Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

1956

Москва, 25.2.<19>56

ДОРОГОЙ ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ В ДЕНЬ ТВОЕГО 65 ЛЕТИЯ ПРИМИ ОТ МЕНЯ ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ И САМЫЕ ДРУЖЕСКИЕ ПОЖЕЛАНИЯ ТЧК НАШИ ТВОРЧЕСКИЕ РАЗНОГЛАСИЯ НЕ МОГУТ УБАВИТЬ ВЫСОКОЙ МУЖСКОЙ ЛЮБВИ К ТЕБЕ КАК ХУДОЖНИКУ СЛОВА ТЧК КРЕПКО ОБНИМАЮ ТЕБЯ И ЦЕЛУЮ ТЕБЯ ЗПТ ДОРОГОЙ ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ ЗПТ И ЖЕЛАЮ ЧТОБЫ ТВОЕ ПЕРО БОЛЬШОГО ПИСАТЕЛЯ НАШЕЙ ЭПОХИ ЕЩЕ ДОЛГО СЛУЖИЛО НА СЛАВУ НАШЕЙ РОДИНЫ = ТВОЙ ШОЛОХОВ

Полностью впервые; цитировалось в статье А.Рубашкина «Виза времени» (1961). Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2390. Л.1. По свидетельству сотрудника Литмузея П.Л.Вайншенкер, встретившись в феврале 1956 г. по делам музея с М.Шолоховым в Москве, она сказала ему, что музей собирается 27 февраля отметить 65-летие ИЭ, и, заметив, что ходят-де слухи о его ссоре с ИЭ, спросила: так ли это. В ответ Шолохов сказал, что он с ИЭ не ссорился, и, получив от Вайншенкер приглашение в музей на вечер ИЭ, направил на адрес музея эту телеграмму. Ссора ИЭ с Шолоховым произошла в Куйбышеве в ноябре 1941 г. на почве антисемитских высказываний Шолохова (отголоски этого см. в №24); в дальнейшем Шолохов неоднократно позволял себе публичные нападки на ИЭ, вплоть до мая 1967 г. на съезде писателей (подробнее см. 2-ю главу 7-й книги ЛГЖ и комментарии к ней).

Москва, 27 февраля 1956

ПУСТЬ ДОЛГО И ЖАРКО БЬЕТСЯ ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ ЭРЕНБУРГА = АЛЯ

Впервые. Собрание составителя. Телеграмма, отправленная по случаю празднования 65-летия ИЭ (оно прошло с опозданием ровно на месяц из-за его поездки в Индию в январе); в этот день в Литературном музее был вечер ИЭ.

Москва, 28 II 1956

Дорогой Илья Григорьевич!

Горячо поздравляю Вас с 65-летием. Желаю Вам много сил и здоровья, больших творческих успехов. Крепко жму руку.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2391. Л.3.

Нью-Дели, 14 апреля 1956

Милый, дорогой Илья Григорьевич!

Привет Вам и Любови Михайловне из прекрасной Индии, которая после вашего отъезда[554] превратилась в такое пекло, что в сравнении с этим дни, проведенные Вами здесь, были арктической экспедицией.

Очень много работаем. Шаг за шагом снимаем страну. Много красивого, много интересного. Очень широко захватываем все области жизни, быта, труда людей, снимаем прелестные памятники индийской культуры, снимаем красивых, мужественных, гордых и трудолюбивых людей, снимаем восходы солнца над Эверестом, Гангом, океаном, снимаем писателей и художников, металлургов и рыбаков, ученых и школьников, охотников за дикими слонами и красавиц Индии с огромными мечтательными глазами. Снимаем охоту на тигров и крокодилов, Аджанту[555] и Эллору[556], древние обсерватории и врачей, извлекающих яд из зуба кобры в Тропическом Институте… Я напоминаю Вам, Илья Григорьевич, как обратился я к Вам с просьбой написать текст к фильму Вьетнам. Вы отказались потому, что не были во Вьетнаме. В Индии Вы были. Сейчас Вы можете сказать, что были недолго. А я скажу, что иной два года, десять лет проведет в Индии и не познает, не прочувствует ее так, как поняли, прочувствовали эту страну Вы. Я уже не говорю о том, что так, как Вы, могли бы написать… Одним словом, Вы уже, очевидно, начинаете догадываться, о чем я прошу Вас. Илья Григорьевич, не откажите мне в этой просьбе! Возьмитесь написать текст к моему фильму. И, зная Вас, я прошу не только о тексте. Посмотрите материал, который мы снимаем, посоветуйте, пусть после просмотра стенографистка запишет ваши замечания, мысли, колючие реплики, и может быть, и похвалу. Я знаю, как не любите Вы, как принципиально порицаете Вы практику приглашения писателя писать текст на готовый материал. В данном случае у Вас полная возможность, просмотрев сырой материал, продиктовать нам свое отношение к материалу, помочь нам увидеть материал в таком ракурсе, который будет соответствовать Вашему отношению к этой стране, к ее народу.

