Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

1942

Действующая армия; 2 января 1942

Дорогой Илья Григорьевич!

Посылаю Вам новогодний номер газеты[146], в котором помещена Ваша статья — приветствие бойцам. Не приходится говорить о том, что статья произвела большое впечатление и всем нам очень понравилась. Военный Совет просил передать вам благодарность.

31 декабря была встреча военного Совета с лучшими бойцами армии. Присутствовали наиболее выдающиеся снайперы, артиллеристы, минометчики, стрелки и т. д. Многие награждены, в частности те, которых вы приветствовали в статье. Абдуллы Сефербекова не было: накануне он уехал в штаб Запфронта для получения ордена Монгольской Народной Республики. Снайпер Ильмуратов награжден орденом Красной. Звезды.

Бойцы и командиры просят передать Вам сердечный привет и поздравления с Новом годом. Коллектив редакции и я безмерно благодарны Вам за эту помощь, которую вы оказываете в нашей работе.

Поздравляю Вас и Любовь Михайловну с Новым годом, желаю Вам здоровья и счастья, а главное — чтобы следующий год Вы встретили в мирной обстановке, в своей квартире на Лаврушенском[147] или в освобожденном Париже.

Ирина Ильинична окружена здесь заботой и лаской. Она беседовала 31 декабря с лучшими людьми армии. То, за чем она приехала, она безусловно сделает[148].

Сердечный привет!

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1205. Л.1. На бланке редакции красноармейской газеты «Уничтожим врага». Иоганн Львович Альтман (1900–1955) — литературовед, театральный критик; в годы войны гЛ.редактор газеты 5-й армии «Уничтожим врага».

<из Подмосковья в Москву>; 4/1 1942

Уважаемый т. Эренбург!

Я начинаю с места в карьер: у меня к Вам глубочайшая просьба — помогите мне быть в рядах Действующей Красной Армии. Не удивляйтесь подобной просьбе — дальше я детально все объясню, если только у Вас хватит терпения дочитать до конца.

Меня зовут Марк Соболь, я — сын Андрея Михайловича Соболя[149], и, судя по рассказам моей матери[150], Вы даже знали меня в «нежном возрасте». Это, собственно, и дало мне повод вообразить, что я имею право обратиться именно к Вам в трудную минуту за помощью. Честно говоря, мне немного неловко, но… но если бы Вы были на моем месте, поступили бы так же.

Коротко о себе: начал с литературы. Печатались стихи в «Пионерской правде» и «Смене». Затем — увлечение театром. 15-летним поступил в Москве в ГИТИС на режиссерский факультет, а 16-летним… был арестован и осужден по ст.58 п.10 к 2 годам лагеря. В заключении работал в основном руководителем центральной агитбригады лагеря и освободился за отличную работу и удачно поставленную, написанную мной и показанную замнаркома музыкальную комедию за 3,5 м<еся>ца до конца срока. После лагеря — сначала внештатным литсотрудником в газетах города Вязьмы и Мариуполя. В Мариуполе же одновременно стал руководить организованным мной Театром рабочей молодежи «Азовстали», и с осени 1937 г. — в театре, режиссером и актером. С 1937 г. и вплоть до войны. Одновременно сотрудничал в газетах тех городов, где работал: сезон 1937-38 и 1938-39 — гор. Великий Устюг (если не ошибаюсь, хорошо Вам знакомый. Помните газету «Советская мысль»?). Сезон 1939-40 — гор. Самарканд и 1940-41 — г. Кимры.

Кстати, местком В-Устюгского театра послал ходатайство в Верх. Совет СССР о снятии с меня судимости, но я — неудачник, и письмо где-то затерялось. Между прочим, таково мое еврейское счастье всегда, хоть бы на этот раз случилось иначе.

Началась война. Я сразу, проводив на фронт маму (она ушла в 1-й день мобилизации — военврач, и 3 месяца от нее уже нет вестей), подал заявление о добровольном вступлении в ряды РККА. Это заявление долго не удовлетворяли и в конце концов я так надоел военкому, что он сунул меня за компанию с мобилизованными актерами нашего театра в нестроевой рабочий батальон, занимающийся рытьем укреплений и расчисткой дорог: в отдалении от фронта. Правда, теперь мы — 816-й саперный батальон, но это дела не меняет.

Шестой месяц я уже служу здесь, среди стариков и нытиков (я — 1918 года рождения) и — ни одного товарища, даже поговорить не с кем.

Работаю руководителем агитбригады, обслуживающей только нашу часть и… не понимаю — кому это нужно — я говорю об агитбригаде. Пишу ночами материал, днем репетирую — раз в 7 дней новая программа, и часто: «Эй, бездельники — за лопату!». 2 дня копаю: «Эй, вы, артисты, а культработа? Бросайте лопаты!» — и начинается спешка. Обидно — написал более 40 стихов, 12 скетчей, 21 агитмонтаж — один на 40–45 минут — «Присяга Родине», массу мелочи — и знаю, что есть неплохое, и все могло быть лучше, если б не спешка и человеческое отношение — и никто даже «спасибо» не сказал.

Я подавал десятки заявлений о переводе в строевую часть — вплоть до наркома обороны, но и НКО ответили, что мое ходатайство может удовлетворить командир части, а командир части не хочет терять руководителя агитбригады. Итак, 6-й месяц я делаю малонужное дело, а все мои друзья, все родные — вплоть до матери — дерутся на фронтах. Вы поймите, как тяжело быть мне — молодому, здоровому каким-то заштатным получиновником в такие дни.

К чему сводится моя просьба?

Корреспондентом, работником фронтовой газеты, фронтовой агитбригады, рядовым бойцом — кем угодно, но — на фронт, туда, к друзьям, на передовую.

Я прошу Вас помочь мне в этом, прошу понять мое положение. Мне хочется надеяться, что даже если Вы почему-либо не захотите или не сможете этого сделать для, собственно, незнакомого Вам человека, Вы все-таки ответите мне на это письмо.

Я — красноармеец 1-й роты 816-го саперного батальона 32-й саперной бригады Марк Андреевич Соболь. Нахожусь в дер. Новоселки Истринского р<айо>на Моск<овской> обл<асти>. Почтовый адрес: Дедовское п/о Моск. обл., п/я №4. Не знаю только, долго ли мы здесь будем.

Я горячо надеюсь на получение от Вас ответа, на то, что Вы извините меня за назойливость и беспокойство, за довольно наглое приставание к очень занятому человеку. Не могу иначе, не могу, не могу быть в стороне в такие дни.

Еще раз, простите меня.

Уважающий Вас Марк Соболь.

P.S. Сегодня — мой день рождения. 24 года! Уже так много, а ничего путного еще не сделал.

Полностью впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.3034. Л.1–2. М.А.Соболь (1918–1999) — поэт.

В письме 29 июня 1944 г. (Л.3) М.Соболь, вспоминая встречу с ИЭ в Москве, писал о своей работе на фронте и просил разрешения поместить статью ИЭ «Чернорабочие победы» в качестве предисловия к книге по истории его части; из этого же письма ясно, что ИЭ по просьбе М.Соболя принимал участие в делах его матери военврача Р.С.Соболь. Сохранилась также копия письма М.Соболю В.А.Мильман от 17 мая 1943 г. (по поручению ИЭ) о том, что ИЭ передал присланные ему Соболем стихи в редакцию «Знамени».

<Из действующей армии в Москву;> 18 февраля 1942

Дорогой Илья Григорьевич!

Не знаю, попадет ли Вам это письмо ко дню Красной Армии, но именно в этот день хочется мне выразить Вам свое искреннее восхищение Вашей великолепной работой.

Передайте привет Вашей жене. Передайте привет товарищам — не только боевым, а и лахудрам из Союза писателей.

Мы еще попиршествуем с Вами в испанском ресторане в свободном Париже! Не так ли?

Во имя хотя бы такого невоенного дела и во имя всего, что мы с Вами чувствуем, — снова и снова за работу!

Крепко обнимаю Вас

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1265. Л.1. Александр Ильич Безыменский (1898–1973) — комсомольский поэт; в 1930-е гг. до испанской войны относился к ИЭ крайне отрицательно (см.: Б.Фрезинский. За кулисами триумфа // Русская мысль. Париж, 1997, №№4194, 4195).

<Из Ленинграда в Москву;> 27 февраля 1942

Привет, дорогой Илья Григорьевич!

Из письма т. Поспелова[151] узнал о совещании писателей в «Правде»; вчера пришли письма от В.Ставского[152], А.Фадеева[153] и в свежих №№ «Правды» прочел о лит. вечере в ЦККА[154], - где были и Вы. Пахнуло московским ветром.

