Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

1963

Ереван, начало января 1963

Дорогой Илья Григорьевич!

Наверное, Вы меня вспомните, напомнив Вам, что в 1920-1930-х годах Вы, будучи в Париже, почти ежедневно посещали кафе «Клозери де Лила» на Вашем любимом месте в углу и что по четвергам там собиралась наша группа французских художников — Роберт Делоне[1017], Кзаки, Вантонгера[1018] и другие, и каждый раз меня встречали «вива Кочар» восклицаниями.

Прошли эти дни. Сплин заедал меня, и наконец я вернулся на родину в Советскую Армению, где я продолжал мою работу художника-скульптора, но увы… пришли суровые дни «культа», я стал жертвой.

Вы были в Армении[1019], но я не смел показаться Вам, думая, что мои воспоминания могли бы бросить тень на Вас, так как я был дискредитирован… но теперь что прошли эти кошмарные дни и я вполне нашел свое место в нашем обществе, смею напомнить, что я художник Ерванд Кочар, что я в Париже работал в галерее <П.>Розенберга, и почти десять лет выставлялся исключительно с Пикассо, Леже[1020], Вилис и проч.

Зная, что Вас волнует все, что подлинно новое, передовое в искусстве, я осмеливаюсь послать Вам фотоснимки с моей конной статуи «Давид Сасунский», что установлена на привокзальной площади г. Еревана. Эта работа представлена на соискание Ленинской премии. Я буду Вам очень признателен, если эту работу Вы найдете достойной этой великой чести, то поддержать ее и довести до окончательной оценки.

Вам преданный

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1731. Л.2. ИЭ ответил на это письмо 30 января 1962 (см. П2, №503). Скульптор Ерванд Кочар (1899–1979) получил Ленинскую премию в 1967 г.

<Комарово, 20-е числа января 1963>

Дорогой Илья!

Поздравляю тебя с днем рождения. Очень хотела бы передать тебе столько сил и душевной, а также и не душевной бодрости, сколько тебе нужно. Часто думаю о тебе. К сожалению, в прошлом году мне не пришлось приехать в Москву и повидаться с тобой. В последние дни читаю и слышу о тебе мало. Что-то мне не по себе, и я очень хотела бы получить от тебя несколько слов. Закончил ли ты книгу о 41–45 гг.[1021]? Пишешь ли дальше или погодишь? Как здоровье Любовь Михайловны? Передай ей от меня привет и скажи, что я иногда встречаю ее брата[1022] на прогулках в Комарово, где сейчас живу. От него узнаю о вас. На днях мадам Кетлинская[1023] приехала специально докладывать нам о том, как она близка к Олимпу. Давно не испытывала такой радости, как от ее сообщения. Дай ей бог здоровой пищи.

До свидания, дорогой.

Жду твоего письма.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2055. Л.26–27.

<Ленинград,> 7.II.1963

Дорогой Илья Григорьевич!

Вы совершенно правы, так ответив этому страшному человеку[1024].

Вы защитили этим письмом не только себя, но всех тех, кто пережил 1937 год, кто должен был молчать, когда уводили близких, друзей! И молчали!

Как ему не стыдно и как не стыдно редакции газеты «Известия»!

Тошно читать, стыдно читать — что ж опять молчать? Целую Вас. Вот и все.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2413. Л.2.

Москва, февраль 1963

Уважаемый и любимый Илья Григорьевич!

Научите — как ответить Ермилову публично, чтобы плевок попал в его бесстыжие глаза?

Письмо ему написать? Не отреагирует. Скомкает — и под стол. Ему главное, чтоб он один мог говорить, а другие — только слушать. Ермилов имел наглость утверждать в печати, будто бы «в 1937-38 годах были люди, которые боролись не молчанием» против культа личности Сталина. Что же, были. Не «многие», по счастью, но были.

Я принадлежу к семье одного из них.

Васо Канделаки[1025], ученый агроном и ректор Гос. Университета Грузии, брат моего отца, мой дядюшка, учитель и друг, выступил против Лаврентия Берия в 1937 году, познакомив партийный коллектив с «грехами юности» сего бандита, относящимися к его, бериевской, службе в мусаватистско[1026]-английской разведке (Баку, 1920).

Васо Канделаки не молчал. Он был немедленно схвачен, подвергся нечеловеческим пыткам и расстрелян. Была расстреляна и молодая жена Васо Тамара, комсомолка. Были арестованы и расстреляны два двоюродных брата отца (Давид Канделаки, бывший нарком, и Шалико, бесп<артийный> инженер). Отца выгнали с работы, он заболел нервным расстройством. Меня выгнали из газеты. Я была молодая, у меня было двое маленьких детей. Формулировка увольнения из «Зари Востока»[1027]: «Не заслуживает политического доверия, связана родственными и дружескими связями с опаснейшими врагами народа» (имена их — выше).

О Васо Канделаки Вы могли, Илья Григорьевич, прочесть в дневнике Вл.Маяковского[1028]. Его имя фигурирует еще раз: в протоколах знаменательного процесса против бандита Берии в 1953. Он, уже давно погибший, выступает как свидетель №1. «Васо Канделаки, которого больше нет» рассказал судьбу устами чудом уцелевшего человека (остальные были расстреляны в 1937 г.) о гнусном прошлом агента английской разведки и провокатора Берии.

Мы еще знаем исторический пример «не молчания»: нарком здравоохранения Каминский[1029] в свое время в Москве на партсъезде повторил обвинения Васо Канделаки и был расстрелян Ежовым.

Вот два примера, когда честные большевики пытались не молчать. Подвиг? Подвиг! Но — ненужный подвиг.

Ни одно слово, ни один стон, ни один звук не вырвались из ежовско-бериевских застенков наружу! Люди погибали, заведомо зная, что за ними пойдет на расстрел или в ссылку вся семья.

Но это еще не все: на процессе, где покарали бериевских ставленников в Грузии и Азербайджане, уже в 1955 году, была оглашена инструкция Лаврентия Берия (процесс был открытым, все её слышали): «Перед тем как их отправить на Луну, набейте им хорошенько морды». Это, разумеется, было выполнено.