Очень прошу Вас согласиться. Во имя нашей старой дружбы, которая возникла тогда, когда мы с Вами сделали тот маленький фильм об Испании, который был Вами смонтирован в Париже зимой 1936 года!

А если согласитесь, дайте мне телеграмму в Дели в посольство. Только одно слово: «СОГЛАСЕН».

Обнимаю Вас! Сердечный привет Любови Михайловне.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1657. Л.3. Р.Л.Кармена близкие друзья звали Рима; о дальнейших контактах Кармена с ИЭ по поводу фильма об Индии см. №262.

<Москва,> 22 апреля 1956

Милый друг Илья Григорьевич, — вот заявление той женщины, о которой я Вас просила[557]. Я знаю её 8 лет — речь о помощи могла идти раньше, когда мы все в ней нуждались, сейчас же речь идет просто о спасении человека qui n’en peut plus[558]. Дорогой спаситель утопающих, еще раз помогите еще одному очень хорошему, очень несгибаемому в те кривые времена и значит — очень измученному человеку, кроме того — отличнейшему специалисту в своей области. Если бы Вы могли ходатайствовать о направлении её на работу в какой-н<и>б<удь> определенный педвуз (любой в средней полосе!) — где есть нужда в хороших преподавателях английского, а то ведь они ответят, что она может обращаться по конкурсным объявлениям, — чем она занимается не первый год! — и опять у неё ничего не получится.

Простите за все эти просьбы, но кому же повем печаль свою! у меня тоже никого больше нет.

Целую Вас и Любовь Михайловну.

Сейчас купила «Знамя» с «Оттепелью»[559]. Отдельной книгой выйдет? Журнал совсем не то. Только что перевела очень интересного Арагона о фр<анцузской> литературе — письмо по поводу нашей статьи[560].

Впервые — А.Эфрон, с.137. Подлинник — собрание составителя.

<Москва,> 22 мая 1956

Дорогой друг Илья Григорьевич! Гослитиздат должен был направить Вам рукопись маминой книги. Они, т. е. она, редакторша книги, Сергиевская[561], конечно, хочет выбросить несколько хороших стихов под самыми разными предлогами. И сама-то я уже, по-моему, достаточно исковеркала книгу, придав ей наибольшую, такую не свойственную маме обтекаемость, но когда туда же и рак с клешней, тогда делается совсем нестерпимо. В общем, я ей сказала, что ни с её мнением, ни с мнением редактора редакции, ни с мнением вообще каких бы то ни было редакционных работников я считаться не могу, не считая их достаточно сведущими в вопросах поэзии, и что прелагаю им обратиться с этими спорными стихами к Вам — как Вы скажете, так пусть и будет. Я не уверена, что они направили Вам и эти, спорные по их мнению — стихи, поэтому переписала некоторые из них на Ваш суд.

Стихи «Писала я на аспидной доске» они считают непонятными — особенно последнее четверостишие. Они не понимают, что имя написано внутри обручального кольца, что оно может жалить сердце, что оно могло остаться непроданным вместе с золотым кольцом в те годы, когда загонялось всё ради куска сомнительного хлеба, одним словом, они ничего не понимают. А я считаю этот стих вообще одним из лучших.

«Занавес» они считают непонятным.

«Напрасно глазом — как гвоздем» — тоже считают непонятным. Как это мол умерший может остаться «в нас», т. е. в памяти нашей, и вместе с тем «совсем уйти, со всем уйти»?

