Встречи

Анатолий Корсаков ДИРЕКТОР Рассказ

Настроение у Шубина было неважное. Он медленно ходил от стола к двери, от двери к окну, словно утрамбовывая свой небольшой кабинет тяжелыми шагами. Через раскрытое окно врывался летний ветерок, но не освежал прогретый комнатный воздух. Со стороны могло показаться, что Дмитрию Николаевичу мешают собственные руки. Он то засовывал их в карманы, то сцеплял на шее и останавливался в раздумье.

Вторую неделю мысль о неминуемом объединении не выходила у него из головы. А сегодня снова позвонил заместитель начальника главного управления и подтвердил, что такой приказ готовится, осталось «подработать кое-какие детали»… Фраза запомнилась, и Шубин бормотал ее себе под нос, переставляя слова на разный манер.

Ему хотелось курить, но он дал слово бросить, месяц крепился, поэтому осталось одно: вытащить из кармана леденец, развернуть клейкую обертку и сунуть его в рот. Тьфу, пакость какая!

За десятилетие своего директорства на гармонной фабрике Дмитрий Николаевич хорошо изучил главное управление и знал, что если остались «кое-какие детали», значит, у него времени не меньше месяца, даже наверняка больше. Да и такое ответственное дело с середины года не начинают, норовят ближе к концу, а сейчас август…

Но через месяц прояснится, кто будет директором объединения, он или Кочергин с Бушуевской фабрики. Значит, у него месяц — срок достаточный, чтобы сделать последний рывок. Иначе придется уступить Кочергину. Отдать фабрику — новый, совсем недавно построенный корпус людей, с которыми привык встречаться каждое утро…

Конечно, можно и остаться: главным инженером, к примеру. Да только много ли радости? Не развернешься — все время за спиной чужой взгляд, чужая рука… Простора не будет. А без простора Шубину — не жизнь. Он человек с размахом. Любит далеко загадывать и выполнять загаданное любит. Загадывать — каждый мастак. Нет, Дмитрий Николаевич терпелив, на своем стоит твердо, делает основательно, да и как иначе?

Шубин сел на подоконник, жадно вдохнул чуть посвежевший воздух, выглянул вниз. На улице ревели самосвалы, подвозя и сбрасывая асфальт на укатанную щебенку, — поселок вылезал из грязи. Этим летом пятикилометровая дорога в город будет готова, и тогда — прощай, грузотакси! Побегут сюда городские автобусы. А давно ли поселка не существовало! Была маленькая деревенька, в ней артель, а в десятке таких же деревень — еще десяток артелей. Шубин вспомнил, как стягивались они в один кулак, как разъезжал он по разбитым весенней распутицей дорогам, убеждая людей сорваться с насиженных мест, бросить крепкие теплые избы, чтобы на новом месте начать с колышка. Не все срывались, но истинные гармонщики решились — приехали. Видимо, победила любовь к промыслу, по наследству переходящая от дедов к внукам.

Шубин уважал этих в чем-то главном похожих друг на друга коренных мастеров гармонного ремесла, наделенных природной сметкой. И хоть сам он не был выходцем из такой потомственной мастеровой семьи, но крепко сжился с людьми, с делом их, и теперь ему все чаще казалось, что и в детстве тянулся он именно к этому делу, только до конца не осознавал. И всякий раз, придирчиво сравнивая фабрику с кочергинской, он видел: производство у Кочергина налажено похуже, случайных людей больше. Помощников своих меняет Кочергин частенько и никак по сердцу отыскать не может. Тут у Шубина большой отрыв: и предприятие передовое, и люди держатся. Но есть у соседа один человек… Человек как человек, даже без высшего образования, да только за этого недоученного отдал бы Шубин все свое дипломированное КБ с чертежами в придачу. Шутка ли? За последние годы два новых баяна разработал, да каких! Не только в Москве, и в Лондоне дипломов удостоились. Эти баяны поднимают на щит фабрику и Кочергину репутацию хорошую создают. Тягаться с ним трудно. Начальство его любит. Шубина тоже не обходит, но с Шубиным по-другому, скорее — считается. Хороший, мол, руководитель, добросовестный, расторопный, но без блеска.

Дмитрий Николаевич взялся за телефонную трубку, набрал номер, и, не дожидаясь ответа, отодвинул аппарат в сторону. Нет, отступать он не будет. Месяц! Да за месяц гору перевернуть можно! Выполнить план на три-четыре дня раньше срока, полностью реализовать продукцию, и тогда пусть выбирают: он или Кочергин… Только достаточно ли этого? Кочергин сделает то же самое, да преподаст так, будто необычное совершил, он умеет — эффектно подать. Но тогда что же, что?