Мне, ниже подписавшейся, было однажды слышно, как выполнялось это предписание палача. Я брела в несусветную жару мимо ГПУ Грузии поздно ночью. Часовой меня не видел. Все окна были открыты. В том числе окна подвалов. Стояли наготове пять-шесть грузовиков с разогретыми моторами. Вдруг нечеловеческий вопль вырвался откуда-то из преисподней наружу. Шофера поспешно включили все моторы. Но они чуть опоздали — вопль пронесся по всему околотку. «Каждую ночь — так», — мне шепнула женщина, поравнявшаяся со мной. Часовой погнался за нами. Я бежала по-спортивному, унеслась оттуда вихрем.

С 1937 года я с двумя детьми жила под Москвой в дачном поселке без прописки и без работы. При виде зеленых околышей я содрогалась. Однажды ночью милиционеры по ошибке постучали в двери старенькой дачки. Я открыла им дверь, взглянула и — потеряла сознание. Вот моя молодость, дорогой Илья Григорьевич! Но я хотела, должна была выжить — ради двух ребят. Поэтому в партийных анкетах на традиционный вопрос «Есть ли у вас репрессированные родственники, перечислите» я всегда твердой рукой писала крупное «НЕТ». Впрочем, вернее было написать «УЖЕ НЕТ».

Теперь Ермилов пытается уверить молодежь, не помнящую 1937-38 гг., будто тогда «можно было говорить» и «бороться не молчанием».

Напрасно, напрасно он скидывает нас со счета. Нас много, уцелевших и не забывших ничего! Сегодня наше знамя — СОЛЖЕНИЦЫН. Пусть попробуют замахнуться на него! не смеют замахнуться на него. «Чуют правду».

Но где, где, как рядовому человеку сказать им, ермиловым, александрам герасимовым[1030] и прочим сталинистам, добивающимся сейчас реабилитации в глазах широких масс, сказать слово презрения, чтоб оплеуха звучала звонко? Этого я еще не придумала. Знайте, Илья Григорьевич, мы журналисты никогда не забудем, что в годы войны и годы Испании всегда Ваш голос звучал на весь мир. Мы готовы выступить. За Вас. Но ВАМ более выступать самому не надо. В числе многих вещей, которым научили нас годы 1937-38, есть одна ценнейшая: техника презрения.

С глубокой любовью к Вам

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1648. Л.1–2. До перестройки хранилось в РГАЛИ под грифом «Секретно». Римма Евгеньевна Канделаки (1904—?) — литератор, автор повестей о Н.Пиросмани («Бродил художник по городу»), передвижниках и др.

<Харьков, февраль 1963>

Дорогой, любимый Илья Григорьевич!

У пишущего эти строки нет никакой надежды на то, что Вы помните или вспомните его. Меня зовут Борис Чичибабин, в октябре 1961 г. мне посчастливилось быть у Вас и читать Вам свои стихи. Потом Вы взяли меня с собой на вечер памяти Пикассо, кажется, в клубе «Дружба», где Вы выступали. Одно стихотворение, посвященное Вам[1031], Вы оставили у себя, кажется, оно Вам понравилось. С тех пор я не напоминал Вам о себе.

Теперь я обращаюсь к Вам с совершенно фантастической просьбой, для которой у меня нет решительно никаких оснований, кроме огромной благодарной любви к Вам, поэту и человеку, а я люблю Вас больше, чем кого бы то ни было из живых людей. Последние события, включая паскудную ермиловскую статью[1032], не могли увеличить моих уважения и любви к Вам, потому что полюбил и зауважал Вас с давних пор и на всю жизнь и ничего иного ни от Вас, ни от них я и не ожидал.

Просьба моя заключается вот в чем. В этом году выходят две книжечки моих стихов: одна — в Харькове, другая — в Москве. Где-то через месяц здесь, в Харькове, где я живу, меня будут принимать в Союз писателей. Очень хочется, чтоб одну из необходимых рекомендаций дали мне Вы.

На всякий случай сообщаю некоторые подробности. Имя — Борис Алексеевич Чичибабин, год рождения — 1923. Кроме фамилии «Чичибабин», которой я подписываю свои стихи, у меня есть еще одна, которая-то и записана в паспорт. Это фамилия отчима, усыновившего меня — «Полушин». В поэзии не новичок и не провинциал. С гордостью могу назвать среди своих друзей и читателей Маршака и Сельвинского, Межирова и Слуцкого. Служил в армии, сидел в лагерях, был реабилитирован. Печатался в «Новом мире», «Знамени», в последнем «Дне поэзии». Для харьковского филиала рекомендация требуется в двух экземплярах. Вот и все.

Посылаю несколько своих вещей[1033], которые по разным причинам мне нравятся больше остальных. Единственный поэт, чьему вкусу и суду я доверял бы больше, чем Вашему, это — Пастернак, но он умер и я его не знал. Ваш вкус, Ваше понимание поэзии, Ваш суд — единственные, с какими я считаюсь.

Будьте здоровы и счастливы, берегите себя для всех людей, живите долго и радостно.

По всей вероятности, мое письмо останется без ответа. Я почти не жду его, я не имею никаких оснований ждать его — и поэтому не огорчусь. Но Вы должны понять, что не написать этого письма я тоже не смог бы.

Очень люблю Вас. Очень хочу сделать что-нибудь, что Вам бы понравилось. Еще и еще раз — будьте здоровы, будьте счастливы, будьте молоды.

г. Харьков, ул.Рымарского, 2, кв. 13.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2358. Л.1. Б.А.Чичибабин (1923–1994) — поэт.

<Ленинград, первые дни марта 1963>

Давно не имею от тебя вестей и почему-то думаю, что ты не получал моих писем.

Чувствую себя не очень хорошо, спится какая-то чепуха, и притом грустная. Хочу сказать тебе, что мне очень понравились твои воспоминания в 1–2 номерах «Нового мира»[1034]. Особенно тронуло меня эссе о Жан-Ришаре Блоке[1035]. Он был в Ленинграде, и я показывала ему город. В придачу к нему прикомандировали гида из интуриста, который повел его в Казанский собор, где был музей Отечественной войны 1812 года. Гид очень подробно объяснял, как французы бежали из Москвы. Жан-Ришар слушал терпеливо, потом улыбнулся своей доброй усмешкой и сказал: я знаю это. У нас тоже писали об этом бегстве.