Ленинград продолжает своё дело. Порой вспоминаю Мадрид 37 г. Но он кажется домом отдыха.

Очень много видел и вижу.

В кратком письме не рассказать об этом. М.б., статистика неск<олько> поможет?

В осаде 7-ой месяц. Балтфлот за время борьбы с противником на море уничтожил 512 мор. единиц (немец<ких> и белофинских). Морская артиллерия под Ленинградом провела до 3000 боев; отбито уже 200 немецких пехотных атак; разбито 55 танковых и мотоколонн; истреблено несколько дивизий немцев, — в частности критская и т. п. выбиты на 80 процентов. Немцы обстреливают нас: по некоторым районам выпущено более 12 000 тяжелых снарядов; по Кировскому заводу 1800. Но людей Ленинграда это — и ничто другое — не сломает. Воздушные тревоги длились 275 часов и в последние дни начинаются опять. Бомб сброшено на Ленинград, — полагаю я, — до 100 000 всякого вида (от зажигалок до элект. в одну тонну).

Пишите с оказиями через «Красную звезду». Читаю Ваши статьи в «Красной звезде», — они остры, целеустремленны. Методический огонь…

Привет друзьям. Получил привет (из Казани) от Жан-Ришара Блока. Передайте ему мой горячий привет. Рассчитываю повидать его в Париже.

Жму руку

Полностью впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1384. Л.1–2. На бланке Политуправления Балтийского флота.

(Подлинники — ФЭ. Ед.хр.24(30):

Алма-Ата, 12 апреля 1942

ГОРЯЧО ПОЗДРАВЛЯЕМ = ГРИША МАКС[155] ТРАУБЕРГ ЭРМЛЕР

Л.14. Кинорежиссеры Григорий Михайлович Козинцев (1905–1973) — брат Л.М.Козинцевой-Эренбург и двоюродный племянник ИЭ по матери; Софья Зиновьевна Магарилл (1900–1943) — киноактриса, жена Г.М.Козинцева; Леонид Захарович Трауберг (1902–1990) и Фридрих Маркович Эрмлер (1898–1967).

Алма-Ата, 13 апреля 1942

ПОЗДРАВЛЯЮ ШЛЮ ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ ВАМ ЛЮБОВЬ МИХАЙЛОВНЕ ИРИНЕ = ШУБ

Л.12. Эсфирь Ильинична Шуб (1894–1959) — кинорежиссер-документалист.

Ленинград, 13 апреля 1942

ПОЗДРАВЛЯЮ ВАС ТЧК ЖЕЛАЮ ЗДОРОВЬЯ УСПЕХОВ ПОБЕДЫ = ВАШ КАРМЕН

Л.13. Роман Лазаревич Кармен (1906–1978) — кинорежиссер-докуметалист.

Куйбышев, апрель 1942

СЕРДЕЧНО ПОЗДРАВЛЯЕМ БОЛЬШОЙ ПРИВЕТ ЛЮБОВЬ МИХАЙЛОВНЕ ИРИНЕ СКУЧАЕМ БЕЗ ВАС = ЛИТВИНОВА СЛОНИМ

Л.16. Татьяна Максимовна Литвинова (р. 1918) — художница, дочь М.М.Литвинова. Илья Львович Слоним (1906–1973) — скульптор, муж Т.М.Литвиновой.

Уфа, 15 апреля 1942

РАЗДЕЛЯЮ ВАШУ РАДОСТЬ СЕРДЕЧНО ПОЗДРАВЛЯЮ = ИЦИК ФЕФЕР

Л.52. Ицик (Исаак Соломонович) Фефер (1900–1952) — еврейский поэт, деятель Еврейского антифашистского комитета (ЕАК).

Молотов, 16 апреля 1942

ПОЗДРАВЛЯЮ ОБНИМАЮ ВАС ЛЮБУ ОЧЕНЬ РАД ВАШЕМУ УСПЕХУ НАПИШИТЕ СЕБЕ БЛИЗКИХ МОЛОТОВ ОБЛАСТНОЙ ГОРЬКОГО ПЯТНАДЦАТЬ ПРИМ КВАРТИРА ШЕСТЬ = АЛЬТМАНЫ

Л.10. Натан Исаевич Альтман (1889–1970) — художник, приятель ИЭ с 1910-х гг. Телеграмма подписана также от имени последней жены Альтмана И.В.Щеголевой.

Ташкент, 17 апреля 1942

С ГЛУБОКОЙ РАДОСТЬЮ УЗНАЛИ О ВЫСОКОЙ И ВПОЛНЕ ВАС ДОСТОЙНОЙ НАГРАДЕ ПОЗДРАВЛЯЕМ = ТАМАРА ВСЕВОЛОД ИВАНОВЫ

Л.6. Всеволод Вячеславович Иванов (1895–1963) — писатель; Тамара Владимировна Иванова (1900–1995) — жена В.В.Иванова.

Уфа, 18 апреля 1942

ПОЗДРАВЛЯЮ ВЕЛИКОЙ НАГРАДОЙ = ДОЛОРЕС ИБАРРУРИ

Л.2. Долорес Ибаррури (1895–1989) — глава Испанской компартии, с которой ИЭ был знаком с 1936 г.

<Из действующей армии в Москву;> 16/IV <19>42

Эренбургу Илье Григорьевичу

Приветствую лауреата Сталинской премии.

Вас, выдающегося мастера слова, бойцы и командиры давно уже считают своим боевым соратником.

Желаю сил и здоровья в Вашей большой работе помощи Красной Армии в борьбе с фашистскими оккупантами.

Генерал-лейтенант артиллерии Говоров.

Л.463. Леонид Александрович Говоров (1897–1955) — командующий Ленинградским фронтом, с 1944 г. — маршал Советского Союза.

<Из действующей армии в Москву;> 16 апреля 1942

Приехал с передовых и застал ваше письмо. Был очень обрадован.

А сегодня=вчера новая радость и новая возможность приветствовать вас всё по тому же поводу.

Обнимаю вас от всего сердца. Заказываю роман «Возрождение Парижа». Чтение первой главы в ресторане «Барселона». Вино французское, кушанья испанские, роман русский. А бычьи непристойности, которые в 1935-м году в этом ресторане вкушал Луговской[156], отошлем товарищу Фадееву.

Боже-ж мой! Наконец-то сей мальчик осчастливил нас сообщением о своем мнении насчет вашего романа! Если зрение мне не изменило, он пишет, что роман Эренбурга блестящий. Как приятно это узнать от столь высокопоставленного лица. Довольно долго «оно» скрывало свой отзыв. Какая честь для вас, для всей Руси! Вчерашний РАПП, наместник, зять зубровки…

Нет, Илья Григорьевич!

Пожалуйста, не огорчайтесь. Есть люди, которые говорят искренне, честно, прямо. Вы сами знаете, что они существуют и вам от этого сознания будет легче перенести хвалу чиновного рецензента, написанную, возможно, на пресловутой даче в Переделкине, волею «судеб» принадлежащей ныне Валентину Катаеву[157].

Могу сказать, что ваше имя в списке новых лауреатов вызвало общий восторг всех фронтовых товарищей. Все эти люди — лейтенанты, политруки, майоры, писатели, журналисты, генералы и красноармейцы — за роман «Падение Парижа». Это ясно вам — и доставит посему особо взволнованную радость. Она заслужена вами.

Продолжайте в том же духе. Жму вашу руку. Привет вашей жене. Желаю всего самого прекрасного.

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

<Из Куйбышева в Москву;> 18 апреля 1942

гост. Националь, ком. 405.

Дорогие Илья Григорьевич и Любовь Михайловна!

Примите наши искренние и сердечные поздравления. Вы вероятно получаете таковые со всех сторон, но мы с Наташей[158] — старые парижане — скромные советские граждане, воображаем, что никто лучше нас не может оценить Ваших великих заслуг в эти грозные для нашей Родины года.

Талантом можно восхищаться, им можно завидовать, а о таком крупном, как Ваш, Илья Григорьевич, говорить даже не приходится. Но вот о работе, о трудоспособности Вашей, нам обоим, немало в жизни потрудившимся, слово сказать разрешено. Сам в настоящее время пописывающий, я ежедневно, ежечасно только ахаю и охаю. Сколько же надо умственного труда, сколько напряжения всех душевных сил, чтобы неустанно находить мысли, нужные слова. «Что пишет Эренбург, мы постоянно с удовольствием читаем», — слышал я не раз от наших простых людей — героев, раненых, для которых делаю доклады по госпиталям. Вот это лучшая для Вас награда. Вы делаете большое дело и заслуженная Вами высокая награда вызовет чувство не зависти, а радости у всех Ваших читателей.