Шубин подошел к столу, раздумывая. Впрочем, раздумывать было нечего. Что надо сделать — он знал, и знал давно, когда объединением еще и не пахло. Год назад примеривался перевести окончательную сборку на поточный метод работы. Примеривался, но не спешил, хотя мысль о переходе стучалась все настойчивей. В случае удачи этот способ сулил фабрике явные выгоды. Но опыт приучил директора видеть и оборотную сторону, поэтому готовился он неторопливо. Хотя чуть было не сунулся полгода назад начать перестройку, но сдержался. Голосовые пластины вовремя на фабрику не поступили, да и не только в них дело. Это со стороны взглянуть — все просто. Поставил сборщиков цепочкой, приказал каждому не весь баян собирать, а, скажем, одному ремни прикручивать, другому резонаторы вставлять — и пошла жизнь по-новому. Добро бы… А тут — писал человек всю жизнь правой рукой, а его надо еще и левой научить. Если б одного! Всем надо под другую руку перестраиваться, всем цехам…

Потому-то и хотелось для верности убедиться на чьем-нибудь примере, а потом рвануться из-за спины, учитывая чужие ошибки и недосмотры. Но сейчас ситуация изменилась. Сейчас момент, от которого многое зависит. Очень многое!

Голова у Шубина прояснилась, оцепенение спало, и он крепко припечатал скрипнувший стул к полу. Надо решаться!

— Главного — ко мне!

Он не любил больших совещаний, предпочитая все серьезные вопросы решать на месте. Однако сейчас подумал немного и заключил:

— В одиннадцать — начальников цехов и отделов… Хотя нет, начальников отделов не надо.

Секретарша молча кивнула и повернулась к выходу.

Дмитрий Николаевич побарабанил пальцами по столу, обдумывая разговор с главным инженером. Впрочем, в нем он не сомневался. Вот позднее, когда придут начальники цехов, драчки не миновать. Грузный, словно самовар, начальник сборочного Сафин обязательно начнет кивать на молодого, юркого начальника деревообрабатывающего Трушкова. Тот, конечно, тоже за словом в карман не полезет. Молодой, неуживчивый, но хватка есть. С него спросить можно — юлить не станет. С Сафиным потруднее — тот и о прошлых заслугах не прочь вспомнить, но если почувствует, что дело серьезное, в лепешку расшибется. Вот Бубнов — молодой, а холодноват. Лишку на себя не возьмет, однако аккуратен, любит в срок укладываться.

— Можно?

Директор поднял глаза и поморщился, увидев Симу Свистакову из отделочного цеха. Приятного эта встреча не предвещала: опять какая-нибудь жалоба. Но по какому поводу? С мужем ее он, помнится, еще на прошлой неделе говорил… Однако, взглянув на красное, распухшее от слез лицо Симы, на руки, нервно теребящие узел платка, смягчился и пригласил доброжелательно:

— Садись, Сима. Выкладывай, с чем пришла?

— Ушел ведь Гришка-то от меня, пятую ночь дома нет, говорят, у Надьки-поварихи живет.

— Так, — кивнул Дмитрий Николаевич. — Подействовало…

Сима всхлипнула от безутешного горя и запричитала:

— Вы уж поговорите, Дмитрий Николаевич, с ним: чего он, не думает домой возвращаться?

— Как возвращаться? Да ты же у меня на прошлой неделе была, на этом самом стуле сидела, говорила, что житья с ним никакого нету. Говорила?

— Говорила.

Сима еще сильнее всхлипнула и разрыдалась.

— Воды, вот, выпей.

Ее зубы мелко стучали о край стакана.

— Так как же я без него-то буду? Одна-то? С ребенком-то?

— Ладно, успокойся, успокойся. Поговорю еще раз. Ничего не обещаю, но поговорю.

Сима ушла, а раздражение осталось, вдобавок вернулось еще и сомнение: не круто ли он начал заворачивать дело? Поймут ли? А где недоверие, там и сопротивление — подсознательное, глухое. Значит, работа пойдет вкривь да вкось. Рабочий оценивает точнее, изнутри, по нему, как по барометру, можно определять действительную полезность перемен.

— Вызывали? — осведомился главный инженер по привычке, нисколько не сомневаясь, что Шубин вызывал.

Он знал директора с первого дня появления его на фабрике.

Шубин, тоже привыкнув к ничего не значащему вопросу, не обратил на него внимания. Он взглянул в лицо главному и, уловив необычно тревожное выражение, понял: ждет со дня на день вести об объединении, волнуется. «Если удержусь, поставлю его директором филиала — молодой, перспективный», — подумал Шубин. Он приметил Женю Иванова, еще когда тот работал на шипорезном станке в деревообрабатывающем цехе, с завидным упорством занимался в вечернем институте, и стал постепенно выдвигать его.

Хладнокровно, не выдававшим никаких чувств голосом Шубин объявил главному инженеру о давно вынашиваемом плане.

Главный согласился, краснея при этом до корней волос.

— Сколько у нас времени, Дмитрий Николаевич? — не выдержал он официального тона.

— Не больше месяца, Женя, не больше…

Дома Шубин хотел показаться веселым и беззаботным, но жена, выслушав два не очень удачных каламбура, покачала головой.

— Выкладывай.