Тебе удалось сказать о нем и о себе. <Нрзб. фраза> Я вспомнила Монтеня. <Нрзб. фраза на франц. яз.>

Очень хороша также Коллонтай и Уманский[1036]. Но лучше всего то, что это могут и будут читать люди. Ты даже не представляешь себе, как тебя читают и как принимают к сердцу каждое сказанное о тебе слово.

Принимают, как сказанное о самом близком человеке. Хотелось бы, чтобы ты это знал, был уверен в этом чувстве.

Будь здоров, дорогой. Дай тебе Бог силы закончить то, что ты задумал написать. Силы тратить по отношению <нрзб> жаль, хоть, может быть, это делаешь по приказу сердца. Ну, береги сердце.

Целую тебя.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2056. Л.1.

Москва, 8 марта 1963

Дорогой Илья Григорьевич,

Много раз возвращаясь из командировки, я хотела написать Вам или передать на словах то, что мне пришлось услышать. Но руки не доходили или мешала мысль: Илья Григорьевич все это и сам знает.

А теперь[1037] я скажу: не было случая, чтоб, побывав где-нибудь далеко от Москвы, я не слышала вопроса: — а Эренбурга Вы видели? Вы его знаете? Вот кому бы я хотел пожать руку.

И совсем недавно в белорусском селе председатель колхоза Николай Терентьевич Степаненко сказал мне то, что я слышала уже не раз:

— На фронте любую газету — на раскурку, но со статьей Эренбурга — никогда!

От себя мне тоже хочется сказать: я очень люблю Вас. И очень благодарна Вам за все, что Вы сказали людям — в статьях и книгах.

Может, все это Вам ни к чему, тогда — простите.

От всей души желаю Вам покоя и здоровья.

С глубоким уважением

По-русски впервые (по-английски — J.Rubenstein Tangled loyalties. 1996. P.356–357). Подлинник ФЭ. Ед.хр.1370. Л.4.

<Вологда,> 9 марта 1963

Дорогой Илья Григорьевич!

Я никогда не писал Вам и никогда не пытался искать с Вами встреч, хотя бывали случаи, когда мне этого хотелось.

Сейчас хочу сказать Вам, напомнить Вам еще раз, чтоб Вы знали, что во время войны, на фронте (я был на Ленинградском и Сталинградском) Ваша работа, Ваши статьи имели для всех нас — от рядового до любого генерала — исключительное, чрезвычайное значение. Нам было легче от того, что Вы жили с нами и работали на всех нас. Не примите за наивность, но тогда я как политработник все время ждал, что Вас наградят званием Героя Советского Союза, — ждал этого сам и не раз говорил об этом с моряками, с которыми служил вместе. Вы и дважды и трижды достойны этого звания — так я и сейчас считаю.

Вот сижу над Вашей книгой. Думаю…

Примите мой земной поклон и пожелание здоровья, здоровья, здоровья!

Впервые — А.Яшин. Собр. соч. Т.З. М., 1986. С.355. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2451. Л.1. Писатель Александр Яковлевич Яшин (1913–1968) подвергался разносной критике за публикацию в №2 альманаха «Литературная Москва» (1956) рассказа «Рычаги», показавшего раздвоение сознания советского общества на примере актива рядового вологодского колхоза, а в 1962-м — за «очернение» советской действительности в повести «Вологодская свадьба», напечатанной в «Новом мире».

<Москва, после 8 марта 1963>

Дорогой Илья Григорьевич,

все это время я много о Вас думаю, многое вспоминала и из нашей жизни, и мне очень хотелось Вас увидеть, хоть на минутку, и вас обнять, но я — болею (болит нога). Три недели была прикована к постели и только сегодня вышла первый раз из дому постоять у подъезда и глотнуть немного воздуха. Шлю Вам свои самые добрые, самые нежные чувства, и горячо желаю (как и все Ваши друзья, конечно), чтобы Вы поменьше обращали внимания на злые силы, которые неизбежно топчутся на пути каждого большого художника, и берегли бы свое здоровье и силы! Они Вам очень нужны для больших дел, не стоит их тратить на маленькие.

В «Адриенне Лекуврер»[1038] актер Мишле говорит ей: «Помни, любовь пройдет, а хорошая роль останется навсегда и будет вызывать восторг зрителей»!

Если перефразировать эти простые, мудрые слова, хочется сказать Вам: неприятности пройдут, а хорошая книга останется навсегда и будет волновать и увлекать читателей!

Это — большое утешение.

Душевно обнимаю Вас и целую Любовь Михайловну.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1708. Л.12.

<после 8 марта 1963>

Дорогой Илья Григорьевич!

Я много думаю о тебе (когда думают друзья, то у того, о ком думают, ничего не болит) и вот, что я окончательно поняла. С точки зрения мелко-житейской плохо быть эпицентром землетрясения[1039]. Но в каком-то другом смысле это очень важно и нужно. Ты знаешь, что есть тенденция обвинять тебя в том, что ты не повернул реки, не изменил течение светил, не переломил луны и не накормил нас лунными коврижками. Иначе говоря, от тебя хотели, чтобы ты сделал невозможное, и сердились, что ты делал возможное.

Теперь, после последних событий, видно, как ты много делал и делаешь для смягчения нравов, как велика твоя роль в нашей жизни и как мы должны быть тебе благодарны. Это сейчас понимают все. И я рада сказать тебе это и пожать тебе руку.

Целую тебя крепко, хочу, чтобы ты был силен, как всегда.

Твоя Надя.

Любе привет.

Впервые — по-русски (в сокращении): ВЛ, 1995, №3, с.293, публикация Б.Фрезинского; по-английски: J.Rubenstein Tangled loyalties. 1996. P.6. Подлинник письма исчез из домашнего архива И.И.Эренбург; его местонахождение неизвестно; печатается по копии, предоставленной Дж. Рубинштейном.

