Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

1961

Прага, 20.1.1961

Милый и уважаемый Илья Григорьевич!

Может быть, Вы мне простите, что я пишу по-чешски (я болен и в данный момент у меня никого нет, кто бы мог мне исправить мои ошибки на Вашем родном прекрасном языке), примите мои искренние от всего сердца поздравления к Вашему семидесятилетию.

Прошло почти сорок лет с того дня, когда я с Вами впервые встретился в Праге. Было это на овощной (Фруктовой) улице в подвальном ресторане. Мы лускали устрицы. При этом также были Роман Якобсон и Карел Тейге[783]. Иногда страстно хотелось бы воскликнуть — где эти прекрасные годы? Вы же, однако, за это время выполнили великое дело и достигли славы великих писателей русского народа, а читатели всего мира обращаются к Вашим книгам с любовью.

Я счастлив и считаю для себя честью, что мог стоять близко к тому делу, когда мы издавали у нас в Чехословакии Ваши первые книги. В то время мы, самые молодые писатели, вписали Ваше имя на свои знамена. Это было прекрасное время и воспоминания о нем также прекрасны. Милый Илья Григорьевич, желаю Вам, чтобы Вы еще долго могли работать и чтобы еще долго были здоровы.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1588. Л.1. Ярослав Сейферт (1901–1986) — чешский поэт, Нобелевский лауреат. ИЭ упомянул это письмо во 2-й главе 6-й книги ЛГЖ, когда рассказывал о встречах в Праге в 1945 г., заметив, что немногие остались в живых и среди них «тяжелобольной Ярослав Сейферт, чудесный поэт, верный друг, от которого я недавно получил письмо».

Москва, 23 января 1961

ГОРЯЧО ЖМУ РУКУ ДОРОГОЙ ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ ТЧК ЧЕЛОВЕК ВЫСОКОЙ ПРИНЦИПИАЛЬНОСТИ И РЕДКОГО МУЖЕСТВА ВЫ ОДИН ИЗ ТЕХ САМОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ КОТОРЫХ ОБЛЕГЧАЕТ ЖИЗНЬ = ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ

Собрание составителя.

Москва, 25 января 1961

ДОРОГОМУ ДРУГУ СЕДОМУ НО МОГУЧЕМУ БОЙЦУ ПРОТИВ ВСЯЧЕСКОЙ ТЕМНОТЫ И НЕПРАВДЫ СЛАВНОМУ СТРОИТЕЛЮ СОВЕТСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ САМЫЙ ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ В ДЕНЬ ЕГО СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЯ СОЖАЛЕЮ ЧТО БОЛЕЗНЬ ЛИШАЕТ МЕНЯ ВОЗМОЖНОСТИ ЛИЧНО ВАС ПОЗДРАВИТЬ И НЕЖНО ОБНЯТЬ = ВАШ КАЗАКЕВИЧ

Собрание составителя.

Дубулты, 25 января 1961

ДОРОГОГО ИЛЬЮ ГРИГОРЬЕВИЧА ГОРЯЧО ПОЗДРАВЛЯЮ СЛАВНЫМ ЮБИЛЕЕМ ЖЕЛАЮ МНОГИХ ЛЕТ ЖИЗНИ ЗДОРОВЬЯ ТВОРЧЕСКИХ УСПЕХОВ РАДОСТИ ВСЕМ ДРУЗЬЯМ И ПОЧИТАТЕЛЯМ ВАШЕГО ТАЛАНТА = ЭСТЕР МАРКИШ

Собрание составителя. Эстер Ефимовна Маркиш — вдова расстрелянного в 1952 г. еврейского поэта Переца Маркиша.

Москва, 25 января 1961

ГЛУБОКОУВАЖАЕМЫЙ ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ СЕРДЕЧНО ВАС ПОЗДРАВЛЯЮ ТЧК ВАШЕ ВДОХНОВЕНИЕ УМ СТОЙКОСТЬ ВКУС С ДАВНИХ ПОР ДЛЯ МЕНЯ ДОРОГИ ЗНАЧИМЫ ПОУЧИТЕЛЬНЫ ЖЕЛАЮ ВАМ БОДРОСТИ ДУХА НЕИССЯКАЕМОЙ ЭНЕРГИИ 

ЗДОРОВЬЯ СЧАСТЬЯ = Ю ЗАВАДСКИЙ

Собрание составителя. Юрий Александрович Завадский (1894–1977) — главный режиссер Театра им. Моссовета.

26 января 1961

СТРОГОГО МЫСЛИТЕЛЯ ЗОРКОГО БЫТОПИСАТЕЛЯ ВСЕГДА ПОЭТА ПОЗДРАВЛЯЕТ СЕГОДНЯШНИМ ДНЕМ ЕГО СОВРЕМЕННИЦА = АННА АХМАТОВА

ФЭ. Ед.хр.1243. Л.5.

Москва, 26 января 1961

ВСЕГДА ВОСХИЩАЮСЬ ВАШЕЙ РАБОТОЙ ЖИВИТЕ ДОЛГО ДОРОГОЙ ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ = ВАШ КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ

ФЭ. Ед.хр.2362. Л.1. Корней Иванович Чуковский (1882–1969) — писатель.

<Москва, 26 января 1961>

От С.Я.Маршака

Мы, опытные семидесятилетние, с чувством гордости принимаем сегодня в свою среду замечательного писателя и благородного общественного деятеля Илью Григорьевича Эренбурга. Желаем ему многих лет счастливого вдохновенного труда.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1884. Л.2.

<Москва, 26 января 1961>

СЕРДЕЧНО ПОЗДРАВЛЯЮ ВАС ДОРОГОЙ ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ ВАШИМ СЛАВНЫМ СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЕМ ТЧК БУДЬТЕ ЗДОРОВЫ ЗПТ НЕУТОМИМЫ КАК ВСЕГДА = ВАШ ТВАРДОВСКИЙ

ФЭ. Ед.хр.2218. Л.5. Александр Трифонович Твардовский (1910–1971) — поэт, гл. редактор НМ.

Москва, 26 января 1961

ДОРОГОЙ ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ ПОЗДРАВЛЯЕМ ВАС ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ПИСАТЕЛЯ ПОЭТА ОБЩЕСТВЕННОГО ДЕЯТЕЛЯ ЧУДЕСНОГО ДРУГА ИСКУССТВ ПРИВЕТ И ПОЗДРАВЛЕНИЕ ЛЮБОВЬ МИХАЙЛОВНЕ = ТАМАРА И ВСЕВОЛОД ИВАНОВ И ВСЕ ИХ СЕМЕЙСТВО

ФЭ. Ед.хр.1605. Л.4.

Киев, 26 января 1961

ОТ ДУШИ ПОЗДРАВЛЯЮ КАК ОДИН ИЗ ЧИТАТЕЛЕЙ ДЛЯ КОТОРЫХ ВЫ ПИШЕТЕ = НЕКРАСОВ

Собрание составителя. Виктор Платонович Некрасов (1911–1987) — писатель.

<Москва, 26 января 1961>

ГОРЯЧО ПОЗДРАВЛЯЮ ВЫСОКОЙ НАГРАДОЙ ЖЕЛАЮ ЗДОРОВЬЯ СЧАСТЬЯ БОЛЬШИХ ТВОРЧЕСКИХ УСПЕХОВ = ШОСТАКОВИЧ

Собрание составителя.

Москва, 26 января 1961

Дорогой Илья Григорьевич!

Примите мое сердечное поздравление и самые наилучшие пожелания по случаю дня вашего рождения и награждения высокой правительственной наградой.

Крепко жму Вашу руку

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2114. Л.1. С К.К.Рокоссовским ИЭ встречался на фронте в 1942 г.

Ленинград, 26 января 1961

ВСЕЙ СИЛОЙ СЕРДЦА ПРАЗДНУЮ ВАШУ МОЛОДОСТЬ ЛЮБИМЕЙШЕГО ПОЭТА И ГРАЖДАНИНА ВСЕГДА ВАША = ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ

Собрание составителя. Ольга Федоровна Берггольц (1910–1975) — поэтесса, ИЭ познакомился с ней в 1940-х гг. Сохранилась книга О.Берггольц «Говорит Ленинград» (Л., 1946) с надписью: «Илье Григорьевичу Эренбургу, чьим голосом говорил Ленинград со всем миром. Ольга Берггольц».

Павлодар, 26 января 1961

ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЕМ РОЖДЕНИЯ СЕРДЕЧНО ЖЕЛАЮ ЗДОРОВЬЯ ДОЛГОЙ ТВОРЧЕСКОЙ ЖИЗНИ = АНАСТАСИЯ ЦВЕТАЕВА

Собрание составителя.

341. В.А. и Л.Н. Каверины

Москва, 26. I. 1961

ДОРОГОЙ ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ ОТ ВСЕЙ ДУШИ ПОЗДРАВЛЯЕМ ВАС ВОСХИЩАЕМСЯ ВАШИМ ТАЛАНТОМ БЛАГОРОДСТВОМ БОЛЬШОГО СЕРДЦА УДИВИТЕЛЬНОЙ ШИРОТОЙ И ОТЗЫВЧИВОСТЬЮ К ЛЮДЯМ И ЛИТЕРАТУРЕ ЖЕЛАЕМ ВАМ ЗДОРОВЬЯ НЕИЗМЕННОЙ БОДРОСТИ СЧАСТЬЯ И СЧАСТЬЯ КРЕПКО ОБНИМАЕМ ВАС И ДОРОГУЮ ЛЮБОВЬ МИХАЙЛОВНУ = ВСЕГДА ВАШИ КАВЕРИНЫ

ФЭ. Ед.хр.1634. Л.3. Вениамин Александрович Каверин (1902–1989) — писатель; ИЭ был знаком с ним с 1920-х гг.; Лидия Николаевна Каверина (1902–1984) — писательница, жена В.А.Каверина и сестра Ю.Н.Тынянова.

Москва, 26 января 1961

ПОЗДРАВЛЯЮ СТАРШИНУ НАШЕГО ЦЕХА ГЛОТАЮ КАЖДУЮ НАПИСАННУЮ ВАМИ СТРАНИЦУ ЦЕЛУЮ ЛЮБЛЮ ВАС МУЖЕСТВЕННЫЙ СЕРДЕЧНЫЙ ВСЕМ НАМ ДОРОГОЙ ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ = АЛЕКСАНДР БЕК

Собрание составителя. Александр Альфредович Бек (1902–1972) — писатель.

Ленинград, 26/1 1961

ЗДОРОВЬЯ ВАМ И ХОРОШЕЙ РАБОТЫ ЛЮБЯЩИЙ ВАС ЧИТАТЕЛЬ = ГРАНИН

ФЭ. Ед.хр.2468. Л.40. Даниил Александрович Гранин (р.1919) — писатель.

Москва, 26 января 1961

СЕРДЕЧНО ПОЗДРАВЛЯЮ БОЛЬШОГО СОВЕТСКОГО ПОЭТА ТОЙ ЖЕ БОДРОСТИ ЖЕЛАЮ НА ДОЛГИЕ ГОДЫ И БОЛЬШОЙ ДОБРОТЫ К ЛЮДЯМ = ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВСКИЙ

ФЭ. Ед.хр.1522. Л.15. После 1953 г. дружеские отношения ИЭ с Долматовским порвались… Текст пожелания несомненно полемичен, т. к. Долматовский был на ИЭ обижен.

Москва, 26 января 1961

Дорогой и очень дорогой Илья Григорьевич!

В телеграмме многого не скажешь. Но за все Вами сделанное — земной Вам поклон. Глубокая вам благодарность во имя всего, что в искусстве, в культуре, в политике, в человеческой жизни есть самого высокого и прекрасного. Это чувство испытывают сегодня тысячи и миллионы, и я присоединяю к ним свой скромный голос.

От всей души поздравляю и Вас и Любовь Михайловну и желаю, чтобы ваша телесная природа еще долгие и долгие годы не чинила никаких помех и препятствий Вашей природе духовной.

Фототелеграмма — собрание составителя. Вильгельм Вениаминович Левик (1906/1907-1982) — переводчик.

Москва, 26 января 1961

ПОЗДРАВЛЯЮ И ПРИВЕТСТВУЮ БОЛЬШОГО СОВРЕМЕННОГО ЧЕЛОВЕКА ЖЕЛАЮ ЗДОРОВЬЯ = В ФАВОРСКИЙ

Собрание составителя. Владимир Андреевич Фаворский (1886-1964) — художник-график.

Москва, 26 января 1961

ОСОБОЙ РАДОСТЬЮ ПОЗДРАВЛЯЮ ВАС ДОРОГОЙ ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ СЕГОДНЯШНИМ ДНЕМ ЖЕЛАЮ МНОГО ЛЕТ МНОГО КНИГ МНОГО СТИХОВ МНОГО ЦВЕТОВ ЖЕЛАЮ ЗДОРОВЬЯ СЧАСТЬЯ ВАМ ЛЮБЕ = НИССОН

Собрание составителя.