Выполняя наказ, продолжаю работу над своей книгой. Сдал в «Новый мир» первые 3 главы 4-й книги[159] (3-я уже напечатана). Справился с «Марной»[160] — пигмеем по сравнению с Москвой. Это уже те годы, когда и Вы были свидетелем французского героизма. Как много прожито!

Не забывайте Ваших далеких старых друзей.

Впервые (без комментариев) — ЭВ. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1612. Л.1. Алексей Алексеевич Игнатьев (1877–1954) — генерал, дипломат, писатель; ИЭ познакомился с ним в Париже в 1920-е гг. Ответ ИЭ см. П2, №262.

<Из Ферганы в Куйбышев;> 22 апреля 1942

Дорогой Илья Григорьевич!

Из газет мы с женой узнали о Вашей высокой награде[161] и спешим поздравить Вас ото всей души. И Вы и Ваша повесть с ее горестной правдой и скупой тоской, конечно, оценены по заслугам и этому можно радоваться.

Пишу Вам на Куйбышев, на Информбюро в надежде, что эти строки как-нибудь до Вас доберутся. Мы здесь в Средней Азии в Фергане по эвак<уации> с Союз<ом> писат<елей>. Бедуем уже шестой месяц. Работаю в школе, получаю 200 р. в месяц, а картошка здесь 20 р. кило, за все время литературный заработок 20 руб.; читал лекцию о Ломоносове, почти никого не было, получил 50 р. Жена служит в библиотеке и это, в сущности, единственный источник нашего существования. Живем в длинной, проходной комнате (в передней), жена прихварывает, а я также все время болею. Недавно из Ташкента от литфонда получил 500 р. (не все еще, п.ч. получить перевод здесь очень трудно). Мыкаем горе изо дня в день, измучились ужасно. Ничего ни о ком не знаем — что Боря Лапин? Как Пастернак?[162] Асеев?[163] да и Вы сами? Мечтаем — совершенно беспочвенно — когда-нибудь выбраться из Азии, со слезами вспоминаем дорогую Москву. Если будет у Вас случай, вспомните о нас, горемычных литературных тружениках — в общем, не знаешь, о чем и просить-то, ну уж Вы сами подумайте. Может быть, когда-нибудь мир, сотворивший Гете и Сервантеса, вспомнит и о нас несчастных. Еще раз поздравляем, крепко жмем руку. Привет супруге Вашей и всем, кто нас вспомнит!

Впервые — Русская литература, 1997, №4, С.167–168. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1301. Л.1–2. Сергей Павлович Бобров (1889–1971) — писатель.

<Из Стокгольма в Москву; 4 мая 1942>

JDEM S NETERPENIEM VASHIH STATEI GAZETY NE DAIUT NAM POKOIU TELEGRAFTE DENJ VYSYLKI = POSLANNIK SSSR KOLLONTAJ

Впервые — в коммент. к ЛГЖ, т.2, с.431. Подлинник — собрание составителя. Александра Михайловна Коллонтай (1872–1952) — дипломат, посол СССР в Швеции; ей посвящена 11-я глава 5-й книги ЛГЖ. Во время войны ИЭ регулярно писал статьи для шведской печати.

<Из Нижнего Тагила в Москву;> 17/V 1942

Уважаемый Илья Григорьевич!

Шлю Вам привет из Н. Тагила. Здесь я уже 5 месяцев. Заведую книжным магазином. Семья в Самарканде. После долгого колебания решился обратиться к Вам с большой просьбой. В Москве осталась моя бывшая сослуживица Е.О.Шацкина. Человек погибает. Е.О. больна бронхиальной астмой в очень тяжелой форме. Не может работать и часто не может двигаться. Е.О. человек, которому стоит помочь. Это квалифицированный книжный работник, по-настоящему любящий литературу. Ей всего 28 лет. Она исключительно скромна и вероятно категорически откажется от помощи, которую я прошу Вас ей оказать. В дни лучшего самочувствия она может писать на машинке. Работу выполняет прекрасно самую трудную. Она в Москве совершенно одинока. Я ей помочь ничем, к сожалению, не могу. Небольшая материальная помощь может ее спасти. Есть ли у Вас какие-нибудь известия о Надежде Яковлевне[164] и Евгении Яковлевиче?[165]

Шлю Вам и Л<юбови> М<ихайловне> сердечный привет. Мечтаю о возвращении в Москву. Хлопочу об этом.

Впервые (с ошибкой и без комментариев) — ЭВ. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1865. Л.1. Александр Эмильевич Мандельштам (1893–1942) — брат поэта О.Э.Мандельштама; ИЭ познакомился с ним в Крыму в начале 1920 г.

<Из Куйбышева в Москву; середина июня 1942>

Дорогой Илья Григорьевич!

Позавчера мне положили на стол драгоценный для меня подарок — Вашу книгу[166]. Бесконечно мы были тронуты, что Вы вспомнили про старых парижан. Совершая преступление и откладывая работу — принялись за чтение (когда меня книга интересует — то читаю с карандашом в руках, подчеркиваю, делаю неизвестно для кого свои заметки на полях, как будто я редактор или рецензент!) — очень сожалею, что читал книгу отрывками: только теперь могу по достоинству оценить ее. Пикар — для меня Гуро?[167] Виляр пока характерная собирательная личность. Хочу найти предателя Жуо. По дружбе, между нами, расшифруйте, дорогой, кой-кого.

Полотно громадное и мой Париж, т. е. тот, что я вспоминаю в своей 3-й и 4-й книге[168], кажется пигмеем перед Вашим. Правда, я не писатель, а главное — не одарен тем талантом наблюдателя, как Вы. Утешаю себя только мыслью, что моя писанина может пополнить кой-какими деталями те уголки французской жизни, куда не могло проникнуть даже Ваше «всевидящее око». Читаю с упоением, переживаю то, что пережил, и постигаю то, чего не переживал, как Вы. Я спокоен. Никто не мог бы и не сможет объяснить, как Вы, не только гибель Франции, и что еще важнее, истинную тяжелую подоплеку настоящего. Тяжелую потому, что такому идеалисту и пессимисту, как я, открылась картина гнусного разложения, низости и грязи современного человечества. Побеждает свет — а свет с востока, и правда — наша, великая русская правда, воплощенная в советский героизм, только и может спасти мир! Этой верой живу, и раскрывая и бичуя в своей 4 книге старый мир, тщусь открыть глаза последним слепым.

Затруднений много; бюрократы рецензенты находят несогласованность моих глав о мировой войне с официальной историей. Хочется, чтобы они прочли предисловие Anatole France к «L’ole des Pingouins»[169], но, простите, у кого болит…

Еще раз сердечно Вас благодарим и просим внести нас в список не только Ваших друзей, но и поклонников.

Mes hommage a madame Ehrenbourg[170].

A vous deux de tout coeur[171].

P.S. Боюсь, что некоторые сокращения в слоге, пахнущие галлицизмами, не дойдут до всех. Это мое единственное замечание.

Полностью впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2460. Л.517–518.

Москва, 22/VI 1942

Тов. Илья

Читаю с удовольствием Ваши статьи в «Красной звезде» и вспоминаю давно прошедшие времена.

Париж — эмиграция.

Илья снял маленькую комнатку на первом этаже, здесь же помещается редакция «Тихого семейства»[172].

Илья главный редактор «Тихого семейства», а Александр знаменитый печатник на гектографе.

Поездка за город, прошли пешком и сели не на тот поезд. В Париже при выходе со станции Илья собирается объясниться с ажаном, но контроль не обратил внимания на наши билеты и Илья огорчен, что не пришлось давать объяснения.

Люксембургский парк, весна, на Илью нашло вдохновение, и он пишет на ходу стихи и злится, что Александр ему мешает.

Латинский квартал, где-то в переулке я снимаю на седьмом этаже мансарду, имеющую восемнадцать углов.

Илья остается у меня ночевать, мансарда до смешного мала. Илья располагается на полу, головой под стол, а ноги упираются в дверь.

1942. Наши головы покрылись сединой. Илья лауреат Сталинской премии, беспощадно бичующий зверский фашизм.

Пожелаю здравствовать долгие годы.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2453. Л.2. Иной информацией об авторе письма не располагаем.

<Из Барнаула в Москву;> 28 июня 1942

Дорогой Илья Григорьевич!

Много раз Вам телеграфировали, поздравляли, спрашивали о самочувствии. Ответа нет.