<Ленинград, после 8 марта 1963>

Дорогой Илья

Сейчас читаю твои стихи «Был мир и был Париж. Краснели розы под газом в затуманенном окне как рана…»[1040] и еще:

Я тоже хочу этого и хочу я, чтоб ты перенес боль и отряхнул ее прочь. Я хочу увидеть тебя, ну хотя бы таким, каким встретила, когда ты приехал в Париж[1041]. В конце мая буду в Москве и позвоню по твоему телефону.

Поправляйся, выздоравливай.

Целую тебя,

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2056. Л.5. Ответ ИЭ на это письмо от 10 апреля 1963 — П2, №508.

Киев, 11 марта 1963

Дорогой Илья!

Сегодня больше чем когда-либо хочется послать тебе слова самой теплой дружбы и любви.

Надеюсь на твою мудрость и прозорливость — этим сохранишь себя для нас…

Беспокоит меня твое здоровье.

P.S. Пожалуйста, передай от меня привет Розе[1043].

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1337. Л.2.

Стависко, 12.III <19>63

Дорогой Илья Григорьевич —

Со времени нашей парижской встречи я много думал о Вас. Вы мне показались в Париже несколько уставшим и <нрзб> и я думал: не слишком ли мы много сил и времени тратим на такие вещи, как эта table ronde[1044]. Но потом мне показалось, что все же это хорошее дело и, если результаты этого минимальны, все-таки это стоит наших усилий.

Как Ваше здоровье? Я тоже хвораю вот уже другую зиму — и все себя чувствую не совсем хорошо. Это просто старость. Но я все-таки работаю и много пишу.

Моя жена часто вспоминает Ваш неожиданный визит в Стависко[1045]. Она кланяется Вам и просит передать сердечный привет Вашей супруге. Я жму вашу руку —

Я не знаю Вашего адреса!

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1610. Л.7. Письмо было направлено на адрес Союза писателей.

Родившийся в Киеве польский писатель, председатель Союза польских писателей Ярослав Ивашкевич (1894–1980) был знаком с ИЭ с 1920-х гг.; его воспоминания об ИЭ см. ВЛ, 1984, №1, С.194–201 (пер. и коммент. Б.Фрезинского). В дипломатичной форме письмо выражает поддержку ИЭ в пору резких на него нападок.

Москва, 15 марта 1963

Дорогой Илья Григорьевич, в это трудное для Вас время позвольте мне выразить чувство моей искренней симпатии к Вам. В то же время хочется сказать Вам, насколько нас — меня, жену и дочь мою — возмущают все те отвратительные наскоки, которым периодически Вы подвергаетесь, и только потому, что смело и стойко защищаете свои воззрения на то или иное общественное явление нашей жизни.

У Вас хватает мужества, чтобы отстаивать свою оценку того или иного произведения искусства, того или иного направления его, между тем как другие плетутся в хвосте событий. Вы искрение обнажаете свою душу, в то время как всякие временщики — имя же им ермиловы — прячут ее в глубоких складках своей изворотливой и пресмыкающейся совести, готовой продать себя первому попавшемуся потребителю за сорок серебряников, — благо в покупателях недостатка нет. А их ссылки на известные толстовские призывы «не могу молчать» довольно-таки затасканный и совсем не оригинальный прием всех наших «тартюфишек»[1046]. Но, оказывается, они-то, невинные, ничего «не знали» и поэтому имеют право «молчать». Позор им!

Я знаю: у Вас — сильная душа борца, чтобы нуждаться в слове утешения. Гораздо важнее — сознание своей правоты, уверенность в том, что Ваше слово давно уже пробило себе дорогу к сердцам людей и его никак и ничем не вытравить.

Желаю Вам выстоять и теперь, как Вы выстояли в более тяжелые дни.

С глубоким уважением

P.S. Прошу передать мой привет Любови Михайловне и Ирине Ильиничне. М.Т.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2211. Л.3–4.

Москва, 16 марта 1963

Дорогой Илья Григорьевич!

есть на свете единственное чувство, которое помогает людям в самые горькие и трудные минуты. Это чувство — любовь. Мне хочется сказать Вам только одно: Вас любят люди. Они благодарны Вам за то, что Вы живете на земле.

Ваше имя сопровождает многие поколения советских людей всю их сознательную жизнь. Разве я забуду когда-нибудь, как мне, тогда шестилетней девочке, читал отец главы из «Хулио Хуренито»? Разве забуду я его смех, его восхищение? А пасмурный первомайский день 1944 года? Не было демонстраций и иллюминаций, скромные флаги бились на холодном весеннем ветру, — шла война. Не было традиционных примет праздника, и все таки был праздник, потому что в этот день с утра передавали указ о награждении Вас и диктора Левитана[1047] орденами Ленина.

Это был подарок всему советскому народу, потому что ваши голоса слышал он ежедневно в прямом и переносном смысле этого слова.

Спасибо Вам! У меня пятеро детей, и мы, хотя и не знаем Вас лично, все любим Вас. Я пишу Вам не только от своего имени, но и от имени детей моих и их молодых друзей. Да, мы любим Вас и просим только об одном: берегите себя. Если бы Вы знали, сколько людей тревожатся сейчас за Вас, за Ваше здоровье. Так тревожатся только за самых близких людей, просыпаясь по ночам и забывая днем о самых важных делах.

Поберегите себя, у Вас впереди еще так много работы!

Пожалуйста, будьте здоровы!

М.Лаврушенский 17 кв.37.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1810. Л.1. Лидия Борисовна Либединская (р. 1924) — писательница, вдова писателя Ю.Н.Либединского.

Москва, 27.III — <19>63

Глубокоуважаемый Илья Григорьевич!

Я — с опозданием (— никак не могла раньше) приехала выразить Вам свою (и, разумеется, не только свою!..) чрезвычайную благодарность за то, что Вы есть и такой, как Вы есть… В «сочувствии» Вы не нуждаетесь, вероятно! Но — назовите сие — единомысленное сопереживание!

Впервые. Подлинник — собрание составителя. М.В.Юдина (1899–1970) — пианистка, профессор Института им. Гнесиных.

<Берлин> Воскресенье, 25 апреля 1963

Дорогой Илья!

Мне бы хотелось еще раз увидеть тебя в Москве.

