Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

1962

<Москва,> 19.I <19>62

Дорогой Илья Григорьевич!

Если бы я думал, когда писал эти стихи, что когда-нибудь осмелюсь Вам послать их[922], наверное, они были бы лучше и короче.

Ваша последняя книга[923] дала мне такое огромное художественное и человеческое наслаждение, что мне захотелось хоть как-нибудь Вас поблагодарить за нее. Некоторые главы я перечитывал сам и читал друзьям, как стихи, по многу раз. Книга будит совесть, спасибо Вам за это!

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1629. Л.1. Ответное письмо писателю Ф.Искандеру (р. 1929) см. П2, №484.

<Париж,> 23/ I <1>962

Дорогой Илья Григорьевич,

Случайно из газет узнал, что ты в Париже и очень хотелось бы с тобой встретиться. Становлюсь стар, я ведь на 7 лет старше тебя, старый и больной, со времени последней войны сильно страдаю ногами, по временам не могу ходить. Стариковская болезнь: les ulcères variqueux[924], лечусь по мере возможности и это всё. Но духом крепок, это главное, и много работаю, мое счастье, что работа моя у стола в сидячем положении и не утрудняет моих ног. Привожу в порядок мою художественную продукцию за 50 лет моего проживания в Париже, не хочу уйти в вечность, оставив всё в беспорядке. Хотел бы знать от тебя: 1) Точный адрес Пушкинского Музея, чтобы послать моего «Золотого Петушка» в подарок, 2) Не встречал ли в Москве братишку Хентовой — Лельку (Семен Ростовский[925]) и его сестру Таню, со времени Liberation, последний раз, как он был в Париже, сгинул как булавка в стоге сена. А хотелось бы иметь от него известия. У меня лично, кроме болезней, живу по-прежнему, тяну черта за хвост, женат с 1939 г., имею мальчишку 13 лет, ходит в школу, жена работает секретаршей в бюро, чтобы сводить концы с концами материально. Старшему сыну пошел шестой десяток, живет и работает в Billancourt, почему вижу его очень редко. Работает в SNEGMA (национализированное предприятие) механиком, зарабатывает хорошо, но мне не помогает, имел свою жену и сынишку. Современная молодежь эгоистична, но бог с ней, я не претендую на ихнюю помощь. Живу воспоминаниями, по примеру других стариков, помню как мы с тобой в феврале 1916 г. по снегу оба в дырявых ботинках ходили на rue Vavin в русскую типографию печатать наше фаблио Jacques de Baisieux[926], с мокрыми ногами, для богача Цейтлина[927], который ушел на тот свет в Америке, не заплатив мне ни копейки, произведя расчет с Вольфом[928] в Москве. Прости, что пишу тебе много лишнего. Дорвался до пера и не могу остановиться. Обыкновенно очень редко пишу письма. Посылаю тебе несколько Ех-Libris’oв, моей продукции старого русского художника[929]. Целую, обнимаю и жму крепко твою руку.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1 788. Л.1–2. Иван (Жан) Константинович Лебедев (1884–1972) — художник и гравер, с 1909 г. — в Париже.

<Таруса,> 26 января 1962

Дорогой Илья Григорьевич! Только что получив выписку из протокола относительно «маминой» комиссии[930], собралась написать Вам, чтобы поблагодарить за согласие, — как узнала, что согласия этого никто у Вас и не спросил. Это я, собака, виновата. Я была у Воронкова[931] 5-го янв<аря> по поводу этой самой комиссии, Воронков был сплошная улыбка и спросил, кого бы я желала? Я, конечно, пожелала Вас. Тот еще пуще разулыбился и спросил — «а согласится ли он?» Я сказала, что если хорошенько попросить, то, думаю, согласится. Тот заулыбался до самых дверей и говорит — «а может, мол, Вы попросите?» Я пообещала попросить в свою очередь, это и была моя ошибка. Они Вас все боятся, поэтому и передоверили мне (молча!) обратиться к Вам и от их имени, видимо. А я, как видите, прособиралась и от своего-то. По правде только потому, что Наташа[932] мне передала свой новогодний грипп и я очень долго хворала и лыка не вязала. В общем, простите меня за всю эту кашу, пожалуйста.

А все же «они» — хамы. Но это до того не ново, что не стоило и писать. Я буду в Москве в марте верно недели на 3, специально по маминым делам, и надеюсь, что можно будет к Вам прийти (Вы знаете, что много времени не отниму); расскажу Вам всё про мамин архив и про то, что вокруг да около. Собрано уже немало. Главное, о чем хотела бы посоветоваться — это о том, что уцелело за границей. Я уже многое выяснила.

Орлов[933] обещает, что будет том в «Большой серии» Библ<иотеки> поэта[934]. Это уже очень хорошо, ежели Бог даст. Около 20 п<ечатных> л<истов>, которые, кстати, не так-то просто подобрать.

Вообще, дожив до пятидесяти, убеждаюсь, что всё не так-то просто! А уж связанное с мамой…

Обнимаю Вас, желаю Вам преодолеть неописуемость тех лет, к которым Вы подошли в Ваших воспоминаниях[935]. И всего доброго, что только есть на свете.

Сердечный привет Любови Михайловне.

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

<Париж,> 28/I <19>62

Дорогой Илья Григорьевич.

Простите, пожалуйста, что я так пристала к Вам на выставке Пикассо и мешала Вам смотреть картины, мне было потом очень стыдно.

Посылаю Любе маленький пакетик и платье (которое я зажала, как могла) для Иришки Рачек[936]. Пакет, м.б., можно развернуть и, м.б., так будет еще менее encombrant[937]. Хотела Вам лично подарить картинку Пуни, но боялась, что будет трудно запаковать, привезу, когда приеду, — вероятно, летом.

Пока всего хорошего, привет всем.

P.S. Забыла, конечно, главное — поблагодарить за книгу[938], я была очень тронута. Теперь она ходит по рукам, и я все опасаюсь, чтоб не зажилили.

Впервые. Подлинник — собрание составителя. Ксения Леонидовна Пуни (Богуславская; 1892–1971) — художница, с 1913 г. жена художника И.А.Пуни; с 1924 г. жила в Париже.

Москва, 12 февраля 1962

Уважаемый Илья Григорьевич!

Я недавно прочел и продолжаю с большим интересом читать Ваши воспоминания о минувших годах. Они воскресили в памяти дни моей юности и некоторые эпизоды, связанные с Вами.

Это было в Киеве в 1919 году.

Если Вы помните, при Артистическо-Художественном клубе (на Николаевской улице) в течение недолгого времени существовала «Мастерская Художественного Слова», кажется, организованная Вами[939]. В ней вели занятия по литературе и поэзии Вы, поэт Маккавейский[940], литературовед Перлин и друг.

Вы читали лекции о русской поэзии, и все мы, тогдашняя киевская литературная молодежь, с большим интересом внимали необычным для нас словам, не похожим на все то, что раньше мы знали, слушали.