Шубин уступал понемногу, повествуя сначала о Симе Свистаковой, о ее муже, об их неприглядной семейной истории, о своем неумелом посредничестве, и, незаметно для себя, рассказал о готовящемся объединении. А когда рассказал, — спохватился, но было уже поздно. Да и на душе от все понимающего взгляда жены, от едва уловимой ее улыбки стало легче, и фабрика со всеми заботами начала удаляться, как кинофильм, просмотренный несколько часов назад. Обычные домашние желания пробудились в Шубине: захотелось плюхнуться в кресло и почитать что-нибудь интересное, и он сразу вспомнил, что не дочитал вчера очень любопытную и толковую брошюру о научной организации труда.

Ужинали молча. Слушая, как приглушенно звякают ложки о дно тарелки, как булькает кипяток в чайнике на плите, Шубин вдруг пожалел, что у них нет детей. Окинув мимолетным взглядом образцовую кухню, отметил про себя: в доме не хватает чуточку беспорядка.

— Что, невкусно? — спросила озабоченно жена, заметив мимолетное раздражение на его лице.

— Нет, так, отвлекся. Прости, пожалуйста.

— Ты бы поберег себя, Дима, — сказала она, возвращая его к прежним мыслям.

— Нет, хочется мне еще и в объединении поработать.

— Да ты уж как к одному привяжешься… Не старики мы еще, не поставят директором — на другое место переедем, не всех же пока объединили. На новом месте и душа обновляется.

— Понимаешь, не представляю, как это — начнется новый день на фабрике, а меня там не будет и не узнаю я, чем живут люди, с которыми поработано ого, сколько! Да потом, только нам с тобой и начинать!

Дмитрий Николаевич насмешливо покосился на сервант, где у Гали две полки были заставлены лекарствами. В последнее время она жаловалась на сердце и частенько совала под язык валидол. Однако слова ее успокаивали Дмитрия Николаевича. Он вспомнил совещание с начальниками цехов, вспомнил осторожный, сдержанный кивок Сафина, недоуменный взгляд Бубнова, и желание перевести сборку на поток окрепло окончательно. То легкое сопротивление, которое он встретил, убеждало его в собственной правоте. Просто люди немного подзастоялись, привыкли к стереотипным требованиям. Это должно пройти с первыми шагами, важно подтолкнуть.

— Еще поработаем, — сказал Шубин вслух и начал расхаживать по комнате, все более и более углубляясь в детали предстоящих изменений.

Полторы недели прошли стремительно. Шубин требовал с начальников цехов сурово, словно генерал перед наступлением. Он следил за ритмом работы на каждом участке. Переходил из цеха в цех, останавливал мастеров, выслушивал, давал советы, «снимал стружку» с нерасторопных. Никто с ним не пытался спорить. И это радовало Шубина. Радовало, что у людей есть желание работать с ним, что он не ошибся в своих надеждах. Деревообрабатывающий цех взял хороший разбег. И хотя во второй смене не хватало станочников, график выдерживался неукоснительно. Трушков метался между станками и, словно контролер ОТК, проверял размеры корпусов баянов и гармоний.

— Не тем занимаешься, — сказал Шубин, выслушав в визге пил и фрез его отчет. — Суеты много…

Сафин, наоборот, в цехе появлялся изредка, но недостатки видел сразу, а уж увидит — распечет не по-шубински. Его боялись больше директора. Мастера предпочитали сами прибегать к нему в кабинет и докладывать, чтобы снять с себя ответственность.

Сафин грузно сидел в тяжелом, как и он сам, кресле. Он не суетился, как Трушков, а спокойно, немногословно руководил работой. И Шубин понял: пора!

В тот день, когда сборщики начали собирать баян по операциям, Шубин не пошел в цех — изменил своей обычной привычке. Он остался у себя в кабинете и только вечером позвонил Сафину.

— Как обычно, — продышал в трубку Сафин и замолчал, дожидаясь вопросов.

Неделя прошла спокойно, но Шубин, словно врач после переливания крови тяжелобольному, напряженно вслушивался в пульс фабрики. Он не верил гладкому началу, и не ошибся. Вскоре, словно нарочно, в деревообрабатывающем цехе сломался шипорезный станок. Чинили долго. Шубин вызвал главного инженера и так поговорил с ним, что тот остался ночевать вместе со слесарем у станка. Шипорезный вошел в строй, но через день позвонил разгоряченный Сафин и доложил: отделочный выдал две сотни полукорпусов хромки с различными цветовыми оттенками — перепутали целлулоид и полукорпуса не комплектовались.

Сборка требовала полукорпуса, и Шубину пришлось вызывать двух работниц из отпуска.

Но прошла и эта тяжелая неделя, постепенно жизнь входила в привычное русло, и Шубин прикинул, что план они «вытянут» и даже дня на четыре раньше. А вдруг перебой с фанерой? Поставщику он не очень-то доверял: предприятие молодое, работает со срывами, вполне может не поставить фанеру в срок. Тогда полетят к чертям все его планы, и все козыри будут биты.

