда Перетягина. Она согнулась пополам, прокопченные руки кузнеца поднесли к носу две горсти свежей пашни.

— Давеча бахорили, что запахнет керосином, ежели трактором пахать. А я чую — вроде не пахнет. А?

— Брехня это. С чего бы ей пахнуть, с трактора капельки не упадет, комсомольцы обиходили его, — подал кто-то голос из толпы.

Дед Перетягин размашисто зашагал по борозде, догоняя Елохова.

— Обскажи мне, председатель, все как есть обскажи. Бахорили, бестолково пашет трактор. Землю бузует?..

Елохов внимательно посмотрел в глаза Перетягина. Тот стоял возле председателя, возвышаясь над ним могучей глыбой, держа на ладонях вытянутых рук землю. Но прокопченное кузнечным чадом лицо его, вся большая фигура выражали столько неуверенности, таили в себе такую неподдельную заинтересованность, что Елохову тут же захотелось разрушить сомнения Перетягина.

— Стой! Останови машину, Ефим! — крикнул председатель и замахал руками. Вместе с Перетягиным он подошел к трактору со стороны плуга.

— Померяй глубину — четыре вершка будет? — и сам же себе ответил: — Будет. Но до песка еще далеко. Да и не к чему он нам, песок-то…

— Да я к чему это, — забасил Перетягин. — Ежели так пахать — хорошо, а вдруг земля податливей — три лемеха полезут, не плужок, не вырвешь.

Елохов попросил Ефима вспахать поглубже. Тот покрутил рукоятку плуга и пустил трактор. Через метр-полтора лемеха вонзились в почву почти полностью. Мотор задымил, зарокотал натруженно. Борозда получилась глубокая, пласты зажелтели песком.

— Вот она, бузыга. А теперь мельче, Ефим! — покрутил рукой в воздухе Елохов, подавая знак трактористу. Тот исполнил просьбу.

— Еще мельче, еще.

Лемеха пошли мелко — на вершок; земля крошилась и не заваливала жнивье.

— Вот видишь, Никифор Зотович, пахать мы будем так, как потребуется. В отличие от лошадей — и быстрее, и качественнее…

Елохов заметил: будто дрогнули мускулы на черном лице кузнеца, будто посветлело оно, разбежались морщины, обнажая в складках въевшуюся копоть. Может, потому, что разрешились его сомнения, а может, оттого, что председатель назвал его по имени-отчеству. Высокий и черный, стоял он на пашне, устремив взгляд из-под лохматых бровей туда, где на косогоре борозда сливалась с горизонтом.

Зеваки понемногу разбрелись по домам. Ближе к лесу, где сырее земля, один за другим вели свою первую коллективную борозду восемь пахарей. Ритмично гудел двигатель трактора. Елохов уже давно сошел на обочину, а Перетягин так и стоял неподвижно на свежей пахоте…

В тот день Андрей Балыбин пил с обеда, чего с ним никогда не случалось. Залпом выпил пять стаканов медовухи, но она его не разобрала. Тогда он сходил в лавку и принес две четвертинки водки. Сыну приказал:

— Веди-ко свово дружка, долговязого…

Аксинья хотела было усовестить мужа, да вовремя одумалась: хмур «сам», а под горячую руку не попадайся — отшибет печенку. А причина для пьянки была у Андрея. И веская. Еще по снегу на сходе объявили, что все поля — Отноги, Кулиги, Выгорожные полосы переданы колхозу. Балыбин про себя размышлял: «Забрали землю, и пущай! Чем только обрабатывать будут, на восьмерых клячах далеко не уедешь…» Но, выходит, рано радовался: сегодня в деревне черт весть, что творится! Переполох будь здоров какой наделал этот трактор…

Пришли с улицы Кирилл и Юля. Уселись за столом.

Балыбин молча налил парням водки. Закусывали мало, только хлебали моченую бруснику, и парни быстро распьянели.

Юля разомлел от водки, расхрабрился. Облокотился на столешницу, будто дома, и заплетающимся языком прохрипел:

— Совет нам дай, дядя Андрей, как быть: Анфиска на нас фыркает и других против настраивает. Али мы хуже этого Ефимки-мазутика?..

Кирилл под столом пнул ногой Юлькину ногу: нашел время…

— А я… А мы — ничего.

Балыбин усмехнулся. Налил еще в стаканы водки.

— Гляжу я на вас и думаю, — начал он, — не хуже вы Ефимки и Антошки неотесанного. А только к чему ваша краса… Сиди, не ерепенься, — усадил попытавшегося возразить Юлю. — Ваша краса, что суп без приправы. Думаешь, отчего такие вкусные супы варит Зима-Лето? Корешки разные, травку кладет, приправу, значит… Вот так… А ваша краса, что суп без приправы. Делом надо, делом приправить красу-то. А Ефимка, гля, трра-а-кторист! Вот то-то!

Хотелось Андрею Балыбину парней, особенно Юльку, за живое задеть, в самую душу уголек бросить, чтобы запылала она ненавистью, разгорелась огнищем, да сам же от своих слов возбудился. Выскочил из-за стола, крупно зашагал по избе, гремя сапожищами.

— Тракторист да трактор, как бельмо на глазу теперь… А вы: хуже-лучше… — с сарказмом выдавил последние слова. Но вдруг успокоился, притих, сел за стол. Разлил еще водки по стаканам, из одного выплеснул себе в рот.

Видя, что на дворе уже порядком стемнело и Юля достаточно пьян, Балыбин притворно подосадовал:

— Ведра, поди, три испортил сегодня керосину — соль просыпал в него. Не горит после этого, хошь убей.

Водку уже допили, и Балыбин вытащил из-под лавки полчетверти медовухи. Наливая ее в стаканы, незаметно для Юльки моргнул сыну, дескать, не пей. И обратился к Юльке:

— К слову пришлось… Третьего дня твоя мать просила соли… Унеси-ка, а то все забываю, — подал он Юльке кошель, в котором было килограмма три соли.

Плохо соображая, спроваженный Юля плелся домой. Ночь стояла темная, еще по-весеннему прохладная. Кое у кого в окнах проблескивали светлячки лампушек. Дома по обоим берегам речки, словно курицы на насесте, прикорнув, сонно дремали.

Душно было в избе Балыбиных, и Юля шел в расстегнутой косоворотке. На улице он охлынул, голова немного освежилась, и к нему стала возвращаться способность мыслить.