Вы вели также практические занятия по стиховедению, на которых каждый из нас, участников, читал свои стихи, подвергавшиеся тщательному разбору, а также поэтические упражнения на заданные Вами темы: сонеты, французская баллада на тему из Данте «Любовь, которая движет солнце и другие светила».

Из участников «Мастерской» Вы верно помните только Ник. Ушакова[941]. Остальные — забыты. Среди них я и моя жена, с которой познакомился в «Мастерской» и прожил многие радостные годы. Ее уже нет.

Мне пришлось раза два бывать у Вас дома. Не помню точно где (кажется, на Трехсвятительской улице[942]). Осталась в памяти большая комната с двумя окнами; многочисленные рукописи и бумаги, разбросанные на столе и на стульях; густой табачный дым.

Помню, в то время Вы рассказывали нам о том, как часто захаживаете в букинистические магазины, скупаете книги своих ранних стихов и уничтожаете их. Помню изданные в 1919 году сборник стихов «В смертный час»[943] и роман «В звездах»[944] (они хранятся у меня и сейчас).

Вспоминаю, как однажды Вы не пришли на лекцию и на следующий день рассказали, что были задержаны на улице и посмеялись: «Повели голубчика в Губчека, в Губчека!».

О тех днях у меня сохранились не только воспоминания. Сохранился и рукописный журнал, который мы издали в 1919 году: «Сборник Мастерской Художественного Слова». В нем стихи и литературные очерки участников. В нем и Ваша статья «О поэзии»[945].

Думаю, что у Вас ее нет. Поэтому перепечатал ее и посылаю Вам. Может, она представит для Вас интерес.

С той поры прошло более сорока (и каких!) лет. Но и сейчас с большой теплотой вспоминаю ушедшие навсегда дни, оставившие неизгладимый след в сердце.

Впервые. Копия — собрание составителя.

<Москва,> 13.2.<19>62

Добрый день, наш дорогой Илья Григорьевич!

Исключительно признателен Вам за присланные главы Вашего нового замечательного труда[946]. С большим удовольствием прочитал. Спасибо Вам за память о наших боевых друзьях и товарищах по событиям в далекой и все же близкой Испании. Читая, трудно оторваться, настолько хорошо и волнует старого солдата.

Я с благодарностью возвращаю Вам полностью полученное мною. Знаю Вашу загруженность, но тем не менее решил добавить кой-какой материал своих трудов и воспоминаний. Одновременно прошу найти время прочесть опубликованные в газете «Красная звезда» (начиная с 30 января по 5 февраля) — выдержки из главы «Битва за Днепр» и «Битва за Одер». Посылаю несколько снимков друзей по Испании. Книга моя уже в печати и будет скоро[947]. Прошу Вас, дорогой Илья Григорьевич, не отказать и прочесть, замечания приму с благодарностью. Мне очень помог в обработке В.А.Хмелевский.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1262. Л.10.

Страсбург, 28 марта 1962

Глубокоуважаемый Илья Григорьевич,

Сердечно благодарю Вас за Ваше письмо[948]. Отвечаю сразу же и с полной искренностью на вопрос, который Вы мне ставите. Нет, Федор Федорович Раскольников не покончил самоубийством. Прежде чем рассказать Вам о его кончине, я хочу подчеркнуть, что если бы он покончил самоубийством, то я не видела бы никакой необходимости скрывать этот факт. Лично я не нашла бы ничего порочащего память Федора Федоровича в том, что он, не выдержав действительно огромных моральных страданий, покончил с собой. В те годы подобный исход не был уж таким исключением. И для меня лично память моего мужа, которую я свято чту и буду чтить всю жизнь, никак не омрачилась бы от этого. Но действительность есть действительность, и Федор Федорович не покончил самоубийством, а умер естественной смертью. Возможно, что если бы его организм не был подорван тяжелыми испытаниями, он справился бы с болезнью и выжил бы, но все это остается в пределах догадок и предположений. Фактически же все произошло так: к тяжелым моральным страданиям Федора Федоровича прибавилось еще большое личное горе. Наш первый ребенок, сын, родившийся в 1937 году в Софии, скоропостижно умер в Париже от молниеносного энцефалита 1 февраля 1939 года. В мае 1939 года Федор Федорович и я, покинув Париж, поселились на некоторое время в Audibis. 25 августа 1939 года Федор Федорович заболел. Болезнь началась сильным нервным припадком, когда врач осмотрел его, он нашел большой жар и констатировал воспаление легких с распространением инфекции в мозгу, и это мозговое заболевание и было причиной смерти Федора Федоровича. Он был болен неполные три недели. Я поместила его в одну из клиник Ниццы, созвала консилиум, сделала все, что могла, чтобы его спасти. Но все усилия оказались напрасными. Болезнь протекала очень бурно. Все три недели Федор Федорович почти не приходил в себя — сильная мозговая горячка, бред и беспамятство почти не покидали его. Он буквально сгорел. 12 сентября в полдень он скончался у меня на руках. В последние минуты сознание вернулось к нему, он узнал меня, вспомнил свою мать и говорил о ребенке, что мы ожидали. Ожидание этого ребенка было последней радостью Федора Федоровича, но он его уже не увидел. Наша дочь родилась после его смерти, 17 апреля 1940 года в Париже.

Похоронив Федора Федоровича в Ницце, я вернулась в Париж и там узнала, что во время болезни и смерти в газетах высказывались самые разнообразные предположения и утверждения о причинах смерти. Говорилось и о самоубийстве и об убийстве прямом и косвенном. Сама я этих газет не читала, т. к. во время болезни Федора Федоровича я проводила все время у его изголовья и, разумеется, мне тогда было не до газет. Помнится, однако, что я послала куда-то опровержение. Но куда именно я теперь не помню, а было ли оно напечатано, я совсем не знаю. К тому же Вы, вероятно, знаете, во Франции в случае насильственной смерти (убийства или самоубийства) сразу же производится полицейское расследование (enquese judiciaire). Никакого расследования после смерти Федора Федоровича не было. Вы сами знаете, как часто газеты пишут явные выдумки, нисколько не заботясь о точности того или другого факта[949].

Вот, Илья Григорьевич, подлинные обстоятельства и причины смерти Федора Федоровича Раскольникова, и я буду Вам бесконечно благодарна, если вы рассеете ложные слухи о кончине Федора Федоровича. Я читала в книге Н.А.Равича «Молодость века» намеки на самоубийство Ф.Ф.Раскольникова.

Заканчивая свое письмо, я еще раз от всей души благодарю Вас, Илья Григорьевич, и прошу Вас разрешить мне надеяться на то, что Вы окажете мне помощь и поддержку в деле реабилитации Ф.Ф.Раскольникова, которую я считаю своим священным долгом.