Москва, 26 января 1961

ПОЗДРАВЛЯЮ ЮБИЛЕЕМ НАГРАДОЙ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ПИСАТЕЛЯ ЧУДНОГО ЧЕСТНЕЙШЕГО ЧЕЛОВЕКА ЖЕЛАЮ МНОГИХ ЛЕТ НЕ СКЛАДЫВАТЬ ОРУЖИЯ ПРАВДЫ И МИРА = ВАЛЕНТИНА ХОДАСЕВИЧ

Собрание составителя. Валентина Михайловна Ходасевич (1899–1970) — художница.

<Москва,> 26/I < 19>61

Дорогой Илья Григорьевич, все слова, которые могут быть сказаны в день Вашего юбилея Вашими друзьями и почитателями, уже сказаны сегодня и будут сказаны еще во многих вариантах вечером, перейдут в печать, останутся в памяти наших современников, независимо от их возраста и положения.

Мне остается поэтому сказать только одно — я счастлив, что живу в одно время с Вами, что судьба послала мне большую радость слышать Ваш голос — голос поэта, публициста, романиста, даже мемуариста — в течение всей моей сознательной жизни, начиная со студенческих лет (в Петербурге, с 1913 года, в Ленинграде с 1921–1922, на Колыме и Чукотке в 1936–1946 гг., в Москве сейчас).

Жизнь у меня сложилась не легкая, но если бы пришлось ее начинать с начала, я бы, вероятно, повторил все те ошибки, действительные и мнимые, которые ее осложняли и искажали.

Много раз в прошлом году я собирался к Вам, чтобы поговорить о Ваших воспоминаниях, которые читал с жадностью, совершенно понятною. Писать об этом трудно — на старости лет ничего не успеваю, какое-то хроническое состояние неловкости из-за срыва всех планов и обязательств по всем многочисленным академическим учреждениям, с которыми связан (институт мировой литературы, редакция акад<емического издания> Герцена, акад. Тургенева, «лит<ературное> наследство», «литер<атурные> памятники» А<кадемии Н<аук> и т. д. и т. п.).

Сердечный привет Любовь Михайловне, кот<орую> я в первый раз видел еще в Киеве в 1919 г.

Впервые. Подлинник — собрание составителя. Ю.Г.Оксман (1895–1970) — литературовед, профессор. ИЭ ответил на это письмо 17 февраля 1961: «Дорогой Юлиан Григорьевич! Мне незачем Вам говорить, как мне было радостно прочитать Ваше письмо. Поверьте, я отделяю его от многих других поздравлений. Очень жаль, что Вы не собрались навестить нас. Может быть, Вы выберетесь теперь? Лучше всего будет, если Вы сможете приехать к нам в Новый Иерусалим. Мы будем этому очень рады. Наша машина сможет привезти Вас к нам и увезти обратно в Москву. Позвоните по телефону моему секретарю Наталии Ивановне <Столяровой> (Б 9-34-06) и, выбрав день, спросите ее о машине. Сердечный привет Вам от меня и от Любови Михайловны» (авторская копия — собрание составителя).

Ленинград, 26 января 1961

Дорогой Илья Григорьевич!

Я подошла сегодня утром к радио — и по привычке хотела выключить его — услышав голос[784]. И не выключила. Я услышала великолепную музыку живого слова, живой интонации и так и осталась стоять — и стояла все время, пока звучал этот голос, Ваш голос!

Спасибо!

и будьте, пожалуйста, будьте подольше здоровы!

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2413. Л.1. Ольга Борисовна Эйхенбаум (1912–1999) — филолог, дочь Б.М.Эйхенбаума.

Суханово, 26.I.1961

Дорогой Илья Григорьевич!

Разрешите и мне горячо и искренне поздравить Вас (не с 70 годами, конечно), а со всем тем, что должно было доставить Вам радость и удовлетворение…

Так вышло, что вы дали мне «путевку» в искусство, и хотя, вероятно, Вам было несимпатично многое из того, что делал (а большинства Вы просто и не видели!), но нет, пожалуй, у Вас более верного и преданного читателя, чем я…

У меня на полках собран весь Эренбург (и особенно любимый поэт Эренбург, чьи стихи, начиная с киевского периода, сохраняются тщательно и перелистываются часто…), а за все, что Вы сделали для меня (иногда часто и сами не зная это!) и в далекий коктебельский и московский периоды и по Парижу (где Вы и Люб<овь> Мих<айловна> были так гостеприимны!), приношу Вам глубокую благодарность…

Пример Вашей бескомпромиссной, напряженной и такой плодотворящей творческой жизни всегда придавал мне (да, вероятно, и не мне одному!) силу и уверенность в правоте всего того, с чем выросло наше поколение в советском искусстве. Желаю Вам и дальше здоровья и творческих радостей, а Любовь Михайловне прошу передать мой самый горячий привет.

Искренне уважающий Вас Сергей Юткевич.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1085. Л.1. Сергей Иосифович Юткевич (1904–1985) — кинорежиссер; ИЭ познакомился с ним в Киеве в 1919 г.

Таруса, 27 января 1961

ВАС ПОЗДРАВЛЯЮ МОЛОДОЙ СЕДОЙ ДРАЧЛИВЫЙ ДОБРЫЙ ХМУРЫЙ В ДЕНЬ ВАШЕЙ СВАДЬБЫ ЗОЛОТОЙ С БЕССМЕРТНОЮ ЛИТЕРАТУРОЙ ТЧК ОБНИМАЮ ВАС ЛЮБУ ИРИНУ = АЛЯ

Впервые — Ариадна Эфрон. Письма 1942–1975. Воспоминания. М., 1996. С.171. Местонахождение подлинника неизвестно.

<Москва,> 27/I 1961

Дорогой Илья Григорьевич!

Я хорошо представляю себе, что в связи с Вашим семидесятилетием Вы услышите много теплых слов и хороших пожеланий от Ваших друзей и благодарных читателей.

Мое давнишнее желание написать Вам, быть может, даже встретиться (о многом хотелось бы посоветоваться), сегодня особенно обострилось.

Хочется присоединить свой голос ко всем тем, кто Вас по-настоящему понимает, любит и ценит. Когда я прочла опубликованную часть «Люди, годы, жизнь» и нашла там, хотя и мимолетные, но теплые воспоминания о человеке, написавшем предисловие к Вашему первому роману, о человеке, память о котором для меня свята[785], мне захотелось крепко пожать Вашу руку и расцеловать.

Сегодня, в Вашей замечательной речи, переданной по радио, я услышала слова: «Воз истории сдвинулся с места и ближе стали края справедливости!»[786] Хочется верить, Илья Григорьевич, что Вы доживете до тех времен, когда справедливость восторжествует окончательно и можно будет написать о Н.И.<Бухарине>, не завинчивая «душевных гаек» не с меньшей любовью, чем Вы написали о Пикассо, Хемингуэе или вдохновенных людях Вашей любимой Италии. И, конечно, «дело не в датах круглых или не круглых»[787], но я и мой сын Юрий Николаевич[788] желаем Вам отметить еще не одну круглую дату, не одну творческую победу.

Москва 1-й Черемушкинский проезд, дом 3, корп.2, кв.8. Ларина Анна Михайловна.

Впервые. Подлинник — собрание составителя. А.М.Ларина (1914–1996) — вдова Н.И.Бухарина, тогда официально числившегося «врагом народа» и реабилитированного через 27 лет; о встрече с ИЭ А.М.Ларина рассказала в книге воспоминаний «Незабываемое».

ИЭ писал А.М.Лариной 16 февр. 1961: «Мне было очень радостно получить Ваше письмо. Я тоже верю в то, что настанет день, когда и мои воспоминания о Николае Ивановиче смогут быть напечатаны полностью…»

Москва, январь 1961

Илья Григорьевич, дорогой товарищ Эренбург!

Мне говорят, что Вам семьдесят.

Я должен писать, что не верю этому: так полагается. Но мне кажется, что Вам семьсот: такой Вы мудрый, такой молодой, такой смелый.

Обнимаю Вас

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1951. Л.2. Назым Хикмет (1902–1963) — турецкий поэт; ему посвящена 28-я глава 6-й книги ЛГЖ.

Москва, январь 1961

Позвольте мне, друг Эренбург, преподнести Вам немного солнца моей страны в бутылке Монсанильи, полученной оттуда. С пожеланием скорой встречи в освобожденной Испании Вас сердечно приветствует с семидесятилетием

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1601. Л.1.

Комарово, 29.I.<19>61

Дорогой Илья Григорьевич, всё — что с двадцатых годов и до настоящего времени — связывало меня с Вами, а это касалось, как Вам известно, не личных отношений, а литературных, заставляет меня сейчас сказать несколько слов (не телеграммных), а по существу, так мне по крайней мере кажется… И пользуясь «эренбурговскими» днями в литературе, я их выскажу. Я уважаю Ваш превосходный дар новеллиста и романиста, я преклоняюсь перед Вашим замечательным талантом публициста, равного которому, по крайней мере у нас, я не знаю, и простите меня за банальность, но скажу ее не стесняясь, я всегда любил и люблю Вас за то, что большинство из Ваших выступлений в печати не были для меня «очередными», как это нередко случается, Ваша индивидуальность всегда покоряла меня, заставляла сильнее думать, ярче чувствовать и как бы «подхлестывала», заставляя и меня самого работать лучше, или же стремится к лучшему. А ведь великий дар — возбуждать лучшее в своих соседях — дается не многим. И вот за все это я благодарю Вас и рад тому, что знаю Вас не только издали, но хоть немного и вблизи, и даже до сих пор жалею, что именно вблизи я знал Вас так мало… Уж так сложилось.

Здоровья, прежде всего здоровья, главным образом здоровья мне хочется Вам пожелать в первую очередь и, может быть, еще потому, что мне его теперь подчас не хватает. Именно его мне хочется желать тем, кого я уважаю и ценю. Ценю и уважаю, и даже люблю в человеке именно то, что с годами не вянут, не останавливаются, а совершенствуются его дела и способности (если он только человек), и лишь состояние здоровья, не возраст, только недуги т. о. могут мешать ему. Так вот, пусть они Вам меньше мешают. Я рад за Вас, что, преодолевая несомненно эти помехи, Вы способны, Вы умеете создавать «Французские тетради», читая которые не только наслаждаешься, или духовно обогащаешься… совершенствуешься! Потому что без совершенствования, на одном наслаждении или на одном том, что ты узнал что-то новое, нет истинной литературы. И как Вы правы, написав, что у Стендаля Вы научились многому, скорее, как человек, чем как писатель[789]. Вот дух этой мысли пронизывает всю книгу «Тетрадей». «Тетради» это для меня, как стихи. Они далеки от литературоведения. Они вместе с мыслями полны чувств… А логика сердца убедительнее, вернее, глубже логики всех «академических трудов». Спасибо. Обнимаю от души. И простите меня за мои каракули.

Искренний привет Любови Михайловне.

P.S. Я недоволен тем, что написал… я хотел высказать Вам много больше, но переписывать, перемарывать у меня нет сил. И сколько десятилетий я с Вами встречался. И хоть невероятно редко встречался физически, но как часто за эти десятилетия я встречался с Вами душой. И всего не опишешь…

Впервые — ВЛ, 1997, №2, С.256–257. (Публикация Б.Фрезинского.) Подлинник — собрание составителя. Николай Николаевич Никитин (1895–1963) — писатель, участник группы «Серапионовы Братья»; ИЭ был знаком с ним с 1920-х гг. — см. его письма Никитину в П1.

Переделкино, 30 января 1961

Дорогой Илья Григорьевич.

В дни вашего юбилея меня не было в Москве — я находился в Белоруссии. Поэтому прошу Вас сегодня принять мои запоздалые поздравления и самые искренние пожелания вам здоровья, радости и утешения.

Я принадлежу к тому поколению, которое со школьной скамьи не расставалось с Вашими книгами, а, вступив в литературу, стремилось во всем следовать за Вами. С неизменным вниманием (даже если мне в чем-то не хочется иной раз соглашаться с Вами), с особым ревнивым интересом, с ученической завистью и восхищением прислушиваюсь я всегда к каждому Вашему слову, звучит ли оно со страниц Вашей учащенно-дышащей прозы, в строфах Ваших, полных мудрого раздумья и нестареющего чувства стихах, новаторство которых так заметно отразилось в нашей молодой сегодняшней поэзии, в Ваших мемуарах, где так просторно раскрывается и время, и Ваш необозримый жизненный опыт, в Ваших удивительно широких, хотя и сконденсированных до плотности формул суждениях об искусстве мира, или в Ваших блистательных статьях, снискавших Вам заслуженную славу первого, наикрупнейшего публициста современности.