Я была огорчена, увидев тебя таким грустным и не имея возможности найти слова, чтобы тебя утешить. И, в особенности, мне было горько, что такой человек, как ты, столько сделавший и в годы войны и в мирное время для своей страны и для всего мира, должен страдать от таких нападок. Но как избежать их в нашей жизни — долгой, трудной, жесткой на пределе, страстной, полезной?

К сожалению, эта немецкая книга[1048] — лишь половина того, что ты написал. Думаю, ты об этом не знал?

Обнимаю тебя и прошу тебя обнять Любу.

Впервые. Перевод И.В.Щипачевой. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1586. Л.20–21.

Нью-Йорк, 30 апреля 1963

Cher monsieur Эренбург.

Извините за беспокойство, что пишу Вам, не имея удовольствия с Вами встретиться. Недавно в журнале «Новый мир» я прочитал, что Вы встречаетесь с дорогой Анной Андреевной <Ахматовой>.

Я видел ее последний раз в 1916 г. в Крыму. Несколько лет тому назад я дал одному ленинградцу мою визитную карточку; не знаю, передал ли он ее или нет; я послал ей мою фотографию в раме и три пары нейлоновых чулок; не знаю, получила ли она?

Не откажите в любезности написать мне и дать Ваш совет как поступить. Анна Андреевна мне родная сестра.

Уважающий Вас

1820 Brooklin avenue

Brooklyn 10 N.Y.

Впервые — BЛ, 2002, №2. C.282 (там же напечатан ответ ИЭ и остальные 5 писем В.Горенко к ИЭ). Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1464. Л.1. Виктор Андреевич Горенко (1896–1976) — брат А.А.Ахматовой.

<Ленинград,> 5/V <19>63

Дорогой, дорогой Илья Григорьевич!

Простите, что так затянула высылку обещанных книг, — это с моей стороны неучтиво вышло, но я не виновата, — так сложились дела и дни.

Посылаю Вам «маленького Корнилова»[1049], — хотела достать «большого», — да пока ничего не вышло.

Но и в «большом» нет многих вещей этого прекрасного поэта. Нет, например, драматической поэмы «Соль», написанной по рассказу Бабеля и все-таки являющейся самостоятельной корниловской вещью. На вечере его памяти, который я проводила в феврале этого года (почтили память его и всех людей его судьбы вставанием, а потом я запела и весь зал подхватил и спел его песню «Нас утро встречает прохладой») — на этом вечере студенты ГИТИСа сыграли, верней прочли, — в абсолютно свободной, условной форме «Соль», — впечатление и успех (если можно так плоско это назвать) — были невероятные. И действительно, удивительно освежающе прозвучали эти мощные, прямые, прямо-таки первозданные стихи, соединившие в себе блистание двух высоких, человеколюбивейших, жизнелюбивейших талантов!

Дураки композиторы — ведь это было написано как либретто оперы, и это могла бы быть опера — современнейшая, высокая…впрочем, текст корниловской «Соли» — только у меня, в книжке «Стихотворения» 1933 года. Никакими судьбами не удалось мне «провести» ее ни в большом однотомнике, ни в этом. Хочу предложить как публикацию в очередной «День поэзии», хотите — пришлю Вам машинописный экземпляр?

«Стиснув зубы, с железной решимостью», — как говорили в старину, заканчиваю 2 <-ую> книгу «Дневных звезд», где в центре время и место, где я была рядом с К.К.Рокоссовским[1050]. Пишу все и пишу как хочу. Только бы «выдюжить» перед совестью, — остальное будет видно.

Низко вам кланяюсь, дорогой Илья Григорьевич, желаю здоровья и сил. Привет Любови Михайловне и Н.И. <Столяровой>.

Впервые. Подлинник — собрание составителя. С поэтессой О.Ф.Берггольц ИЭ подружился с конца Отечественной войны.

<Париж,> 18 мая 1963

Дорогой Илья Эренбург, давно собираюсь поблагодарить Вас за Ваше любезное письмо по поводу издания Мандельштама. Это выдающийся писатель, которого мы, во Франции, знаем недостаточно (как и Александра Грина[1051]).

Можете оказать мне дружескую услугу, попросив издателя его сборника «Поэзия», который должен выйти в этом году[1052], выслать мне экземпляр сразу после выхода? Мне представится, очевидно, возможность перевести отдельные страницы для радио.

Я заказал у Галлимара Ваши «Воспоминания». Сам я только что закончил большой роман «Когда море отступает», завершающий цикл, в который входят «Майор Ватрен» и «Свидание в Брюгге». Вскоре мне будет радостно послать его Вам, ведь я помню все, что Вы сделали для публикации моих произведений в СССР. От всего сердца желаю, чтобы работалось Вам радостно и шлю Вам слова моей крепкой и верной дружбы.

Жму Вашу руку.

Впервые — ДП, с.710. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1777. Л.3. Арман Лану (1913–1983) — франц. писатель; ИЭ ценил его книги, в частности «Здравствуйте, мсье Золя» (1954). Ответ на письмо ИЭ от 7 февраля 1963 г. (см. П2, №505).

<Пенза, май 1963>

Уважаемый Илья Ильич![1053]

Извините, что беспокою Вас. Я хочу обратиться к Вам с одной просьбой. Дело в том, что я недавно прочла в Вашем журнале «Новый мир» пятый выпуск[1054], и там нашла очень интересную для меня новость. Там Вы написали о моем отце[1055]. Ведь прошло столько лет, и я не слышала о нем ни единого слова. Все о нем отзываются только плохо, а Вы не особенно казните его. Даже немного обелили, правда не совсем, но на какую-то долю и с меня сняли некоторую часть груза, который я ношу на себе уже 25 лет. Теперь я внесу ясность в свое письмо, чтоб Вы знали, кто Вас беспокоит. Я, как ни странно, дочь Николая Ивановича Ежова, о котором Вы писали в своей статье[1056]. Когда все случилось, меня увезли в пензенский д<етский>/дом, где я прожила 10 лет. Я о нем никогда ничего не знала, но пережила очень многое. Если б я с Вами разговаривала, я бы рассказала Вам очень много и подробно, в письме всего не напишешь.