Уважающая Вас

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2089. Л.5–6. М.В.Раскольникова-Канивез (1912—?) — вдова Ф.Ф.Раскольникова (1892–1939) — активного участника Октябрьский революции и Гражданской войны, дипломата. 25 января 1964 г. М.В.Раскольникова-Канивез писала о покойном муже В.Г.Лидину: «Я никогда не видела его в унынии, хотя он жестоко страдал все годы „культа личности“. Поэтому я с недоумением прочитала, что написал о нем в своих мемуарах И.Г.Эренбург. Я хотела говорить об этом с самим Ильей Григорьевичем, но, к сожалению, видела его только короткое время и на следующий день он улетел куда-то» (РГАЛИ. Ф.3102. Оп.1. Ед.хр.568. Л.4).

Барвиха, 5.IV <19>62

Дорогой Илья Григорьевич!

Я виноват перед Вами: до сей поры, за множеством дел и случаев, не собрался написать Вам по поводу «пятой части»[950] и оставил на рукописи по прочтении лишь немые, может быть, не всегда понятные пометки. Вероятно, поэтому Вы и не приняли некоторые из них во внимание. А между тем я считаю их весьма существенными и серьезными. Речь ведь идет не о той или иной оценке Вами того или иного явления искусства, как, скажем, было в отношении Пастернака и др., а о целом периоде исторической и политической жизни страны во всей его сложности. Здесь уж «каждое лыко в строку». Повторяю мое давнее обещание не «редактировать» Вас, не учить Вас уму-разуму — я этого и теперь не собираюсь делать. Я лишь указываю на те точки зрения, которые не только не совпадают с взглядами и пониманием вещей редакцией «Нового мира», но с которыми мы решительно не можем обратиться к читателям.

Перехожу к этим «точкам» не по степени их важности, а в порядке следования страниц.

Стр. 2. Фраза «об игроке и карте»[951]. Сентенция не бог весть какой новизны и глубины, но обращенная к советской печати в такой категорической форме не может быть принята. Редакция здесь не может, как в иных случаях, отстаивать Ваши права на своеобычную форму выражения.

Стр. 8. Концовка главы. Смысл: война непосредственное следствие пакта СССР с Германией. Мы не можем встать на такую точку зрения. Пакт был заключен в целях предотвращения войны. «Хоть с чертом», как говорил Ленин, только бы в интересах мира.

Стр. 32. «Дача кому-то приглянулась»[952]. Фраза как будто невинная, но мелочность этой мотивации так несовместима с серьезностью и трагичностью обстоятельств, что она выступает к Вашей крайней невыгоде. И потом, есть вещи, о которых читателю должны сообщать другие, а не сам «пострадавший». От этой фразы несет урон дальнейшее изложение в своей существенности, значительности. И далее (33): «Есть вещи, о которых приходится повторять для того, чтобы они никогда больше не повторились». Дело опять же в несоизмеримости исторических обстоятельств с конкретным поводом, по которому высказывается это заключение. Да и так ли важно, Илья Григорьевич, Вам доказывать сейчас, что Вы не были «невозвращенцем» — поднимать эту старую сплетню, одну из многих забытых сплетен?

Стр. 39–40. Сотрудники советского посольства, приветствующие гитлеровцев в Париже. «Львов», посылающий икру Абетцу[953]. Мне неприятно, Илья Григорьевич, доказывать очевиднейшую бестактность и недопустимость этой «исторической детали».

Стр. 43. «Немцам нужны были советская нефть и многое другое»… Это излишнее натяжение в объяснение того частного факта, который и без того объяснен Вами: Вашей фамилии в документах не было.

Стр. 45. Весь первый абзац. «Свадебное настроение» в Москве в 40 г.? Это, простите, неправда. Это было уже после маленькой, но кровавой войны в Финляндии, в пору всенародно тревожного предчувствия. Нельзя же тогдашний тон газет и радиопередач принимать за «свадебное настроение» общества.

Стр. 46. Услышанные где-то от кого-то слова насчет «людей некоторой национальности» представляются для той поры явным анахронизмом.

Стр. 47. Опять о «причислении» Вас к невозвращенцам. Можно подумать, что Вам нравится повторять эту сплетню.

Стр. 50. «Мартынов шевелил губами»[954] и т. п. Это, конечно, Ваше дело, но я не могу не заметить, что это место делает Вас вместе с Мартыновым смешным. Претензий никаких.

Стр. 52. То, что Вы говорите о Фадееве здесь, как и в другом случае — ниже, для меня настолько несовместимо с моим представлением о Фадееве, что я попросту не могу этого допустить на страницах нашего журнала. Повод, конечно, чисто личный, но редактор — тоже человек[955].

Стр. 54. Фраза насчет собак в момент телефонного звонка от Сталина, согласитесь, весьма нехороша[956]. Заодно замечу, что для огромного количества читателей Ваши собаки, возникающие там-сям в изложении, мешают его серьезности. Собаки (комнатные) в представлении народном — признак барства и это предубеждение так глубоко, что, по-моему, не следовало бы его «эпатировать».

Стр. 57. «Рыбе разрешили на минуту пырнуть в воду». Не нужно так, Илья Григорьевич, слишком это форсисто.

Стр. 58. Слова Ахматовой: «Ничему не нужно удивляться». Вы уверены, что она не против опубликования их?

«Вот пели „если завтра война“…» — непонятно — что про что, кто говорит (тогда еще не критиковали этих строк песни).

Стр. 59. «Понятно, когда наивная девушка жалуется, что ее обманул любовник…» Здесь Вы предлагаете читателю поставить вместо слов «наивная девушка» слово противоположного смысла. Это — ни в какие ворота.

Может быть, я не все перечислил, что-нибудь осталось вне перечня. И среди перечисленных есть вещи большей и меньшей важности. Но в целом — это пожелания, в обязательности которых мы убеждены, исходя не из нашего редакторского произвола или каприза, а из соображений прямой необходимости.

Будьте великодушны, Илья Григорьевич, просмотрите еще раз эту часть рукописи.

Желаю Вам, как всегда, всего доброго.

Впервые — Минувшее, №8, Париж, 1990, С.388–391 (публикация Е.Берар; без указания на то, что все публикуемые материалы предоставлены публикатору И.И.Эренбург). Машинописная копия — собрание составителя. Прокомментированный ответ ИЭ от 10 апреля 1962 г. см. П2, №489.

Москва, 21. 4. 1962

Дорогой Илья Григорьевич, спасибо за теплую строчку обо мне[957] — я ее ощутила именно как Ваше доброе и милое отношение ко мне. Что касается H.G.W.[958] — «естественность» его тогда проявлялась вот в чем: Костя Уманский велел мне с Зиной прогулять W. по саду — он захмелел и грозил раскиснуть. Мы взяли его под руки, он попеременно мокро заглядывал нам в лицо, дышал перегаром, говорил, что Ленин — великий человек, а Сталин — нет (чем весьма нас эпатировал тогда) и пытался — не знаю, как бы это выразить политературней — лапать нас, а мы пытались отцеплять его приапические когти.

Когда я (впоследствии) маме об этом рассказала, она воскликнула: The old dog![959] Он был другом моего английского деда (который, кстати сказать, был евреем, они вместе начинали карьеру, ухаживал за бабушкой и должно быть подъезжал и к маме в свое время).