Спасибо Вам еще раз за все, что Вы своим талантом, неутомимой творческой и общественной деятельностью, высоким человеческим примером своим дали мировой, отечественной нашей культуре и каждому из нас!

Искренно Ваш

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1662. Л.3. Отвечая Кассилю на это поздравление, ИЭ написал: «Я не могу сказать, что я со школьной скамьи читал Ваши книги, но был одним из первых, кто восхищался Вашей „Швамбранией“» (П2, с.508).

Павлодар, 3.II. 1961

Дорогой Илья Григорьевич!

Вчера отослала Вам всё, что пока написано мною — 1,2,3 и начало 4-й части Воспоминаний о детстве и о Марине.

Хочу, чтоб Вы прочли их — и буду посылать Вам продолжение, сколько смогу написать. Хотелось бы (так как начала повествование) продолжить до 1912 г., когда наши замужества разделили нас. Об 1912-27 гг. (моей последней встрече с Мариной в Мёдоне[790]) — напишу о Марине во всех городах и условиях, в каких ее помню. Аля[791] может дополнить и продолжить мой труд — если мне посчастливится его закончить.

Илья Григорьевич! Я очень прошу Вас найти время прочесть то, что я Вам послала. Сердечно хочу этого. Считаю Вас близким человеком, знаю Ваше отношение к Марине и уверена, что Вам хорошо, нужно будет — окунуться в ее детство, узнать ее истоки, ее близких, ее детский и отроческий путь.

О достоинствах книги судить не берусь — но Борис[792] ответил мне взволнованными словами (читал первую половину — т. е. 1-ую часть — Россию. О ней и ответил. Прочел ли Италию — не знаю. Посылала Вам, но не помню, до каких пор). Списываю Вам его слова не из писательского хвастовства (им не грешу, стара, устала, умучена, равнодушна), а только затем, чтоб Вас приохотить к чтению еще одной рукописи еще одних мемуаров! При Вашей занятости!

Шлю Вам еще несколько фотографий Елабуги — к тем, что послала Вам 31.XII в день отъезда из Москвы. (Сейчас у сына и внучек в Павлодаре — до лета.)

Храни Вас Бог! Жму Вашу руку.

Из Борисового письма о «Воспом<инания>х»: «Только что получил и прочел продолжение, прочел и плакал. Каким языком сердца всё это написано, как это дышит почти восстановленным жаром тех дней! Как бы высоко я Вас ни ставил, как бы ни любил, я совсем не ждал дальше такой сжатости и силы. Ваш слог обладает властью претворения. Я забываю, что этих матерей и комнат и девочек уже нет — они заново повторяют свой обреченный выход, заново живут и заново уходят, и нет слез достаточных, чтоб оплакать их исчезновение и конец! Эта способность Вас, дочери, стать в положение матери — это потрясающе, Ася! Пишите так дальше, это поразительные воспоминания» (из письма ко мне Б.П<астернака>. 22 сент. 1958).

P.S. не упрекните меня в нескромности. Делюсь с Вами дорогими для меня строками. Сама же о «Воспом<инаниях>» думаю — черновики, лишь кое-как поправленные. Пишу, как пишется, как могу.

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

<Ленинград,> 7.II.1961

Дорогой Илья!

О Вашем юбилее я, к сожалению, узнал только из газет. Отвращение к юбилеям и всему показному и равнодушному, что в них содержится, помешало мне включиться в общий хор. Мое молчание могло быть истолковано как безразличие, а это было бы неверно.

Годы молодости и годы Парижа я храню как драгоценные даты. В моем сердце уже много лет прочно живет дружба с Вами, и в этот день, и радостный и горький, я хочу пожелать Вам всегда быть здоровым, иметь возможность жить не суетливо, до конца сохранять уважение к себе и продолжать еще долго, долго доставлять людям радость.

Крепко Вас обнимаю и целую

P.S. Очень сожалею, что не слышал Ваше выступление по радио[793]. Единодушное мнение многих людей, которые мне о нем говорили, что оно было замечательным. В их словах была благодарность Вам за него.

Впервые. Подлинник — ГМИИ им. Пушкина. Ф.41. Оп.1. Д.1. Л.1.

Вильнюс, 22.II.1961

Уважаемый Илья Эренбург!

Теперь, когда, очевидно, закончилось празднование Вашей годовщины, я решил потревожить Вас своим коротким письмом.

Я Вас очень уважаю и люблю как публициста, писателя и, главным образом, — человека, и к Вашей годовщине посылаю Вам свой маленький подарок, самое дорогое, что у меня есть, — первую книгу рассказов «Желтый лоскут»[794].

Она в прошлом году вышла в свет на литовском языке. Вы, наверное, не знаете этого языка, но некоторые иллюстрации Вам подскажут хоть что-нибудь. Эта тема меня очень волнует, я не мог пройти мимо нее, только сожалею, что для этого мне очень недоставало писательского мастерства.

Я бы очень хотел хоть раз встретиться, поговорить с Вами. Я иногда бываю в Москве по служебным делам (по специальности я — радиоинженер). Если бы Вы разрешили мне это, я был бы счастлив, когда опять буду в Москве, хоть на самое короткое время повидать Вас[795].

Желаю Вам наилучшего здоровья и долгих лет + <несколько неразборчивых слов на идиш>.

С уважением

Впервые. Подлинник ФЭ. Ед.хр.1903. Л.1. Ицхокас Ехудович Мерас (р. 1934).

<Москва,> 9/III <1961>

Дорогой Илья Григорьевич, хочется поскорее прочитать Вашу книгу всю, не дробя на куски. Только тогда определятся ее линии, ее голоса. А она «многоголосая». Это одно из ее основных достоинств.

Коснусь пока только нескольких частностей.

Думаю, что Вы, как и все мы, проглядели молодую крестьянскую поэзию. Вспоминаю очень рано погибшего юношу Ганина[796] и др., разделивших его судьбу. Правда, другого Есенина среди них не было.

Читая «Люди, годы» я вдруг остро ощутил, что когда-то проглядел Осипа Мандельштама. Я ценил его поэзию, безотказно, по убеждению, печатал его стихи в «Знамени труда»[797]. Он меня за что-то ненавидел, я это чувствовал, он не скрывал. В памяти остался фантом, а не человек, писавший эти прекрасные, отстоенные, неожиданные строки. Отзыв о них см. «Записки» т.1, стр.222[798].

Исполать Вам за все сказанное о Борисе Леонидовиче <Пастернаке>. Но, думаю, Вы недооцениваете «Живаго». Роман — не роман; многое смутно и недотянуто; но затронуты большие темы. Одна из них, старинная, и по старинке взятая — «народная стихия» (крестьянство), жестокость ее, «вещая слепота»… кое-что проницательно выразил Асмус[799] в своем надгробном слове.

Очень подкупает во всей книге лукаво поблескивающий умный юмор. Он помог Вам охватить и оценить по достоинству широчайший круг явлений искусства. Это большая заслуга, это — «глас вопиющего в пустыни», и я не знаю никого в современной критической и эссеистической литературе, кто бы это сделал с таким мастерством, как Вы.

Жду выхода книги, чтобы проделать (для себя) очень занятную работу: подобрать по крупицам мозаичный портрет автора воспоминаний — все не могу угадать, больше ли в этих крупицах непосредственности или они определены тем или другим замыслом? На беглый (поневоле!) взгляд эти фрагменты несобранного портрета полны печали, тревоги и — я не нашел более точного слова — скромности; не обходится дело и без легкой иронии. Это очень приятно в устах писателя, дающего такое сложное и широкое полотно. Обычно даже самые приспособленные авторы мемуаров теряют в этих случаях равновесие и впадают в наивность, правда, доставляющую удовольствие читателю.

Сердечно жму руку.

Вы обратили внимание, как в записях Л.Н.Толстого чередуются скромность и вспышки властолюбия, учительства, проповедничества? О таком же чередовании рассказывают и его современники. Еще любопытнее такое же чередование у Ж.Ж.Руссо, у Монтэня и др. Я не агитирую Вас с помощью этих примеров… но… но в этой свободе выявлений есть тоже великий смысл…

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1841. Л.1–2. Ответ ИЭ — см. П2, №467. Евгений Германович Лундберг (1887–1965) — литератор, редактор, мемуарист.

<Москва,> 9.III.<1961>

Дорогие Любовь Михайловна и Илья Григорьевич,

ваше приглашение получил в день отправки меня в больницу — опять напомнили о себе колымские каторжные норы. Но около 23 марта я буду дома и в первый же хороший день напрошусь опять к вам в гости.

В больницу принесли мне вторую книжку «Нового мира»[800]. Ваши страницы о Мейерхольде поразительны по художественной смелости решений показа его живого и исторического образа во всей его диалектике. Менее Вам удался Пастернак — по причинам, впрочем, может быть, от Вас и не всегда зависевшим*.

Со всех концов страны мне пишут о том, какое значение имеют Ваши воспоминания для подъема интеллектуального уровня нашей молодежи. Ваши университеты в этом отношении, конечно, сейчас более значимы, чем в свое время горьковские и даже короленковские. Простите за бессвязность этой записочки. Все-таки я в больнице! Весь Ваш

*) Чем дальше развертываются Ваши мемуары, тем более развертываются они в эпос, а автобиография отмирает.

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

<Тбилиси,> 9/III 1961

Дорогой Илья Григорьевич, пишу взволнованная теплыми строками, посвященными Вами Паоло и Тициану[801]. Я дружила с ними, они были знакомы с моим братом[802], погибшим в 1937 году, одновременно почти со всем «юношеским» — в ту пору — ЦК <компартии> Грузии, принявшим на свои плечи все трудности первых лет революции.

Конечно, Тициан и Паоло — настоящие люди. Хорошо, что Вы не видели их еще на свободе, живых, но уже смертельно затравленных.

Не знаю, как выразить Вам свою признательность за то, что они как бы оживают в Вашей книге вместе с многими дорогими мне в прошлом людьми.

Прочитала и 2 номер «Нового мира» за <19>61 год и должна Вам сказать — только в похвалу — у Вас на редкость, и неожиданно для меня — добрый глаз. Что это? Большая любовь, отнюдь не в ущерб современности, к неповторимой творческой жизни недавнего прошлого, или та мудрость, которую извечно, не всегда с основаниями, приписывают опыту, многолетнему опыту людей, живущих напряженной интеллектуальной жизнью?

Андрей Белый писал «На рубеже двух столетий» примерно в возрасте 35–40 лет[803]. «Записки писателя» Лундберга написаны примерно в том же возрасте[804]. Борис Николаевич <А.Белый> дал серию кривых зеркал, искажающих действительность, подобно видениям раненного бесовским стеклышком мальчика.

Лундбергом, когда он писал «Записки» явно владели тени требовательных к себе и к другим суровых скандинавских литераторов.

А у Вас вдруг оказался такой «добрый глаз»!

И это не только наперекор стилю «наших дней»; гораздо важнее, что Ваш «добрый глаз» помогает правильно осветить многие сложные проблемы тех лет, и безболезненно распутать иные противоречия.

Я близко знала многих, о ком Вы рассказываете, встречалась на тех же перепутьях — Москва, <1 слово нрзб.>, Берлин, <1 слово нрзб.>, Тбилиси… Среди них немало было людей чудовищно честолюбивых, снедаемых завистью, тщеславием, алчностью и другими мало привлекательными страстями.

А вот Вы неожиданно нашли у кого душевную чистоту, у кого чуткость и верность, у кого… И очевидно, Вы правы, как все авторы-художники «тридцати трех уродов» — помните эту милую новеллу Зиновьевой-Аннибал[805]? От всей души желаю вам еще много, много радостных дней.

Посылаю две книги — одна о любимом Тицианом и Паоло грузинском поэте; другая — создание иронического мудреца XVII века, не утратившее своей прелести до наших дней[806].

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1449. Л.1. Елена Давидовна Гогоберидзе — сестра Л.Д.Гогоберидзе.

Киев, 12/III <19>61

Многоуважаемый Илья Григорьевич.

Хочется поблагодарить Вас за Ваши воспоминания во 2-м № «Нового мира». Наконец-то! Кто-то осмелился человеческим языком написать о Пастернаке[807]. Эта история с Нобелевской премией Пастернаку, по-моему, позорная страница нашей литературы. Доставили тогда удовольствие этому мерзавцу Даллесу[808]. Люди, никогда не имевшие ни малейшего понятия о Пастернаке, никогда не читавшие его, считали своим долгом посылать негодующие письма в газеты. А как позорно держали себя наши писатели!