По-видимому, это шалости телеграфа. Хорошо, что за Вас говорят Ваши статьи в «Правде», а то бы мы всерьез беспокоились. Сейчас мы в Барнауле. Почти два с половиной месяца. Работаем много. И бесконечно тоскуем по Москве. Некоторой отдушиной была для нас постановка новой пьесы Мдивани[173] «Небо Москвы», которую мы выпустили в день годовщины сначала войны> 22/VI. Пьеса отнюдь не совершенная, но Москва!.. Работали мы с упоением, и спектакль, как будто, получился заразительный. Здесь принимают его с энтузиазмом, но боже мой, как хочется настоящей пьесы! Так же, как полгода на соленом Балхаше хотелось живительной пресной воды. Примечание: слово — пресной — к пьесе не относится. Как часто мы с Алисой вспоминаем наши военные предвечерние встречи в Москве. Как не хватает нам их. Как не хватает нам Вас! Нас заверяют, что к октябрю мы будем в Москве. Этим живем. Напишите нам. Я знаю, что это несколько жестоко, т. к. и без писем Ваша машинка, очевидно, не знает отдыха. Но все же напишите, хотя бы от руки.

Где Любовь Михайловна, дочь? Куда адресовать это письмо, чтобы оно непременно дошло? Попробую на «Красную Звезду».

Да, забыл написать. В качестве пролога к «Небу Москвы» Алиса[174] читает — в гимнастерке и пилотке — поэму С.Васильева[175] «Москва за нами» (в сжатом виде). Читает великолепно, и в ней хоть немного изливает свои чувства и состояние. Как тяжело, что нет пьесы, нет роли, в которой она могла бы сейчас совсем по-новому себя раскрыть! Горячо обнимаю Вас и, не посетуйте на сентиментальность, люблю

Сообщите Ваш адрес.

Впервые (без комментариев) — ЭВ. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2208. Л.1. Александр Яковлевич Таиров (1885–1950) — режиссер, художественный руководитель и основатель Камерного театра. Таирову посвящена 24-я глава 2-й книги ЛГЖ.

<Из действующей армии в Москву;> 23/VII <19>42

Дорогой Илья Григорьевич!

На днях редакция «Знамени» прислал мне номер 3–4, и я наконец прочел 3-ю часть «Падения Парижа». Сразу захотелось Вам написать. Прочел с большим волнением и интересом. Все-таки замечательно, что Вы при такой большой ежедневной нагрузке сумели закончить роман. Без всяких анализов просто крепко жму Вашу руку. Хочу Вам сказать, что на нашем фронте Вы самый любимый писатель. Всюду и в самые трудные и сложные часы спрашивают про Вас, и я всегда рад рассказать подробно о Ваших книгах и делах.

С большой скорбью узнал о гибели Жени Петрова[176]. Это был настоящий острый большой и умный человек с хорошей душой и зорким взглядом.

Мы работаем много. Хочется написать большое, настоящее. Но очень много времени уходит на текущую, фронтовую работу. Думаю, после войны встретимся в «Знамени» — будет о чем поговорить и порассказать.

Крепко, крепко жму Вашу руку. Если будет время, черкните пару строк.

Полностью впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2460. Л.570–571. Александр Абрамович Исбах (1904–1977) — писатель; ИЭ писал о нем в 15-й главе 7-й книги ЛГЖ.

Действующая армия; 28 июля 1942

т. Эренбург!

Ваше маленькое письмо мне обрадовало так — как душевное письмо любимого друга и близкого товарища. В дальнейшем Вас считаю как родного любимого брата.

Я знаю тов. Эренбург ваш каждый минут дорого…

За подарку — маленькую книжку большое спасибо — по-казахски рахмет! Буду читат и буду хранит…

Чего я подарю вам т. Эренбург, у меня нечего. Но даю вам большевистское слово что буду храбрым бойцом за счастье народа, за родину, за любимого друга и за вас, буду бить врага так, как вашего острого, умелого перо.

Вы верь мне тов. Эренбург, большевистское слово это есть крепкое слово…

Когда мы получили газету «Красная звезда» за 18 июля, все интересно читали вашего статья «Сильнее смерти»[177], с оживлением обсуждали бойцы. Все поднимали меня вверх. Даже майор Борис Голембо из штаба пишут мне письмо, что т. Лекеров вы читали или нет, Эренбург о вас пишут, ты должен оправдать. Комиссар Картышенко говорит, что «маленький казах оказывается ты большой казах, ты должен быть в истине еще больше».

Красноармеец Рябов в дружеской беседы мне говорит, что о нас не забывают друзья, о нас пишут, о нас заботятся. Пусть попробуют немецкие фрицы (солдаты) писать истину своего сердца своему фурерам, они на месте теплого ответа получил бы пулю. Это тоже правда.

Вы простите тов. Эренбург, опять я оторвал ваш напряженную работу. Пока хош. Жму руку.

С ком. приветом Асхар Лехеров.

Впервые. Печатается с сохранением орфографии и пунктуации подлинника. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2544. Л.61–64. Одно письмо бойца казаха из села Батбах А.Лехерова ИЭ процитировал в 9-й главе 5-й книги ЛГЖ.

Главный редактор «Красной звезды» вспоминал: «В нашу редакцию на имя Эренбурга каждый день приходили с фронта пачки писем, и к ним часто прилагались трофейные документы…» (Д.Ортенберг «1942» (М., 1988. С.356).

Действующая армия, 5 августа 1942

Получил Вашу книгу «Война»[178], а также письмо. Оно сильно взволновало меня. Я не ожидал от Вас получить письмо. Здесь многие удивлены, щупают книгу, смотрят на письмо, качают головой. Один разведчик Зюряев говорит: — «Гляди-ко, раньше бы разве такой человек прислал бы книгу али письмо. А энтот в газетах пишет рассказы, да еще письма пишет нашему брату. Это, брат, великое дело».

Большое спасибо Вам, товарищ Илья. Вы, великий писатель, находите время давать ответы. Я этого не забуду. Ваш портрет в профиль с трубкой я ношу в красноармейской книжке. В трудные минуты он помогает. Я часто вспоминаю слова одного бойца: Когда мы будем судить Гитлера, прокурором назначим Эренбурга: этот его расчихвостит.

Любящий Вас Андрей Федулов.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2544. Л.105. Письмо А.Федулова, как и большинство фронтовых писем, прислано на адрес «Красной звезды».

Ташкент <в Москву;> 6-го сент. 1942

Дорогой Илья.

Этой запиской я знакомлю тебя с моим другом Виктором Михайловичем Шестопатом, инженером-металлургом и профессором всяческих полезных наук. У него в чемодане бутылка спирта, которую ты можешь выпить один или с ним.

Завтра, 7-го, мы с Людмилой[179] едем в Алма-Ата, где будем отдыхать в горах две недели и затем в Москву.

Привет от нас обоих Любови Михайловне.

Впервые — ЭВ. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2232. Л.1. С писателем Алексеем Николаевичем Толстым (1882–1945) ИЭ познакомился в Париже в 1911 г. А.Н.Толстому посвящена 20-я глава 1-й книги ЛГЖ.

Действующая армия; 10–15 сентября 1942

Дорогой тов. Эренбург!