Рос Юлька в небольшой семье: отец, мать, бабушка по отцу и он. Как помнит себя Юлька, отец все мечтал: сначала купить лошадь, потом вторую, потом скопить деньжат и открыть лавку. «Опосля поглядели бы: кто — кого!» — повторял он. В доме знали: хочется ему с Балыбиным потягаться. В семье страшно скупились. И на кусок хлеба, и на отрез материи. За скаредность в Ошлани звали семью Маричевых скупердяями.

Как-то маленький Юлька принес с улицы пуговицу. Хорошая была, с четырьмя дырками, перламутровая. Юлька хотел поиграть, но увидела пуговицу бабушка.

— Где взял? — зыкнула она было. — Нашел? Молодеч! Хозяином будешь!.. — похвалила Юльку и тут же спрятала ее в баночку из-под чая. — Отеч тя похвалит, — пообещала бабка.

За ужином она похвасталась поступком внука. Отец, скупой на похвалу, удостоил на этот раз Юльку ласковым взглядом.

Едва Юлька дождался следующего дня, чтобы тут же пуститься по улице в поисках пуговиц. Но они, как назло, не попадались. И потащил Юлька в дом все, что было хоть мало-мальски годное для домашнего хозяйства. Отец и бабушка не нахвалились им. Но сколько раз был бит Юлька мальчишками за воровство их немудрых игрушек. Однажды сверстники в отместку сыграли над ним шутку: посадили на липовое дерево, высоко от земли, дескать, поглядишь оттуда и увидишь, как на дне Потанки золото блестит. А сами с хохотом разбежались. Долго сидел Юлька на суку, боясь упасть. Тогда-то у него и случился впервые нервный тик — стало подергиваться правое плечо. Слезть с дерева ему помог Кирька Балыбин. С того и завязалась у них дружба.

Однажды, когда друзьям было уже лет по шестнадцать, Кирька предложил:

— Поймать надо Анфиску…

— Это зачем? — удивился Юлька.

— Поцеловать хочу…

— Фью, — свистнул Юлька. — Вот это да!

— Меня она боится — за версту обходит. Или за мамкину юбку держится, когда у нас работают. А тебе сподручнее, раз у тебя к ней никакого дела не имеется.

— Ну-у… — ошарашенный таким оборотом дела, Юлька стоял, открывши рот.

— Ну-у, загну-у, — в тон Юльке протянул Кирька и указательным пальцем щелкнул друга по ноздре. Юлька нервно дернул плечом.

Как и условились, подкараулили Анфиску они в вересниках, когда она шла из-за овинов: помогала там матери лен расстилать. Долговязому Юльке, чтобы замаскироваться, долго пришлось за кустом вереска сидеть на корточках. Где-то поодаль скрывался Балыбин. Ноги у Юльки онемели, заломило их от боли. Он уже подумывал плюнуть на эту затею, но страх перед силой Кирилла заставил его перебороть огромное желание распрямиться до хруста в суставах.

Невдалеке послышалась песня. Несомненно, это пела Анфиска. Ее юный голос лился звонко, но иногда ломался. И в этом была своеобразная прелесть.

Юлька даже на какое-то время забыл и о боли в суставах ног, и о страхе перед Кириллом. Он немало слышал песен. Это были «долгие» песни про кручинушку горькую, про могилку вдали от родины. Пели их бабы на свадьбах, деревенских вечеринках, грустя о чем-то им только ведомом. Но такие песни пролетали мимо Юльки, словно осенние листья, падающие с дерева, безучастные ко всему живому. Не бывало еще такого с Юлькой: в груди у негр что-то вроде теплое прокатилось, приятное. В висках пружинисто запульсировала кровь.

Сквозь корявые ветки вереска Юлька близко увидел девушку. Она шла, мягко ступая босыми ногами, чуть наклонив голову; коса — черная, толстая, покоилась на груди. Приоткрытый рот резко очерчивался сочными губами. Юльку охватило волнение; он закрыл глаза, и на какой-то миг воображение вырисовало картину предстоящего: Анфиска бьется в его руках, а Кирька лезет целоваться…

Юлька резко выпрямился.

— И-и-и!.. — взвизгнула Анфиска и присела от неожиданности. — Ты чего?

— Я ничего…

Юлька нервно дернул плечом. И видя, что Анфиска продолжает стоять, зашептал громким, свистящим шепотом, облизывая сухие губы:

— Беги скорее… Беги! — и пошел на девушку с растопыренными руками, чтобы видел Кирилл, будто пытается ловить. В глазах Анфиски мелькнул испуг, и она, круто повернувшись, побежала.

Остановившись, Юлька так и стоял с растопыренными руками и шептал:

— Беги, беги…

— Балда! — сильный удар в ухо свалил Юльку наземь.

Он лежал, неловко подвернув под себя левую руку, и глядел в серую землю; он знал: если встать, значит, еще раз придется слететь с ног. А Кирилл стоял над ним и чертыхался:

— Нашел же я кого в помощники взять… Слюнтяя!..

Но через неделю Кирилл утащил у отца бутылку браги и пришел «на мировую» к Юльке. Выпили, и Юлька расплакался, поклялся «в верной верности».

И все же часто при виде Анфиски у Юльки возникало чувство, какое его охватило в вересниках. Но нечего было и думать, чтобы поговорить с Анфиской, побыть наедине. И он злился на Балыбина, на себя, на свою судьбу. А тут еще Ефим появился. Юлька всем нутром почувствовал, что Ефим на своем тракторе такую борозду пропахал между ним и Анфиской, что и с разбегу не перепрыгнешь. Но в сознании теплилась какая-то надежда, и он мучительно искал возможности, лишь бы Анфиска удостоила его хоть взглядом, хоть словом. Однажды он даже пошел с комсомольцами работать на строительстве фермы, усердно подавал доски на крышу, таскал кирпичи в котлянку, месил ногами глину. Но через несколько дней отыскал его Балыбин.

— Ты, паря, забываешь, с кем дружбу ведешь? Али богатым стал?..

Кирилл не зря намекнул на богатство. Еще прошлой весной дозарезу захотелось иметь Юльке такие же сапоги, как у Кирилла. Да где там, с отцом он даже говорить об этом боялся. А Кирилл, покумекав, принес из дома несколько поношенные:

— На мои. Для друга ничего не жалко. Даст бог, рассчитаемся…

Несказанно обрадованный, Юлька на вечеринку пошел в начищенных до блеска сапогах. А теперь, видишь ты, как дело обернулось.