Но я бы не стала Вам об этих слухостях писать, если бы не испытывала необходимости выразить — далее не знаю что: восторг, умиление, благодарность — за главу о Фальке[960] — как бы мне хотелось ему её показать! Я еще раз почувствовала — какая я счастливая, что знала немного Фалька. Я написала «немного» из ложной скромности. Его нельзя было знать немного. Кто только попадал в его орбиту, становился его другом, исключительным и единственным, хотя таких друзей у него было много, и каждый имел право так чувствовать.

Кстати, ведь с Фальком познакомили меня как раз Вы с Любовь Михайловной, во всяком случае впервые у него я была в вашем обществе.

Так что получается, что Вы дважды подарили его мне.

Я никак не реагирую на отца — п.ч. ни у Вас, ни у кого он никогда не будет «похожим» на то, чем он жив для меня. Это ужасно, но важнее всяких Лиг наций для меня то, как он хрустел огурцами, как макал зеленый лук (белым концом) сперва в соль, потом в сметану[961], как шел утром по коридору в халате, помятый и небритый в ванную, и выходил оттуда — тугой, благоухающий, сияющий предвкушением завтрака…

Это было ежедневное чудо, как восход солнца.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1820. Л.5–6.

Ленинград, 2 мая <19>62

Дорогой Илья Григорьевич!

Давно не писал, не желая беспокоить Вас лишним письмом, но думаю о Вас каждый день.

Дай бог Вам много здоровья и успешно осуществить свои творческие планы. Очень хочется видеть Вас и рассказать о работе, которую выполняю для Англии.

Теперь делаю 12 цветных автолитографий на мотивы еврейских народных песен. По настойчивой просьбе г-на Эсторина я повторю работу «Песнь песней» Ш<олом>-Алейхема из 6-ти листов (условно — один титульный лист, четыре фронтисписа и один заключительный). Эти листы не посылаю Вам, боясь, что они Вам не очень понравятся.

Если разрешите, то пошлю вместе с 12-ю листами песен. У нас в Союзе <художников> новый председатель — скульптор Аникушин[962]. Скоро в Москве съезд художников. Меня никогда никуда не выбирают и не посылают. Бог с ними. Не обижаюсь. Было бы здоровье работать. Материально у меня стало хорошо. Получил письмо, что в Нью-Йорке открылась выставка моих литографий. Просил, чтобы прислали каталоги.

Желаю Вам и Любови Михайловне всего-всего доброго.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1651. Л.19–20.

<Париж, май 1962>

Дорогой друг!

Сартр и я приедем 1 июня в Москву по приглашению Союза писателей. Я сожалею, как и Сартр, что не сможем задержаться до конгресса[963]. Но мы можем договориться о нашем участии в нем заочно.

Извините нас, учитывая все события, за наш запоздалый ответ и простите Сартра за то, что пишу за него. Мы очень рады свиданию с Вами.

Горячий дружеский привет от пас.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1302. Л.2. Ответ на письмо ИЭ от 10 апреля 1962 (см. П2 №488). Симона де Бовуар (1908–1986) — франц. писательница, жена Ж.П.Сартра.

<Киев,> 12.VI <19>62

Дорогой Илья Григорьевич!

Для Вас, вероятно, не в диковинку получать письма от незнакомых людей. И все же в первую очередь, вероятно, нужно представиться. Вам пишет племянница Абрама Григорьевича Вишняка[964]. Зовут меня Утевская Паола Владимировна. Кстати, Вы видели меня в фильме «Паола и роман», снятого в Ялте Виктором Платоновичем Некрасовым[965]. Не в порядке саморекламы, а для «ясности» добавлю, что я приятельница Виктора Платоновича. На сей раз пословица «Скажи мне, кто твой друг» для меня весьма кстати. Как-то легче писать Вам.

А писать нелегко. Не один год, не один раз я собираюсь обратиться к Вам, спросить о судьбе Веры Лазаревны[966] и Абрама Григорьевича. Но все не решалась.

В своей книге[967] Вы говорите, что Вам трудно писать о Пикассо, быть может, потому, что он очень знаменит. В какой-то мере по той же причине мне было трудно написать Вам. Кроме того, где-то в глубине души теплилась надежда, что они все же живы.

Абрам Григорьевич — двоюродный брат моей матери. Вместе провели детство, юность, начало молодости. К нам в деревню уехали они из Москвы в девятнадцатом.

До тридцать седьмого мы довольно регулярно переписывались. Из их писем знали о Вашей с ними дружбе. Маме и ее брату (я тогда была еще совсем малой) Абрам Григорьевич присылал изданные им Ваши книги. С Верой Лазаревной мама была, пожалуй, даже дружнее, чем со своим кузеном. Пишу так подробно, чтобы оправдаться, что-ли — объясняя, что заставляет меня Вас потревожить.

В прошлом году в Ялте я познакомилась с Савичем. Мы подружились, и от него я узнала правду, которую, каюсь, до сентября скрывала от стариков.

Дорогой Илья Григорьевич! От всего сердца спасибо Вам за теплые слова, сказанные Вами о наших Верочке и Абраше. В сентябре, прочтя девятую книжку «Нового мира»[968], хотела написать Вам, да постеснялась.

Сейчас все же пишу. В конце февраля и начале марта я буду в Москве. И вот решилась попросить Вас, если сможете, если захотите — разрешить мне к Вам приехать. Вы — единственный человек на свете, который может рассказать моим старикам о последних годах Веры и Абраши. Но старикам к Вам не добраться. Живем мы в Киеве. А они принадлежат к старшим в том поколении, которое хорошо помнит «Хулио Хуренито».

По моей просьбе Валентина Ароновна Мильман узнала у Вас о сыне покойных Жене[969]. Я хотела ему написать, но письмо не получилось. Уж очень мы далекие, чужие. Вы ближе. Так ведь?

Быть может, Вы не захотите или не сможете меня принять. Так позвольте воспользоваться этим письмом, как единственным случаем сделать Вам маленький подарок. Уезжая из Киева в эвакуацию, моя мать захватила с собой несколько «семейных реликвий» и среди них два проспекта издательства «Геликон». Один из них и посылаю Вам.

Если сможете меня принять — буду очень благодарна. Если же нет, то простите за это письмо. И спасибо Вам не только за Верочку и Абрашу, а и за все, что вы сделали и делаете, спасибо и за Вашу книгу «Люди, годы, жизнь».

Всего Вам доброго.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2263. Л.1. Писательница П.В.Утевская — дочь (от первого брака) давнего парижского знакомого ИЭ, скульптора В.А.Издебского (сообщено А.Е.Парнисом).

Париж, 23 июня 1962

Дорогой Илья Григорьевич, я позвонила в четверг вечером в Hotel Cayrès, как мы условились. Надеюсь, что там Вам передали мое поручение.

Поговорив с хирургом, который будет 10-го июля оперировать мою дочь, я выяснила, что операция не так проста, как я думала, — и что мне необходимо быть здесь.