Простите, что пишу Вам на драной и грязной бумаге. Бумаги у нас давно нет. Пользуемся утилем, но писать Вам страшно хочется. Чувство неловкости от своей писанины пересиливает жгучая потребность. Потребность беседы с Вами хотя бы на бумаге. Вы для меня стали ближе родного. Родным по духу, по мыслям, страстной целеустремленности. Я еще не дочитал «Падения Парижа»[180] — читаю урывками. Больно читать эту книгу. Злорадное чувство, что «умиротворители»[181] получили по заслугам, сковывает чувство боли за людей, которых предали и продали. Война и раньше была для меня не только защитой моей Родины, но сейчас, после страниц Вашей книги, рамки войны для меня безгранично расширились. Защищая мою Родину, я защищаю тех моих «родных», что остались преданными и проданными во Франции, Чехословакии, Норвегии. Я мщу за Испанию, за тысячи убитых в фашистской Германии. Для меня сейчас дни почти лишены личных, физических ощущений. Я почти не замечаю ни суровой красоты леса, ни яркой зелени большой, ни звездного ночного неба, ни зловещей красоты пожарищ. Везде и во всем война. Читаю сводки с юга и чувствую, как отрывают от меня мое живое тело. Читаю, что оставлены несколько населенных пунктов и презираю тех бойцов и командиров, которые оставили эти пункты. Лучше бы умерли на месте, взяв за свою смерть <1 слово нрзб>. Перехватывает горло от чувства горечи. Читая, что оставлены тот или иной город, а у немца, как у собаки кость, легко не вырвешь ими захваченное. Иногда в минуты горечи проклинаю судьбу, сделавшую меня артиллеристом. Думается, что лучше бы ты был автоматчиком и втыкал бы свои штыки в проклятые головы фашистской сволочи. Я буквально задыхаюсь от ожидания второго фронта. Неужели предадут? Неужели все их сладкие разговоры о дружбе и нашем геройстве лишь благодарственное сюсюканье за то, что мы умираем, давая им возможность запасаться храбростью своих машин, а не людей? Неужели жизнь ничему их не научила кроме осторожной мудрости лавочников и торгашей? Неужели они плюют в лицо истории, человечеству, исходя благодарностью к нам под теплыми перинами своих уютных спален? Могут ли они понять как мы воюем? Если бы им рассказать, как зимой наши бойцы, одетые тепло, лежали по три-четыре дня в снегу и полушубки становились ледяным коробом, а ноги замерзали в валенках промерзших и твердых, как дерево. Лежали, мерзли, пошли. Пойдем и сейчас. Как бы ни было трудно нам, плакать мы не будем. Мы, как сказала Пассионария, «жить на коленях не будем»[182]. Но какую ненависть родят они за предательство. Если сейчас нет слова постыднее — немец — то тогда будут в ряду с этим вонючим и ненавистным словом и другие. Не дай бог, чтоб это случилось. Так окрыляла надежда, что наконец-то Европа поняла, что такое фашизм и что такое мы! Что в будущем мы сможем своим примером показать человечеству, как надо жить. Сейчас с тошнотворным чувством замолкаем, когда идет упоминание о Втором фронте. В душе мы боимся, что он откроется лишь тогда, когда Гитлер будет громить Англию и Америку. Неужели англичане тоже ожирели как французы перед войной? И потом, зачем так много было крика о Втором фронте? Чтобы сдержать наступление на нас немцев, потому что Англия и Америка еще не готовы? Что ж — они выступят тогда, когда немцы будут уже обескровлены и они смогут взять их голыми руками? Хороши будут вояки! Вселяет в сердце надежду лишь то, что наш Сталин это все знает и при встрече с Черчиллем[183] и Гарриманом[184] на снимке дружески им улыбался. Может быть, это высшая стратегия, обусловленная причинами, которые станут для нас ясными после окончания войны. Но нельзя сидеть равнодушными и ждать лишь судьбы. Фашизм не наша религия. Некоторые говорят: «Как надоела война», «Скорей бы она кончилась» — нет, для меня и многих не существует таких мыслей и желаний. Если бы снова пришлось воевать сначала — мы пошли бы. Лишь бы покончить с фашизмом. Конечно, стали бы воевать по-другому. Многое бы пересмотрели и предусмотрели. Сейчас горькое ощущение внутри от всех этих песен: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути»[185]. Не очень ли долго мы простояли на запасном пути? И эта «скромность» сознания своей силы нас успокоила. Но об этом будут разговоры лишь после войны. Сейчас бить и бить немцев. Досадно, что мы часто помногу сидим в обороне и не всегда умело пользуемся возможностями уничтожения немцев. Сил у нас много, а умения и посейчас недостаточно. Где-то внутри живет ничем не уничтоженная уверенность в скорой победе. Живешь, воюешь и ждешь, ждешь. Придет, придет уже не 6 декабря[186], а 1 января нового года жизни человечества. Я не могу жить спокойно в своей стране, зная, что где-то в другой, такие же, как я, борются против зверей, против зла и также спрашивают Историю, есть ли разум человечества? Неужели не существует справедливость суровая, не склоняемая и не резиновая?

Хочу сказать Вам несколько слов о себе. Может быть, Вам интересно будет узнать подробности об одном из своих корреспондентов. Я в прошлом артист Московского театра Революции. Перед войной играл в театре Ленсовета. Родился в 1905 г. С 1920 по 30 г. член ВЛКСМ, потом беспартийный, т. к. партдискуссия закрыла вначале прием в партию, потом не захотел вступать в театральную парторганизацию, чтобы не упрекнули в карьеризме. Искусство и свою работу страстно люблю. На эту войну пошел добровольцем, т. к. искусством заниматься, когда требуются здоровые и сильные люди на фронте, считаю преступлением. Когда пошел на фронт, окружающие подозревали, что устроюсь в артистические бригады. Подозревали в крике, в фальши. Сейчас я замкомандира батареи, член партии. Вступил в октябре 1941 г., когда некоторые так называемые коммунисты поеживались в недостатке веры в силу своей страны. Я горжусь тем, что постучался в двери партии, когда Родине было неизмеримо тяжело. В войне потерял любимого брата, молодого талантливого авиа-инженера. Тоже ушел добровольцем. Моя семья кержацкая. Старообрядцы. Мать 63 года и отец 66 лет живы. Религиозны. Старикам не все нравилось в нашем советском строе. Часто спорили с ними. Ворчали. Но я не знал своих стариков. Вот выдержка из последнего письма моей матери, которое я ношу вместе с партбилетом на груди: «Где-то вы, мои два сокола, и скоро ли истребите злого врага, супостата, антихриста, сколько принес он горя и зла нашим людям, никогда не забудем. Даже во сне не забудем…. Милые мои, если бы можно было, я бы пошла туда к вам помочь, хоть сиделкой. День и ночь болею о вас, моих бойцах Красной Армии. Я душу вам отдала бы, только помочь вам чем могу. Шура, сейчас много пишут о русских. Никогда не забывай, что ты русский, и если погибнешь, умри честно, как русский человек, а я буду молиться Богу за вас и ваши жизни. Молитва матери доходчива…»

Это пишет безграмотная старая русская мать. Патриотка! Сколько их, таких матерей, будут молиться за своих сыновей, отдавших свои жизни за счастье Родины! И разве это похоже на осторожную «мудрую» политику наших друзей — англичан и американцев? Матери отдают родине самое дорогое, что у них есть — жизни своих детей. Лишь бы Родина победила. А они наращивают количество своих машин, оплачивая это жизнями сыновей нашей родины. Не хочется верить, что «друзья» повторяют старую игру с Испанией.

Несколько слов еще о Вашей книге. Сколько грусти в ней. Грусти и горечи. Как необычно читать эту книгу, привыкнув к примитивному небогатому языку многих наших писателей, пользующихся туманной образностью, захламляющей стержневые мысли книги. Я вновь, читая Вашу книгу, переживаю боль раскрывающихся душевных ран за слезы и кровь Испании. Настроение книги сливается с моими сегодняшними переживаниями. Иногда начинаешь гадать, что чувствуют и как действуют теперь герои книги? Я так рад Вашему подарку. Для меня это большой запас образов и мыслей, над которыми в свободные минуты я провожу свой досуг. Богатство, для меня, этой духовной книги неисчерпаемо и охватывает широчайший масштаб мыслей и рассуждений, поднятых настоящей войной. У меня сейчас такое лихорадочное ощущение момента, когда, несмотря на некоторое продвижение вперед немца, на его успехи, на странное промедление открытия Второго фронта, — растет ощущение приближающейся победы. Может, это и не будет так скоро, как хочется, но будет.

Мой дорогой товарищ Эренбург! Сейчас ухожу на передовую на несколько дней. Буду воевать и техникой, и своими мыслями. Крепко жму Вам руку.

Ваш — душой и мыслями

гвардии ст. лейтенант A.Морозов.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2545. Л.102–104. Переписка ИЭ с Александром Федоровичем Морозовым продолжалась в 1942–1943 гг. Письмо ИЭ Морозову см. П2, №275.

Чистополь <в Москву;> 24 сентября 1942

Илья Григорьевич!

Пишу Вам, зная, что Вы хорошо относитесь к Василию Семеновичу. После потери сына у меня очень тяжелое душевное состояние и я боюсь, что это может плохо кончиться. Очень бы просила Вас, если возможно, поговорить с редактором об ускорении творческого отпуска Василию Семеновичу[187], т. к. только Вася сможет спасти меня.

Всего доброго

Впервые. Подлинник — собрание составителя. Ольга Михайловна Губер (1898–1988) — во втором браке жена писателя В.С.Гроссмана (1905–1964), как и другие жены многих московских писателей, находилась в эвакуации в Чистополе.