Мне хочется рассказать Вам, какой любовью, каким интересом Вы пользуетесь среди Ваших читателей.

Я живу в квартире, где кроме меня живет еще 18 человек. Я одна выписываю «Новый мир». Но что происходит, когда там есть Ваша статья! On se me l’arrache <итал?> Каждый хочет поскорее прочитать то, что Вы пишете. В киоске купить №, где Ваша статья, нельзя. Мне говорят, этот № достать нельзя. Там ведь статья Эренбурга. Ясно.

Я принадлежу к тому поколению пенсионеров, которые еще читали Вашего «Хулио Хурснито». Мне на 10 лет больше, чем Вам. Меня поразила там смерть Хулио Хуренито. Двое близких мне людей в первые годы революции были убиты именно так, из-за сапог.

Я не всегда читаю газеты. Я пропустила Ваш фельетон о Киеве в «Лит<ературной> газете»[809]. Много позже, чем он вышел, мои соседи (те, которые меньше всего читают) принесли мне вырезку из «Лит. газеты». Увы, она была залита каким-то жиром. Но я прочла ее с восторгом. Очень хорош этот Киев. Я боюсь сказать фельетон. Меня не понимают. Но в мое время, в XIX веке, это называлось так. И так это определяет Larrusse.

Прочтя его, я стала переписывать для себя. Переписать до конца мне его не удалось. К этим моим соседям приехали гости и газету надо было отдать.

Тогда я начала звонить всем моим знакомым, чтобы они дали мне этот № «Лит. газеты». Но никто с ним расставаться не хотел. Наконец сжалились надо мной 2 старика, муж и жена, 79 и 80 лет, большие Ваши поклонники.

Мне же этот № был нужен, чтобы послать его сестре за границу. Привожу Вам ответ мужа (сестра больна, сама не пишет).

«Отрывок из воспоминаний Эренбурга мы оба прочитали с большим интересом. Последнее слово мало выражает то потрясающее впечатление, которое оставляет рассказанное Эренбургом. Я нахожу, что вообще все, что пишет Эренбург, значительно. А его заметки о Чехове[810] являются наилучшим образцом настоящей литературной критики».

Знаете, у нас выходит много книг «Такой-то в воспоминаниях современников». А надо, чтоб вышли книги «Такой-то писатель в письмах читателей». Вернусь к Пастернаку. Я абсолютно не понимаю его поэзии, его романа «Д-р Живаго» я не читала. Откуда мне его достать.

Но в 1918 году я работала вместе с ним в библиотечн<ом> отделе центр<ального> ком<итета> просвещения[811]. Во главе отдела был В.Я.Брюсов. Секретарем был Пастернак. Я служила эмиссаром — разъезжала по помещичьим имениям, описывая библиотеки. Редко бывала в отделе. Пастернак уже тогда был известным поэтом.

В 1956-м году я послала ему мои воспоминания о Брюсове, чтоб он помог мне где-то их поместить. Он ответил мне очень милым наивным письмом, которое, по-моему, опровергает несколько Ваше мнение о его эгоцентризме. Ему пишет какая-то незнакомая старушонка, имени которой он не знает, которую совсем не помнит, но ему хочется ей сделать что-то приятное, и вот начало его письма: «Глубокоуважаемая госпожа Мотовилова. Вы не раскрыли своих инициалов (С.Н.). Я думал было по догадке назвать Вас Софьей Николаевной (в таком случае Вы сегодня именинница, я Вас поздравляю) и не решился, извините меня». (Это было 30 сент<ября>.) Я, конечно, своим именинам никакого значения не придаю, но поздравлением Пастернака была тронута. Что-то было мило-детское в нем. Вы это отметили. И это хорошо, что Вы заметили, что Маяковский говорил с ним особенно мягким голосом. А как очарователен и радостен его ответ в Швецию, когда он узнал о Нобелевской премии! Без всяких жестов.

Эгоцентричным, мне кажется, Пастернака нельзя назвать. Вот Брюсов, тот был действительно эгоцентричным.

Извините это мое письмо. Я так рада была, что Вы написали о Пастернаке, и хотелось Вам сказать, как любят Вас Ваши читатели.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1942. Л.5–8.

<Москва,> 13 III 1961

Дорогой Илья Григорьевич!

В Ваших поразительных воспоминаниях «Люди, годы, жизнь» я нашел несколько слов о моем близком и многолетнем друге художнике Павле Георгиевиче Пастухове[812], и меня потянуло рассказать Вам об этом действительно застенчивом, талантливом, бескорыстном, скромном и чудесном человеке. Я познакомился с ним в Евпатории в 1920 г. В это время там проживали С.З.Федорченко, Я.А.Тугендхольд[813], В.В.Павлов (ныне известный скрипач, профессор), Илья Сельвинский и другие. Мы подружились с Павлом Георгиевичем и почти никогда уже не расставались. Это был отличный график и живописец, окончивший саратовскую художественную школу и историко-филологический факультет в Киеве. Тончайший вкус, глубокие познания в области мировой живописи, бескомпромиссность во всем, что касается искусства, — вот что отличало Пастухова. Но я не могу припомнить радостных дней в жизни этого, в сущности, очень одинокого и «невезучего» человека. В последние годы он получил крохотную «академическую» пенсию и преподавал историю рисунка на искусствоведческом факультете МГУ. До войны П.Г. иллюстрировал несколько романов из<дательст>ва «Академия» и 2–3 раза выставлялся на различных выставках. В 1951 г. вышла небольшая книжка П.Г.Пастухова, им написанная и иллюстрированная. Она родилась в результате посещения им пушкинских заповедных мест. В ноябре 1960 г. П.Г. умер в страшных мучениях от саркомы, до конца испив горькую чашу одиночества, нужды и всевозможных житейских неустройств.

Пользуясь этой возможностью, я хотел бы выразить Вам, дорогой Илья Григорьевич, глубочайшую и взволнованную благодарность за те страницы, что Вы посвятили Осипу Эмильевичу Мандельштаму, поэту огромному и светлому. В Москве я был немного знаком с О.Э., в последний раз столкнулся с ним в 1940 г.[814] на ул. Воровского, когда он, очевидно, растерзанный, расстроенный, спросил меня, не знаю ли я, где ему найти Фадеева, с которым он хотел поговорить.

Не могу забыть тот восторг, с которым мы, одесские молодые поэты, встретили выход в свет «Камня» Мандельштама. Строчки его стихов сопутствовали нам всю жизнь.

Мне хотелось бы еще прибавить, что работаю сейчас над книгой воспоминаний о далеких одесских временах, главным же образом — о Багрицком и Олеше, которые были моими дорогими и незабвенными друзьями с юных лет.

Простите некоторую невнятность этого письма: много дней я очень тяжело болел.

Горячо жму Вашу руку и желаю Вам сил и здоровья.

Сердечно Ваш

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1300. Л.1. Борис Владимирович Бобович (1896–1975) — литератор. 18 апреля 1961 г. ИЭ писал ему: «Спасибо за Ваше интересное письмо, за воспоминания о П.Г.Пастухове. От души желаю Вам успеха в работе над книгой воспоминаний».

<Киев,> 14/III <19>61

Дорогой Илья Григорьевич!

Мне очень жаль, что первое мое письмо Вам будет именно таким, каково оно есть, но, что поделаешь, получается оно именно таким.

Сегодня мне окончательно стало известно, что я не еду вместе с Вами в Италию. Это огорчило меня не только потому, что я успел уже полюбить красоту этой страны и ее народ и мне обидно, что не удастся продолжить и расширить свое первое знакомство[815] с ним, но огорчен я еще и тем, что именно в этой поездке мне хотелось как-то продолжить и расширить свое первое знакомство с Вами — и это тоже не получается.

Грешным делом я уже мечтал о том, как мы полетим с Вами через Париж и как у нас выкроится немного свободного времени побродить по городу. Мечтал я и <о> посещении итальянских музеев, и о беседах в тратториях, и о совместных встречах, совместной работе и много еще о чем мечтал… К сожалению, по независящим от меня причинам, мечтам этим не суждено сбыться.

Вот эти-то причины и побудили меня написать Вам письмо. Дело не в моей болезни, как, быть может, Вам будет сказано и во всяком случае сообщено в Италию (я абсолютно здоров), и не в каком-то решении просто сократить количество членов делегации (как официально сообщено было мне ВОКСом[816]), дело тут в другом — в подлом заявлении, поданном на меня в Партбюро Союза писателей Украины. В этом заявлении сообщалось, что я, мол, во время туристской поездки в США в ноябре прошлого года позволил себе «отрываться от коллектива» — самостоятельно посещать американский дом в Вашингтоне, встречаться со своей переводчицей, просто гулять в одиночку по Нью-Йорку!! Должен сказать, что наше Партбюро квалифицировало это заявление как не заслуживающее внимания и просто провокационное, тем не менее именно оно, это заявление, привело к тому, что наше местное руководство воздержалось поддержать рекомендацию М.П.Бажана[817] включить меня в делегацию. Возможно есть и другие причины, не имеющие отношения к моей поездке в США, но о них я могу только догадываться и строить предположения.

Вот так, не очень радостно, обстоят дела. Об этом и хотелось вам написать. И о том, что теперь я совсем уже не понимаю, как поддерживать какие-либо «контакты деятелей культуры», о которых мы столько пишем.

За сим желаю Вам счастливой и интересной поездки, в которой, к сожалению, не удастся быть Вашим попутчиком.

Крепко жму руку.

С искренним уважением

Впервые. Подлинник — собрание составителя. 22 марта ИЭ ответил Некрасову: «Я уже знал дня три назад, что Вас почему-то не хотят украинские власти отпускать, и огорчался, что мы не едем вместе. А теперь возмущаюсь. Свистунов <освобожденный секретарь общества „СССР-Франция“, президентом которого был ИЭ> мне объяснений не дал, или не знал, но сказал, что „и Бажан не помог“. Безобразие! Противно и скучно ^_ уж очень нехорошо» (П2, №466).

<Ленинград,> 17 марта <19>61

Дорогой Илья.

Не беспокойся за меня. Голова у меня еще цела. Я упала у себя дома «с собственной высоты», как говорят наши французские коллеги, и вывихнула правую руку. Это случилось в сочельник.

Теперь мне лучше. Делаю временную гимнастику. Рука поправляется. Пишу, как видишь, ею сама.

Прочла 1921 год[818]. Ты делаешь большое дело. Я не плакала на этот раз, а радовалась. Как хороши эти люди, о которых ты пишешь, — Таиров, Дуров, Мейерхольд, Есенин. Какой мартиролог.

Вспомнила

До свиданья, мой дорогой. Береги себя. Счастливого пути.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2055. Л.19–20.

<Львов,> 20/III <19>61

Только что дочитала вторую книгу «Люди, годы, жизнь». И захотелось сказать Вам спасибо. Я одна из тех, кто тоже читал «сонеты у костра»[820] больше чем за 10 тыс. километров от своего родного города Москвы. М.б., Вам будет интересно узнать, что и Ваши стихи читались у костров. Повторяли: «из слов остались самые простые: — работа… воздух поздно… никогда»[821] — и удивлялись: откуда он узнал, что так бывает. И «погибая, он спускает шлюпки»[822]… — тоже. Я лет на 15 моложе Вас. Но все равно уже скоро конец, тем более, если принять во внимание особенности биографии. И вот на последних рубежах, да еще в чужом городе, куда после Севера занесла судьба, так дорога мне была эта нечаянная радость — открыть книжку «Нов. мира» и вдруг прочесть в ней такое правдивое и настоящее.

Лет в 17–18 я знала наизусть целые страницы из «Хулио Хуренито». Потом вот — стихи у костра. Правда, многие Ваши романы следующих лет оставляли меня холодной. А сейчас я снова по-настоящему взволнована и благодарю Вас за эту работу, за то, что Вы так написали о Мандельштаме, о Мейерхольде, о Табидзе и Яшвили, о многих других. Дай бог, чтобы все у Вас было хорошо и чтобы Вы обязательно дописали эту книгу.

Львов-8, пр. Шевченко, д.8, кв.3.

Впервые. Подлинник — собрание составителя. Евгения Семеновна Гинзбург (1906–1977) — автор книги воспоминаний «Крутой маршрут», напечатанной в СССР лишь в 1989 г.; мать писателя В.П.Аксенова. ИЭ ответил на это письмо 15 августа 1961: «Простите, что поздно отвечаю — редакция „Новый мир“ задержала некоторое время Ваше письмо в числе многих других и прислала мне его с опозданием. Меня очень тронул Ваш отклик и рассказ о моих стихах» (авторская копия — собрание составителя). Потом ИЭ прочел «Крутой маршрут»; из зарубежных поездок он привозил автору иностранные издания ее книги.