Думаю, что Вы легко поверите, насколько я сожалею о том, что не могу ответить на приглашение, которым очень тронута и за которое искренне благодарю.

Надеюсь, что в следующий приезд в Париж Вы и Любовь Михайловна дадите мне об этом знать и что я смогу более гостеприимно принять Вас, чем мне удалось это сделать в тот раз, и, набравшись свежими силами и найдя Вам новых противников, угостить Вас спором, в котором Вам будет гораздо труднее победить!

С сердечным приветом Любовь Михайловне и Вам

Впервые — ДП, с.703. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2146. Л.1. Натали Саррот (Наталия Ильинична Черняк; 1900–1999) — франц. писательница, жившая во Франции с 1909 г.; с 1959 г. сотрудничала с иностранной комиссией Союза сов. писателей; дружески общалась с ИЭ (27 октября 1959 г., отвечая на присланные ей книги, писала сотруднице иностранной комиссии: «Мне кажется, заметки Эренбурга о Стендале замечательны»).

Париж, 30 июня 1962

Мой дорогой Эренбург!

Цитируемые Вами стихи Жоашена Дю Белле[970] изумительно передают тяжкое одиночество поэтов.

Первым движением души и тела было принять Ваше приглашение[971], по глубоко все продумав, увы, я хочу, чтобы мой пыл «отстоялся», как говорят виноделы красного вина.

Поездка в Москву остается чудесным сном.

Вы знаете о моем культе Вашей родины и как высоко я ценю человеческие контакты, они неповторимы. Однажды я прикоснулся к Вам пальцами слепца, и Ваш визит составляет часть моих не столь уж многочисленных сокровищ.

Думайте обо мне иногда с любовью и знайте, что я люблю Вас.

Я много говорил о Вас с Арагоном.

Впервые — ДП, с.701. Здесь — в переводе И.И.Эренбург. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1694. Л.1. Жан Кокто (1889–1963) — франц. писатель, художник, режиссер; ИЭ был знаком с ним с 1910-х гг.

<Латвия,> 15 июля 1962

Дорогой Илья Григорьевич! Пересылаю Вам Ваши — сорокалетней давности — письма маме[972]. Они переписаны ее рукой в маленькую записную книжку, очевидно накануне отъезда в СССР, году в 1938-39; кроме Ваших, там два письма Белого и неполностью переписанное пастернаковское (одно, первое). Записная книжечка озаглавлена «Письма друзей». Подлинники писем не сохранились; думаю, что не только в мамином здешнем архиве не сохранились, а пропали вообще, со всем парижским цветаевским архивом, оставленным на хранение Вл<адимиру> Ив<ановичу> и Марг<арите> Ник<олаевне> Лебедевым[973] и затопленным водою во время войны в подвале дома 18^bis rue Denfert-Rochereau[974]. Теперь и улица эта переименована — что, впрочем, отношения к делу не имеет.

Переписала для Вас письма моя приятельница, которой Вы неск<олько> лет тому назад помогли выдраться из чрева китова[975] и получить реабилитацию et tout се qui s’ensuit[976]. Сидим с ней обе в Вашем избирательном округе[977] — т. е. Латвии, где погода переменная, осадки в виде того-сего и т. д. Городок Лиепая (б. Либава), утратив свое прежнее портовое и курортное значение, не стал от этого захолустным и провинциальным, нет — просто ушел в себя; не дай Бог, однако, чтобы вышел из. Каждое утро, отворяя окно в окружающую строгость, стройность и отчужденность, так и тянет задать захаянный современностью вопрос: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе»[978]?

Впрочем, окраины городка новехонькие, в центре имеется также новехонький разухабистый памятник, на котором, вернее, на постаменте которого железобетонные матрос, рабочий и женщина неопределенных занятий размахивают гранатами, напоминающими пивные бутылки. Так и хочется вызвать наряд милиции. Редкие прохожие стыдливо опускают глаза.

В магазинах дополна тканей, изделий из янтаря и гончарных, редиски, творога, а также дамской обуви местного производства — фасончики всё какие-то лоцманские, боцманские, шкиперские; цены — доступные.

В местном музее — великолепная выставка прикладного искусства работы выпускников лиепайского худ<ожественного> техникума.

Море и ветер всё те же, о к<отор>ых Вы писали маме 40 лет назад[979].

Обнимаю Вас и Любовь Михайловну, А<да> А<лександровна> шлет самый искренний привет. Будьте здоровы!

Впервые — А.Эфрон, С.204–205. Подлинник — собрание составителя.

Эльва, 18/VII <19>62

Дорогой Илья!

Не знаю, получил ли ты мои письма. От тебя я имела только поздравление с новым годом и, правда, не могла на него ответить, только поздравила тебя с днем рождения.

Твои воспоминания в 5–6 номерах Нового мира[980] прочла поспешно, с замирающим сердцем. Это хроника нашего времени, которую ту пишешь, является жизнеописанием сотен людей, и ты успеваешь сказать о каждом все, что нужно, кратко и выразительно. О каждом из этих людей можно было бы написать большой роман, а может быть, еще и напишут. Но все действующие лица эпопеи нашего времени намечены тобой. То лирическое отступление «о себе», которое ты сделал, необходимо было мне особенно, потому что у меня сохранились твои письма из Парижа, Берлина, Бельгии довоенных лет, сохранились стихи, которые ты писал тогда, страницы стихов, напечатанные на машинке. Какая жизнь. Я смотрела на рисунок, сделанный на Конгрессе, где схвачено выражение твоего лица, такая усталость и решимость[981]. Дорогой мой. Я так желаю тебе много сил для того, чтобы ты мог сделать все, что задумал, и отдохнуть потом.

Целую тебя,

Если напишешь, сообщи о Кате[982]. Как ее здоровье? Когда я была в прошлом сентябре. Катя болела. Ты все ездишь по всему Земному шару. Может быть, попадешь в Эстонию. Приезжай повидаться ко мне в Эльву. В сентябре — октябре, быть может, буду в Москве, но увижу ли тебя? Эльва в 40 минутах езды от Тарту, машиной 30 минут.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2055. Л.29–30.

<Москва,> 7 августа 1962

Милый Илья Григорьевич, пишу Вам по поводу всё того же камня (памятника в Тарусе), о к<отор>ом писала Вам Валерия Ив<ановиа> Цветаева (мамина сестра от первого брака). История такова: некий Островский, студент-филолог из Киева, прочтя «Хлыстовок» («Кирилловны» в «Тар<усских> стран<ицах>»)[983] решил установить памятник, о к<отор>ом мама пишет в рассказе; приехал в Тарусу, получил разрешение исполкома, нанял рабочих (всё это «на свои скудные средства», как он писал мне впоследствии) и приступил к осуществлению своего замысла, с одобрения Вал<ерии> Ив<ановны> и Аси[984] (к<отор>ая там случайно оказалась).