Действующая армия; 25 сентября 1942

Я на фронте с 22.6.41 г. с самого первого дня войны и все время на передовых позициях. Я испытал на своей спине и своем сердце горечь отступления. Я много видел страданий и боев и все-таки я верил в нашу победу. Я верил в победу, когда отходил на 40–50 километров в сутки, а наутро должен был драться с немцами не на жизнь, а на смерть (я отходил из Литвы). И вот я пришел под Ленинград. Здесь мы стояли 4 месяца, я говорил: хорошо, здесь мы стоим без смены уже год, а за это время развернулись бои на юге. Я надеялся, что немцу не отдадут Ростова на Дону, но бои идут уже под Сталинградом. Волга в опасности и превеликой опасности. И вот я задаю вопрос: что же это значит? Или мы не в силах были остановить немца далеко от Сталинграда или я ничего не понимаю в вопросах войны. Я потерял мать, жену, сына, не плачу, т. к. я видел больше горя, чем есть у меня слез. Но мы потеряли всю Украину, Кубань и Северный Кавказ — вот от чего у меня сжимается сердце, а враг еще вдобавок и у Сталинграда и лезет вперед.

Я читаю ваши статьи и там много примеров, но эти примеры у меня на глазах, я вижу, как дерутся русские воины, и сказать, что они дерутся плохо, нельзя. Они идут в атаку, гибнут, но идут и идут. Но нам не хватает, не хватает как воздух, самолетов и танков. 10–15 танков и очень мало самолетов, когда идет немец, он пускает сотни самолетов и до 50–60 танков. И все-таки успеха не добивается. Разве плохо мы воюем? Вот я и спрашиваю, когда же мы будем пускать столько, сколько нам нужно и танков и самолетов, чтобы гнать немца и бить его? Вы скажете: когда он не будет иметь танки и самолеты, когда он растворится в наших просторах. Но это будет ли, т. к. на него работает вся Европа, а мы должны эвакуировать заводы и терять нефть?

Вы скажете: я пессимист, нет, я реалист и, несмотря на все наши неудачи, я не теряю сознания и долга, что я русский и Россия в превеликой опасности. Вы спросите, как я воюю, а вот как. Когда наступление, я с пехотой в ее боевых порядках помогаю ей, так как знаю: это гибнут люди и им надо помочь, когда оборона, я с пехотой и помогаю строить оборону своим артогнем. Как свистят пули, я знаю, и как отряхиваться от засыпавшей тебя земли от разорвавшегося рядом снаряда — умею. Как отбить контратаки немцев знаю — отбивал, и как подорвать немецкий танк — подрывал.

Я не герой, не орденоносец, я простой русский солдат, и боль моя за Родину мучает меня.

Скажи, Илюша, когда мы погоним немца, как били его наши предки при Гросс-Эггерсдорфе, Куперсдорфе[188], и будут ли мои земляки, казаки с Дона, опять в Берлине? Я знаю: будут, будут. Сталин сделает так, что будут, но надо драться и скорее, иначе будет поздно, народ перестанет верить в победу. Надо поспешать. Ведь мы еще не дали сражения народа, сражения России.

Ну, пока, друг. Хотя я тебя не видел, но знаю, что душа у тебя хорошая. Русская. Хорошая у тебя душа. Пиши, если можешь.

Адрес мой: Действующая Красная Армия полевая почта 939. 854-й артиллерийский полк.

P.S. Работал я зам. командира 2-го дивизиона. Лет отроду 24. Старший лейтенант. Пишу в окопе.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2546. Л.50–52. См. также №146 (письмо Г.Кобыльника от апреля 1945).

<Из Стокгольма в Москву; 12 октября 1942>

PROSIM SROCZNO DOSLATJ CZETVERTUIU TELEGRAMMU VASZEI STATJI V KRASNOI ZVESDE MY NE DOPOLUCZILI[189] = POSLANNIK KOLLONTAY

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

г. Куйбышев <в Москву;> 23/Х 1942

Уважаемый Илья Григорьевич!

Ряд видных антифашистских писателей, Эгон Эрвин Киш, Людвиг Ренн, Пауль Меркер, Александр Муш, Анна Зегерс[190] и др. при участии президента Мексики Камачо[191], готовят к печати сборник на испанском языке о нацистском терроре и о сопротивлении народных масс оккупированных стран Европы.

Редакция сборника обратилась в Совинформбюро с письмом, в котором выражает большую заинтересованность в Вашем участии в сборнике.

Прошу Вас (не позднее 5-го ноября с.г.) написать статью или очерк о фашистских зверствах в оккупированных немцами районах советского Союза размером 5–7 страниц. Материал прошу послать в Куйбышев для отправки в Мексику.

Впервые (без комментариев) — ЭВ. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1827. Л.1. Соломон Абрамович Лозовский (1878–1952, расстрелян) — начальник Совинформбюро, председатель Еврейского антифашистского комитета; ИЭ познакомился с ним в 1909 г. в Париже.

Действующая армия; 30 октября 1942[192]

Мой дорогой тов. Эренбург!

Я прочитал Вашу книгу «Падение Парижа» и книгу стихов[193]. Я не буду вдаваться в критику Вашего творчества. О моей критике Ваших произведений, об их художественной ценности для меня Вам, может быть, скажут строки этого письма, которыми мне так хочется передать все мое великое уважение к Вам, мою большую сознательную любовь к человеку, так остро, чутко, верно и красочно воспитывающему ею окружающее и так много и глубоко в нем разбирающемуся. У Вас большая, чуткая и так много чувствующая душа. Я не знал, что у Вас есть стихи. С жадным чувством я читал их. В стихах, как и в глазах, видна душа человека! Меня поразила болезненная исступленность многих стихотворений. Поймите меня верно. В них много грусти, боли и тоски! Но через все это, как лейтмотив души, а не политического кредо, — рвется настойчивый взывающий крик: «Так не должно! Так не будет!». Стихи об Испании покрыты нежностью воспоминаний, грустных, ярких и дорогих сердцу. Вы об Испании пишете, как о любимой женщине, которую отняли, взяли от Вас и которая, Вы знаете это, живет в страдании и нужде. Я понимаю это. Я никогда не был в Испании и вернее всего никогда и не буду. Но я любил эту любимую 3 долгих года — я любил ее не счастливую судьбой, не довольной и спокойной, в силе своей красоты, а ожесточенную, охваченную первыми взрывами фашистских бомб, залитую кровью и слезами. Она ничего не отдала мне эта, наша общая любимая, ничего кроме муки за нее, напряжения 3-х лет. Но любовь, может быть, от этого стала только сильней. А я полюбил-то ее из<-за> того, что Вы рассказывали в своих письмах в газеты. Я полюбил ее из<-за> статей М.Кольцова[194] (Где он? Я до сих пор недоумеваю, но я не спрашиваю Вас). Я знаю наизусть некоторые из Ваших стихов. Они пленяют меня — раздумчивые «Не торопясь внимательный биолог», «Январь 1939» и грустные недоумевающие «Над крышами Парижа весна не зашумит», гневные «Мадрид» и «1940», тяжелые, как капли ртути, «Бродят Рахили». Музыкой поют строки «На Рамбле возле птичьих лавок». Какой нежностью дышат стихи «Говорит Москва» и как победные фанфары в оркестре «Друзьям». Я пленен силой чувств, вложенных Вами в стихи. Пленен их недосказанностью до конца. Многие стихи звучат как песни без слов. Хотя и есть слова, но они зовут и рассказывают не прямыми призывами, а чувством и красками окружающего. В стихах, почти в каждой строке, заключены глубокие мысли, сравнения, дающие образный материал для размышлений и своим стихотворным певучим ритмом и вызывающие большую настроенность. Я Вам очень благодарен за этот подарок. И он для меня еще тем ценнее, что я здесь на фронте размышляю и копаюсь в своих мыслях, раскапывая многие вопросы, о которых не болела голова в довоенное время.

Я прочел «Падение Парижа». Читать здесь нечего. Я хочу перечитать еще раз и не могу решиться. Так тяжело было болеть и исходить отвращением и любовью к героям романа. Ваш роман читает сейчас по очереди весь полк, и ко мне обращаются за разъяснением многих возникающих при чтении вопросов. Спрашивают, были в действительности Тесса, Виар, Дессер? Я не слышал раньше таких имен, да мне кажется, что это не фотопортреты, а образы политиканов буржуазной Франции. Мне кажется, что в Тесса много черт от Даладье[195], хотя он описан, вернее упоминается, самостоятельно. В Виаре я узнаю Блюма[196] и многих социал-капитулянтов. Дессер! Это, пожалуй, после Горького один из лучших образов умного капиталиста. Умного и честного. Это очень обаятельная фигура, и она только подчеркивает исключительность и нежизнеспособность таких людей в буржуазной старой Франции. Резко контрастирует с другими столпами капитала. Жаль его гибели, но видишь, что это для него выход. Очень обаятелен и теплый образ Мишо. Трогателен Пьер. Радостно видеть, что положительные фигуры романа выписаны так же ярко, как и отрицательные. Живешь вместе с ними и до конца им веришь. Но что мне жаль — это гибели Люсьена. Вы много отдали этому образу и, я думаю, не напрасно. Люсьен, образ молодого человека послевоенной Франции, талантливого, сильно чувствующего, но опустошенного альковой, ресторанной <жизнью>, живущей подножным моментом сытой Франции.