Надо было подстраховаться, и Шубин вызвал заместителя по снабжению. Василий Степанович вошел в кабинет спокойно, испытующе глянул на Шубина и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло напротив стола. Глянул еще раз искоса и сказал многозначительно:

— Кочергин вторую неделю в Москве. Место утаптывает…

— А с планом у них как?

— С планом туговато, но Кочергин в Москве…

Для многих на фабрике было загадкой, как уживался директор со своим заместителем — человеком непокорным, изворотливым. Шубин и сам, если бы его спросили прямо, едва ли ответил, однако чувствовал: без Василия Степановича ему трудно. Тот умел, несмотря на резкость, сойтись с любым человеком, склонить его на свою сторону, а это для снабженца золотое качество. Еще ценил в нем Шубин преданность фабрике. Сейчас Василию Степановичу ничего не грозит — его на десяток фабрик замом возьмут, да и Кочергин, к примеру, за него обеими руками ухватится. А вот болеет Василий Степанович за Шубина, помочь пытается, и чувствует Шубин: от души это.

— А пусть, тут и без Москвы дел хватает!

— Смотри, Дмитрий Николаевич, недооценивать Кочергина нельзя — парень не промах. Своего не упустит, да и не только своего…

— Не за тем пригласил тебя, Василий Степанович. Фанера у меня из головы не выходит, боюсь, подведет поставщик.

— Не исключено.

— А как быть?

— У мебельщиков занять надо. Они специальный цех запустили — сами клеят.

— Поделятся?

— Должны.

Зазвонил телефон. Шубин крякнул от неудовольствия, снял трубку, давая понять заместителю, что еще не все сказал.

— Кто это?.. Так, чем могу быть полезен? Да, моя жена. Как — в больнице?! С сердцем? Сейчас еду.

Он сразу забыл, о чем говорил с заместителем, и, когда тот поднялся, только махнул ему рукой: давай, мол, делай.

Галя в больнице! — эта весть разом заслонила собой все остальное.

Вскоре старенький «Москвич», с натужным урчанием поднимаясь на косогоры, тащился к ровным городским улицам. Шубин сидел на заднем сиденье, широко расставив ноги, и, наклонив седую голову, смотрел перед собой, ничего не замечая. Мысли путались, и он не знал, наяву все это происходит или во сне, странном и тяжелом.

К Гале его не пустили. Вышла пожилая медсестра и, глядя куда-то в сторону, объяснила, что у его жены инфаркт, но волноваться не надо. Что за чушь! Как не надо! Инфаркт — это не насморк!

До дома было недалеко, и он решил пойти пешком, чтобы хоть немного опомниться. Шел по улицам, не замечая ни прохожих, ни машин, не слыша ни гудков, ни окриков. И встречные удивленно смотрели на представительного мужчину с навернувшимися на глаза слезами.

Перед дверью квартиры он долго рылся в карманах, отыскивая ключ. Потом долго стоял у порога в нерешительности, будто в первый раз пришел сюда. От полного одиночества комнаты казались еще строже и холоднее, однако приглядевшись, Шубин заметил скомканный Галей фартук и платок на полу. Эти вещи напомнили о жене еще острее, но без прежней безутешности, — ведь они хранили следы ее рук и были сейчас почти живыми.

Способность размышлять вернулась к нему постепенно, в ушах звенело, как после контузии, во рту было сухо и горько. Шубин доковылял до кухни и, захлебываясь, напился прямо из-под крана, потом вытер рот рукавом и снова вернулся в комнату.

Равномерно качался маятник, и часы заполняли тишину мелодичным ходом.

«Стоит Гале не так повернуться, сделать неосторожное движение, и она никогда не увидит этого маятника, — подумал Дмитрий Николаевич, глядя на дрогнувшую и подавшуюся вперед большую стрелку. — Неужели все так просто? Тогда зачем эта суета, зачем я рвусь, пытаюсь что-то сделать, будто смогу избежать такой же участи или смогу спасти от нее кого-то… Нет, нет, только бы она жила! К черту все — директорство, фабрику, квартиру, не надо ничего, лишь бы она была рядом. Что я без нее? Для чего я?»

Как помочь жене, он не знал. Болезнь нельзя поделить на двоих, но оставаться в бездействии было невыносимо. Квартира напоминала сейчас клетку, и он метался в четырех стенах.

Довольно! Дмитрий. Николаевич накинул пиджак, спустился вниз и зашагал, широко размахивая руками, по вечерней улице.

Он шел, рассматривая витрины магазинов, без всякой цели и желания куда-то прийти. Сначала подумалось: к друзьям. Но зачем? Начнут сочувствовать, убиваться — и еще больше расслабнешь, слезу пустишь.

Жаловаться он не любил.

Он шел и пытался вспомнить, как познакомился с Галей, но отчетливой картины не получилось, — другие переживания, более поздние и ощутимые, заслоняли собой те первые, безоблачные.