Кстати, этот стих печатался в «Современных записках», и тогда редакция выкинула без маминого ведома 5-ое четверостишие, про попов — а здесь вовсе не хотят печатать.

И теперь «Германии».

Эта дура (редакторша!) считает, что стихотворение направлено против Германии как таковой, а не против фашистской Германии, т. к. в нём ни разу не сказано слово «фашизм». Будь, мол, оно озаглавлено «Фашистской Германии»… и т. д. По-моему, это просто возмутительно! Весь стих говорит именно о фашизме, именно о войне — а у них и войны как ни бывало, и фашизма как ни бывало, и той Германии, с которой мы сражались, тоже как ни бывало.

Стихотворение из того же цикла «Взяли» («Брали скоро и брали щедро») они тоже не хотят брать, ни скоро, ни щедро, т. к. там в эпиграфе сказано «Чехи подходили к немцам и плевали». Потому что в эпиграфе не сказано, на каких немцев они плевали? Ибо ведь бывают всякие немцы — а вдруг чехи плевали на хороших, на симпатичных немцев? А это некультурно, и, кроме того, мы сейчас стараемся урегулировать свои отношения с немцами. Вот если бы в эпиграфе было сказано, что они плевали именно, скажем, на гестаповцев…

Почему это у нас, уж если бьют (немцев, французов и прочих шведов), так уж до смерти, а если лижут — так до беспамятства?

Я не хочу калечить этот цикл, и, думаю, Вы тоже не захотите.

И еще кое-какие стихи они хотят выбросить, но я с переполоху сейчас даже не могу припомнить, какие. Я запомнила то, с чем более всего несогласна.

Кроме того, посылаю Вам мамин ответ на анкету, видимо, 1926 г., к<отор>ая, м.б., пригодится Вам для предисловия, из-за биографических данных. Библиографические же данные там далёко не полные. Среди сборников тех лет не упомянуты «Стихи к Блоку», «Стихи к Ахматовой», «Разлука», и вообще многое упущено.

Ах, Боже мой, как я счастлива, что Вы будете писать предисловие![562] Вы единственный, который может это сделать — и сердцем, и умом, и знанием её творчества, и чистыми руками! А у остальных — если сердце есть, так в голове не хватает, умишко есть, так сердца недостает, а о чистых руках и говорить не приходится. Чаще же всего совсем ничего «не дадено». И я злею с каждым днем. Очень хочется Вас увидеть. Когда будет минутка свободная — позовите меня, я очень Вас люблю!

Ради Бога, сообщите мне, когда и если будет какой-нибудь ответ насчет моей приятельницы. Это такой груз на моей душе!

И из прокуратуры ни ответа, ни привета уже третий год. «Пересматривается» и всё тут. Всё же нестерпимые сроки — для ещё живых людей!

В конце этого месяца должно быть заключение прокуратуры по папиному делу, видимо, посмертно — благополучное[563].

Целую Вас и Л<юбовь> М<ихайловну>.

Впервые — А.Эфрон, С.140–141. Подлинник — собрание составителя.

Москва, 31 мая 1956

Дорогой Илья Григорьевич!

Вчера я обедал с Моравиа[564], он с большой теплотой рассказывал о том, как гостил у Вас, и очень встревожил меня, заявив, что Вы были не то нездоровы, не то, по его словам, «очень грустны». Что с Вами? Может быть, чем-нибудь можно помочь? Во всяком случае, слова этого хорошего итальянца очень меня взволновали и, если действительно я что-нибудь могу сделать для Вас, я это с удовольствием сделаю.

Теперь о Николасе Гильене[565]. Вы знаете наши порядки. План приезда у нас в этом году был сокращен ровно вдвое, и все связано с самой жесткой сметой. Гильен же у нас бывал неоднократно, и в последний раз сравнительно недавно. Хотя желание его хорошее и доброе, сделать что-нибудь для его осуществления я сейчас бессилен. Может быть, Вы, как вице-президент Всемирного Совета мира, имеющий большой авторитет среди «мирошников»[566], сможете помочь ему в этом направлении. Я, со своей стороны, позвоню Будаеву.

Привет Вам сердечный, поклон супруге.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2051. Л.2. Борис Николаевич Полевой (1908–1981) — журналист и писатель, деятель Союза писателей.