Он спустился к Потанке. Умылся, посидел на берегу. Вода и звонкая весенняя прохлада освежили Юлькину хмельную голову, он зябко поежился. Снова мыслями унесся к Анфиске, к делам деревенским.

Все бы ничего, да не может Юлька выбраться из балыбинских пут. Еще пуще залез он в них с этой стенгазетой… А дело было так.

— Ты видел, что комсомольцы нарисовали?

— Ну, видел.

— Так вот, паря, надо пшик сделать из этой мазни, — сказал властно Кирилл. — Как не будет около конюшарки никого, подойдешь и обо… Понял?

Юлька даже содрогнулся.

— Не-е…

— Не некай. Не с бабушкой базар разводишь.

— Ну, тогда хоть из ведра плесну.

— Ведром я и сам бы смог…

Юлька запылал весь жаром, в нервной лихорадке задергалось плечо. Но сил не хватило, чтобы прямо в глаза Кириллу крикнуть: «Если хочешь, дак иди и сделай…»

Как ни тяжело было себя переломить, Юлька испортил стенгазету. И когда мать сказала, что прибегал зачем-то к ним Антон, вроде бы злой, Юлька потерял покой: или видел кто, как он портил газету, или догадались. Так или иначе, Анфиска об этом знает…

Юля перешел через Потанку и поднялся на берег. В окне елоховского дома горел огонь. Под липами, недалеко от крыльца, темнел силуэт трактора. Юлю словно кто-то подтолкнул, и он подошел к дому, заглянул в щелочку между шторами. Напротив сидел Антон и то ли писал, то ли рисовал.

В избе было шумно. Среди других выделялся Анфискин голос:

— Пиши, Антон, пиши!

Она что-то еще сказала, и в избе раздался дружный, веселый хохот.

Юля отпрянул от окна. В сердцах он хотел швырнуть надоевший кошель с солью, но что-то помешало ему это сделать. Как будто издалека, из пустоты глуховато раздался голос Андрея Балыбина: «…Соль просыпал в керосин. Не горит после этого, хоть убей…»

Юля подержал на вытянутой руке кошель, словно взвешивая, и решительно направился к темневшему трактору. Он точно не знал, где находится горловина топливного бака, да и хмель еще продолжал действовать, поэтому долго возился в темноте. Он не видел, как открылась и закрылась дверь в сенях елоховского дома, и не заметил, как к трактору прошел человек. Звякнув крышкой горловины, Юля начал было высыпать соль в бак, как грозный окрик заставил его до икоты вздрогнуть и выронить из рук кошель с солью.

— Ты, гад, чего делаешь?!

Сильный рывок за руку сбросил Юльку с прицепной серьги. Он увидел перед собой низенькую фигуру Ефима. Понял Юля, что по-доброму ему не уйти отсюда, так хоть… И Юля ударил Ефима в подбородок. Тот полетел на землю, но во время падения успел обеими ногами пнуть по Юлькиным ногам. Юля словно подкошенный брякнулся рядом с Ефимом. Оба они тотчас же вскочили. Ефим крякнул от натуги, снизу вверх ударил Маричева под ложечку. У Юли перехватило дыхание, и он закрутился волчком.

В эту ночь парни почувствовали себя взрослее. Только каждый по-своему.

Через три дня в контору зашел дед Перетягин.

— Принимай в колхоз… — сказал он председателю.

Вечером того же дня комсомольцы снова собрались в избе Елохова. Выпускали очередной номер стенгазеты. «Ответственный писарь» Антон Журьин, вооруженный набором «чернил» — свекольным соком и разведенной в воде печной сажей, старательно выводил:

Елохов был доволен: уже четыре семьи стащили на конюшню весь свой инвентарь и свели лошадей. Артель насчитывала в своих рядах пятьдесят одного человека. Теперь на пахоту выезжали двенадцать пахарей и трактор. Колхоз вел весенний сев. Женщины затаривали в мешки зерно, старики выходили в поле, повесив на шеи сетива. В пашню ложились первые колхозные зерна. Под руководством троих мужиков подростки работали на строительстве фермы.

Затяжная весна вдруг сменила свою тактику. Установились ведренные дни, теплые южные ветры сушили землю. Потанка обрела свое естественное русло, обнажив размытые, засоренные набереги. Стихло половодье; на смену ему — все громче «зеленый шум». За одну ночь деревья променяли свой скучный наряд на зеленые полушалки, сотканные из мелких, с ноготок, клейких листочков, раскидистые ивняки еще назойливее стали кокетничать желто-зелеными сережками.

В мае дождь без грозы — редкость. А нынче первого грома еще не было. Вот уже несколько дней кряду палит солнце, и земля дышит теплом. В самый раз тронуться в рост травам, но мешают прошлогодние отпады, плесень. Нужна гроза! И еще нужен ливень. Скоротечный, но сильный, как из ведра. Чтобы сбить плесень, унести в овраги пожухлую, вымершую траву, умыть, обновить просыпающуюся землю.

От зари до зари гудит в поле трактор. Кулиги пашут на лошадях, а Выгорожные полосы — на тракторе. «Если бы Ефим сегодня допахал Выгорожные, завтра можно начинать пахоту на Отногах. Севцы-то управятся. Сам пойду, комсомольцев сниму со стройки…» — размышлял председатель. Поле, называемое Отногами, сегодня с утра не выходит у него из головы. «Пока возимся с Выгорожными, пересохнет почва на Отногах. А овес в золу посеешь — доброго урожая не жди…»

Ефим хоть и валился с ног от усталости каждый вечер, но наверняка согласился бы пахать и ночью, да на тракторе не было освещения.

Елохов пересек овраг, поросший мелким ельником, и вышел на Отноги. С противоположного конца поля медленно продвигался трактор. Когда он поравнялся с председателем, Ефим остановил машину, спрыгнул на землю. От тела трактора отдавало теплом и запахом керосина.

— Ну, как дела, Ефим? — спросил Елохов.

— Помаленьку, Иосиф Дмитриевич, — улыбнулся тракторист.

— Не допашешь сегодня здесь?

— Нет, не допахать…

— А надо бы. Ох, как надо бы!.. — в раздумье произнес Елохов. — Научил бы кого трактор водить.

— Это зачем? — насторожился Ефим.

— Днем и ночью пахать бы стали…

— Как же впотьмах?

— Ребята помогут. С факелом впереди будут ходить.