Из д<етского> дома меня направили в ремесленное училище, после которого я 4 года проработала на часовом заводе. С завода я поступила в муз<ыкальное> училище, закончила его в 1958 году и уехала в Магаданскую область работать. Теперь я опять возвратилась в Пензу и работаю в детской муз. школе педагогом, а вечером в клубе веду художественную самодеятельность. Работой своей я довольна. Вот, вкратце, моя автобиография после 1938 года.

Вот сейчас только у меня возникла мысль написать Вам. Зимой я была в Москве и в справочном бюро узнала Ваш адрес, но вот зайти постеснялась, не знала, с чего начать, да и примете ли Вы меня?

Я Вас очень прошу об одном. Если Вы можете мне хоть что-нибудь написать об отце, может быть, Вы знаете, что с ним и снимут ли когда-нибудь с него обвинение, — напишите мне. Ведь у меня растет дочка, я не хочу, чтоб ей когда-нибудь заикнулись о ее дедушке, сказали о нем плохое. Я буду рада каждой Вашей строчке. Для меня это очень важно. Адрес: г. Пенза. Докучаева. 6. кв.7. Хаютиной Наталье Николаевне.

Впервые. Подлинник — собрание составителя. На письме рукой ИЭ написано секретарю: «Ответьте: я никогда не знал Н.И.Ежова и не знаю, при каких обстоятельствах он погиб. Лично ей сожалею и т. д.». Н.Н.Хаютиной было отправлено следующее письмо: «Москва, 3 июня 1963. Уважаемая Наталья Николаевна, я лично не знал Николая Ивановича и ничего не могу добавить к тому, что я написал. Ничего не знаю и о его дальнейшей судьбе. Сожалею, что не могу ответить на Ваши вопросы. Желаю вам всего доброго. И.Эренбург» (копия — собрание составителя). Судьбе дочери Н.И.Ежова (1895–1940), бывшего в 1936–1938 гг. наркомом внутр. дел и членом Политбюро, посвящен рассказ Вас. Гроссмана «Мама» (1960), в котором она названа Надей Ежовой. Дочь Н.И.Ежова после его ареста в 1938 г. носила фамилию своей матери, жены Ежова, Евгении Соломоновны Хаютиной (Гладун; 1904–1938).

Ленинград, 22 июня 1963

Дорогой Илья Григорьевич!

Несколько дней назад послал Вам сборник, вышедший в Тарту, с интересными воспоминаниями о Блоке и Мейерхольде[1057].

С В.П.Веригиной[1058] я познакомился этой зимой. Она пришла в ленинградский Дом ученых на мою лекцию о Мейерхольде и даже сказала после несколько слов.

У нее написан целый том воспоминаний, но все мои попытки устроить его в печать не увенчались пока успехом[1059].

Упоминаемый в ее мемуарах «студент Б» — приятель Блока — ее муж. С ним я тоже познакомился. И Волохова-«незнакомка»[1060] тоже живет в Лен<ингра>де.

Все связанное с Блоком и Мейерхольдом всегда интересно, а эти отрывки еще к тому же хорошо написаны.

Я — пока живу в Ленинграде. Вернусь в Москву в начале июля и буду звонить Наталье Ивановне <Столяровой>!

Будьте здоровы!

Привет Любовь Михайловне!

Жму руку.

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

3 июля 1963

Дорогой друг Илья Григорьевич! Я — тварь ужасно бессловесная, потому и не решалась писать Вам в эти дни[1061]. Трудно писать Вам, всё знающему загодя и без слов, знающему и то, сколько людей сейчас с Вами и за Вас. Вот и не пытаюсь что-то «выразить», а просто говорю Вам спасибо за всё, сказанное Вами, сделанное Вами, написанное Вами, за воскрешение и воскрешенных Вами. Спасибо Вам за Людей, за Годы, за Жизнь. За доброту, бесстрашие, целеустремленность, мудрость и талант, с которыми Вы боролись за то, чтобы люди стали Людьми, а жизнь — Жизнью. И дай Бог за это сил и здоровья, а остальное приложится.

Только сейчас вынырнула из полуторагодового адова труда над маминой книгой (— черновики, беловики, варианты и то, что за их пределами) — и всё это сомнительного исхода ради. Вынырнула из бесконечных комментариев и примечаний о Прокрустах и Дантесах, а вынырнув, подумала: уж так ли они нуждаются в комментариях?

Мы с приятельницей, которой Вы помогли выбраться из ссылки и получить реабилитацию[1062], подписались на Ваше собрание сочинений и давно получили первый том[1063]. Очень хотелось бы, чтобы Вы нам обеим его надписали, чтобы он стал еще более Вашим, чем у других подписчиков. Мы обе любим Вас, гордимся Вами и благодарны Вам, и Ваша griffe[1064] на книге доставила бы большую радость. Давно просила Наташу[1065] «подсунуть» Вам этот том, но она резонно отвечала, что Вам не до того и есть работы поважнее. Но надпишите всё же! Наташа нам передаст.

У нас дождь и холод и на огороде всё пропало, но розы перенесли всё и цветут неимоверно. Зато огурцов нет и не будет. К обеду — розы на первое и шипы на второе.

Обнимаю Вас и Любовь Михайловну. Ада Александровна[1066] просит передать искренний, сердечный привет.

Ваша Аля (всегда Ваша и с Вами).

Впервые — А.Эфрон, с.228. Подлинник — собрание составителя.

Тулуза, 13 августа 1963

Дорогой Илья Эренбург,

Я только что завершил для издательства «Галлимар» перевод третьего тома Ваших мемуаров. Я дал этому тому название «Два полюса», оттолкнувшись от одного из Ваших образов (цитата Валери и размышления в посвященной ему главе[1067]), при противопоставлении капиталистическому разложению и губительному подъему фашизма — строительства коммунизма (первая пятилетка), имея также в виду два полюса, столь притягательных для Вас — Москва и Париж, и, конечно, очертив те полюса, о которых Вы говорите сами… Одним словом, Вы посмотрите, я сделал, что мог.