Перекрестки менялись перед его глазами, но он шел и шел, пока не почувствовал усталость во всем теле.

Светлая летняя ночь спеленала город. Дмитрий Николаевич отыскал пустую скамейку неподалеку от телефонной будки и сел, вытянув ноги. Взглянул на часы: половина четвертого. Прикинул, что скоро пойдут троллейбусы, застегнул пиджак на все пуговицы, откинул голову назад, начал разглядывать беззвездное небо. Тело отдыхало от непривычной нагрузки. Дмитрий Николаевич почувствовал, как ноги становятся легче, руки расслабляются и сердце стучит медленнее, успокаиваясь…

Проснулся он от шуршания метлы. Пожилая дворничиха выметала мусор из-под скамейки. Бросив на Шубина привычный оценивающий взгляд, проворчала для порядка:

— Достукался, из дома выгнали. А все водка — зараза треклятая…

Шубин не отозвался, и дворничиха пошла дальше, шаркая метлой размашисто, словно косой-литовкой.

К жене его снова не пустили. Но Шубин был настроен решительно и добрался до главного врача. И тогда Шубину выдали растоптанные больничные тапочки, которые никак не хотели держаться на ногах, то и дело сползали и шлепали по полу, будто ладонями по воде. Узкий, коротенький халат затрещал на его широкой, слегка сутулой спине.

Шубин вышагивал следом за медсестрой, чувствуя себя неловко в своем одеянии, хотя никто не обращал на него внимания. Наконец, они свернули в «сапожок» и остановились у двери с предостерегающей табличкой:

«Изолятор».

— Здесь, — тихо сказала медсестра и посмотрела на Шубина, прежде чем открыть дверь.

«Здесь»… — зачастило сердце у Дмитрия Николаевича, и он переступил порог, глядя под ноги, готовый к любой неожиданности.

— Дима!

Дмитрий Николаевич сел на стул, всмотрелся в бледное лицо жены, пытаясь угадать ее состояние.

— Сделали кардиограмму, говорят: еще не инфаркт — предынфарктное состояние только…

— Вот и хорошо, все будет в порядке.

Дмитрий Николаевич успокаивался, тревога, мрачные предчувствия схлынули: жена рядом, она жива…

— Что на работе, Дима?

Шубин вздрогнул. Со вчерашнего дня мысли о работе, о фабрике отошли на самый краешек сознания, словно долгие месяцы или годы прошли между днем и утром.

— На работе? — удивленно переспросил Шубин.

Он никогда не думал, что его дела так волнуют жену. А удивившись, вдруг смутно предположил: может быть, нынешнее шаткое его положение и подтолкнуло Галю сюда, на больничную койку? Заметив искры тревоги в ее глазах, понял, что не совсем ошибается, и покраснел, удивленный и пристыженный своим открытием. Придав голосу бодрые интонации, он стал убеждать жену:

— Все нормально. План выполняем хорошо. Сборка перестроилась, пока тоже все благополучно.

Галя кивнула успокоенно, но тут же снова разволновалась, стала советовать ему, что и где взять из еды. Она говорила подробно, требуя запомнить и заставляя повторить. Дмитрий Николаевич послушно повторял и поражался: у Гали было так много неведомых ему забот, о которых он никогда не задумывался, которые казались ему неважными, само собой разумеющимися. Но такой ли пустяк эти заботы, если они не оставляют жену даже сейчас?

И как он мог не замечать всего этого раньше? Чем он был занят, какие такие дела решал, над какими мировыми проблемами бился? Ах да, фабрика! Эта глыба из кирпича и бетона, о которой он думал многие годы больше, чем о жене, и не шелохнется, когда его потеснят с директорского стула… А если и оставят, тогда что же — радость изобразится на ее каменном челе?!..

Здоровье у жены улучшалось, но Дмитрий Николаевич по-прежнему приходил в больницу каждое утро, торопливо прошмыгивал по коридору, раскланиваясь со всеми людьми в белых халатах. Несмотря на разрешение, он чувствовал себя нарушителем больничных устоев и поэтому робел перед белым — символом неумолимой строгости и порядка. Только в день, когда жене разрешили вставать и ходить по коридору, увидев ее в кресле с книгой в руках, он вздохнул с облегчением и незаметно для себя начал втягиваться в обычный круговорот дел.

А дела на фабрике двигались вперед. Уже ясно чувствовалось: план будет выполнен к двадцать четвертому числу. И когда оно наступило, Шубин вдруг понял, в каком напряжении жил весь этот месяц.

День выдался пасмурный. Но даже серое небо и дождь, моросивший с утра, не омрачили Дмитрия Николаевича, обычно очень чуткого к переменам погоды. Он решил обойти фабричный двор, посмотреть: уложены ли доски в штабеля, очищена ли от мусора площадка около отдела главного механика. Теперь, когда основное шло на лад, стоило подумать и о мелочах. Шубину хотелось, чтобы фабрика выглядела, как невеста за свадебным столом. Показатели — показателями, а опрятность всегда бросается в глаза.