— Иосиф Дмитриевич! — обрадованно закричал Ефим. — Я же один справлюсь! Я не устану! Посплю часок-другой — и опять за руль… За двое-трое суток вспашем Отноги-то. Ур-ра!

Ефим, сдернув с головы фуражку, по-ребячьи подбросил ее в воздух.

— Ну, валяй! — улыбнулся Елохов. — Обед и ужин тебе в поле принесут, а вечером я приду с ребятами, поочередно будем светить…

Анфиска сама установила очередность среди комсомольцев, и ей «досталась» самая трудная смена: с часу до двух ночи. Она приняла смену у Антона, палку с намотанной на конце тряпкой обмакнула в ведро с керосином, подожгла от догоравшего факела. Встала в борозду и пошла.

Ефим пустил трактор.

Девушка легка на ногу, идет быстро. Иногда лемеха плуга вгрызаются глубоко, и трактор сбавляет ход. Анфиска поджидает его. Она думает: если бы трактор успевал за ней, то она бы уж постаралась — за одну ночь исходила оба поля…

Анфиска оглядывается: как там Ефим? Но от факела кругом стоит такая темнотища, хоть глаз выколи. Только и видно радиатор трактора да заводную рукоятку.

Анфиска знает, что Ефим видит ее. «Устал он, наверное?» От этой мысли ей нестерпимо хочется оказаться рядом с Ефимом, что-то сделать ему приятное. И Анфиска снова вспоминает о том, как Ефим поглядел в ее глаза, когда возили торф. И как однажды расходились от председателя, и Ефим спросил, будто не зная:

— Ты где живешь?

— На том берегу.

— Я провожу тебя, а то темйо одной…

Ничего не сказала Анфиска, только покраснела.. А Ефим у дома руку пожал… Рука у него теплая, сильная…

Вот и круг сделан. Анфиска берет запасной факел, макает его в ведро с керосином. Снова ярко вспыхивает пламя.

А Ефим очень устал. Кисти рук навихляло за день стальной баранкой руля, ноют они — спасу нет. Только усилием воли отгоняет он сон. То на ноги привстанет, то головой потрясет, а веки до того тяжелы, хоть спичками подпирай. Но после той ночи, когда Ефим подрался с Юлькой, он вдруг всем нутром почувствовал какой-то невидимый перелом в себе. Ефим понял, что ему теперь недостаточно того, чтобы только пахать, пусть даже день и ночь, еще нужно делать что-то гораздо большее. А что, пока он и сам не знает.

Монотонно гудит мотор, тянет от него теплом и мазутом.

Ну, ничего. Вот уже пять кругов сделали… семь… восемь…

Около двух часов ночи пришел Елохов.

— Хватит! Скоро светать будет. Надо отдохнуть.

Ефим потянулся сладко, до хруста в суставах.

Через двое суток на Отногах осталось пашни десятин пятнадцать. Севцы шли, считай, по пятам трактора. Ефим торопился, но пашня здесь оказалась тяжелой: на одном конце участка песок, на другом — глина. Равномерную глубину вспашки отрегулировать было невозможно: в песок лемеха зарывались так, что глох двигатель трактора, а в глину не лезли — хоть убей.

Пелагея, мать Анфиски, наблюдая за дочерью, радовалась. Подрастает девчонка, набирает силы, словно рябинка под окном: ствол с каждым летом все крепче, крона шире, не страшны теперь ни лютая стужа, ни злая вьюга.

Анфиска — девчонка бойкая, до любого дела дошлая, на ногу легкая. За что ни возьмется — огнем горит. Комсомольцев вон за собой ведет, главная у них в ячейке. Замечает Пелагея и другое: в последнее время изменилась Анфиска, подолгу о чем-то своем думает, про себя улыбается, в осколок зеркала стала чаще глядеться. Догадывается мать: Ефим тут виновник во всем, но Анфиску ни о чем не расспрашивает. Не помешать бы…

Но и побаивается Пелагея. Вот уже семнадцать лет хранит она одну тайну. Не боялась бы, если б не было свидетеля… Не дай боже, узнают. Пойдет, закружится февральской поземкой сплетня по Ошлани. Недоброе слово сильнее огня жжет. Сживет со света Анфиску.

…В 1912 году в Ошлани поселилась семья «новожилов» — рыжебородый, с квадратной головой мужик Федяй Мурыгин с болезненной на вид женой и неродной восемнадцатилетней дочерью Пелагеей. Жаден был Федяй, имел кое-какой запас деньжонок. Справили они за год хозяйство, но Федяю все мало. Сам рвал из себя жилы и жене с падчерицей не давал покою. Больная мать была у Пелагеи, не вынесла такой жизни — умерла. Боялась Пелагея отчима, да куда денешься, к кому пристанешь — кругом чужие люди.

Федяй, бывало, скажет:

— Ты шибко-то не печалься по мамке. Живы будем — не помрем. Были бы руки да голова… — а сам обласкивает маслеными глазами фигуру девушки. Пелагея на ночь запиралась накрепко в боковушке, небольшом-избяном пристрое.

В один из дней поздней осени и говорит ей Федяй:

— Слазь-ка, Пелагеюшка, на сарай, набросай сенца в сани, поеду днями в Талый Ключ…

Вход в сарай — с улицы по лестнице. Пелагея влезла, из дальнего угла вилами сено бросает. Темно вдруг стало в сарае, оглянулась — в проеме дверей Федяй стоит. Быстро он рядом очутился, вилы из ее рук выхватил. Пуговицы на зипуне у Пелагеи с треском отлетели — так рванул Федяй ее к себе, потом на сено бросил…

Очнулась она, когда Федяй из сарая на лестницу стал выходить. Сейчас Пелагее не объяснить даже себе, где силы тогда взялись, чтобы броситься к стене за вилами, с размаху всадить их в спину Федяю. Грохнулся он с лестницы, да прямо на зубья борон, которые сам же для ремонта в груду сложил.

Не помня себя, сошла Пелагея по лестнице. А у калитки стоит мужик с того берега — Андрей Балыбин. Глядя на девушку, понял причину трагедии.

— Пилу выточить принес Федяю, большой он мастер по этому делу… был. Царство ему небесное!

Сначала не могла понять Пелагея, из каких побуждений Андрей вызвался сам все «провернуть». Фельдшера из Талого Ключа привозил для снятия экспертизы, обратно мертвецки пьяного увез. Зато потом много здоровья оставила Пелагея на помочах у Балыбиных.