<Москва,> 2 июня 1956

Милый друг Илья Григорьевич,

«После России»[567] есть только в Ленинской библ<иотеке>, у Тарасенковой[568], говорят, у Симонова, и у Вас была[569]. Так что мне пришлось взять у Тарасенковой оглавление сборника и восстановить книгу по рукописям. Простите, что от руки, иначе не успела бы, но я думаю Вы все разберете, т. к. стихи знакомы Вам. В рукописях (маминых) есть небольшие пробелы, видимо, места, к<отор>ые она хотела менять, но уже сличать с тарасенковским экземпляром не смогла, если понадобится Вам, то сделаю это.

Целую Вас, золотое сердце, и Любу.

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

Нью-Дели, 11 июня 1956

Дорогой Илья Григорьевич!

Я был счастлив, получив Ваше согласие писать текст для «Индии»[570]. Прочтя Вашу статью[571], я еще раз убедился, что кроме Вас никто не должен и не мог бы писать текст. Никому не под силу было бы высказать с экрана глубокие, мудрые мысли о прошлом, настоящем и будущем этой замечательной страны.

Беру на себя смелость сказать, что одинаково с Вами вижу страну и думаю о своем будущем фильме. В Вашей статье я нашел все, что мне мучительно захотелось рассказать о стране и народе Индии. Не хочу делать прилизанный фильм, отражающий в лобовом плане только положительное, позитивное. Мне именно хотелось найти возможность показа и темных сторон — бедности, примитивности трудовых процессов, показать это, не обидев индийцев.

Очень мне понравилось в Вашей статье острое видение деталей жизни, быта, одежды, все этих существенных «мелочей», которые я все время умоляю своих операторов снимать: пища, одежда, облик людей, дети, улица, торговля, растения, цветы и пр. и пр. Таких репортажных зарисовок, очевидно, у нас набралось уже немало. Много снято в Аджанте — Эллоре. Думаю, что материал в общем Вам понравится. Есть и трудность: индийцы просят не заострять тему британского колониализма, не пережимать в эту сторону, не ругать прямо англичан. Полагаю, что мы сумеем найти нужную форму, разумеется, не умолчав о временах колониального гнета и о национально-освободительной борьбе. Для этого я сейчас приступаю к раскопкам фильмотеки. Найду исторические кинодокументы (ничего, что они черно-белые), выступления Ганди, молодой Неру, провозглашение независимости, демонстрации анти-английские и пр.

Буду в Москве около 1 июля. Около 10 июля покажу вам вчерне подобранный материал.

Был в Бомбее, когда получил Вашу телеграмму. Аббас[572] тут же на приеме рассказал всем, что Эренбург будет писать текст к фильму «Индия» и, как видите, уже индийцы обрадованно подхватили эту весть. В интервью, которое я Вам посылаю, я не обмолвился и словом об этом, памятуя Ваши оговорки, но они эту новость подхватили и даже тиснули в заголовок.

Очень Вы оставили хороший след здесь в Индии. Имя Ваше здесь очень популярно, вспоминают Ваши выступления. Статью Вашу я дал в посольство, думаю Вы не будете возражать, если они ее переведут здесь и обнародуют. Если по каким-либо соображениям возражаете, дайте телеграмму. Если не будет телеграммы от Вас, значит согласны.

Мы с Ниной идем по Вашим пятам — строим дачку и мечтаем о хорошем саде, о плодах, цветах. Поделитесь с ней опытом. Мне Любовь Михайловна говорила, что Вы добились больших успехов. Она рассказывала, что Вам удалось уже снизить себестоимость парникового огурчика до 900 рублей за штуку!..

Жму крепко Вашу руку! Привет сердечный Любови Михайловне.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1657. Л.5.

Париж, 28 июня 1956

Мой дорогой Илья!

Гонорар за «Пьеретту Амабль» пришел; я уверен, что этим обязан в большой мере Вашей верной дружбе и Вашим хлопотам, от души Вас благодарю.

Это тем более кстати, что я, после переживаний этого года[573], я все еще не пришел в себя: не могу писать и опаздываю с договорами.

Мы с Элизабет избороздили Италию в погоне за теплом. Во Франции в этом году холодно. Кроме того, мы решили пожить некоторое время вне политики. В конце концов, мы нашли маленький домик на берегу Адриатического моря, в глуши Пуи, среди африканского пейзажа. Мы жаримся на солнце, просаливаемся и перечитываем Плутарха и Светония, что невольно возвращает нас к сегодняшнему дню.