<Женева,> 7 апреля 1961

Дорогой Илья Григорьевич, в Берлине, в 1922 году, когда я с Вами познакомился, я помню, как Георгий Венус[823] (вероятно впоследствии Вы встречались с ним в Ленинграде, где в тридцатых годах он опубликовал несколько беллетристических книг) говорил мне: «Ужасно трудно поздороваться с Эренбургом: все как-то не выходит, все кажется, что он не ответит». Я понимал его — в Вашем присутствии чувствовал себя смущенным и «не у места». Когда в прошлом году мы встретились в Женеве, я первым делом вспомнил это берлинское ощущение и сразу «помолодел» чуть не на сорок лет. Но вот теперь, когда я прочел Ваши воспоминания, за Эренбургом писателем, я увидел Эренбурга человека — и за это Вам спасибо. Последние страницы того, что было напечатано во втором номере «Нового мира», особенно меня взволновали. Мне кажутся убедительными портреты людей, которых я знал лично (даже в том случае, когда я этих людей представлял себе иначе) именно потому, что за этими портретами я увидел человека, с которым я встречался, но которого я не знал. С огромным нетерпением я жду следующих глав Ваших воспоминаний — они, я в этом твердо уверен, еще увеличат влияние русской литературы за границей и многое утвердят у нас в Союзе.

Если Вам придется побывать в Женеве, постарайтесь выкроить свободный день: у меня теперь есть машина, правда, маленькая, но она, благодаря своим скромным размерам, может проникнуть в те уголки, куда не забирается большой туристический автобус.

Жена и сын просят передать Вам и Вашей жене самый сердечный привет. Крепко жму руку и еще раз благодарю Вас.

Искренне Вас уважающий

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1213. Л.2. Водим Леонидович Андреев (1902–1976) — писатель, сын писателя Л.Н.Андреева. Сохранились две книги с автографами В.Андреева Эренбургам: «Свинцовый час» (Берлин, 1924) с надписью: «Илье Григорьевичу Эренбургу моя первая книжка, которую я лет через десять б.м. предам ауто д'афе. В.Андреев. 13.XII.24» и «Детство» (М., 1963): «Любови Михайловне Эренбург с глубоким уважением и самым дружеским чувством. Вадим Андреев. Москва, 26 сентября 1968».

Москва, 11. IV. 1961

Дорогой Илья Григорьевич!

Давно хотела написать Вам, поздравить с 70-летним юбилеем, да все не решалась отнимать у вас время, да и думала может совсем забыли далекую гимназистку Надю. А вот на днях прочитала в №8-м «Нов<ого> мира» Ваши воспоминания и Ваши такие теплые строчки о нашей юной дружбе[824] и захотелось мне откликнуться. Сказать Вам, что, несмотря на то что прошло более полувека, как мы расстались, я с нежностью вспоминаю то далекое — такое далекое — время нашей дружбы. Помню наши прогулки и бесконечные «философские» разговоры и споры… Помню, как Вы вводили меня в нелегальные революционные кружки, как объясняли мне разницу между большевиками и меньшевиками… Ведь Вы, несмотря на свои 16–17 лет, были уже матерый революционер, а я, хотя и старше Вас на год, была совсем глупышкой… Вы стали большим писателем с ярким и светлым талантом. Несете людям свет, радость, добро. Активно боретесь за мир и дружбу всех людей на земном шаре — а что может быть выше этого? Я же только «мама» и «бабушка». Вырастила дочь — теперь детскую писательницу (Галина Ганейзер[825]), автора многих художественно-познавательных книг, и двух внучек — старшая кончает ВГИК, как сценаристка (Юля Дубровкина), младшая, Женя, учится в 7-м классе.

Вот и все. Я совсем старая, седая и толстая… больное сердце и проч. Но по-прежнему жадно люблю жизнь, радуюсь за каждый отпущенный мне судьбою день…

Желаю вам, дорогой старый друг, долгих творческих лет на радость людям.

Спасибо за все!

Ваша Над.Ганейзер, а раньше Надя Белобородова.

Впервые (полностью); фрагмент приводился в коммент. к 5-й главе 1-й книги ЛГЖ (М., 1990). Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1407. Л.1–2. Надежда Яковлевна Ганейзер (Белобородова; 1888–1975) — ответное письмо ей от ИЭ — см. П2, №468.

Москва, 13 апреля 1961

Дорогой Илья Григорьевич!

Обстоятельства чрезвычайной важности заставляют меня побеспокоить Вас этим письмом. Дело в том, что Ваш подарок, растение неизвестного наименования, которое у меня дома в Вашу честь именуется Эренбургом, снова начало хиреть и чахнуть. Повторяется прошлогодняя трагедия. Перевели его из горшка в горшок, поставили на солнышко, поливаем. Не помогает. Чахнет сверху — хиреют на концах веток завязи листков, сами листочки начинают опадать. Это наблюдается уже второй раз и оба раза весной, примерно в одно и то же время. Может быть, оно — однолетнее? если нет, может быть, существует неизвестный нам секрет весеннего обращения с ним?

Вернувшись из Индии, не раз принимался звонить Вам по поводу этой чрезвычайной моей заботы, но Вас нет и нет, и вот прибегаю к испытанной эпистолярной форме.

Мемуары Ваши имеют в интеллигенции успех необычайный. Не уверен, что последуют бурные аплодисменты в официальных кругах, но факт, что за «Новым миром» в библиотеках очереди. Здорово, свежо, увлекательно, честно!

Кстати, оду в Вашу честь мною сооруженную, удалось-таки всунуть в последнюю минуту в книжку «Встречи на перекрестках», находящуюся уже в типографии[826]. И представьте — издатели даже не очень сопротивлялись[827].

Посылаю в эфир — СОС, СОС, СОС! Жду вашей квалифицированной консультации.

Привет от Юленьки[828] и от меня Любовь Михайловне.

P.S. А Гагарин-то, черт его побери, всем фитиль вставил. Здорово![829]

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2051. Л.17–18.

Павлодар, 24 IV <19>61

Дорогой Илья Григорьевич!

Вчера только — так была занята по дому и со внучками — получила в руки № 1 Нов<ого> Мира и прочла, бегло, книгу снова уносили то, что мне так давно хотелось — о Марине <Цветаевой>. И об Осипе Эмильевиче <Мандельштаме>. Мне сказали о 1960 г., о Максе[830]. Вырвусь в библиотеку, и там прочту. Сейчас по свежим следам — о прочитанном.

Мало осталось Марининых друзей. Был ли другом ее Ю.Завадский — не знаю и не знаю его. Вы — и Павлик (Антокольский). О тех, кто казались друзьями в ее последнюю Москву (1939-41), ее встречах, о последней встрече с Вами — знаю от (ныне больной, в санатории) Н.Г.Яковлевой[831], тогда ежедневно ее видевшей, до отъезда в Елабугу. — Один Вы написали о ней. Тепло, хорошо написано. Жаль что — мало.

Я Вам, тут, списываю стихи Марины 15-ти лет — (старость, м.б., я Вам их уже посылала?). Пишу по памяти, более их нигде нет. А сейчас укажу на некоторые неточности в цитатах ее стихов в Н<овом> мире: надо: «Ох ты, барская, ты, царская моя тоска» и в стихах «Прохожий» (о кладбище) — надо:… «…любила

Смеяться, когда нельзя»[832].

Мне надо и хочется знать, прочли ли Вы машинопись моих «Воспоминаний», где много о Маринином детстве и отрочестве, присланную Вам месяца, верно, 2 назад. Всего там 270 стр<аниц> (напечат<анных> через интервалы) — не очень много текста. Если не читали — прочтите — ради памяти Марины и помощи мне в продолжении этой работы. За 3 года я написала 4 части и начало 5-ой. Россия — Италия — Швейцария — Германия (у Вас ее 1-ая глава лишь — «Лангаккерн»). 4-ую часть я кончила (в рукописи). И начала 5-ую — «Крым» (1905-6 гг., Маринины 13–14 л<ет>). Когда будет готово в машинописи — я Вам дошлю. Но мне нужен Ваш отзыв. Это мне облегчит труд. Я очень устаю, 67-ой год, семейные тревоги, мало времени, мало сил. А я написала всего половину, если довести до 1-го года брака Марины и дать последние встречи с ней — Москва 21–22 и Медон 1927. Вот Вы мне помогите советом. Жду Ваш ответ.

В Москве буду, если буду здорова, летом — м.б., проездом отдохнуть где-нибудь на Рижск<ом> взморье. Коктебеля боюсь — для сердца, склероза. Жара противопоказана и внучке Рите (ей столько лет, сколько было Иринке, когда я ее видела у Вас в д<оме> ученых в 1928[833]. Была у Вас тогда — с Майей[834]). С осени уже буду «нажимать» на ж<илищ-ный> отдел — о комнате — пока у меня нет сил на устройство ее. После летнего отдыха примусь за это — вновь. До лета мне надо быть тут, в Павлодаре, писать, а летом — отдохнуть.

Всего доброго Вам! Жму руку. Привет Наташе[835]. Будьте здоровы!

P.S. Из Вашей статьи[836] я узнала о том, где кончил жизнь Осип Эмильевич <Мандельштам>. Мы могли встретиться у того костра![837] как бы я его кормила… Знаете ли Вы адрес Нади[838], его жены? И знаете ли Вы о его другом брате — Евгении[839]? Он был самым «деловым» из них — а м.б., и без «».

P.P.S. Мне кажется, что М<арина> и я знали Вас с 1914-15 гг.[840] (были ли Вы в 1914 г. летом в Коктебеле? М., было 22 года в 1914 г. Может ли быть, что Вы в первый раз ее увидели в 1917 г. (тогда ей было 25 лет).

От одной ли физической близорукости Маринины глаза, при ее гордой осанке, — растеривались, глядя вокруг?[841] М.б., от какого-то соответствия внутреннего — с близорукостью глаз, на котором она настаивала? У нее были стихи, где она говорила: «И гибельно глядеть на мир / Неблизорукими глазами!»[842] (1913-16? не позже 18 г.).

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

<Париж, апрель 1961>

Дорогие Эренбурги.

Я получил Ваш привет, переданный мне Кавериным[843] и был очень рад. Каверины очень милы и симпатичны. К сожалению, у них не было много времени, чтобы фланировать по Парижу.

Из Италии в декабре месяце я получил твое письмо и ответил тебе моментально, но получил это письмо обратно из Италии. Ты, вероятно, переехал в другой город, и это письмо тебя не догнало. Когда приедете в Париж? Мы с Лианой думаем уехать в деревню 15 мая и быть до 15 октября. Но если ты приедешь в это время в Париж, я возвращусь в Париж, чтоб повидаться. Я читал отрывок из твоих мемуаров «Le Rotonde» в журнале «Horisont»[844].

Здоровье мое благополучно. С глазами не ухудшается, процесс остановился. Я работаю, т. е. занимаюсь живописью. Думаю устроить свою выставку.

Лиана шлет Вам обоим свой сердечный привет, и мы обнимаем Вас крепко.

Привет Ирине и сестрам.

Впервые — Русские евреи во Франции. Кн.2. Иерусалим, 2002. С.200. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2303. Л.4.

<Москва,> 5 мая 1961

Дорогой Илья Григорьевич! Как кретинка прособиралась целую вечность, чтобы написать Вам — ожидая «свободного времени», которое давным-давно не существует в природе, и ясной головы, которая вполне очевидно не собирается вернуться на мои плечи и заменить тот дырявый котелок, который служит мне «вместо». Скажу лишь одно: все эти годы Париж был для меня прочтенной и поставленной на полку книгой. А Ваши воспоминания заставили меня грустить о нем, о том, что я никогда больше не встречусь с этим городом-другом, стерли подведенный жизнью итог магической силой настоящего искусства, когда перестаешь сознавать что, как, зачем написано, а просто оказываешься сам в книге, и книга уже не книга, а сплошное «воскресение» из мертвых, прошедших, ушедших, без вести пропавших, вечных.

Мне много и хорошо хотелось сказать Вам, и будь я проклята, если этого не сделаю! Я пока только скажу Вам спасибо за воскрешенных людей, годы, города. Мне ли не знать, какой тяжелый труд — воспоминания, вспоминание, когда уже целым поколениям те времена — то время — только спеленутый условными толкованиями последующих дней — Лазарь[845].