Благодарила она бога за то, что Анфиска выдалась в нее, чернявенькая да ладная, не в рыжебородого Федяя… А теперь неспокойно на душе у Пелагеи. Не за себя, за Анфиску. Видела: не нравятся дела комсомольцев Балыбиным да Маричевым.

— Ты бы, Анфиска, Балыбиным-то больно на рожон не лезла, — осторожно попыталась Пелагея предупредить дочь.

— Тебе ли, мама, говорить об этом? — укоризненно покачала головой Анфиска. — Мало еще они из тебя крови высосали? Не дождаться им теперь добра, солнышко в наши окна стало светить…

Конечно, Пелагея только добра хочет.. «Вишь-ко, жизнь-то какая пошла: живи да радуйся. Все от самого себя зависит. Любовь и та не такая, как прежде — никто не отнимет…»

Полюбила Пелагея раз в жизни, один только раз, паренька Генку с маслобойки в Талом Ключе. Раза два повстречались, а потом не стало Генки. Работал он погонщиком лошадей на маслобойке. Однажды поспорил с мастером крепко, и в ту же ночь порвалась цепь и мастера зашибло насмерть балкой, которую заряжают в пресс для выдавливания масла. Подозрение в злом умысле пало на Генку. Присудили тюрьмы восемь лет.

По дороге в губернский город Генка решил бежать. Стражники его пристрелили.

Думает обо всем этом Пелагея, возвращаясь из поскотины. Ходила она туда наломать пихты на веник.

Перед деревней Елохова встретила.

— Добрый день, Пелагея!

— Дай тебе бог здоровья! — поклонилась степенно женщина.

— Поговорить с тобой хочу, да времени все будто не выкрою, — сказал председатель.

— Есть словко — как мед сладко; есть словко — как полынь горько… — улыбнулась одними губами Пелагея.

— За дочь тебе спасибо, Пелагея, за Анфиску. Хорошего человека ты растишь… И душой красива, и делом.

Для матери нет выше счастья. Дрогнуло сердце Пелагеи, слезы выступили. И рассказала она Елохову — первому человеку — о себе, об Анфиске, об опасениях своих.

— Опасения твои напрасны, в обиду не дадим. Мы теперь — главная сила на деревне, — успокоил Елохов Пелагею.

Шла домой Пелагея со спокойной душой, словно бы сбросили с нее, с души-то, черный холодный камень.

После той злополучной ночи Юлька сутки не вылазил из дома. Как ни крути, ни верти — никудышная жизнь у Юльки. Такое умозаключение он сделал после долгих раздумий. Если оглянуться назад лет на полдесятка, то жизнь была проще, чем сейчас. Что-то натворил, так на худой конец отделаться можно было выволочкой, которая, кстати, быстро забывалась. Теперь не то. Юлька — парень уже, считай, взрослый. Поступки теперь не проходят бесследно, а оставляют последствия-камушки: обернешься назад — и заметен твой след, по которому не просто обратно пройти, словно по мелкому галечнику босыми ногами. И на память почему-то пришли слова Елохова, сказанные им недавно Юльке: «Без цели живешь, Юлий! Ты на ребят, на сверстников посмотри! Они, брат, великое дело делают: жизнь за рога берут. Хотят ее перевернуть да на ноги покрепче поставить. Не в хвосте они у жизни-то… И тебе надо, Юлий, мечтой обзавестись».

У Юльки где-то в подсознании другой голос появился. Он спорит с самим Юлькой:

«Как это ты без мечты живешь? А разве ты, Юлька, не хотел жить хорошо, сапоги иметь?»

«Это пустяк!» — вслух спорит Юлька.

«Но ты же хотел с комсомольцами подружиться, работать с ними?»

«Ну, это все из-за Анфиски».

Юлька возбужден этим спором. Он ищет табак у отца. Находит на голбце крупно нарубленный самосад, лепит неумело самокрутку. Затяжка дыма перехватывает дыхание, выбивает слезы.

«Стоп! Верно, я-то из-за Анфиски пошел с комсомольцами, а вот другие парни как? Не за погляд же Анфиски работают, эту жизнь-то на ноги ставят? — Юля забегал по избе от порога до стола и обратно. — Что-то я не заметил ничего такого… И стенгазеты эти. Испортили одну им, они другую, третью делают. Нет, тут что-то не то…»

Юлька вконец запутался в сумятице мыслей, так, что не в силах был найти одну, главную, которая разрешила бы его сомнения. Он накинул на плечи отцовский пиджачишко и выскочил на крыльцо, хватнул полной грудью чистый уличный воздух.

Из оцепенения его не вывел даже сильный голос Кирилла Балыбина:

— Ты чего рот открыл, как пескарь на крючке?

Юлька равнодушным взглядом скользнул по физиономии Балыбина. Тот поднялся на крыльцо, скрипя приступками. «Уж не рехнулся ли?» — подумал о Юльке.

Но когда Кирилл властно крутнул друга за плечо к себе на пол-оборота, Юлька словно от дремоты очнулся; в его глазах Балыбин заметил знакомое выражение преданности и некоторого страха.

Они пошли в дом.

— Домочадцы где? — спросил Кирилл.

— Пашут.

— Ты чего такой кислый? А я пришел прощаться с тобой, — наигранно улыбнулся Кирилл.

Он усадил Юльку рядом.

— Отец монатки сворачивает. На Урал уезжает, где-то там работу на железной дороге подыскал. Да ты и сам видишь — не житье нам больше здеся… Ремошники всякие по деревне козырем ходят.

В голосе Кирилла Юлька не заметил ни грусти, ни злости: вроде как на посиделках о разной чепухе болтает.

— Ну, ты не распускай нюни-то, — заговорил снова Кирилл. — Мы с тобой напоследок еще гульнем, как следовает быть, да и этим комсомольцам еще, как ее, эту к-карусель устроим…

Юлька подозрительно скосил на Балыбина взгляд.

— Слыхал я, Ефимка-то здорово тебя саданул? Ну, ничего, я за друга долг отдам! Ты ведь знаешь Балыбиных — в долгу не любят ходить, сами кого хошь оставят…

Юлька инстинктивно отодвинулся. «Опять про долг напоминает, — с горечью подумал он. — Будь они прокляты, эти сапоги».