Привет от нас Любе

Привет от нас Ирине.

Ваш верный и любящий

Впервые — ДП. С.671. Здесь — в переводе И.И.Эренбург. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1347. Л.13.

Лакенпалэ, 29 июля 1956

Глубоко тронута Вашей сердечной телеграммой и добрыми пожеланиями. От всего сердца благодарю Вас и всех подписавших сторонников мира Советского Союза.

До свидания

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1552. Л.1. Елизавета (1876–1965) — королева Бельгии, вдова короля Альберта; ИЭ писал о встречах с ней в 22-й главе 6-й книги ЛГЖ. Ответное письмо на поздравление с 80-летием.

<Москва,> 4 августа 1956

Дорогой Илья Григорьевич! Я как благодарная лошадь из немецкой книжки, помните, ветеринар ее вылечил, а она из благодарности приводила к нему все еще и еще больных лошадей. Теперь речь идет о старшей маминой сестре Валерии Ивановне Цветаевой[574], которую Вы не знаете, и с которой я сама познакомилась впервые в жизни в этом году. Несколько дней тому назад я приехала к ней в Тарусу, чтобы записать с ее слов все, что она помнит (ей 73 года) о Цветаевых, и зарисовать то, что в Тарусе еще сохранилось от времен маминого детства и ранней юности, проведенных здесь. Таруса — настоящее цветаевское гнездо. В двух шагах от участка, о котором пишет Вам Валерия Ивановна, находится бывший дом моего деда, Ивана Владимировича Цветаева[575], создателя первого в России Музея изящных искусств. Теперь там (не в музее, конечно, а в тарусском доме и вокруг него) — дом отдыха. Через улицу — дом Тарусских хлыстовок (мама много о них писала, да, впрочем, они сейчас к делу не относятся, да и осталось от них, от их Христа и Богородицы, одна только постройка!). В Тарусе похоронены моя прабабка и бабушка по материнской линии, городской бульвар с огромными липами был более полувека тому назад — куда больше полувека! — засажен этими самыми липами моим двоюродным дедом, одним словом, связь Цветаевых с Тарусой более чем вековая связь!

Сад, о котором Вам пишет Валерия Ивановна, — настоящее чудо на берегу Оки, настоящее чудо человеческих рук, души и вкуса. А теперь по нему каждый день шатаются какие-то претенденты на строительство, какие-то окололитераторы и околокинематографисты со средствами, достаточными для того, чтобы скупить оптом и в розницу всю Тарусу вместе с ее райисполкомом. Как я Вам писала, Валерии Ивановне 73 года, ее мужу, преподавателю древних языков и доценту этой кафедры в институте иностранных языков С.И.Шевлягину — 77 лет. Он до сих пор преподает и работает над составлением латинского словаря. Ужасно будет, если под самый конец жизни старики останутся на чужих задворках, если отнимут и испортят выращенный ими питомник. А я думаю, что если Вы за них заступитесь, за них и за их сад, перед этим самым райисполкомом, то это возымеет действие и от них отстанут.

Жалко роз, лилий, амурского винограда, каприжолий, сирени, жасмина, маминой бузины, флоксов всех цветов радуги, молодых кустарников и тенистых деревьев, жалко и людей, отдающих им неумирающую человеческую любовь к этой, с каждой весной возрождающейся красоте. А сверх того жалко мне хорошего, чистодушевного цветаевского рода, который кончится в больших и малых, всегда незаслуженных обидах — от маминой, ничем не смываемой обиды, до цветочной обиды старшей ее сестры. Если можете, еще раз помогите, золотое сердце Эренбурга!

Спасибо Вам за все на свете. Привезла я сюда и свою реабилитированную приятельницу, которой Вы так помогли[576], и она здесь постепенно отходит от бескрайнего Крайнего Севера.

Целую Вас и Л<юбовь> М<ихайловну>.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2433. Л.1.