Двор был в порядке, мокрый асфальт лоснился под дождем и радовал директорский глаз, одно только огорчало: стена котельной была не оштукатурена и стыдила Дмитрия Николаевича своей наготой. Он подумал, что в этом месяце ее уже не приведешь в приличный вид, и тут же прикинул: теперь можно надеяться не только на этот месяц. Завтра он собирался рапортовать начальству о переменах на фабрике.

Представив себе удивление, которое вызовет его звонок, Дмитрий Николаевич улыбнулся широко и облегченно.

Он еще раз оглядел просторный двор и решил начать строить новый корпус рядом с нынешним — прикидывал разместить здесь цех заказов и отдел главного механика. У Кочергина такой возможности не было. Территория у него маленькая, зажатая жилыми домами, там новый корпус не поставишь. Значит, центр производства должен переместиться сюда — на простор, здесь и быть головному предприятию объединения. Во всяком случае, Шубин будет на этом настаивать. И настоит…

Да, сейчас в Дмитрии Николаевиче снова проснулась уверенность в себе, и он чувствовал силу, выстраданную, почерпнутую из сомнений, раздумий и горя прошедших дней. Он надеялся: наступит и на его улице праздник, и было приятно предвкушать его.

Яркий солнечный луч прорвался сквозь мрачное небо, осветил на миг липы и березки, высаженные в прошлом году, траву, заискрившуюся дождевыми каплями, землю — темно-коричневую, размокшую, тяжелую, — и снова скрылся за облаками.

Шубин шел к корпусу управления и улыбался своим планам, таким выполнимым, земным, только работать, работать, и через три-четыре года фабрику будет не узнать, как не узнаешь теперь старую, которая открылась его взгляду десять лет назад, когда он впервые пришел сюда, не думая, что задержится надолго.

Прямо перед входом в управление он едва не столкнулся с Симой Свистаковой.

— Спасибо, Дмитрий Николаевич, подействовало, вернулся мой-то, — сказала она без предисловий и улыбнулась широко, безмятежно, по-девчоночьи.

«А поговорить с Григорием я так и забыл», — подумал Шубин, ответно улыбаясь, уступая дорогу.

— Смотри, чтоб жили хорошо, хватит людей смешить!

— Ла-адно, — звонко отозвалась Сима.

В небольшой приемной его ждал Кочергин. Он заметил Шубина раньше и приветливо заулыбался, вставая навстречу.

— Здравствуй, Дмитрий Николаевич, здравствуй, дорогой. Сколько лет, сколько зим!

— Здравствуй, Павел Федорович, проходи в мои палаты.

Внешне Шубин не изменился, даже бровью не повел, пожимая Кочергину руку, но внутренне весь напрягся, сжался, точно пружина, пытаясь, разгадать, зачем наведался сосед. Не о здоровье же справляться. Он вглядывался в его лицо дольше обычного, пытаясь определить сразу, но задушевная улыбка смягчала блеск холодноватых глаз Кочергина.

Шубин отвернулся, он не умел изображать на лице неискренних чувств и плохо переносил, когда это делали другие.

— Присаживайся, Павел Федорович.

Кочергин сел, продолжая улыбаться. Он тоже пытался разгадать, в каком настроении Шубин, и не спешил приступать к делу. Перевел взгляд на окно, поругал погоду, порылся в памяти и рассказал забавную историю про своего сына-первоклассника.

Кочергин был мастер рассказывать, на всех совещаниях в перерывах он становился душой общества и всякий раз кто-нибудь говорил:

— В артисты бы тебе, Павел Федорович.

Сейчас он понял: непринужденной беседы не получится, но еще медлил, пытаясь подступиться к делу незаметнее, мягче.

— Так как, Дмитрий Николаевич, там у поэта — «и жить торопится, и чувствовать спешит»?

— Вот именно, выкладывай, с чем пришел.

— Фанеры не одолжишь, Дмитрий Николаевич? Не шлет поставщик, еще день-другой, и фабрика встанет. Выручай!

Шубин вздохнул облегченно: он готовился к другому разговору. Крепко держал в памяти, что Кочергин был в Москве.

Выручать слишком поспешно не хотелось, и Шубин вытянул губы трубочкой, как бы раздумывая, хотя знал, что не откажет. Он любил, когда просили и была возможность помочь. Просить самому — другое дело, просить Шубин не любил.

Кочергин наверняка знает о его слабости, потому сам и приехал, чтобы польстить, но тем не менее…

— Что ж, соседей в беде не оставляют. Присылай машины…

— Ох, гора с плеч свалилась, Дмитрий Николаевич, вот спасибо — выручил! Я напугался — сижу, думаю: откажет, а внутри аж холодеет все… Спасибо. Я тут мельком на производственный корпус, на двор у тебя взглянул — блестит все, как у старшины пуговицы, молодец! Недаром я в управлении заявил: не желаю расставаться с Шу… что такое, Дмитрий Николаевич, ты весь переменился? Не знал?