Так хотелось, чтобы он был сейчас в рядах наших союзников. Может быть, они не были бы тогда так флегматичны и раздумчивы. Конечно, я говорю не об одном Люсьене. Ваш роман отвечает на вопрос, который висит сейчас в воздухе у наших людей: «Не было ли ошибкой заключение договора с Германией о ненападении и дружбе?» С этой Францией, Францией Тесса, Бретейля и Виара вместе идти было нельзя. Я чересчур сильно ненавидел и ненавижу немцев, чтобы душой принять нужность этого договора. Но голова подсказывает логичность этого хода нашей дипломатии. Во всяком случае, «Падение Парижа» раскрывает сейчас нам картину подлости и лицемерия, трусости и недееспособности руководителей Франции 1939-40 годов. Настойчивым языком произведение показывает причины развала и гибели государства. И великая роль Вашей книги для наших людей. Читаешь и задаешься вопросом: Читают ли ее в Англии, в Америке? Так ли она берет за душу народы Америки, Англии, как берет нас, советских людей? Я только что получил Ваше письмо со словами уверенности в выступлении наших союзников. Все-таки, простите мне эту резкость, но наши союзники омерзительны в своей «трезвости» расчетов и военных ходов. «Рассчитывать», когда нужно действовать, — омерзительно. Я понимаю Ваше положение и не жду от Вас никаких высказываний в письмах с разъяснением обстановки и мотивов такого поведения «друзей». Но друзья они плохие, скверные. И мало чему научила их жизнь. Я думаю, что таким поведением они роют себе яму. Народы Америки и Англии преисполнятся чувством неполноценности своих руководителей. У многих явятся мысли в правоте слов фашистской пропаганды о том, что им не страшны Америка и Англия, что Англия умеет воевать лишь чужими штыками. А выбей у нее чужие штыки, и она будет без силы. А зачем они так слепы в своей недейственной мудрости? И что они оставят у нашего народа после победы над врагом? Чувство неуважения к ним и недоверия. Нам страшно трудно, но все равно нас не победить немцу. Плюнет им история в глаза — за трусость и «расчеты». С большим удовлетворением я прочел гневное письмо Сталина корреспонденту американской газеты[197]. Он прав! Опять эти «друзья» выпустили победу из рук. Опять навалили на наши плечи всю тяжесть борьбы. Они хотят победить только храбростью своих машин, техники. Черт с ними! Мы уже так научились переживать позор своих «друзей», что больше о втором фронте не говорим. Мы переиначили русскую пословицу «На союзников надейся, но врага добей».

Я хочу еще несколько слов посвятить нашим военным делам. В газетах, особенно «Красной звезде», много уделяется вопросам умения воевать, «воевать не числом, а умением». Много говорят у нас в частях о военной хитрости, о скрытности, внезапности, — но нашему полку в сентябре месяце пришлось поддерживать одну крупную операцию против врага. Кричали о тайне, внезапности, а на участок предполагаемых действий три дня подряд подтягивали войска, запрудив все дороги и дав полную возможность вражеским самолетам видеть переброску. Перебросив людей и технику (достаточно крупную), 2 дня прощупывали оборону противника, а в день наступления, выдав водку пехоте, концентрировали ударную группу в 15 метрах от обороны противника, не позаботившись о скрытности и внезапности. Многие пехотинцы «клюкнули» и стали громко отыскивать свои подразделения, чем враг и воспользовался. Обнаружив такую громкую «внезапность», будучи уже подготовлен, он массированным огнем минометов и батарей совершенно расстрелял этот батальон. А когда пошли в наступление танки, они были в большинстве своем подбиты незамеченными противотанковыми орудиями врага, а пехота прижата к земле массированным огнем минометов. Батареи наши не могли оказать действенной помощи, т. к. карточки огня, розданные командирам батарей, не отвечали настоящим целям. В результате батареи наши, погремев для услады себя, неприятельских огневых точек не подавили, танки не могли пройти, а пехота, оказавшись накрытой, понесла тяжелые потери. Вся операция кончилась ничем на 3-й день, и, несмотря на то что мы имели превосходство в силах и технике, на этом участке наши действия ни к чему не привели, кроме как к потерям. Выяснилось, что части, несколько месяцев стоящие на этом рубеже, противника и обороны не изучили, а подобная «внезапность» не дает возможности добиться эффекта даже превосходством сил. Эта так называемая «операция» говорит лишь о том, что мы еще много говорим, а действовать умело не все руководители способны. А разбить врага — можно хитростью, внезапностью, необычным маневром, на который он не сразу сможет ответить. Не умеем мы еще использовать первоначальный успех. Не хватает стремительности, умения наращивать наступление, как произошло в наступлении у нас, первый удар бывает самый сильный, а потом идет вниз, выдыхаясь, и закрепиться не умеем как следует. А люди у нас в бою действуют замечательно.

Это уже не то, что было в 1941 году. Подобные «операции» лишь подрывают веру бойцов в успех своих действий. Обжегшись на молоке, он будет дуть и на воду. Меня почему-то раздражают песенки вроде той, что поет киноартист Крючков[198]: «Воевать мы мастера и сегодня как вчера». Подобное любование и самовосхваление себя пользы не приносит. Доказательством этого служит начало войны с немцем. Мы часто наряду со «скромными» глазами, внутри себя, чересчур уж восхищены сами собой. Это наше качество, русское, бросаться в крайности. А в этой войне мы от этого много теряем. Только что прочли сообщение в газетах о дебатах в английском парламенте по поводу высказывания т. Сталина американскому корреспонденту. Противны они — в своих словопрениях. Я замираю — в душе, думая о величайшем счастье, которого, возможно, добьется моя Родина, разбив фашизм под Сталинградом. Как всполошились бы друзья, увидя эту победу без их участия. Так жалко, что наша часть не бьется под этим славным городом. Но мы все, участники оборонительных боев, ждем того счастливого момента, когда нам будет приказано «Вперед». А биться мы умеем лучше немцев. За год враг нигде не мог продвинуться ни на шаг на нашем фронте. Жаль лишь, что мы его еще не ковырнули как нужно.

Дорогой тов. Эренбург. Мой адрес изменился. По условиям сохранения военной тайны запрещено упоминать часть, особенность ее, подразделение и мое воинское звание, а просто 1592 полевая почта часть №112 Александру Федоровичу Морозову.

Матери своей передал Ваши теплые слова от всего сердца — благодарит Вас за них. И старушка моя будет вам благодарна за них, хотя, может быть, и не знает Вас.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2545. Л.67–69.

Ташкент <в Москву;> 12/XII <19>42

Уважаемый Илья Григорьевич,

просьба, с которой я беру на себя смелость обратиться к Вам, заключается в следующем:

После нескольких месяцев пребывания в Ташкенте, куда я был эвакуирован из Москвы вместе с группой писателей, мне удалось наконец попасть на фронт. Я побывал под Сталинградом в качестве военного корреспондента Узбекского Телеграфного Агентства. Но, к сожалению, моя должность вскоре была упразднена, и я был откомандирован обратно в Ташкент. Глубокий тыл не по мне, и поэтому свое возвращение сюда я воспринял так, как если бы меня сослали за тягчайшее преступление.

Вот почему я обращаюсь к Вам с горячей просьбой помочь мне снова выехать на фронт для работы в армейской печати. Быть корреспондентом «Красной звезды» я и не мечтаю, но, может быть, Вы найдете возможным порекомендовать меня какой-нибудь газете или журналу с тем, чтобы я смог выезжать на фронт. В этом случае я приложу удвоенные старания, чтобы полностью оправдать Вашу рекомендацию.

Если же почему-либо это будет невозможно, то я очень просил бы Вас что-нибудь сделать для того, чтобы вызвать меня в Москву. Тогда, по приезде, я буду самостоятельно добиваться намеченной цели.

(Только при условии вызова я смогу получить нужный пропуск.)

В том или ином случае я буду Вам бесконечно признателен и обязан.

Отлично сознавая Вашу чрезмерную загруженность работой, я все же буду надеяться получить от Вас ответ. (Мой адрес: Ташкент, Лермонтовская улица, 15, Эрберг Олег Ефремович.)

Пользуюсь случаем передать Вам, что во время моего пребывания на фронте мне не раз приходилось слышать от бойцов и командиров замечательные отзывы о ваших статьях, фельетонах и памфлетах, напечатанных в «Красной звезде» и «Правде». А в одной армейской газете я прочел письмо за подписью многих бойцов, в котором они пишут, что всякий раз, когда к ним в руки попадает номер «Красной звезды», они прежде всего ищут в нем Вашу статью.