Кстати, Вы не из добрых писателей, Вы из злых (и Толстой из злых), так вот, когда злой писатель пишет так добро, как Вы в воспоминаниях, то этому добру, этой доброте цены нет; когда эта доброта, пронизывая все скорлупы, добирается до незащищенной сути людей, действий, событий, пейзажей, до души всего и тем самым и до читателей — это чудо! (как смерть Пети Ростова у Толстого и иногда Бунинские глубочайшие просветления). Крепко обнимаю Вас, мой самый злой, мой самый добрый, мой самый старый друг. — Я как-нибудь разыщу то, что записано мною о Вас в моих детских дневниках, к<отор>ые случайно сохранились[846] — это тронет Вас и позабавит.

Теперь — относительно той части воспоминаний, что о маме, — я жалею, что тогда, у Вас, не читала, а глотала, торопясь и нацелясь именно на маму[847]. А теперь, перечитывая, увидела, что об отце сказано не так и недостаточно. Дорогой Илья Григорьевич, если есть еще время и возможность и не слишком поздно «по техническим причинам» для выходящей книги[848], где-нибудь, в конце какого-нибудь абзаца, чтобы не ломать набор, уравновесить этот образ и эту судьбу — скажите, что Сережа был не только «мягким, скромным, задумчивым». И не только «белогвардейцем, евразийцем» и «возвращенцем». Он был человеком и безукоризненной честности, благородства, стойким и мужественным. Свой белогвардейский юношеский промах он искупил огромной и долгой, молчаливой, безвестной, опасной работой на СССР, на Испанию, за к<отор>ую, вернувшись сюда, должен был получить орден Ленина; вместо этого, благодаря (?) тому, что к власти пришел Берия[849], добивший все и вся, получил ордер на арест и был расстрелян в самом начале войны (они с мамой погибли почти вместе… «так с тобой и ляжем в гроб — одноколыбельники»[850]). Об этой стороне отца необходимо хотя бы обмолвиться, и вот почему. Мама свое слово скажет и долго будет его говорить. И сроки не так уж важны для таланта (чего не мог понять Пастернак со своим «Живаго»), и сроки непременно настают, и они длительней человеческих жизней. Часто именно физическая смерть автора расщепляет атом его таланта для остальных; докучная современникам личность автора больше не мешает его произведениям. И мамины «дела» волнуют меня только относительно к сегодняшнему дню, ибо в ее завтра я уверена. А вот с отцом и с другими многими всё совсем иначе. С ними умирает их обаяние; их дела, влившись в общее, становятся навсегда безвестными. И поэтому каждое печатное слово особенно важно; только это останется от них будущему. Тем более Ваше слово важно. Сделайте его полнее, это слово, т. к. Вы-то знаете, что не папина мягкость, скромность и задумчивость сроднили его с мамой на всю жизнь — и на всю смерть. Поймите меня правильно, не сочтите назойливой и вмешивающейся не в свое дело, простите, если не так сказано; я бы и так сумела сказать, если бы не спешка и не застарелая усталость, забивающая голову. Впрочем, Вы всё понимаете, поймете и это.

Стихотворные цитаты[851]: стр.99, правильно: «Ох ты барская, ты царская моя тоска».

стр. 101 «Я слишком сама любила смеяться, когда нельзя». «Отказываюсь — быть. В Бедламе нелюдей отказываюсь — жить». «Целые царства воркуют вкруг…» (а не «вокруг»).

В Базеле не архив М<арины> Ц<ветаевой>, а 2 вещи, которые она по цензурным соображениям не хотела везти сюда: «Леб<единый> стан» и «Поэма о царской семье»; м.б., если говорить об архиве, то это еще привлечет внимание тамошних «издателей» к Базелю? М.б., сказать, что там незначительная часть архива, или еще как-нибудь иначе?

Мама привезла значительную (а не небольшую, как сказано у Вас) часть архива своего сюда — т. е. большую часть рукописей стихотворных, прозу напечатанную и выправленную от руки и часть прозаических рукописей, зап<исные> книжки подлинные или переписанные от руки. Большинство этого сохранилось (у меня сейчас) так же, как часть писем к ней — Рильке, Пастернак. Недавно получила ее письма к герою поэм «Горы» и «Конца»[852], вообще архив пополняется, жаль, что так затруднена связь с заграницей — мне бы многое прислали, но как?

Вот и все пока. Обнимаю Вас, сердечный привет Любови Михайловне. Спасибо за все.

Впервые — А.Эфрон, С.175–177. Подлинник — собрание составителя.

<Москва,> 19 мая 1961

Дорогой Илья Григорьевич.

Посылаю Вам том стихов и поэм Б.Л.Пастернака, приготовленный к печати редакторами Гослитиздата, и том, подготовленный самим автором. Из этого второго тома я и семья Б.Л.хотели бы добавить в первый том, список этих добавляемых стихов приложен. Может быть, мы что-либо пропустили или выбрали не то: Ваши пожелания будут очень полезны.

Привет Вам и Любовь Михайловне от меня и Тамары Владимировны.

В понедельник, стало быть, встретимся.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1605. Л.3. Вс.Иванов был утвержден председателем Комиссии Союза писателей СССР по наследию Б.Пастернака; ИЭ являлся членом этой комиссии.

<Москва,> 29/V <19>61

Дорогой Илья Григорьевич, прочитал книгу третью (видимо, не законченную)[853], затем еще раз, бегло, все от начала до конца, чтобы уловить разницу в тоне, в манере, на которую Вы указывали.

Разница есть, да ее и не может не быть, ибо этап<ы> разные.

В первых двух книгах — нарастающее напряжение нескольких потоков: автобиография, детство, рост сознания, первые скитания, поиски путей, размах исторических событий. И не только автор, все, с кем он встречается, беседует, живет, подхвачены этими событиями. На каждой почти странице «концы и начала» в их противоречивости, их разрывы, одни начала, одни концы, это еще больше усиливает напряжение.

Достаточно событий и в третьей части, но тон ей дают главным образом просторные отступления, одно из них — об «исповеди», показалось мне слишком растянутым, хотя Вам оно и дорого; затем портреты писателей*), тут же щедро регистрируются поездки, без чего не обойтись; приводятся списки — часто без характеристик — новых друзей и знакомых. Есть повторения — их легко убрать — есть остановки, но автор, писатель, в них не повинен.

Портреты хороши и необходимы — Вы сами это знаете. Мне жалко, что Ремизов[854] показан только с «буковками», «елкой», чудачествами — вне «пруда» и «крестовых сестер». Острый портрет — Эжена Мерля[855] опять ярко говорит об эпохе. Но тут же рядом торопливой скороговоркой имена талантливых писателей и режиссеров; имена ничего не дают неискушенному читателю. Однако читателям более или менее знающим жизнь Запада и французскую литературу эти отписки кое-что дают. Они характеризуют международные связи автора, его среду. Следовательно снимать их нельзя. Приходится примириться с тем, что не всё и не всем читателям книги будет интересно. В тонкостях и «сердца горестных заметах» разберутся лишь немногие. Кое-кто будет читать «на выборку». С этим ничего не поделаешь.

Занятно, что игра остроумными сопоставлениями, которые часто радуют в Ваших книгах и статьях, выразительнее под натиском исторических событий, чем в полосу относительного и, пожалуй, сомнительного затишья двадцатых годов. И все же сокращать что-нибудь и вычеркивать, по-моему, не следует, кроме длиннот и повторений, которые сами всплывут на поверхность, когда книга будет лежать перед Вами в законченном виде.

Мне нравится название Вашей книги: «Люди, годы, жизнь» — дальше мерещится многоточие. Самим названием Вы как бы указываете на неизбежную фрагментарность, утверждаете свое право на фрагментарность. В тексте несколько раз мелькает слово «исповедь». Однако так уж повелось (недаром это слово перекочевало в литературу из церковного обихода), что от «исповеди» мы ожидаем большей целеустремленности, интимности, покаянности, чем от «записок», «признаний» или «опытов» монтеньевского стиля**). Да и в первых, по-хорошему простых и скромных строках своей книги Вы еще раз подтверждаете первоочередности «людей и лет», которые оттесняют на второй план «исповедь», сколько бы личных признаний по ходу рассказа Вы ни делали. Вот почему при чтении так приятны сжатые — любой остроты и горечи — «заметы» и слегка расхолаживают — не досадуйте на меня — более пространные исповедные куски. Впрочем их немного. Выпадает из стиля книги и оставляет какое-то смутное неудовлетворение и отрывок старой статьи о Ленине[856] в том виде, в каком он дан.

С искренним приветом

*) Очень хороши Незвал и Бабель![857]

**) И еще в «исповеди» соприсутствуют прокурор и судья, а у Вас только зоркий следователь.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1841. Л.3–4.

<Москва,> 31 /VII <19>61

Дорогой Илья Григорьевич, нелегкое дело врываться со своим опытом, своими вкусами в хозяйство писателя, только создающего книгу. Всегда помню, что творчество — «жемчужная болезнь», со всеми симптомами болезни. А «врачей» тут нет и не может быть, кроме самого автора… Как быть? Мне претили «списки» выражений, слагавшиеся в результате чтения, первого и второго. Вот почему я решил поменьше говорить о частностях, остановиться на том, что показалось особенно существенным.

Вы даете кусок истории Европы и России, отдельные моменты развития экономики знакомых Вам стран, политического развития, искусства, литературы, «Жизни духа». И все это на фоне автобиографии пытливого, беспокойного художника — таким образом, заранее предсказана разностильность книги, неизбежно слияние нескольких жанров. В своем роде квадратура круга. Единственный путь преодоления этих сложностей — это резкие переходы от жанра к жанру, что Вы и делаете. Такое построение требует гибкости, остроты, быстроты переходов — на мой вкус и лаконизма. Это книга, которую строить будет все труднее, переходя от года к году, так как «все круче, круче всход», круче и ответственнее, как в действительности, так и в ее отражениях.

Многостильность, многожанровость в существенных кусках книги разрешена, несомненно, удачно и остроумно. Но неизбежны «подъемы» и «спуски», большая или меньшая напряженность рассказа. Тут не все благополучно. Полностью это неблагополучие, известная «дурная пестрота» обнаружится только, когда перед Вами на стол ляжет вся эта огромная книга. Но должен признаться, и после первого чтения, и после второго у меня от многого остается впечатление наброска. Виною тому, главным образом, «хроникальные куски», торопливое заполнение материалом разрывов во времени. А чего бояться этих разрывов? Или заполнять их старыми выписками, не так уж много дающими? — по сравнению с текстом книги.

Есть куски*), в манере и темпе которых хотелось бы видеть всю книгу. Они тоже порой пестры и разностильны, но — как мозаичная, крепко схваченная рамой картина. Таковы в конце III части стр.311–323[858]. Из этого куска я и буду исходить.

Стр. — особенно начиная с 315, решительно подкупают отсутствием «хроникальности», сжатостью, сосредоточенностью, тактичным (в отличие от «Ж<анны> Ней» и «Рвача») рассказом о собственном творчестве и меткими, убийственными (вот это находка для критиков!) параллелями между тем, что происходило у нас и — одновременно за рубежом. Это очень смелые, заставляющие думать ракурсы[859].

В Ваших романах часто (это осело в памяти) какие-то главы оставались торопливо недописанными, без повторной «перекалки». В старых это гораздо реже — понятно, почему: жанр «держит». Вы часто — слишком расточительны на слова и чувства, Вы, видимо, слишком мягкий редактор в какие-то минуты. К чему приводит эта расточительность? Вообще Вы зорко следите, чтобы фраза или глава были хорошо «оперены», стремительны, но вдруг факты, имена, мелочи, «подвески», комментарии к комментариям, «прыжки в сторону» (в др<угих> местах вполне законные!) ослабляют стремительность: Ваша стрела или ракета вдруг безотчетно, вопреки Вам <далее, видимо, утерян один лист письма. — Б.Ф.>

стр. 134 «Черная лестница эпохи»[860].

стр. 135–137 поучительно, но как-то устарело[861].

стр. 157–160 хороши рыбаки[862]

162-171 растянуто, длинный «антракт»[863].

184-191 «Деснос»[864] — интересно, доходчиво — на «Десносе» проигрывает 2-ая половина предыдущей главы[865].

203–209 Мерль — хорош[866].

217-229 Пестро, не на уровне книги[867].

221 — и последующие: вот тут-то и есть «расточительность».

251 Хорошо ли начинать Испанию с себя, с Эль-Греко, с литературного очерка? Уж если с литературы, то разве с «Дон Кихота»! И Гойю все-таки обидели. Он богаче и многостороннее, чем у Вас и в последних наших изданиях[868].

Пора кончать. Как и раньше, далеко не уверен, что мои заметки Вам что-нибудь дадут — со многим Вы, конечно, не согласитесь. Но хотелось в меру сил исполнить товарищеский долг, да мне и нравится Ваше упорство и… часто смелость. Если чту кстати — присылайте, прочту и охотно. Только — числа 15–18 авг<уста> я уезжаю и, верно, надолго.