Я ничего об этом не знала, т. к. тетки позабыли мне сообщить, а Островский вообще не подозревал о моем существовании — да и вообще о чем бы то ни было! — Знакомые мамины и мои, живущие в Тарусе, случайно узнали о том, что некий памятник должен быть воздвигнут сугубо самодеятельным путем, дали мне телеграмму, я дала ответную (копию которой Вам отправила тогда же). Я пришла в ужас, поняв, что речь идет о некоей скульптуре, неведомо как и кем сотворенной, и только потом узнала, что слово «памятник» подразумевает камень с надписью «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева». Моя телеграмма приостановила работы, памятник не был установлен — так написала мне Ася, и камень остался у ограды участка, где был похоронен Борисов-Мусатов[985]; потом и его — камень то есть, убрали.

Т.к. сейчас, летом, невозможно собрать цветаевскую комиссию, хочу узнать мнение каждого из членов ее хотя бы в письменном виде. Нужно решить вопрос о памятнике в Тарусе вообще и об «островском варианте» в частности.

Считаете ли Вы приемлемым, возможным, необходимым установление в Тарусе камня с надписью «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева»?

Если да, то не считаете ли Вы нужным поручить выбор и оформление такого камня какому-нибудь настоящему скульптору, чтобы камень был красив и надпись высечена надлежащим образом? Не считаете ли Вы необходимым поместить — хотя бы на другой стороне такого памятника, короткий текст о том, кто была М.Ц., когда родилась, умерла, чем связана с Тарусой? Не нужно ли приурочить установление памятника к юбилейной дате — 70-летию со дня рождения — в нач<але> окт<ября> 1962?

Не думаете ли Вы, что воздвигать такой памятник сейчас — преждевременно? Не вызовет ли это ненужного ажиотажа, не повредит ли намечающимся изданиям и публикациям? Секретариат Союза Пис<ателей>, рассмотрев протокол первого заседания комиссии, обошел молчанием предложение о памятной доске на доме, где мама жила и писала много лет, в Борисоглебском пер., и утвердил лишь вопрос о введении Алигер в состав комиссии (а также предложил Лесючевскому[986] рассмотреть вопрос об издании книжечки о Пушкине).

Как только узнаю, где сейчас Паустовский (а м.б., его и не трогать с этим делом?) и Макаров[987] — напишу и им, спрошу их мнения; Орлову написала в Эстонию[988]; Маргарита Иосифовна <Алигер> положительно относится к идее памятника, но считает, что ее (его, памятник!) надо усовершенствовать, равно как и надпись (объяснительную) добавить. А.Саакянц[989] (редактор первой книжечки и член комиссии) считает установление памятника преждевременным, считает, что сейчас самое главное — добиться наибольшего количества «памятников нерукотворных», т. е. книг и публикаций, вслед за чем наступит настоящее время и для камня, и для бронзы; считает, что не стоит «гусей дразнить».

Если Вам неудобно, некогда ответить мне — письменно — то, м.б., скажете свое мнение Алигер, по телефону, когда будете в Москве?

Получили ли переписанные для Вас Ваши письма (1922 г.) мамы? Послала Вам их из Латвии.

Обнимаю Вас и Любовь Михайловну.

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

<Москва,> 8 сентября 1962

Дорогой Илья Григорьевич, посылаю Вам рукопись цветаевской книги, о которой мы с Вами говорили[990]. Если у Вас найдется время, было бы очень важно, чтобы Вы ее поглядели.

Статьи и отрывки (почти все), по-моему, чудо как хороши, но я не уверена в том, следует ли сочетать их со стихами, и уж во всяком случае твердо уверена в том, что не следует ими открывать книгу. Это придает книге несколько домашний характер. Как по-Вашему?

Сердечный привет Любовь Михайловне.

Всего доброго

Впервые. Подлинник — собрание составителя. ИЭ подружился с М.Алигер в годы Отечественной войны, ее имя не раз встречается в 5-7-й книгах ЛГЖ. Апигер — автор воспоминаний об ИЭ «Нас сдружила поэзия».

Москва, 11. IX. 1962

Дорогой Илья Григорьевич!

Я очень винюсь перед Вами, что так задержал, по разным причинам, с прочтением очередной (5-й) части Вашей книги.

Теперь я ее прочел, многое здесь на уровне лучших страниц предыдущих частей, многое мне не просто не нравится, но вызывает серьезные возражения по существу (как, впрочем, и у многих соредакторов).

Однако я не спешу беспокоить Вас подробным высказыванием моих замечаний, главным образом по той причине, что, как выяснилось, в этом году мы уже не сможем, к сожалению, начать печатание этой части[991].

Кроме того, в ближайшие дни я на несколько дней уеду в Смоленские края по совершенно неотложным делам.

Таким образом, надеюсь встретиться с Вами не ранее 20-х чисел.

С неизменным уважением

Впервые. Подлинник — РГАЛИ. Ф.1702. Оп.9. Ед.хр.79. Л.121.

Москва, 2 окт<ября 19>62

Дорогой Илья Григорьевич, — в июне прошлого года мы с Вами говорили о том, как помочь О.В.Ивинской[992] и ее дочери. В тот раз удалось перевести их в лагерь с более человеческими условиями, а этой осенью Ира Емельянова (дочка Ивинской) вернулась в Москву. Здесь ее прописали, устроили на работу и даже вернули в институт. С помощью Иностранной комиссии Союза писателей ей удалось даже избежать встречи с иностранными корреспондентами (она очень этой встречи боялась).

Но теперь во всей остроте встает новая проблема, и тут, я боюсь, без Вашей помощи не обойтись.

В очень трудном положении находится сама Ольга Всеволодовна. Она осталась одна, без дочери. Она больна, истощена, а посылки в лагерь отменены.

В августе ее навещал сын и говорит, что она находится в состоянии последнего отчаяния, а, главное, очень больна.

Я прошу Вас, Илья Григорьевич, если можно, повидайте Ирину Емельянову[993] и выслушайте ее.

Если Вы, узнав обо всем подробнее, посоветуете, как нам следует действовать дальше, чтоб не сделать ложного шага, я буду Вам очень благодарна.

Уважающая Вас

Впервые. Подлинник — соброние составителя.

О постоянстве контактов Ф.Вигдоровой с ИЭ свидетельствует ее недатированная (примерно того же времени) записка О.Г. и А.Я.Савичам: «Дорогие, забегала и не застала. Между тем — соскучилась. Очень. И дело есть. 1) Надо сказать Илье Григорьевичу, что после обсуждения в университете его мемуаров трех студентов исключили. Фамилии узнаю. 2) Вернулась из Новосибирска Елена Сергеевна Вентцель, разговаривала с Ляпуновым. Ляпунов сказал: „Я проверил по правдинской подшивке, в 44-м году в статье Эренбурга „Убей немца“ были слова „Убей немчонка““. Молодой аспирант, присутствовавший при разговоре, эти слова подтвердил. Дело стоит того, чтобы в какой-то части мемуаров дать им по морде и сказать, что этого не было и быть НЕ МОГЛО. Целую Вас и очень хочу видеть. Ф.». В п.2 этой записки речь идет об инсинуации сибирского математика А.А.Ляпунова, обвинявшего ИЭ, вслед за Геббельсом, в призыве к уничтожению германского населения (в указанной Ляпуновым подшивке такой статьи ИЭ нет; в статье «Убей!» — Красная звезда, 24 июля 1942 г. — речь шла о немцах-оккупантах, вторгшихся в СССР с оружием в руках).