В процессе перевода у меня возникло несколько собственных соображений. Первое связано с Белым[1068]. Не верьте никому и не повторяйте, что Белого здесь не знают[1069]. Мною написана большая работа о Белом, я посылаю Вам оттиск того фрагмента, который был опубликован в журнале «Кайе дю монд рюс и совьетик». Я соотношу фантастические описания с социо-политическим фундаментом; для меня фантастическое у Белого, как и у Достоевского, Гоголя, самым тесным образом связано с крушением предреволюционного общества. Что вовсе не означает, как писал Сартр, что данные писатели — декаденты; к тому же, как пишете Вы по поводу Кафки, «каждый писатель имеет право на эксперимент». А кроме того, у меня есть близкий друг, работающий ассистентом на кафедре, который готовит о Белом диссертацию[1070]. К тому же мы с ним намерены вместе осуществить перевод «Петербурга» (по изданию 1928 г., чтобы не пугать читателя антропософскими рассуждениями первого издания).

Второе соображение связано с Бабелем. После чтения Вашей главы, посвященной Бабелю, я окончательно решил (я давно раздумывал об этом, но пропавшие рукописи останавливали меня) так вот, я окончательно решил писать докторскую диссертацию о Бабеле. Я ведь по профессии — преподаватель русского языка, окончил Высшую нормальную школу. Весь 1959 г. я провел в Москве, стажировался в МГУ. У меня среди русских много друзей, в том числе художников. Живопись — моя слабость. От живописи я без ума — еще больше чем от литературы. На выставке французской живописи <в Москве> в 1961 г. я представлял посетителям экспонаты раздела «Живопись и скульптура» — и вот мне, столь доброжелательно настроенному и человеку левых взглядов — я им был и остаюсь, — пришлось выслушать немало оскорблений, меня называли мистиком, путаником… но для меня это было впервые, я растерялся. Но вернемся к Бабелю: мне кажется, что он соединяет глубокую человечность, человеческую теплоту с чистым живописным рисунком; процитированные Вами отрывки из дневника очень экспрессивны: выразительное движение цвета, выражающее мысль человека. Бабель принадлежит к редким художникам, читая которых, забываешь о «кухне творчества» — настолько чиста и полна неистовства его форма (точный мазок, высокая мощная простота); суть столь человечна, столь далека от условностей, от литературности, что теряется ощущение, будто перед вами произведение искусства. А если конкретно, я был бы Вам признателен, если бы Вы сообщили мне, где находится этот дневник и что известно о его публикации. Вы меня поймете, невозможно писать серьезную работу о Бабеле, не прочтя, не изучив в деталях этот дневник. И почему бы Вам, так хорошо знающему Бабеля, не осуществить издание этого дневника![1071]

Если Вы хотите представить лицо пишущего Вам, попытайтесь вспомнить зимний вечер, когда я приходил к Вам в гостиницу (позабыл ее название), что находится возле галереи Маэт — по поводу правки по второму тому Ваших мемуаров, названному «Писатель в революции». Вы, очевидно, уже не помните, что я передал Вам тогда от издательства «Галлимар» книгу, отказавшись поставить на ней свое имя, потому что я только редактировал (правда, очень существенно) перевод, сделанный первой переводчицей, которую я не знаю; в тексте редактура чувствуется. Благодарю Вас за то, что из третьего тома я узнал о книге Розы Бюшоль, посвященной Роберу Десносу[1072]. Я очень люблю Десноса, и процитированный Вами сонет открыл мне много нового по сравнению с тем, что я знал на основании книжечки, вышедшей в серии «Поэты сегодняшнего дня» у Сегера[1073]. На этот раз за перевод третьего тома я несу полную ответственность.

Итак, я прошу Вас, — чтобы я смог приступить к диссертации — сообщить мне, как можно отсюда, из Франции, получить этот дневник; может быть, надо приехать для этого в Советский Союз, можно получить от соответствующих инстанций фотокопию или микрофильм этого дневника? (В этом случае я обязуюсь не публиковать дневник раньше, чем получу на то разрешение, используя его только в целях научного исследования.) Заранее благодарю Вас и прошу Вас принять заверения в моих самых преданных и искренних чувствах.

В СССР меня зовут Яков Павлович.

Впервые — ДП, С.705–707. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1666. Л.1–2. Жак Катто (р. 1935) — французский славист и переводчик, профессор Сорбонны. Ответ ИЭ на это письмо (3 сентября 1963) см. П2, №513.

Эльва, 1 сентября <19>бЗ

Дорогой Илья, меня обрадовала твоя речь на съезде писателей в Ленинграде[1074]. Ты сказал то, чего я ждала, и еще больше обрадовало то, что ты чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы приехать в Ленинград и выступать. В последние месяцы я очень беспокоилась за тебя, так как пошел слух, что ты тяжело заболел. Ты очень долго не отвечал мне на мои письма, может быть, глупые, но искренние. Потом ответил так странно и кратко, как отвечает умирающий, которого тормошат близкие люди. Но я и за эти строки была благодарна, хотя, прочтя их, огорчилась. Решила не писать тебе больше, и вот пишу.

Сейчас в Эстонии чудесная осень, еще без признаков старости — только рябинка краснеет между высокими стволами сосен. Цветут флоксы, белые и лиловые, горят в траве настурции. Небо синее, без единого облачка. Даже белые капустницы бабочки порхают, воображая себя в апреле. Тепло, солнечно. Я пробуду в Эльве до 7-го сентября, а потом на машине в Ленинград. В середине сентября буду в Москве, вернее в Люберцах, у Наташи[1075]. Может быть, ты не забыл ее. Мы поддерживаем еще парижскую дружбу, встречаемся уже, страшно сказать, — с 1908 года. Она в этом году потеряла мужа, но держится молодцом. Если захочешь повидаться со мною, напиши мне в Ленинград.

Береги себя.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2056. Л.8–9.

22/IX <19>63

Уважаемый Илья Григорьевич!

Извините, что я обращаюсь к Вам с несколько необычной просьбой.

Вы много лет прожили во Франции и, наверное, не могли не встречать еврейского художника из России Воловика Лазаря Осиповича. Дело в том, что это мой родной дядя по отцу.

Отец мой очень стар, болен. Какая-нибудь весточка от брата могла бы поддержать его.