Желаю Вам сил и здоровья в трудном деле.

Привет Любови Михайловне. Вас обоих всегда тепло поминают при встречах Шухаевы[869].

*) Я злоупотребляю этим словом сегодня, начитавшись Станиславского.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1841. Л.19-21. Продолжение обсуждения машинописи 3-й книги ЛГЖ, начатого в №375. На письме имеются пометы О.Г.Савича, которому ИЭ его дал прочесть.

Барвиха, 12 августа 1961

Дорогой Илья Григорьевич!

Простите, что с таким запозданием отзываюсь на продолжение Вашей книги, идущей в «Новом мире», да и отзываюсь только на первую часть продолжения, верстку которой мне прислали сюда.

С неменьшим, а местами — с еще большим интересом, чем предыдущие, прочел эти страницы. Книга очевиднейшим образом вырастает в своем идейном и художественном значении. Могут сказать, что угол зрения повествователя не всегда совпадает с иными, может быть, более точными, углами (они, эти «углы», тем более правильны, чем дольше остаются вне применения), что сектор обзора у автора сужен особым пристрастием к судьбам искусства и людей искусства, — мало ли что могут сказать. Но этой Вашей книге, может быть, суждена куда большая долговечность, чем иным «эпохальным полотнам» «чисто художественного жанра».

Первый признак настоящей большой книги — читательское ощущение необходимости появления ее на свет божий. Эту книгу Вы не могли не написать, а если бы не написали, то поступили бы плохо. Вот что главное и решающее. Это книга долга, книга совести, мужественного осознания своих заблуждений, готовности поступиться литературным престижем (порой, кажется, даже с излишком) ради более дорогих вещей на свете.

Словом, покамест, Вы единственный из Вашего поколения писатель, переступивший некую запретную грань (в сущности, никто этого «запрета» не накладывал, но наша лень и трусость перед самими собой так любят ссылаться на эти «запреты»). При всех возможных, мыслимых и реальных изъянах Вашей повести прожитых лет, Вам удалось сделать то, чего и пробовать не посмели другие.

Я не буду в этом письме говорить о том, что в частностях, текстуально, так сказать, мне особо нравится или не нравится в книге. Но как хорош Тувим, в которого я, кстати сказать, вчитался только после его смерти и увидел, что это поэт никак не менее, скажем, Блока, и, может быть еще теплее и демократичнее Блока. Хорош В. Незвал (жаль только, что Вы заставили его восторгаться плохим, крайне несамостоятельным Л.Мартыновым, но это дело Ваше). Хорош и Бабель, хотя страницы, посвященные памяти этого писателя, не обладают особой новизной содержания — был уже похожий Бабель у Паустовского и, кажется, у Вас же.

Но дело не в отдельных портретах, характеристиках, авторских отступлениях, — в книге есть магия глубокоискреннего высказывания — исповеди. Я, как прежде, считаю свою редакторскую роль в отношении этой Вашей работы весьма ограниченной, т. е. опять же не собираюсь просить Вас вспоминать о том, чего Вы не помните и опускать то, чего Вы забыть не можете. Но мой долг просить Вас о другом: чтобы Вы учли реальные обстоятельства наших дней, просматривая эту верстку и, по возможности, облегчили ее прохождение на известных этапах.

Хочу вам указать на такие места, которые, не будучи особо важными, обязательными для книги, в то же время наверняка могут повлечь на всю эту часть особо пристальное и требовательное внимание.

1) стр.11, абзац третий снизу: «скифы», «евразийцы», «сменовеховцы» и т. д. Уподобление Вам идей славянофилов, сменовеховцев, и тех и других вместе — нашим крайностям в борьбе против низкопоклонства перед Западом — уподобление неверное, поверхностное. По мне — бог с Вами, переучивать Вас я не собираюсь, но перед органами, стоящими над редакцией, попросту — цензурой — я не могу Вас здесь защитить[870].

2) стр.25, абзац третий, последняя фраза насчет «„этикетки“, с которой проходил всю жизнь»[871]. Это просто неловкая фраза. Литератор, облеченный всеми высшими знаками признания, занимающий уже много лет исключительное общественное положение в стране, обращает к этой стране такой упрек и жалуется на нее кому-то! Я счел бы это опиской, если бы не так часто проступали сходные мотивы насчет «обид», причиненных Вам в разное время забытыми или еще не совсем забытыми критиками, рецензентами и т. п. Вы слишком крупны, Илья Григорьевич, чтобы унижаться до такой памятливости относительно причиненных Вам обид и огорчений, слишком много чести для тех, кто это делал, чтобы помнить о них. А указанная фраза — просто не должна, по-моему, остаться в тексте.

3) стр.27, второй абзац сверху: «Я видел в другом лагере»[872]. Мысль о «ножницах» между успехами технического прогресса и потерями в духовном, нравственном развитии человеческого общества в эпоху империализма бесспорна, по приравнение «другого» лагеря «первому» — недопустимо. Можно, я считаю, предъявлять счет и Советской власти по разным статьям, но на отдельном бланке — это непременное условие.

4) стр.28, последний абзац главки — «о верности, которая оплачивается неудачными книгами»[873]. Подумайте, Илья Григорьевич, — это очень невыгодные для Вас слова, они снижают исповедальный пафос этой главы, они тем невыгодны, что, простите меня, немного смешны.

5) стр.38, абзац последний, переходящий на 39 стр. Дело, конечно, не в том, что Вы цитируете слабые стихи Маяковского, а в том, что уподобление Вами «задов» Нэпа «задам» нынешних дней не годится[874].

6) В двух-трех случаях, где возникает память «еврейской крови» — очень очень просил бы Вас уточнить адрес, куда обращен этот исторический упрек (в смысле опять же «отдельного бланка»). Вот примерно все, что покамест хотелось сказать Вам. С интересом жду следующих листов верстки (рукописи я уже не буду читать — она в движении).

Желаю Вам доброго здоровья и сил для успешного труда и вообще для жизни и счастья.

P.S. На полях верстки есть и другие, более мелкие и совсем мелкие мои замечания, которые Вы, м.б., захотите учесть, — все это покажет Вам Б.Г.Закс[875].

Впервые (с купюрами) — Встречи с прошлым. Вып.4. М., 1982. С.313–315. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2218. Л.2–4.

Карловы Вары, 14 IX 1961

Дорогой Илья Григорьевич, посылаю Вам вырезку из Daily Worker’a[876] с очень хорошей статьей о Вас Джэка Линдсея[877], м.б., Вы еще не читали.

Вы знаете, наверное, о моем большом горе. 1-го ноября умер мой Яков Самсонович[878], с которым мы прожили счастливо и дружно 43 года, а 30 июля ушла моя сестра[879], самое близкое и дорогое, что было на свете. Та самая, для которой вы когда-то привезли зонд из Jalpetriere и московские врачи не хотели его использовать, а потом он пригодился и служил 6 лет поддержанием ее жизни. Она выздоровела тогда и жила с нами, но все время тяжело болея, и я всю жизнь переживала ее потерю и все-таки удар оказался сильнее меня. Сейчас слепну, левый глаз уже почти не видит. О Вас думала все эти дни с горячей благодарностью, т. к. Вы были единственным среди всех писателей, кто тогда отозвался на мою просьбу.

От Лизы[880] получила письмо, где она пишет, что побывала у Вас. Берегите себя, Вы всем нам (советскому народу) очень нужны, и не обращайте внимания на уколы разных мелких людишек. Книга Ваша великолепна[881] (я успела прочесть только первую часть), это самое зрелое и самое человечное, что Вы написали после Хулио Хуренито.

Если захотите сделать доброе дело, пришлите мне Вашу книгу[882] по московскому адресу, ведь она будет распродана до моего возвращения и я уже не смогу ее достать. Обещаю вам послать любую из моих, если только Вы меня читаете.

Горячий, сердечный привет Вам и пожелание доброго здоровья.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2365. Л.2–3.

<Ленинград,> 21/IX <19>61

Дорогой,

В понедельник принесли девятый «Новый мир», и я прочла твои записки за один вечер, но перечитаю еще. Хорошо. Менее отрывочно, чем первые две части. И мне показалось, что эти страницы более обдуманы и менее драматичны. Берлин 23-го года, как ясно вижу его и людей, которые мечутся в нем. Очень важно, что ты написал об Андрее Белом[883]. Наши недостойно отреклись от него, как от Хлебникова[884], но они раскаются. В 22-23-м мы изучали Белого «Как сделан Серебряный голубь» — так назывался один реферат, прочитанный в Вольфиле[885]. Потом ты прислал мне «Хулио Хуренито» и Иванов-Разумник[886] упросил меня прочесть доклад об Эренбурге и Хуренито. Я сказала: могу только пересказать роман подробно. Он согласился и я пересказала. Было много народу, Сологуб[887], Замятин[888], Зоргенфрей[889], серапионы, какие-то критики. Комната была освещена плохо, кухонной керосиновой лампочкой у меня и коптилкой на столе президиума. Пошли споры. У меня заболели глаза, и я больше не могла читать отрывки из книги (шрифт был неясный, бумага желтая, краска плохая). На другой день я показалась глазнику, и он мне велел носить очки для занятий. Так я начала носить очки.

Ты меня извини, но воспоминания заразительны. Кстати, сейчас в Литературной <газете> помещены стихи Евтушенко «Бабий яр»[890]. Я люблю этого автора, но боюсь, что у нас образуется секция «жидовствующих». Что же, пусть.

О Тувиме ты очень очень правильно вспомнил. У него тогда было божественное легкомыслие, как у Гейне, но Гейне не пришлось доказывать, что он немец, и умер он молодым. Прости, что я разболталась. Я так рада, что видела тебя дома. Не слишком ли много ты работаешь? Не трать себя на чепуху. Надо остаться жить.

Целую тебя.

Давно не показывала тебе моих стихов. Посылаю тебе три стихотворения. Л.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2055. Л.23–24.

<Москва, 30 сентября 1961>

Дорогой Илья Григорьевич!

Грязная статья Старикова[891] получила широкий резонанс и наносит серьезный ущерб престижу нашей печати. Мне кажется, что было бы очень хорошо, если бы Вы телеграфировали свое отношение к попытке Старикова прикрыться Вашим именем — немедленно[892] и в авторитетный адрес[893].

Крепко жму руку.

Впервые — Не отзвенело наше дело (Борис Слуцкий в зеркале его переписки с друзьями). Публикация, комментарий и статья Б.Фрезинского // ВЛ, 1999, №3. С.293–294. Подлинник — собрание составителя. Письмо отправлено в Рим, где в то время находился ИЭ.

<Москва,> 8 X <19>61

Дорогой Илья Григорьевич!

Т.к. на страницах газеты «Литература и жизнь», среди членов редколлегии которой значусь и я, в статье «Об одном стихотворении»[894] автор позволил себе бессовестную спекуляцию на Вашем большом и всем нам дорогом имени, я считаю нужным поставить Вас в известность, что еще 23-го сентября, на другой же день после напечатания отвратительных стихов Маркова «Мой ответ»[895], я официально, в письменной форме заявил руководству Союза писателей РСФСР и редколлегии «Лит. и жизнь», что не считаю себя больше членом редколлегии газеты и прошу снять мою фамилию из списка ее членов. Аналогичные письма направлены были мною в Секретариат Союза писателей СССР и редакции «Литературной газеты».

Надеюсь, Вы и до получения настоящего письма не думали, что я имел какое-нибудь, хотя бы самое отдаленное касательство к появлению в газете этих постыдных материалов.

Искренне Ваш

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1662. Л.4. Ответ ИЭ см. П2, №476.

<Москва,> 20/Х.19>61

Дорогой Илья Григорьевич, эти сигары подарили мне кубинские сторонники мира. Сигары прелестные. Как видите, я имел возможность в этом убедиться… Хочу, чтобы и Вы получили удовольствие. Отныне всегда, когда буду получать подобные подарки, буду честно делиться с Вами — пополам.

Читаю «Люди, годы, жизнь». Читаю и перечитываю эту гениальную исповедь сердца. Так написать может только Эренбург! Нельзя без спазмы в горле читать главы о Тувиме, Бабеле…

Вас не было в Москве, когда я показывал фильм о Кубе[896]. Хотите, я Вам покажу? Вам, по-моему, нужно посмотреть Кубу. Кстати, Вас там очень хотят видеть, слышать.

Всего Вам хорошего! Любе привет сердечный.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1657. Л.7. Ответ ИЭ см. П2, №478.