Москва, 22.Х <19>62

Дорогой Илья Григорьевич!

1) Очень расстроилась, услыхав, что уезжаете до вечера о Марине и не будете выступать, — а сейчас так рада, что вечер переместили на 25-ое и что будете читать о М<ари-не> вступительное слово[994].

Читать стихи будут, верно, плохо — самодеятельность — иду только из-за Вас и зову всех всех друзей только п<ото-му>, ч<то> Вы будете.

2) Давно хочу Вас спросить, знали ли Вы жену Paul Elouard Grindel, Галю[995]? Это моя подруга, и я в 27 г. была у них. С 28 г. я о ней ничего не знаю. Жива ли она? Об Elouard я пишу в м<оих> воспоминаниях о Горьком[996] (сдала их в Архив Горького для — через несколько лет тома воспоминаний о нем). Мы говорили — Галя, Elouard и я — с утра до ночи, я им рассказывала о Марине. Прекрасный собеседник, умный, тонкий человек. Если знаете что-нибудь о Гале — была бы рада услыхать о ней.

Сердечный привет.

Желаю Вам сил и сил, отдыха, бодрости, радости.

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

Москва, 19. XI. 1962

Дорогой Илья Григорьевич!

Запоздало благодарю Вас за добрые слова о Марине, радуюсь, что ее посмертное вступление в русскую литературу началось Вашими словами — в Лит<ературном> Музее. Тронуло меня Ваше сожаление о неудачной последней с ней встрече, упомянутое и 3 года назад, в 1959-м, в Вашем разговоре со мной: значит, годы этого Вашего сожаления не коснулись[997].

Вот на этом я строю мое письмо к Вам. Дорогой Илья Григорьевич! Я совершенно уверена и говорю об этом с цветаевской прямотой, что единственное, что Вы можете сделать для памяти Марины, для Вашей, еще живой дружбы с ней — это прочесть мои воспоминания о нашем детстве и юности.

Подождите, не негодуйте — дочтите.

Я знаю, что то чтенье доставит Вам радость. И знаю, что это — Ваш долг по отношению к Марине. Знаю Вашу непомерную занятость, необходимость бережности к Вашему здоровью, утомленности, возрасту — Вы еще, кажется, на 3 года старше меня (мне 68).

Но ведь и Вы и я любим Марину. И если я преодолеваю мою, тоже очень большую усталость от всего перенесенного в разлуке с Мариной, и пишу (без надежд вскорости отдать труд в печать), пишу из последних сил, то первый читатель, которого я бы хотела и считаю вправе иметь — Вы. Вы должны прочесть эти Воспоминания. «Когда смогу, прочту?» так Вы написали около 2-х лет назад. Но будущее не в нашей власти. Что мне за радость, если Вы прочтете их после меня? (Ведь и я хочу радости от этого Вашего прочтения их! Только радости, ничего делового я от Вас не прошу и не жду, никаких «устройств» этой вещи, протекций и проч., — только чтоб Вы узнали Маринину жизнь. Ведь никто кроме меня Вам (и никому) ее не расскажет.

Я хвораю, ухудшается и сердце и зрение, его всего 2¹/₂ — 3 %, у одного глаза нарушена сетчатка. Я спешу, как Гриновская «бегущая по волнам», закончить хоть юностью, до 1911 г., Марининым: «Когда над лесом и над полем / Все небеса замрут в звездах / Две неразлучных к разным долям / Помчатся в разных поездах»[998].

Если выживу и буду видеть — продолжу наши встречи с М., с 1912-27, после замужества, и о переписке с 27–37, и о моей поездке в 1960 г. в Елабугу, искать ее могилу, и обо всем, что узнала о ней здесь, о ее 39–41 гг.

В этом году, услыхав от читавших мои Воспоминания в машинописи, Литературный Музей предложил мне сдать для их архива один экземпляр, что я сделала — первые 412 стр<аниц>(у Вас, кажется, есть менее 300 стр.). Теперь я сдаю им еще 2 части, 180 стр. (до 1909 г., Марининого 17-ти и моего 15-летия, всего около 590 стр. И вот я не знаю, что же мне делать с Вами: присылать Вам все эти, за 2 года дописанные части (сколько же, сколько я передала Вам в 1 раз) или не присылать?

Столькие хотят их прочесть, я даю их с таким отбором людей, у меня всего 3 читаемых экземпляра, трачу на машинисток, отрываю от рта, — и мне больно, что Вы, говорящий и имеющий право говорить людям о Марине, не знаете до сих пор ни ее детства, ни отрочества, ни юности, которые уже прочтены некоторыми из тех, которые Вас слушают.

Илья Григорьевич, у меня есть еще одно предложение: я могу сделать одну вещь, чтобы облегчить Вам чтение: подчеркнуть по всему объему этой машинописи сбоку, скажем, синим карандашом, все и только те места, что относятся прямо к Марине, хоть это безмерно обеднит вещь, и чтение (но хоть начало, о семье, родителях, родных, доме, желательно прочесть полней). Я готова на эту добавочную работу, только чтоб Вы — прочли. Я оставляю в стороне себя, свое отрочество, то. что Вам не важно (всё, где обо мне — отдельно). Из моих подруг — только тех, кого любила Марина, среди них — Галю, 1-ую жену Paul Elouard. Grindel. Хотите? Но если и этого прочесть Вы не можете — тогда зачем этим Воспоминаниям лежать у Вас мертвым грузом? Не лучше ли их тогда отдать мне в Центр<альный> Лит<ературный> Архив или в Лен<инскую> Б<иблио>теку? Решайте — Вы. Я ведь была очень терпелива эти почти два года, не так ли?

Илья Григорьевич!

Вы над этой машинописью — это будет как будто Марина снова пришла к Вам после того печального последнего прихода, и снова у Вас зазвучит ее голос (М<арина> Ц<ветаева>. Волшебн<ый> фонарь «Пусть повторяет общий голос / Доныне общие слова»[999]) — этот голос расскажет Вам о ее детстве, годах до замужества. Разве это не нужно Вам? И разве Вы не имеете права — на погруженье в нее, на радость побыть с ней, вновь, с маленькой, растущей, молодой? Борис П<астерн>ак, как я уже Вам писала, этой радости частично успел хлебнуть, взволновался; — я, Илья Григорьевич, неплохой напиток Вам предлагаю, и, мне думается, целительный для Вашей печали о Марине.