А Кирилл продолжал свое:

— Праздничек завтра у колхозников назревает по случаю завершения сева. Какой же праздник, сам понимаешь, без карусели… А теперь, — Кирилл хлопнул Юльку по плечу, — неси-ко закуски, навроде капустки…

Балыбин вытащил из-за пазухи четвертинку водки и, довольный собой, тоненько захихикал.

На другой день после обеда Кирилл зашел за Юлькой. Тот молча собрался, и они вышли на улицу. Так же молча миновали последние дома деревни, дошли до овинов. Дальше за оврагом, поросшим густым молодым ельником, начинались Отноги. Оттуда доносился приглушенный расстоянием рокот трактора. У последнего овина Кирилл остановился, настороженно прислушался. Заодно подозрительно всмотрелся в Юлькино лицо. Что-то ему в Юльке не нравится. И вчера не нравилось, и сегодня тоже. Юлька осунулся, в молчанки играет, глаза в сторону старается отвести.

Балыбин пошарил рукой в куче отрепьев — отходов ото льна, вытащил берданку. Юлька не сдвинулся с места, только в глазах его мелькнул испуг.

— Ну! Чего стоишь? — зашипел Кирилл. — Пошли…

На выходе из ельника Кирилл присмотрел бугорок земли и лег за ним. Юльке приказал ложиться рядом. Не спеша уложил берданку перед собой, попробовал, хорошо ли ложе приходится к плечу; сощурившись, прицелился. Не отнимая берданку от плеча, обернулся к Юльке, подмигнул ему, прошептал:

— Лады! Теперича будем ждать…

Гул трактора приближался. Отноги вчера вечером были досеяны, и теперь Ефим связанными между собой пятью боронами доборанивал поле. Трактор шел с противоположного конца по правой стороне, а Балыбин с Юлькой лежали на опушке ельника — с левой. Через три-четыре минуты трактор дойдет до конца участка, повернется и пойдет прямо на парней поперек пашни. И почти под носом у них будет разворачиваться направо. Юлька понял, что Кирилл сегодня здесь уже был. И бугорок этот присмотрел. Очень удобный. За ним можно остаться незамеченным, а главное, бугорок — хороший упор. Наведи мушку на цель — ствол не будет плясать…

Юльку охватила неуемная дрожь. То ли от холодной весенней земли, то ли от чего другого. Юлька слышит дрожь в каждой клеточке своего тела. И даже сердце, ему кажется, не бьется, а мелко-мелко дрожит; Юлька крепче сжимает зубы, чтобы не зачакали.

А трактор все ближе. Вон уже на горизонте из-за пологого склона появился черный шевелящийся колышек — это труба. Сейчас покажется фигура тракториста, потом сверкнут отлощенные «шпоры». Еще минута, ну — две, и трактор будет в двадцати метрах от парней. Юлька закрывает глаза…

…Лет пять назад нависла над Ошланью суровая зима. Такой и старики не помнили. По вечерам звонко стреляли бревна изб от лютого мороза, ночью на задворках выли волки. Зверье, птицы от голода и холода замерзали и, преодолевая врожденный страх, устремлялись к жилью человека. Утром ошланцы видели вокруг множество следов — заячьих, лисьих, волчьих и даже лосиных. Многие из жителей к ночи выносили на задворки клок сена, березовые веники.

Забегает как-то к Маричевым Кирька Балыбин. И взахлеб хвастается:

— Ныне на охоту ходить не надобно. Зверье само под окошко так и прет. Папаня у меня полный ларь зайцев накидал… Один аж у крыльца в петлю забухался…

А Юльке маячит, мол, пошли на улицу — дело есть.

Оделся Юлька потеплее, выскочил за Кирькой. А тот и говорит:

— Выручай. Не могу один справиться. Понимаешь, все, кому не лень — воробьи, голуби — на гумно прутся, на кормежку. Папаня мне задание определил — гумно охранять. Говорит, по семишнику на день положу, ежели от этой нечисти снопы будешь сберегать.

Кирька топчется, нос в воротник прячет.

— А я их токо вышугаю, опять налетят. Ну, я и придумал — силков наделал. Побежали доставать, уж налезло их, наверное, черно…

Подбегая к гумну, заорал Кирька:

— Ох, паразиты! Вишь-вишь, сколько их!

В силках бились десятки воробьев и синиц. При виде человека они еще сильнее забились, стремясь освободить лапки из петель. Но крепок волос из конского хвоста — не порвешь.

Кирька в бешенстве стал хватать птичек и… отрывая головы, бросать в снег. Делал он это с таким остервенением и с такой быстротой, что через минуту силки стали пустыми, а вокруг валялось множество бездыханных трупиков. На снегу алели пятна крови. Юлька, закрыв глаза рукавицами, метнулся домой…

…Дрожь во всем теле усиливалась. Нет больше сил унять ее. А трактор — совсем близко. Уже ясно различима фигура тракториста… И Юлька вскакивает. Он прыгает вперед, сдергивает с головы фуражку и крутит ею в воздухе:

— Стой, стой, Ефим!

Но Ефим услышать не может. И смотрит он не вдаль, а под колеса трактора, на пашню.

— Ты что, ошалел! Сволочь! — завопил Кирька и опустил на голову Юльки ствол берданки. Удар бросил парня на землю.

Балыбин торопливо нацелился, нажал на спусковой крючок. Берданка дернулась в его руках, харкнув клочком огня и дыма. Собрав все силы, Юлька успел в этот миг толкнуть Кирьку.

Сегодня с утра у Елохова особенно приподнятое настроение. Шутка ли сказать, колхоз закончил весенний сев. Засеяно около двухсот десятин земли. Семян овса, ячменя и гороха хватило в полной потребности. Правда, последнюю десятину засевали пореже.

На сегодняшний воскресный день, 16 мая, назначен праздник. Елохов решил, как только Ефим доборонит Отноги, провести небольшой митинг, поздравить колхозников с первой победой, наградить наиболее отличившихся подарками — отрезами сатина на рубашки и кофты. Материал уже закуплен.

Елохов выйдет на крыльцо, постоит с минуту — и назад, в контору. Достанет исписанный листочек бумаги, пробежит глазами, что-то зачеркнет, а что-то впишет. Хочется Елохову попроще да потолковее рассказать колхозникам о том, что успех не сам по себе пришел, и чтобы все это было в сравнении с единоличными хозяйствами, которые до сих пор не управились с севом.