<Москва, 30.10.1961>

Дорогой Илья Григорьевич, я с каждым днем все больше и больше Вас люблю, так что могу вдруг лопнуть, если не остановлюсь. Сейчас кончила 10-ую книжку Нового мира. Ощущается каждый Ваш вдох и выдох, и дыхания, и все в каком-то органическом и строгом ритме. Маленькую новеллу о Дж. Истмене прочитала вслух[897], и моя старшая дочь изрекла: «Между прочим, очень хорошо написано». Вся глава о Мерле чудесная — да мне все почти нравится. Только за Джойса[898] обидно, и я Вас умоляю: когда будете для книги править, измените немного тон. Он в самом деле велик, не дань времени, а подлинная Одиссея. И людей (жизнь) знал — дай бог. Вы разве не читали «Дублинцев»[899]? Пожалуйста! Он не Андрей Белый минус что-то[900]. Меня чуть смутило выражение: «душевно заболела»[901] (стр. 156) — мы ведь не говорим «телесно» или «сердечно», или «желудочно» заболеть. Но тут у меня, может быть, «заскок». А вот с Джойсом — ну, пожалуйста!

Привет Любови Михайловне. Ваша Т.Л.

Пусть она тоже похлопочет за Джойса.

Еще вот что, дорогой Илья Григорьевич! Мне немного грустно у Вас натыкаться на слово «педераст»[902] — это проявление половой дискриминации, и по-моему «непрогрессивно». Не все ли равно, кто и кого и как любит?

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1820. Л.4. С Т.М.Литвиновой ИЭ был знаком с 1930-х гг.

<Москва,> 8. 11. <19>61

Дорогой Илья Григорьевич, очень рада книге[903], очень благодарна за дополнительные строки о папе, несколько — насколько сейчас можно — уравновешивающие всё. Хорошо издана книга, хорошо и веско ложится в ладонь; нравится и размер, и обложка, и шрифт. Прекрасно. Сама книга — событие, Вы об этом знаете. Многие, многие — уже безмолвные, равно как и огромное племя безмолвных, лишь чувствующих — немо — читателей, благодарны Вам — Вы знаете и это. Вы сумели этой книгой сказать «Солнце — остановись!» — и оно остановилось, солнце прошедших дней, ушедших людей. Спасибо Вам, дорогой друг, за всех, за всё — за себя самоё тоже.

О Глиноедском[904]: имени-отчества его я не помню, мы все звали его товарищ Глиноедский. Не знала и его жены. Человек он был замечательный и очень мне запомнился. Офицер белой армии, а до этого — участник первой империалистической[905]; попал в немецкий плен, раненый. Бежал из госпиталя, спрятавшись в корзине с грязным, окровавленным бельем, ежедневно вывозившимся в прачечную. Познакомилась с ним в «Союзе Возвращения»[906]; вел он там какой-то кружок политграмоты ли, политэкономии — не помню. Неприятно выделялся среди прочих преувеличенной подтянутостью, выутюженностью, выбритостью; был холодноват в обращении, distant, distingue[907]. Говорил литературнейшим языком, без малейшей примеси французских, обрусевших словечек и оборотов, хоть фр<анцузский> яз<ык> знал отлично. Так и вижу его — выше среднего роста, худощавый, даже худой, гладко причесанные, светлые, негустые волосы, лицо «с волчинкой», жесткое и, как бывает, прелестная, какая-то стыдливая улыбка. Черный костюм, безукоризненно отглаженный, белоснежный воротничок, начищенные башмаки. А кругом — шоферы, рабочие, в плохонькой, но какой-то живой одежонке, лица чаще всего небритые, руки — немытые, табачный дым, гам. Устроили в Союзе дешевую столовую, кормили по себестоимости, за гроши — щи да каша. Длинные столы, скамьи, алюминиевые миски, ложки — серый хлеб большими ломтями — вкусно было и весело, ели да похваливали — шутили, шумели. А Глиноедский не ел, а кушал, и хлеб отламывал кусочками, а не хватал от ломтя. Мы — тогда молодежь — втайне подтрунивали над ним, над разутюженностью его и отчужденностью, но на занятиях сидели смирно: человек он был эрудированный — и строгий по существу своему. Один раз опоздал он на занятия, я сбегала за ним, жил он в этом же здании на rue de Buci[908] (странный громадный престарый черный грязный дом) — в мансарде. Постучала. Не отвечают. Толкнула дверь — открылась. Никого — и — ничего. Крохотная клетушка, по диагонали срезанная крышей, где-то там мерцает тюремное окошечко размером в печную дверцу. Страшная железная — какая-то смертная койка с матрасиком-блином, а из-под матраса видны те самые черные «безукоризненные» брюки — так вот и отглаживаются. На спинке кровати — та самая — единственная — белая рубашка. На косой табуретке в изголовье — керосиновая лампа, два тома Ленина. Всё. Нищета кромешная; уж ко всяким эмигрантским интерьерам привыкла, а эта в сердце саданула, по сей день помню. Я всё поняла. Поняла, какой страшной ценой нищий человек сохранял свое человеческое достоинство. Поняла, что для него значит белый воротничок и начищенная обувь, и железная складка на брюках, чистые руки и бритые щеки. Поняла его худобу и сдержанность в еде (кормили один раз в день). У меня даже кровь от сердца отхлынула и ударила в пятки («душа в пятки» ушла!). Я (всё это уже к делу не относится) заплакала так, как в детстве от сильного ушиба — слезы вдруг хлынут без предупрежденья, и пошла тихонечко вниз — вдруг прозрев и увидев страшноту этого дома, липкие сырые пузатые стены, корытообразные стоптанные ступени, бесцветность света, еле пробивающегося сквозь от века грязные стекла.

Помню, рассказала папе — оказалось, что Глиноедский давно уже был без работы, пробавлялся случайным и редким, голодал. Ему помогли — с той деликатностью, с какой папа умел. Кормежку стали «отпускать в долг», какой-то заработок устроили, всё пошло лучше.

А когда началась Испания[909], Глиноедский первый попросил его отправить туда. Тот разговор его с папой, при котором я случайно присутствовала, размалевывая в «кабинете» секретаря стенгазету, тоже запомнился, не сам, в общем, разговор, а Глиноедский — совсем другой, оживленный, помолодевший, распахнутый, оживший, а не оживленный! Стесняясь высокопарности слов, он говорил о том, что, согрешив оружием, оружием же и искупит, но не так великопостно это звучало, как у меня сейчас. Искупил-то он жизнью. Говорят, что в Испании он проявил себя великолепным организатором, что было тогда так важно. Что был он отчаянно храбр, и, более того — мужествен.

Да, был он полковником царской армии. Так мы иной раз звали его в шутку, «полковник Глиноедский», он очень обижался.

— Но того, что Вы хотели узнать — имя-отчество Глиноедского, историю его женитьбы — я просто не знаю. Пусть Наташа[910] напишет Савицкой Вере Михайловне, Сталинград «24» д.117 кв.6. Она тоже была в Союзе Возвр<ащения> (потом, уже после гибели Глиноедского в Испании), Глиноедского должна помнить, и, м.б., знает о нем больше, чем я. Я даже не знала, что он был женат. (Адрес Савицкой я даю верный — пусть не покажется неполным, там что-то литерное, то ли завод, то ли верфь.)

Вот и всё, как всегда, на скорую руку.

Обнимаю Вас.

Любовь Михайловну крепко целую.

Впервые в сокращении — в комментариях к ЛГЖ (т.2, 1990, с.409), полностью — А.Эфрон Письма 1942–1975. С.188–190. Подлинник — собрание составителя.

Париж, 28 ноября 1961

Многоуважаемый Илья Григорьевич, решила Вам написать после того, как прочла Ваши воспоминания о Юлиане Тувиме, которого я хорошо знала.

Встречалась с ним в Париже в год «де сет дроль де гер»[911], потом в Лиссабоне (перед его отъездом в Бразилию), а главное, в Нью-Йорке. Лучше и правдивее Вас никто бы о Тувиме сказать не мог! Да, это был настоящий поэт и не только по своему дарованию, но и по умению ценить других. Он упивался стихами, пьянел от стихов. Помню, как я читала ему одно из лучших стихотворений ВЛ.Ходасевича:

И как Тувим вбирал в себя каждую строчку, каждое слово. Он был одержим страстью к поэзии, явление не слишком частое у профессиональных поэтов.

В одном из первых номеров журнала «Новоселье», который выходил в Нью-Йорке под моей редакцией, была помещена «Сирень Варшавы» (глава из поэмы «Польские цветы»). Тувим сделал подстрочный перевод, а затем я перевела ее. Делал это в каком-то чаду отчаяния. То был 1942 г., год большой любви и великой ненависти. Когда я читала мой перевод больному тогда Тувиму, мы оба плакали. Он, в частности, над судьбой своей матери[913].

В №14 «Новоселья» помещено «Мы, польские евреи»[914] (в переводе Софьи Семеновны Дубновой[915]). Перевод этот Тувим очень хвалил, и поэтому я позволяю себе говорить о нем так же, как о моем переводе. Знаю, что четырнадцатый номер журнала был в Москве и даже обсуждался в ВОКСе, но Ваш перевод несколько отличается от перевода, помещенного в «Новоселье»[916]. Разница, впрочем, незначительна.

Если Вас это интересует, могу прислать (целиком) четырнадцатый номер журнала или только «Мы, польские евреи», который я вложу в письмо[917].

С искренним приветом и благодарность за то, что Вы воскресили Юлиана Тувима.

Впервые — Б.Фрезинский. Софья Прегель и Илья Эренбург // Русская мысль. Париж, 1995, №4094. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2071. Л.2.

<Москва,> 7 декабря 1961

Уважаемый Илья Григорьевич!

Быть может, Вы вспомните меня, хотя прошли годы такой сложности и напряженности, что отдельные лица и встречи легко могли выветриться из памяти.

Впервые мы встретились с Вами много лет назад, когда вышла первая моя книга рассказов «Панцирь и Забрало»[918]. В нашей беседе принимал также участие дорогой мне человек — Борис Михайлович Левин. Вы были добры и внимательны к нам обоим.

Затем, уже много лет позже, после войны, я, сильно огорченная тем, что моя повесть «Байдарские ворота»[919] измазал грязью некий критик, в смятении чувств заходила к Вам (на ул. Горького). Показав на полку своих книг, Вы сказали: «Может быть, вас успокоит то, что каждую из них ругали?».

Это произвело на меня нужное впечатление.

Прошли еще годы.

Не буду сейчас распинаться о том, что давали мне Ваши произведения. Но едва ли не самым близким из них была для меня Ваша работа о Чехове[920].

Но не обо всем этом мне хотелось бы сейчас с Вами поговорить и даже попросить совета. Вероятно, я не имею на это достаточного права.

И, поверьте, мне нелегко писать это письмо.

Ведь я представляю себе, какое количество людей обращается к вам с различными просьбами.

Но мне нечего у Вас просить и не на что жаловаться.

Я верю, что Вы поймете, что нужна какая-то причина далеко не личного порядка, чтобы к Вам обратился человек, которому тяжело кому-либо докучать — особенно Вам. Вне зависимости от Вашего решения передаю Вам свой привет и глубокое уважение.

В-1-13-58.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1417. Л.2–3. Валерия Анатольевна Герасимова (1903–1970) — писательница, первая жена А.Фадеева; сохранилась книга В.Герасимовой «Жалость» (М., 1934) с надписью: «Дорогому товарищу Эренбургу — с творческим уважением. Валерия Герасимова. 1934 4 июля».

<Москва,> 31.12.1961

Наш дорогой Илья Григорьевич!

Прошу принять от меня самые искренние, сердечные поздравления с Новым годом и пожелания доброго, крепкого здоровья и творческих успехов.

На днях я закончил и сдал в Воениздат свою книгу воспоминаний «В походах и боях». Поскольку Вы удостоили меня вспомнить в новом Вашем труде по Испании, то я буду рад помочь. Вместе со мной над книгой «В боях и походах» активнейшее участие принимал профессор Хмелевский Владимир Александрович от Воениздата. Он замечательный человек, стал большим моим другом и большой мастер художественного слова, его телефон В 1-83-05, Волхонка 5/6 кв. 103. Тов. Хмелевский изумительно отзывчивый человек и во многом может помочь материалами. В частности у меня в Москве на квартире есть один экземпляр рукописи и его можно взять — телефон мой Д 1-02-17 Васильевская улица, д.4, кв.9, третий корпус. Если же нужно что-либо из материалов, то я готов через Хмелевского или через Алешу Эйснера[921] Вам с большим удовольствием передать только для Вас. Прошу меня понять правильно как искренне и глубоко уважающий Вас.

Если наша рукопись подойдет к Вам, то мы наверное получим заслуженную и правильную критику наших недостатков по рукописи, и это поможет исправить книгу при издании.

Желаю Вам, дорогой Илья Григорьевич, крепкого здоровья и еще больших успехов.

Искренне уважающий Вас

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1262. Л.7–9.