Лет 5–7 назад отец был у Вас. Вы были в отъезде, и он говорил с кем-то из Ваших близких. Кажется, они показали ему несколько картин Лазаря из Вашей коллекции.

В каталоге выставки современного французского искусства в 1928 г. на стр.58 упоминается Воловик Лазарь, представленный двумя картинами: «Карлик» и «Рыбы».

Вот и все, что я знаю о дяде.

Если Вам что-либо известно о нем, его местожительство, о людях, которые его знают или знали, убедительно прошу написать мне несколько строк.

С большим уважением

P.S. Кстати, а может быть, вас заинтересует письмо Короленко к моему отцу?

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1389. Л.1.

С родившимся в Кременчуге художником Лазарем Воловиком (1902–1977) И.Г. и Л.М.Эренбурги познакомились в Париже в 1920-х г. и неизменно общались. В 1930 г. Л.Воловик женился на Л.З.Гржебиной, дочери русского издателя.

<Москва,> 5. 11. <19>63

Илье Григорьевичу!

Дорогой Эренбург!

(фамильярность от любви, не от фамильярности)

Если бы начал писать в 20–25 лет, то послал бы Вам за Хулио, Курбова и пр.

С 35 лет — за «13 трубок».

В 40–50 лет — не смел беспокоить, хотя любил.

В 70 лет — бесцеремонность мужает. Вернее — костенеет. Поэтому простите.

Знаю, как и чем заняты помимо литературы.

Сейчас один вопрос, если сумеете прочесть за ночь, в вагоне, в самолете.

В чем моя ошибка?

Хотел героем сделать толпу, очередь.

10 отзывов — «как вам удались терзания старпома». А я его хотел попользовать только второстепенной фигурой, «фоном» — чтобы выпятить очередь, толпу. Над ним даже особенно не работал.

В чем просчет?

Верю в Вас как в Аллаха литературы.

Вопрос не праздный, т. к. написал второй рассказ, с героем — толпой (экипаж корабля); в котором «герои» — пешки, даже из их среды. Сила в братстве экипажа.

Но в чем я просчитался в «Пастушке»?

Москва — Г99.

Смоленская наб. 5/13 кв. 120. Иван Степанович Исаков: тот самый гросс-адмирал с одной ногой. Но должен же кто-то написать о героической <1 слово нрзб>.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1626. Л.2. С адмиралом флота СССР И.С.Исаковым ИЭ познакомился в годы войны. Исаков прислал ИЭ журнал «Москва» (№1 1, 1963 г.) с рассказом «Две тысячи двести и одна», который ИЭ понравился (см. П2, №534, 539).

<Ленинград,> 28 ноября 1963

Дорогой Илья.

Посылаю тебе оттиск из журнала, где напечатаны мои воспоминания о Зощенке[1076]. Не читай вступительной статьи. Это — дань академизму. Можешь не смотреть и библиографии, она тоже нужна для порядка. Прочти три очерка, это отрывки из моих воспоминаний, которые пока не вышли, и я не знаю, когда и где выйдут. Но мне хотелось показать их тебе.

Читала в газете, что ты едешь в Варшаву на какое-то мероприятие[1077]. Желаю тебе доброго пути! Знаю также, что ты получил верстку пятой книги[1078]. Значит, она скоро должна выйти. Жду с нетерпением, чтобы прочесть еще раз. В отдельной книге все выглядит по-иному, чем в журнале.

Получил ли ты воспоминания Наташи (Марии Киреевой) о Париже?[1079] Она обещала прислать их и мне. Отрывки из них я слышала в Москве.

Смерть Кеннеди[1080] очень меня огорчила. Видишь, дама История легко переходит с фарса на трагедию.

Целую.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2056. Л.14.

<Москва,> 31/XII <19>(53

Дорогой Илья Григорьевич, сердечно поздравляю Вас с Новым Годом и желаю Вам, чтобы будущий год был несравненно приятней предыдущего.

В 25-летнюю годовщину гибели О.Э.Мандельштама — 27 декабря — я был у Надежды Яковлевны <Мандельштам> в Пскове, и она тепло о Вас вспоминала.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1606. Л.3. Вяч.Вс.Иванов (р. 1929) — лингвист, литературовед, теперь академик РАН, сын писателя Вс.Иванова.

В ФЭ сохранились форзацы двух книг, которые Вяч.Вс.Иванов послал ИЭ после скандальных мартовских нападок Хрущева с такими дарственными надписями: 1) Илье Григорьевичу Эренбургу с чувством глубокого уважения от автора напечатанного как послесловие к этой книге очерка истории хеттов, где описываются нравы одного из дворов Древнего Востока. В.Иванов. 11/III 1963 и 2) Глубокоуважаемому Илье Григорьевичу Эренбургу с благодарностью от всего сердца за четверостишие, кончающееся строкой «Большие сумерки Парижа», которое я повторяю уже много лет, и за прекрасную главу об Андрее Белом в воспоминаниях от автора напечатанной в этом сборнике статьи о стихотворном переводе, где сделаны попытки продолжить стиховедческие опыты Белого и давно начатый «Разговор о Данте». Вяч.Иванов. 11/III 1963.

<Париж, 1963>

Дорогой Эренбург.

Я был очень рад, получив от тебя письмо. Глупо и досадно, что мы не могли встретиться несмотря на то, что ты все время бываешь на границах и был даже (одно слово нрзб. — БФ) головой. Живу, как всегда, работаю, выставляюсь иногда, но иногда, читая газеты или слушая радио, начинаю беспокоиться, не зная, чем все это кончится. А кто знает?

Как ты воображаешь Париж сей во всей своей красе и даже не хочется его оставлять для вакансов[1081].

Если увидишь моих родных, скажи им, что покамест все благополучно, собираюсь устроить в этом году свою выставку.

Передай Любе, что я совершенно отошел от импрессионизма и приблизился к неоexpressioniзму. Когда устрою выставку, пришлю Вам каталог.

Лиана тебе очень кланяется, передай сердечный привет и поцелуй от нас Любе. Кланяйся Ирине, милому Лидину, Савичам.

Обнимаю тебя,

Впервые — Русские евреи во Франции. Кн.2. Иерусалим, 2002. С.201–202. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2303. Л.7.