Эльва, 19 VIII <19>56

Дорогой Илья,

не писала тебе давно, а ты мне еще дольше. Но я читаю газеты, или, точнее говоря, просматриваю их, а потому кое-что о тебе знаю. В этом году мне не удалось побывать в Москве, не захотелось. Провожу лето под Тарту, в эстонском городке. Эти места я люблю. Посылаю тебе стихотворение, которое написала здесь. Не потому, что ты похвалил Слуцкого — надо же, чтобы немолодого поэта хоть старый поэт оценил, пусть ценою маленькой неприятности[577]. А просто потому, что я в этом году все вспоминаю твои строки:

Прости, если цитирую неточно. Так давно читала эти стихи, листочки корректуры где-то лежат у меня дома[578]. Хорошие стихи!

До свиданья, дорогой.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2055. Л.8.

<Москва,> 2 сентября 1956

Дорогой Илья Григорьевич! Очень большое спасибо Вам за Валерию Ивановну <Цветаеву> — Ваше письмо в Тарусский горсовет помогло, она получила от них бумажку, в которой говорится, что они не посягают на ее владения — и слава Богу. Уж очень хороши там цветы и хорош простор и покой, в котором старятся эти странные и милые люди — он над составлением латинского словаря, она — над разведением парковых роз и какой-то французской ремонтантной малины. Спасибо Вам за то, что Вы помогли им сохранить все эти богатства. Валерия Ивановна — дочь моего деда от первого брака, и через всю жизнь она пронесла — с юной силой и непосредственностью — ненависть к мачехе (матери моей мамы) и желание не походить на сестер от второго брака. Так, она абсолютно не понимает стихов, и считает, что мама моя всю жизнь занималась ерундой, в то время как могла бы делать что-нибудь полезное. Свое отличие от Цветаевых она подчеркивает, скажем, тем, что «держит» козу, на что, конечно, никто из наших не был бы способен. Коза отвратительная, бодучая, молока с нее, как с козла, и все с ней aux petits soins[579], но зато она — живая реальность, скотина, ничего общего не имеющая с поэзией и прочими цветаевскими фантазиями.

Что это за сукин сын, который написал свои соображения (свои ли?) по поводу Вашей статьи о Слуцком[580]? Для простого преподавателя физики, или химии, или Бог знает чего там еще, он удивительно хорошо владеет всем нашим (советским) (не-советским!) критическим оружием — т. е. подтасовками, извращениями чужих мыслей, искажением цитат, намеками, ложными выводами и выпадами. Кто стоит за его спиной?

А всё-таки хорошо! Не удивляйтесь такому выводу — мне думается, хорошо то, что истинные авторы подобных статей уже не смеют ставить под ними свои имена, ибо царству их приходит конец, они прячутся по темным углам и занимаются подстрекательством, но оружие, которым они так мастерски владели, уже выбито у них из рук. И вот они пытаются всучить его разным так называемым «простым людям», тем самым «простым людям», той категории их, которой каждый из нас имеет право сказать: «сапожник, не суди превыше сапога!».

Ну, ладно.

Мамина книга тихо продвигается по гослитовским дорожкам, оформление уже готово, видимо, скоро сдадут в печать. 31-го августа было 15 лет со дня маминой смерти. Этот день, верно, помним только мы с Асей[581] (кстати, она переехала в г. Салават, к сыну Андрею[582], к<отор>ый недавно освободился). В альманахе московских поэтов, к<отор>ый должен выйти в сентябре, тоже будут мамины стихи[583], к сожалению с тарасенковским очень плохим введением, или как его назвать.

Целую Вас и Л<юбовь> М<ихайловну>.

Впервые — А.Эфрон, С.146–147. Подлинник — собрание составителя.

Париж, 5 сентября 1956

Дорогой Илья,

Издательство Корса, которое находится в 1-ом ряду издательских домов второго ранга, просит меня свести их с Вами. Они хотели бы Вас попросить написать для них о Ленине. Пожалуйста, скажите мне, что я должен им ответить[584].

Чаковский[585] просит у меня для Иностранной литературы короткий этюд (исследование) о Вашем творчестве. Очень пространный сюжет для «короткого исследования». Я предлагаю сконцентрировать исследование на теме «Эренбург — французский писатель»[586]. Согласны ли Вы?

Мы возвращаемся, Элизабет и я, из длинного путешествия по южной Италии, откуда появится будущий роман. Потому что ускоренная эволюция «исторических событий»[587] заставила отказаться от всех текущих проектов.