Елохов пошел к дому деда Перетягина. Кузнец выселился с семьей в клеть, весь дом отдал на время праздника. После митинга и небольшого поздравления, которое готовят комсомольцы, будет праздничный обед. Зима-Лето с утра колдует у печи. У крылечка репетирует новую песню на гармошке Антон Журьин. Сначала он пропоет: «Мы кузнецы, и дух наш молод», а потом старается свести мелодию на пуговки гармошки. Ребята острят:

— Смотри, Антон, на сцене не тушуйся. «Боже, царя храни!» не сыграй.

Но Антон на шутки не реагирует, он занят важным делом. В столовой женщины помогают повару; меж них идет разговор о прошедшем севе.

— Дождик бы теперь в самый раз! Вот бы зернышко в рост пошло!

Гремят на кухне сковородки, чугуны. На пороге появился Зима-Лето. Лукаво подмигнув Елохову, обратился к помощницам с наигранной заботой:

— Уж не знаю, бабоньки, как получится у меня четвертое блюдо.

Бойкая, веселая Анюта Ситникова подбежала к повару:

— А что у тебя на него?

— На четвертое-то? — тянет Зима-Лето. — Поцелуй повара!..

— Да ну тебя!.. — отскочила смущенная Анюта.

Шутки, веселый смех прервались — в избу влетел Петрунька. Он подбежал к сидящему на лавке Елохову и что-то ему зашептал на ухо, показывая пальцем на улицу. Елохов резко поднялся и быстро вышел из избы. Шепот Петруньки и поспешность председателя вмиг сделали горницу пустой.

Слухи в деревне разносятся с невероятной быстротой. К дому Перетягина все подходили и подходили колхозники, слышались возбужденные голоса.

Короток путь от порога перетягинского дома до ограды, а председатель успел подумать о многом. В Ефиме ему виделся единомышленник и хороший помощник. Заботился о парне как мог, а вот за жизнь его опасаться не было надобности. Так казалось. А тут, гляди, как дело обернулось… Елохов метнул взгляд на взгорье, к часовне. Сердце председателя застучало учащенно — трактор стоял там, так же стоял, как полмесяца назад!

Размашисто зашагал Елохов к трактору. Некоторые из колхозников нетерпеливо подавались вперед, но никто не решался обогнать председателя. Бледностью лица и всей фигурой выдавал он необычайное напряжение.

Люди столпились у трактора, устремив взоры на Ефима. И в установившейся напряженной тишине Елохов, с тревожным надломом в голосе, спросил:

— Ну как, Ефим?..

Тракторист спрыгнул на землю, хлопнул пропыленной кепкой о крыло машины и улыбнулся просто:

— Все в порядке, председатель! Будет хлеб расти…

И сразу вокруг словно все завертелось, зашумело, как и не было тишины. Колхозники густо обступили председателя и Ефима, поздравляли их, и себя поздравляли. И не замечали они прижавшегося к капоту трактора Юлю Маричева с перевязанной головой.

И не сразу люди услышали, как в отдалении сначала глухо, потом все раскатистее загрохотал гром…

На Ошлань надвигалась запоздавшая в этом году весенняя гроза.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ (ВМЕСТО ЭПИЛОГА)

Третий день шел дождь. Он навел мокреть на улице и на стеклах больничной палаты, и Юлиан затосковал. Ругал себя, корил, — нет, ничего не поделаешь, никаким клином не вышибешь тоску. Простительно было тосковать в ведренную погоду, когда каждые руки в огромной цене, а сейчас-то задожжевело, уборка закончилась — лежи себе, полеживай… Так в том и дело: чего лежать, когда здоров? Ожоги на руках и груди зажили и почти не беспокоили Юлиана. И как же он обрадовался, когда узнал от медсестры, что к нему пришел кто-то из комбайнеров. Скорехонько накинул на плечи пижаму и выскочил из палаты, ударившись, как всегда, головой о притолоку. В другой раз Юлиан бы не забыл чертыхнуться (надо же такому долговязому уродиться!), но тут, увидев в конце коридора Яшку, не почувствовал боли на макушке.

В общем-то они были мало знакомы, поэтому долго топтались друг перед другом в смущении. И даже когда уселись на диван для посетителей, разговор вначале не клеился.

— Ну, как дела-то?

— Хорошие дела — убрали все, ребята сейчас комбайны чистят. К вам вот послали узнать, как здоровье, когда домой?

— Здоровье-то ничего, можно бы и домой, да ведь доктора — они свое дело туго знают. Курс лечения…

Юлиан вытянул руки, повертел ладонями туда-сюда, дескать, смотри — зажило.

Но, как и бывает, два человека постепенно разговорились. Яша рассказал Юлиану, что урожай нынче в совхозе неплохой, и что дела в звене к концу уборки пошли лучше, и что его, Юлиана, комбайн, на котором работал Яша, ни разу не поломался. Таким новостям Юлиан был несказанно рад.

— А я ведь, брат, боялся за натяжной шкив привода молотилки. Сварен был кронштейн-то…

— Так только он и поломался, — рассмеялся Яша. — Но мы его опять заварили и под натяжной болт пружину поставили. Теперь под нагрузкой шкив будет поддавать, — сто лет не поломается этот кронштейн. Рогожников придумал.

— Смотри-ка, просто и надежно. Ну и Петя, молодец!

— «Соколик!» — в тон Юлиану добавил Яшка любимое слово Рогожникова, и оба они негромко рассмеялись. И в тот момент Яшка понял, что между ним и Юлианом растаяла натянутость и можно спросить о том, ради чего он сегодня пришел сюда.

— Юлиан Григорьевич, помните, Маторин говорил, что за старой лесопилкой нашли колесный трактор? Помните? И что хотят его установить на постамент?

— Как же не помню. Такие слова меж ушей не пролетают… — сказал вполголоса Юлиан.

— Я приехал к вам, в Ошлань, чтобы написать рассказ о комсомольской ячейке, которая действовала в вашей деревне в тридцатых годах. Моя бабушка Анфиса Федоровна Вяткина (Яша заметил, как при упоминании этого имени Юлиан слегка вздрогнул) много рассказывала мне о тех днях. И назвала тех, с кем бы мне надо повстречаться. Но в живых остались только двое: вы и Антон Журьин. Я был у Журьина, но он во время войны был контужен, сейчас совершенно глух и плохо видит. Остались вы — единственный, кто может дополнить рассказ бабушки.

Юлиан сидел, глубоко задумавшись. Вот ведь как бывает: последнее время, особенно в нынешнюю жатву, а еще больше после пожара на комбайне Семкина, Юлиан всю свою жизнь перебрал день за днем, словно готовясь к этой встрече. И почему-то вновь и вновь мысленно возвращался к тому отрезку времени, о котором собирается написать этот парень.