— Нет, пустяк… Присылай машины, Павел Федорович.

— Извини, Дмитрий Николаевич, я думал, в курсе событий… думал, ты не против… Да и потом, еще ничего не ясно, извини, по-глупому как-то вышло.

— Присылай машины, Павел Федорович!

— Съезди сам, Дмитрий Николаевич, пока еще не решено, я не очень рвусь…

Ни обиды, ни зависти не почувствовал Шубин, когда остался один в кабинете. Только пустота заполнила душу.

Открыл ящик стола, вытащил папиросы, закурил, не чувствуя дыма. Положил кулаки на стол, — тяжелые, со вздутыми венами кулаки, — и замер. Долго сидел обрюзгший, постаревший, и только кулаки да набыченная шея напоминали в нем утреннего Шубина, все остальное было чужим.

«Вот и отработался, Дмитрий Николаевич. Похозяйствовал — хватит. Еще три годика где-нибудь поскрипишь — и на пенсию. Заведешь с женой садик, огородик, будешь цветочки разводить и клубнику полоть, по утрам рыбку удить. Жили-были старик со старухой… Впрочем, зря иронизируешь, старый дурак. Надо разумно отойти в сторону — Кочергин моложе, ловчее и работать умеет не хуже тебя, надо понять и принять это, и нечего трагедию разыгрывать, мышиную возню затевать! Так и должно быть… Так и…»

Боль, зародившаяся где-то глубоко, подползла к сердцу, к горлу и обварила все внутри своим жестоким жаром. Шубин всхлипнул глухим, бесслезным всхлипом, надсадно и безутешно.

Зазвенел телефон, резко, пронзительно, будто сирена над ухом. Дмитрий Николаевич вздрогнул, посмотрел растерянно на дверь. Звонок повторился. Поднял трубку:

— Слушаю.

— Дмитрий Николаевич, это Сафин, корпуса баяна отделочники задерживают, никак не разберемся…

— Так, причина?

Начальник сборочного торопливо начал объяснять, потом Бубнов перехватил трубку и принялся вносить поправки и оправдываться.

Еще полчаса назад Шубин бросился бы принимать меры, но сейчас все перевернулось в его душе, и он сухо обрезал начальников:

— Сначала сами разберитесь, а потом докладывайте.

Домой! Ни минуты здесь больше! Хватит, посидел. Пусть другой столько же посидит!

Жена была еще в больнице, и он не представлял, как ей рассказать. А может, схитрить, пощадить ее сердце? Да, Гале ни слова, просто расстроился — неполадки, маленькие, очень маленькие, совсем пустяки…

«К черту! Обидно, ведь я могу руководить не хуже Кочергина… С кем становилась фабрика на ноги — со мной или с Кочергиным? Нет, хватит! Завтра же подаю заявление! Ноги моей больше здесь не будет! Пусть посидят в моей шкуре — умники!»

— Гараж! Машину мне, срочно!..

Галя сидела в кресле и вязала. Спицы быстро мелькали в руках.

— Дима? Раненько ты сегодня что-то…

— Да хотел на кирпичный завод съездить, потом передумал.

— Сам? А Василий Степанович где?

— Что Василий Степанович? У него свои заботы — надо баяны реализовать, базы перегружены — отказываются.

— Странно.

— Что странно?

— Странно — хотел съездить и не съездил…

— Не понимаю, какая тут странность: передумал, завернул домой…

Дмитрий Николаевич пожалел, что не сочинил отговорки поубедительней.

— Раньше с тобой этого не случалось.

— Ну, раньше! — развел Дмитрий Николаевич руками. — Раньше со мной многого не случалось. Не случалось, например, в очках читать, к тебе в больницу приходить, килограммы лишние сбрасывать… Да мало ли чего не случалось раньше? Как ты себя чувствуешь?

— Я всегда чувствую себя одинаково — хорошо.

— Ты чем-то раздражена?

— Нисколько.

— Я же вижу.

— Дима, тебе трудно скрывать от меня что-нибудь. Я тебя знаю лучше, чем свои пять пальцев. У тебя что-то произошло.

— Ничего у меня не случилось. Поругались немного с Василием Степановичем, вот и все.

— Вряд ли…

Помолчали. И Шубину стало совестно, что он скрывает от жены истинную причину своего состояния. Неведение только еще больше расстроит ее. И он как можно равнодушнее, словно нисколько не жалея о случившемся, признался:

— Кочергин ненароком меня «обрадовал». Оказывается, дело уже решенное, и не в мою пользу…

— А ты этого не ожидал?

— Предполагал, конечно…

— И что решил?

— Уволиться… Раз такие обстоятельства, нечего людям глаза мозолить.

— Ну и правильно. И плюнь, не расстраивайся, много не потеряешь.

Шубин уловил в голосе жены жалость. Он тотчас обмяк и вспомнил, как утром шел по фабричному двору и окидывал его хозяйским взглядом, задумывал строить новые цехи и не представлял, что вечером от этих планов ничего не останется.