Сижу сейчас возле больной Е.К.Фофановой-Устиновой[1000], она, приняв снотворное, спит после уколов и бессонных ночей с болями сердца, сегодня она получила письмо Ваше, была тронута утешеньем добрых слов, в ее довольно безнадежной болезни — состояние после обширного и тяжелого инфаркта в нелегких условиях жизни. В комнате тихо, начало сумерек, нашего любимого с Мариной, в юности, часа.

Судьба привела мне кончать жизнь на бывшей Тверской улице, о которой Марина писала когда-то: «Вот и мир, где сверкают витрины, / Вот Тверская — мы вечно тоскуем о ней, / Кто для Аси нужнее Марины, / Милой Асеньки кто мне нужней?»[1001] В очень грустные часы старости и одиночества я, выходя из дому (Горького 26/1, кв.9), повторяю эти строки про себя, навстречу идущей толпе, в вечерние огни других витрин другого века.

Сердечно жму Вам руку.

Желаю вам долгой жизни и бодрости.

Жду ваш ответ. Ответьте — на М<оск>ва, К50, до востребования. Это верней.

P.S. Шлю свой маленький сибирский рассказ (1 страничка)[1002].

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

<Москва,> 22.XI <19>62

Дорогой Илья Григорьевич!

1. Никого не потряс так Ваш доклад о Поль Элуар’е[1003], как меня; я глядела в зал, нет ли тут, в памятную дату, Гали, его вдовы, а через полчаса узнала из Ваших слов, что его первая жена, русская — умерла[1004]. Я бы и сейчас этой утратой терзалась, если бы не Наташа[1005], сообщившая мне, с Ваших слов, что не его первая жена умерла, а вторая. Если Вы сможете когда-нибудь узнать о ее 2 муже Сальвадор Даль[1006], и, если Галя жива, передать ей мой привет — я буду очень Вам благодарна.

2. Галя училась не с Мариной, а — в другой гимназии, со мной. Но я их познакомила, и Марина ее любила.

3. В 1927 г. я в Париже свиделась с Галей и много рассказывала Элуару о Марине. Хотела их подарить друг другу, но Марина, заразясь от детей, Али и Мура[1007], болела скарлатиной, и свиделись ли они после моего отъезда — не знаю.

В прилагаемых страничках — моя встреча с Элуаром в 1927 г., у них дома (из рукописи, сданной в Институт мир<овой> литературы для сборника о Горьком) — моя поездка к нему. В этих страницах есть и о Вас — мой приход к Вам с Сережей Эфрон.

Всего Вам доброго. Жду Ваш ответ на мое письмо о Марине.

P.S. Когда был Элуар в Москве и была ли Галя с ним?

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

Киев, 22.XII <19>62

Дорогой Илья Григорьевич,

посылаю вырезку из газеты «Лiтературная Украiна» за 21.XII.62 г. Здесь напечатано интервью с А.Малышко[1008], которое, как мне кажется, может Вас заинтересовать.

Малышко утверждает, что «Эренбург призвал к потворству формалистическим поискам и упадочническим настроениям», чего, конечно, быть не могло. Больше того, получается, что Вам была дана суровая отповедь.

Этот прохвост торжествует по поводу нового начала борьбы с «космополитизмом»[1009], что в его устах имеет особый смысл, и утверждает, что об этом на недавнем совещании говорили «особенно строго». Так ли это?

Да и требовал ли кто-нибудь «сосуществования реализма с абстракционизмом»? И настаивал ли Евтушенко на культивировании у нас «хорошего» абстракционизма?

Это интервью меня взволновало, как тревожный симптом и показатель того, как может откликаться в Киеве то, что аукается в Москве.

Сердечный привет Любови Михайловне!

Моя жена кланяется Вам обоим.

Впервые. Копия — собрание составителя.

<Москва,> 27 декабря 1962

Дорогой Илья Григорьевич, судя по первым отзывам, звонкам, телеграммам, — вечер[1010] прошел не просто хорошо, но великолепно, без фальшивых нот, строго и вдохновенно. Люди в восторге от Вашего выступления[1011]. Многие плакали — и не из плакучих. Говорят, хорошо выступил Антокольский. Вообще обо всём говорят хорошо, нет ничего, что кому-нибудь «не понравилось» бы, выпало бы из общего высокого лада. Очень важно, что этот вечер был и что он был именно таким. Спасибо Вам за это.

Сегодня я получила книгу, к<отор>ая называется «Dein Lächeln noch unbekannt gestern» (Verse russischer Frauen)[1012] Johannes von Gueuther, Wolfgang Dothe-Verlag, Heidelberg, 1958 — там Каролина Павлова! Мирра Лохвицкая! Гиппиус! Черубина де Габриак! Теффи[1013]! Шагинян и др. Большой раздел маминых стихов. Знаете ли эту книжечку? Очень занятная. А некот<орые> переводы просто очень хороши. И еще прислали вырезку из журнала Konkret (august 62) — перевод Ваших воспоминаний о маме «Ghetto der auserwählten» Ilja Ehrenburg, Begegnung mit Marina Zwetaewa[1014]. Вот у меня какие счастливые дни, несмотря на то, что на вечер я не попала.

Мамин вечер немного уравновесил конец этого года в сердце моем. А в Вашем? Впрочем, все годы — преходящи. А искусство — нет. И никуда от этого не денешься и обратного не докажешь. На этой жалкой аксиоме, без которой и Вы, и искусство отлично обойдутся, кончаю свою записку, обнимаю Вас и благодарю за всё. Счастливого Нового года! Доброго здоровья и много, много сил желаю Вам и Любови Михайловне.

Очень Вас любящая и уважающая (что со мной редко случается!) — Аля.

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

<Тарту, 1962>

Глубокоуважаемый Илья Григорьевич!

Посылаю Вам тезисы одной моей работы[1015]. Они, возможно, Вас заинтересуют как теоретическое обоснование воззрений на искусство (в частности живопись), разделяемых, если я верно понимаю, и Вами.

Я пробую отделить наивное понятие «сходства» от понятия «истины». Тот «наивный» наблюдатель, который убежден, что солнце обходит землю, а не наоборот, никогда не был наивен по части доносов и всегда стремился жечь на кострах сторонников «абстрактного» гелиоцентризма.

Думаю, однако, что пока искусствознание не сможет найти точных методов, вопрос не продвинется — ни с гелиоцентризмом, ни со средневековьем бороться одними эмоциями невозможно.

Мне было бы крайне приятно, если бы Вы написали, показались ли мои мысли Вам интересны.

Б.Ф.Егоров[1016] передает Вам поклон.

С сердечным уважением

Мой адрес: Тарту, ул.Кастани 9 кв.7. Юрию Михайловичу Лотману.

Я решил добавить и другую статью — О «Капитанской дочке». В ней я хотел сказать, что классовая борьба скорее зло, чем добро, или, во всяком случае, и зло и добро. И о том, что история нуждается не в политике, а в человечности.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1835. Л.3. Ю.М.Лотман (1922–1993) — литературовед, основатель тартусской филологической школы.