— Об этом я помню, всю жизнь помню… Любил ведь я ее… — сказал, он.

— Кого ее? — удивленно спросил Яша.

— Бабушку твою. Анфису. А она любила Ефима, дедушку твоего, значит. Той весной отозвали Ефима из нашего колхоза, направили учиться в областной центр на какие-то курсы. Уехала с ним и Анфиска. Потом, слыхали мы, послали их куда-то в другую область, и больше я о них никаких вестей не получал. Секретарем комсомольской ячейки после Анфиски избрали Антона. Меня тоже приняли в комсомол за то, что отвел пулю от Ефима… Вот так и было. Потом колхоз стал большим, но нас постигло горе — погиб Елохов. Одна баба картошку боронила, а лошадь-то у нее была молодая, необъезженная. Вырвалась, да и понеслась вдоль деревни. А посреди улицы ребятня малая играла. С бороной-то ведь она бы их всех пришибла. Председатель наш как раз на обед пошел, увидел такое дело, бросился навстречу шальной кобыле. Остановил, но ценой своей жизни… А стенгазету мы еще долго выпускали. Даже какую-то премию дали нам за нее…

Юлиан, немногословный от природы, сегодня разговорился. Видать, за живое задело мужика.

Они бы еще, наверное, долго сидели, но тут сестра, всплеснув руками от удивления, что так долго у них посетители, постаралась прогнать Юлиана в палату. Прощаясь с Яшей, Юлиан совсем растрогался:

— Это хорошо, брат, придумали — трактор поставить на постамент. Правильно Маторин сказал: не в моде дело — в памяти людской…

Яша снял халат, подал его медсестре и, кивнув на прощание Юлиану, пошел по коридору. В тот момент, когда он открывал входную дверь, Юлиан позвал его:

— Яша! Яков!

Но тот, видимо, не слышал и прикрыл дверь за собой.

А Юлиану хотелось сказать, что писать надо, торопиться надо писать, ведь участников тех событий становится с каждым годом все меньше и меньше.

Яша уже шел по больничному двору. Из окна было видно, как мелькнула его фигура среди стволов старых лип и исчезла за каким-то строением. «Ладно! — подумал Юлиан. — Еще увижу и скажу».

Через неделю Юлиан окончательно решил покинуть больничную койку. «Дома скорее выздоровею», — упрямо заявил он врачу, и тот, хотя и не сразу, выписал его.

Юлиан спешил домой. Как услышал по районному радио, что в его родном совхозе в воскресенье будут отмечаться «дожинки» и что к этому моменту будет установлен на постамент колесный трактор, ни жить ни быть — захотелось домой.

Он не стал звонить в деревню, решил никого не беспокоить. Выписавшись в субботу вечером, переночевал у знакомых и в воскресенье пораньше вышел из райцентра. Хотелось ему просто пройти знакомой дорогой пешком, наедине с мыслями и воспоминаниями.

Как раз установилось бабье лето, и земля после дождей разморенно дышала маревом под теплыми лучами солнца. Березы, одевшись в золотые сарафаны, еще не роняли листа; в природе стояла знакомая, чуточку торжественная грусть. Юлиан шагал легко. За долгую дорогу успел обо всем передумать, все переворошить в памяти. Предвидя встречу с родными, особенно с внуком Колькой, улыбался, а когда перескакивал мыслями к главному событию — хмурился: там ли поставят трактор, где бы ему хотелось? Как-то не успел расспросить об этом ни у Лиды, ни у Яши, ни у Маторина, ни у кого, кто из своих, деревенских, навещал его в больнице. Неужто Маторин не догадается?..

Юлиан передохнул только один раз: где-то на середине пути выкурил папиросу, умылся у студеного родничка.

Ближе к полудню он уже подходил к Ошлани. Учащенно забилось сердце: там! Там, на взгорье, где некогда стояла старая часовня, толпился народ, там чернел знакомый силуэт трактора, который словно плыл над головами людей. Он стоял там, куда впервые его привел в далекие тридцатые Ефим Вяткин. Юлиан почувствовал в ногах тяжесть — то ли от усталости за длинную дорогу, то ли еще от чего. Он пошел медленно, маленькими шагами, словно боясь уронить что-то хрупкое, драгоценное…

Его никто не заметил, да и он сам не хотел этого. Может, впервые в жизни Юлиан был благодарен судьбе за свой высокий рост: он стоял позади всех, но прекрасно видел все, что тут происходило. Поначалу Юлиан ничего не слышал и не видел, кроме трактора. Взгляд Юлиана метнулся на сиденье, на руль, скользнул к радиатору, из которого торчала заводная рукоятка (тут же мельком отметил: не та рукоятка, похоже, ребята приспособили от современного трактора)… На сером цементе постамента ярко выделялись буквы: «Слава труду». Только потом Юлиан перевел взгляд на людей. Вон стоят Маторин, Рогожников, Яша, Семкин; заметил и Анюту с Лидой, зятя Николая, внука Кольку…

День выдался тихий, безветренный, и Юлиан, хотя и стоял неблизко от трактора, хорошо слышал все, о чем говорили выступающие. Вот началось посвящение в хлеборобы (хорошее дело кто-то придумал!). К постаменту вышел Семкин и стал громко и торжественно читать клятву:

— Вступая в ряды хлеборобов, я обещаю вам, дорогие односельчане, что буду верен земле-кормилице всю свою жизнь, буду бережно к ней относиться, умножать ее богатства, овладевать сложной техникой, хранить лучшие традиции наших отцов-сеятелей, помнить всегда имена тех, кто не жалел своей жизни ради прекрасного настоящего…

Семкину, словно чемпиону, повязали через плечо красную ленту с золотыми буквами — «Молодой хлебороб». Смущенный Семкин уступил место другому пареньку.

Эта сцена особенно растрогала Юлиана. Трактор на постаменте и люди вокруг него стали вдруг расплываться, будто смотрел Юлиан на них сквозь мутное стеклышко. Он застеснялся этой минутной слабости и, чтобы ее не заметили односельчане, решил пойти домой.

Сначала Юлиану подумалось, что хочется уйти домой потому, что устал, но уже через несколько метров он понял, что к усталости присоединилось более сильное чувство: желание посмотреть на происходящее еще раз, но теперь уж от своего дома…