Лично я целиком присоединяюсь к их мнению.

Уважающий Вас

Полностью впервые; в сокращении и без комментариев — ЭВ. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2425. Л.1. О.Е.Эрберг (1898–1956) — писатель. Сохранилась подаренная О.Эрбергом ИЭ книга «Путь к Наубехару» (М., 1941) с надписью: «Уважаемому Илье Григорьевичу Эренбургу, замечательному мастеру прозы, автору превосходнейших новелл о „тринадцати трубках“, тончайшему поэту, с благодарностью за внимание, оказанное мне в дни войны. О.Эрберг. 25 апреля 1947 г.». 16 мая 1947 г. ИЭ выступил в ЦДЛ на обсуждении книги афганских рассказов О.Эрберга, решительно поддержав ее и назвав «очень хорошей книгой».

Действующая армия; 16 декабря 1942

Здравствуй, мой дорогой отец и друг и учитель и как брат по крови и одна у нас с вами цель, Илья Эренбург.

Разрешите вас отблагодарить за вашу мне помощь, моей жене и ребенку. Илья Эренбург, разреши передать вам свой наилучший сердечный фронтовой привет и пожелаю вам наилучших успехов вашей работы.

Илья Эренбург, ваша статья была в «Правде» «Высокое дело» 16/Х 42[199]. Я был очень доволен и рад. После этого я получил письмо от жены. Жена мне писала большое тебе спасибо Тиша, после этой статьи мне сразу дали продуктовые карточки и кое-что помогли, а этих барсуков сразу сняли с работы и отдали под суд. Был суд, одному дали 2 года заключения, а второму 3 года заключения. Это очень хорошо, чтоб они понесли бюрократы…

Илья Эренбург, я клянусь вам: еще буду драться. Лучше, до последней капли крови, до полного разгрома Гитлера.

Илья Эренбург, если я жив останусь, то я вас никогда не забуду до смерти и буду вас благодарить за все. И буду вам сообщать все безобразия, которые будут мешать на дороге.

С приветом старший сержант Тришкин.

Впервые. Подлинник — РГАЛИ. Ф.1204. Оп.2. Ед.хр.2548. Л.95. Орфография письма сохранена.

Барнаул, 26 декабря 1942

Дорогая Любовь Михайловна, дорогой Горошек[200], очень давно не имеем никаких сведений о вас — мы дважды телеграфировали вам, я отправила вам, уже давно это было, коротенькое письмецо — но ни ответа, ни привета от вас не пришло. Может быть, вы уже переехали в Лаврушенский?

Статьи и стихи Горошка свидетельствуют о том, что, по-видимому, все у вас в порядке. Но все же хотелось бы очень что-нибудь о вас узнать более осязаемо.

У нас, к сожалению, не все благополучно. Уже 1¹/₂ месяца болен Ал<ександр> Як<овлевич Таиров> воспалением печени и желчных путей. 3 недели пролежал в госпитале. Сейчас лежит дома и ужасно обижается и сердится на свою печенку, на каши и кисели, и на упущенное время в разгаре работы. Как раз сейчас мы работаем над интересным материалом — пьеса Паустовского, написанная специально для нашего театра и для меня лично в качестве героини пьесы[201], — и, увы, сейчас работа прервана на самом гребне — и сбит весь план и выпуска спектакля, и нашей поездки на фронт (мы должны были выехать с Таировым после премьеры на 10 дней на фронт) и всех дальнейших планов…

Все перевернулось и сбилось в комок.

Стараемся тем не менее не унывать и верить в хорошее и даже очень хорошее будущее.

Театр работает хорошо. Спектакли идут строго «столично» без всяких скидок на эвако-условия, что, короче говоря, требует огромнейших усилий. Публика нас очень любит, местные организации очень заботятся, морозы, правда, мало любезны и меньше 40° бывает редко… но сейчас мы переехали в квартиру — топим печи и, когда нет буранов, — живем уютно…. но… конечно, — мечтаем о Москве, и ведем серьезные переговоры по этому вопросу, т. к. помимо всего — климат Балхаша и Барнаула прямо противопоказан бедному Таирову, и он здесь, как и на Балхаше, — сильно задыхается от морозов. Черкните нам, милые друзья, мы часто очень вас вспоминаем. Если Таиров сможет скоро приступить к репетициям, — возможно, к концу января он выпустит премьеру Паустовского[202], и тогда возможно в феврале мы увидимся в Москве.

Дорогая Любовь Михайловна, большая к вам просьба — если не затруднит — вышлите мне почтой книжечку стихов Эренбурга (им — мне подаренная — застряла в Москве[203]). Мне очень хочется почитать его в концертах. А если есть что-либо у Горошка, что он сам считал бы подходящим для меня, — вышлите также. Здесь ничего нельзя достать.

Горошек, милый, неужели вам совсем не хочется подумать о пьесе? А вот мы с Таировым — думая о пьесах — неизменно думаем о вас. И как это могло бы выйти хорошо. И как «скандально»! ведь форма материала для спектакля (я понимаю, что вам было бы скучновато думать о традиционных «пьесах») может быть — любая…

И ведь — ваше время сейчас поговорить со сцены!

Не согласны?

Вижу вашу усмешку, и рукой махнули, конечно: — «ох, уж эти театральные люди!» — не обижаюсь — а все же подумайте, Горошек!!!

Мы вас крепко обнимаем обоих, сердечный привет Ирине от нас.

Напишите.

Впервые — Б.Фрезинский. Алиса Георгиевна и Душистый Горошек // Экран и сцена. М., 29 июня—6 июля 1995. С.14. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1708. Л.1–5. На бланках Камерного театра.

<Из действующей армии в Москву; 1942>

Уважаемый Илья Григорьевич!

Мне несколько совестно отнимать у Вас время, но я все-таки решился написать это письмо. Возможно, моя фамилия Вам знакома: меня очень много ругали до войны за лирику. Ругали и моих друзей — молодых ленинградских поэтов, объединенных вокруг журнала «Литературный современник». Теперь большинство тех, кто нас ругал, живут кто в Алма-Ате, кто в Молотове, кто в Омске. А трое из нас, «лириков», — погибли в боях за Ленинград — один был штурманом подводной лодки, другой минометчиком, третий сапером. И все были добровольцами, впрочем, как и остальные, оставшиеся в живых.

Это я пишу Вам не для того, чтобы сводить с кем-то старые литературные счеты, а просто так — во имя правды.

В той армии, где я работаю сейчас, меня довольно хорошо знают. Поэтому красноармейцы и командиры, встречаясь со мной, всегда спрашивают, знаком ли я с Вами. Когда я отвечаю, что нет, не знаком — они говорят: все-таки у Вас больше шансов увидеть товарища Эренбурга, так что если увидите, то передайте ему наш привет и благодарность.

Конечно, мне очень хотелось бы исполнить их просьбу, но так как война есть война, то на всякий случай я решил написать это в письме. Я хотел бы еще присоединить от себя и от своих друзей глубокую благодарность Вам, написавшему самые правдивые, самые горькие и ободряющие слова из всех написанных кем-либо во время войны.

Мне, уважаемый Илья Григорьевич, никогда раньше не приходило в голову, что я еврей, — я и говорить-то по-еврейски не умею. Сейчас — дело иное. Мне очень совестно, если кто-либо из евреев трусит. А трусов, к сожалению, больше, чем полагалось бы на такой войне. И когда я читаю списки награжденных, я всегда ищу нет ли там еврейской фамилии, и мне очень приятно, что один, еврей по национальности, награжден медалью «За отвагу», причем не только за стихи, а за то, что убил немца, и бомбил немцев с самолета, и причинил им еще кое-какие неприятности. Все это я пишу потому, что знаю — Вы не сочтете это хвастовством.

Если Вы найдете время ответить мне — я буду Вам очень благодарен.

Впервые — ВЛ, 1993, №1. С.272 (публикация Б.Фрезинского). Подлинник — собрание составителя. За годы войны поэт Александр Ильич Гитович (1909–1966) отправил ИЭ несколько писем.

Отвечая Гитовичу, ИЭ написал: «Прекрасно помню стихи Ваши, Шефнера и еще одного поэта, если угодно, архаика (забыл его фамилию, стихи помню). Судьба поэтов и „критиков“ закономерна. Дополню: об одном писателе говорили, что он „оторвался“, „чужой“, „гнилой парижанин“ и т. д. Нужно ли говорить, где хулители?» (см.: Д.Хренков. «Александр Гитович». Л., 1969. С.95).