Закончила ли Ирина перевод «325 000 франков»?[588] У меня нет ее адреса. Мне бы очень хотелось получить вести о ней.

Привет Любе.

Очень сердечно

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1347. Л.7.

Париж, 13 сентября 1956

Мой дорогой друг,

Вот закончился отпуск, издатели распахивают вновь свои двери, и я готов начать действовать для нашей выставки[589].

Однако, прежде чем браться за это, мне бы хотелось получить некоторые известия. Сначала, конечно, узнать, сохраняет ли силу этот проект? Затем, если это так, получить несколько уточнений материального и финансового порядка: допускаете ли Вы получение небольшой суммы для покупки репродукций, которые я не смогу получить бесплатно? Или же я должен буду удовлетвориться тем, что мне смогут предложить? Могу ли я считать, что мне помогут? Я думаю о молодом художнике, который был бы, я это знаю, очень заинтересован этой работой и для которого приглашение в Москву (для участия в презентации произведений) чудесным образом заменило бы денежное вознаграждение… Я Вам это говорю запросто. Вы мне ответьте так же[590].

Если надо сделать все без денег, я устроюсь. Это будет немного дольше и, конечно, не столь полно. Но не сомневаюсь, что в любом случае результат будет таким, как мы и хотим.

Итак, жду Вашего ответа, а пока что Рита[591] и я шлем Вам и Любе наш самый дружеский привет.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1364. Л.1. Веркор (Жан Брюллер; 1902–1991) — франц. писатель, с которым ИЭ познакомился после Отечественной войны, в 1940-х гг.

Париж, 14 сентября 1956

Дорогой друг,

я присоединяю эти несколько слов к письму Жана[592], адресованному Вам, чтобы написать о существовании фильма по искусству, который он сделал и о котором я Вам говорила в свое время.

Речь идет о короткометражном фильме под названием «Трагический поиск совершенства — Леонардо да Винчи», исполненном во французской и английской версиях, где мы сотрудничали с продюсером мадам Теодорой Олембер. Нам кажется, что предполагаемая Выставка будет служить отличным случаем показать этот фильм в Москве (и в других местах) в присутствии моего мужа.

Наш друг мадам Олембер будет вполне расположена, я это знаю, послать фильм туда, где пожелают иметь копии, если все необходимые меры принять заблаговременно. Я ее просила послать Вам непосредственно проспект, в котором найдете все подробности о фильме.

Если это предложение кажется Вам интересным, предлагаю Вам связаться с мадам Т.Олембер[593].

Сердечно

P.S. Мы получили добрые вести от Фаржетт[594], которая погружена во Внешнюю Монголию.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед. хр.1365. Л.2. Рита Веркор — жена писателя Веркора.

<Ленинград,> 23 X <19>56

Дорогой Илья Григорьевич!

Спасибо от всей души за поздравление[595]. Я с давних пор привык Вам верить, поэтому добрые слова показались мне особенно приятными.

Простите за почерк[596]. Не думайте, что это от того, что мне шестьдесят. Всегда так было.

Низкий поклон Любови Михайловне.

Впервые — в коммент. к П2 (с.413–414). Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2377. Л.1. Евгений Львович Шварц (1896–1958) — драматург, ему посвящена 14-я глава 7-й книги ЛГЖ.

<Париж,> 15 ноября 1956

Дорогой Илья,

Я решил написать Вам, чтобы Вы абсолютно ясно представляли себе мою позицию.

Я был в Венгрии в сентябре и хорошо знаю, что это восстание всего народа, который не мог больше переносить страдания и нищету[597]. Отрицать это абсурдно. Столь же абсурдно было бы отрицать, что фашистские элементы присоединились к этому восстанию. Выступление советской армии против восставшего народа (а народ не прекращал сопротивления до конца, потому что именно рабочие кварталы пришлось усмирять последними орудийными залпами прямо по домам), это выступление советской армии я, вместе со многими другими, ощутил как кровавую рану.

Красная армия — это армия-освободительница, она не имеет права — не опрокидывая чудовищным образом основных моральных ценностей — делать то, что другие армии, например, французская армия в Алжире. Невозможно защищать право народа распоряжаться своей судьбой, говоря о Египте или Алжире, и отрицать это право народа в Будапеште.