— Поправляйся, главное, а я сам как-нибудь… справлюсь, — сказал подавленно Шубин и заторопился с прощанием.

Дома он включил телевизор, обернул ноги пледом и безразлично уставился на экран. Там мелькали какие-то люди, они делали одно общее дело: кого-то ловили. Впрочем, Шубину вскоре стало ясно — кого, но люди на экране никак не хотели этого понять. Они разворачивали длинные умные монологи, морщили лбы и ходили из угла в угол. Усмехнувшись, Шубин подумал, что им не хватает для правдоподобия совсем немного — умения молчать и работать.

Зазвенел звонок в коридоре. Дмитрий Николаевич открыл, не поднимая глаз от пола. По ботинкам догадался: Женя Иванов.

— Проходи, проходи, — пригласил неестественно бодрым голосом.

Взглянув на главного инженера исподлобья, сразу определил: знает. И пусть, шила в мешке не утаишь, завтра по всей фабрике разнесется… Знает, потому и пришел…

Говорили о пустяках, не касаясь самого важного и больного. Но незаметно снова пришли к фабрике.

— Звонил сегодня в институт насчет аппаратов для окончательной настройки — обещали прислать еще три штуки, — сказал Женя, забывшись.

Дмитрий Николаевич вздрогнул и поморщился, но было поздно: Женя вошел в привычную колею.

— Это большое дело, Дмитрий Николаевич. Установим их, через два месяца шесть новых настройщиков появится.

Женя, размахивая руками, принялся рассказывать, сколько хлопот у него с новыми аппаратами, где намерен их разместить, кого поставить на освоение…

А когда он ушел, в комнате стало непривычно тихо. Оставшись один, Шубин уже не мог уйти от думы о фабрике. Постепенно его решение уволиться ослабело и четкий строй мыслей распался.

Он взял альбом с семейными фотографиями, потому что ни спать, ни читать не хотелось, и, перелистывая страницы, лег на кровать в надежде, что покой и сон придут незаметно. Но и со страниц альбома на него глядела фабрика. Он был заснят у старого деревообрабатывающего цеха, потом у нового кирпичного корпуса, потом на старом дворе, на новом…

«Нет, надо уволиться, чтобы глаза ничего этого не видели и не жалели». Шубин захлопнул альбом, положил на ночной столик и пошел принимать успокаивающие капли, хотя и не очень доверял им…

Утро чирикало воробьиными голосами за окном в кустарнике. Шубин проснулся, почувствовав на щеке солнечный луч. Вставать не хотелось. Часы в большой комнате пробили восемь, а это означало: дальше лежать нельзя, надо вставать. Шубин рывком откинул одеяло и поднялся. Помахал руками и пошел умываться.

«Сегодня можно было и не вставать в такую рань, все равно напишу заявление — и точка, нечего для Кочергина ковровую дорожку расстилать, пусть сам побегает…» — думал он, разбрызгивая жгучую холодную воду и отфыркиваясь, но сила привычки, не считаясь с настроением и мыслями, заставила его одеться и позавтракать в обычное время. И когда на улице призывно зазвучал короткий гудок, Шубин уже спускался по лестнице.

Шофер Григорий Свистаков, муж Симы, сидел за рулем и читал «Советский спорт».

— Здравствуйте, — сказал он, сворачивая газету.

— Здорово, футболист, кто кому забивает?

— «Спартак» проиграл, — уныло отозвался Григорий и повернул ключ зажигания.

«Москвич» сорвался с места, попетлял по городским улицам и вышел на широкую загородную дорогу. Пахнуло свежим утренним воздухом. Шубин задвинул боковое стекло внутрь дверцы, и ветер ворвался в машину, раздул волосы, загнул воротник на рубахе.

«Хорошо-то как!.. Будто в воду ныряешь», — подумал Дмитрий Николаевич и покосился на Григория, который, следуя своей привычке, работал сосредоточенно, не отвлекаясь. Так ехали полдороги. Потом Григорий кашлянул и спросил:

— Дмитрий Николаевич, баба дома покоя не дает, ругается, говорит: у директора жена болеет, а ты каждый день его возишь и самочувствием жены не поинтересуешься, чего он после этого о тебе подумает? И вправду, нехорошо. Как она, поправляется?

— Поправляется, — в тон ему отозвался Шубин и отвернулся. В этом смешном откровении был весь Григорий Свистаков, серьезный и задумчивый молчун, возивший Дмитрия Николаевича все эти годы.

«Поинтересовался!» — мелькнуло у Шубина. — Нет, надо уходить…»

Григорий снова сосредоточенно углубился в свои думы, довольный, что исполнил необходимое.

«Москвич» вырвался на пригорок. Вдалеке, среди синего неба, показалась фабричная труба, потом крыша и, наконец, вся фабрика выросла на горизонте.

На обочине дороги зеленела трава, солнце, играло в отражателе на правом крыле машины. «Уходить, уходить надо», — думал Шубин. Но фабрика стремительно приближалась, занимая привычное место в его сердце…