Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

1941

<США, сентябрь 1941>

Пишу Вам только несколько слов, — но Вы, писатель и чуткий человек, услышите в них голос моих чувств: что я с вами, всем сердцем, всеми мыслями, всем моим существом — с вами, т. е. с русскими писателями и героическим советским народом, борющимся за дело всего человечества, против фашистских мерзавцев. Я счастлив, что польский и русский народы вступили на общую дорогу против проклятого врага. Передайте мой сердечный привет вашим поэтам, с которыми, надеюсь, мы встретимся в победоносной Москве, а потом в свободной от германских шакалов Варшаве. Жму Вашу руку! Ваш Юлиан Тувим.

Впервые — КП, 16 сентября 1941. Местонахождение подлинника неизвестно. Юлиан Тувим (1894–1953) — польский поэт; ИЭ познакомился и подружился с ним в Берлине в 1922 г.; Тувиму посвящена 3-я глава 3-й книги ЛГЖ.

Действующая армия; 21 октября 1941

Москва, писателю Илье Эренбургу

Наш родной товарищ!

Письмо пишу. Статьи Ваши читаем и ценим, как бомбы, они помогают нам громить врагов. Многое хотелось написать Вам — да времени не хватает. Немца бить надо. Скоро-скоро он почувствует всю силу нашего советского удара. Если останусь в живых, при встрече с Вами расскажу о том, как мы лупим немцев — ой и достается им… Привет мужественным москвичам. Родная Москва, мы с тобой, мы не ослабим своих ударов по врагу, не посрамим славы русского оружия.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2539. Л.3.

Первая открытка, пришедшая к ИЭ с фронта; других писем Ф.Голуба в ФЭ нет.

Казань <в Куйбышев>, Союз писателей. 31 окт. <19>41

Дорогие друзья, вот уже десять дней как мы здесь. Благодаря беспрерывной заботе Аплетина[132], который ни на минуту не забывает нас, наше горькое положение отчасти смягчено. Даже наша поездка сюда, если не думать о многом крайне тяжелом, неожиданно приобрела романтический характер. Часть пути[133] мы проделали в специальных военных поездах, где генералы и полковники оказывали дружеское внимание французскому писателю, его жене и их попутчикам.

Очень печально, что в такое время редакции иностранного радиовещания разбросаны по разным городам, а этого, наверное, можно было избежать. В связи с этим я мог бы рассказать вам несколько интересных случаев. А пока что все, кто мог бы выступать от своего имени (Бредель, Вайнерт, Джерманетто[134], я и др.) находятся в 500 километрах от радиовещания и без всякой надежды, что оно нас вызовет в ближайшее время.

За последние две недели я увидел и узнал многое, что с ужасом мне напомнило другую недавнюю эвакуацию[135]. Жду третью. Без философских размышлений.

У Маргариты[136] ангина. Я ужасно простужен и у меня приступ желчного пузыря. И мы ведь еще среди самых привилегированных. Жилье сносное, но вот помыться или… В университетской библиотеке я даже нашел французские книги. Я снова принялся за работу. Столица Татарии непроходимое болото. Но настроение[137] остается хорошим. Кстати, стоит прислушаться ко всем пораженческим и паническим разговорам наших уважаемых литераторов разных национальностей, чтобы из чувства противоречия сразу собраться.

В случае чуда, если инорадио восстановится и меня вызовут в Куйбышев, можно ли рассчитывать на жилье?

Напишите нам.

Какие известия о Лапине?[138]

Дружески Ж.Р.Б.

Полностью впервые; в сокращении — в 1990 г. в коммент. к ЛГЖ, т.2, с.437. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1296. Л.6–7.

<Из Воронежа в Куйбышев, конец ноября 1941 г.>

Дорогой Илья Григорьевич!

Пользуюсь оказией, чтобы написать Вам несколько слов. Приехал позавчера с фронта. Люди точно стати иными — живыми, инициативными, смелыми. Дороги усеяны сотнями немецких машин, брошенными пушками, тучи штабных бумаг и писем носит ветром по степи, всюду валяются трупы немцев. Это, конечно, еще не отступление наполеоновских войск, но симптомы, возможности этого отступления чувствуются. Это чудо, прекрасное чудо. Население освобожденных деревень кипит ненавистью к немцам. Я говорил с десятками, сотнями крестьян, стариков, старух. Они готовы погибнуть сами, сжечь свои дома лишь бы погибли немцы. Произошел огромный перелом — народ словно вдруг проснулся. Новая тактика наших войск, видимо, свойственна природе русского человека — настолько быстро, легко, хорошо она подхвачена, усвоена командованием, командирами, бойцами. Но все же, конечно, это не конец, это начало конца. Хочу думать, что так. И есть много оснований так думать.

Несколько раз с болью и презрением — вспоминал антисемитскую клевету Шолохова[139]. Здесь на Юго-Западном фронте тысячи, десятки тысяч евреев. Они идут с автоматами в снежную метель, врываются в занятые немцами деревни, гибнут в боях. Все это я видел. Видел и прославленного командира 1-ой Гвардейской дивизии Когана, и танкистов, и разведчиков. Если Шолохов в Куйбышеве, не откажите передать ему, что товарищи с фронта знают о его высказываниях. Пусть ему будет стыдно.

Ну вот.

Я усердно расспрашиваю о Лапине и Хацревине[140]. К сожалению, пока ничего не узнал. Едва узнаю хоть что-нибудь, тотчас сообщу, конечно. Здесь Долматовский[141], он дважды был в плену, сейчас едет работать в армию. Масса людей возвращается теперь из окружения, даже самого далекого. Возвращаются также многие пленные. Если Ирина[142] не получила для меня письма и будет возможность послать их с оказией (теперь связь самолетная лучше стала), большая просьба послать их мне по адресу: Воронеж, редакция «Красная Армия», помещение музыкального училища, рядом с гостиницей «Бристоль», спецкору «Красной Звезды». Без оказии посылать не стоит — почта уж очень плоха. Был бы очень рад получить от Вас несколько слов. Часто с благодарностью вспоминаю милое гостеприимство Любовь Михайловны[143] и Ваше.

Крепко жму Вашу руку

искренне любящий Вас

Сердечный привет Любовь Мих<айловне> и Ирине.

Кланяйтесь милым Савичам[144] и Вале Мильман[145] от меня.

Здесь уйма курева, питья и еды. Условия жизни хорошие.

Полностью впервые; в сокращении — в коммент. к 2-й главе 7-й книги ЛГЖ (М., 1990, т. З, с.403). Подлинник — собрание составителя.