Я, конечно, удержался бы от публичного выступления, если бы Французская коммунистическая партия — в каком-то глупом рабском рвении, единственная из братских партий — не сочла бы за благо поддержать действия советской армии в Венгрии.

Можно было бы сказать: не было иного выхода, и оплакать жертвы. Но посылать поздравления невозможно, не обесчестив себя. Вот почему я вместе с Роже Вайяном и Клодом Руа подписал Декларацию протеста, составленную Веркором[598].

Сообщая Вам это, я уверен, что в ближайшее время мы будем исключены из партии: во-первых, потому что позиция руководства партии в данный момент ужесточилась после нападения фашистских элементов на здание партии (нападения, кстати, против которого ничего не было предусмотрено, хотя о нем было объявлено в листовках, расклеенных по всему Парижу); а во-вторых, потому что оппозиционное движение среди интеллигенции нарастает неумолимо.

Что будет с журналом?[599]

Пьер[600], с которым мы вчера ужинали, кажется, весьма обеспокоен предположением, что я уйду из журнала. Я объяснил ему, что это зависит не от меня. Во всяком случае, пока я здесь, я буду продолжать с Пьером вести линию, которой всегда придерживался и наш журнал, и наше движение: сосуществование и переговоры. Что же касается моих личных чувств, думаю, мне не надо повторять Вам, что я все тот же, и выступая против использования советской армии для подавления венгерского восстания, я питаю по-прежнему к моим советским друзьям, и к Вам в частности, дружеские чувства.

Я хотел лично пояснить Вам все это. Левые силы здесь полностью расколоты, партия в такой изоляции, в какой она никогда еще не была, — и в нынешней ситуации это ее единственный удел. Я хочу сказать, что она изолирована не только от других, более или менее левых партий, но отрезана от массы простых людей без всяких политических предрассудков, потому что она оскорбила и чувства, и здравый смысл народа.

Я искренне считаю, что ошибка, допущенная в Венгрии, того же масштаба, что и разрыв с Тито[601]. Лучше было бы потерять одну страну — а она все равно потеряна, — чем потерять миллионы сердец, для которых чувство человечности выше идеологий, а значит, подорвать возможность рабочего единства на долгое, очевидно, время.

С самыми горячими чувствами.

Впервые — ДП. С.645–646; печатается по его тексту. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1934. Л.40–41. Клод Морган (1898–1980) — писатель, журналист, член ФКП с 1937 г., участник Сопротивления в годы мировой войны; в 1951–1958 главный редактор международного журнала «В защиту мира» (с 1957 г. назывался «Горизонты»). ИЭ сотрудничал с Морганом, будучи членом редколлегии этого журнала.

<Москва,> 25 XI <19>56

Дорогой Илья Григорьевич!

Только сегодня возвратился из Трусковца и нашел среди почты Ваше письмо, датированное 25 октября — извините за независящую от меня задержку с ответом.

В своей статье[602] я коснулся нескольких вопросов, которые считаю значительными, сложными и даже больными. Увидев на конверте Ваше имя, я решил, что Вы будете спорить со мной о моем решении этих вопросов. Возможно, что тема «народного героя» решена мной слишком лапидарно; возможно, что проблема народности в искусстве нуждается в более гибких формулировках — в этом смысле Ваше пусть даже отрицательное отношение к этим вещам в моей статье было бы для меня очень полезно. К сожалению, я был глубоко разочарован прочитав, что мой гражданский долг заключался в том, чтобы посвятить свою статью разбору статьи Вербицкого[603] и уже самим фактом такого разбора придать ей вес и значение, каких она не имеет и не может иметь. Неужели Вы, «стопроцентно умный Эренбург», не понимаете, что от таких субчиков, как Вербицкий, нужно отмахиваться где-нибудь в придаточном предложении? Я выключил его из полемики и тем вернул в первобытное состояние. Именно так этот абзац и понят читателем.

Что касается Вашей статьи, Илья Григорьевич, то полемика моя с Вами вызвана обстоятельствами, которые Вам едва ли известны. Сами того не подозревая, вы сыграли на руку одной очень реакционной и очень сильной группе в нашей поэзии. Остановлюсь на этом подробно.

Великодержавные славянофилы всеми правдами и неправдами добиваются того, чтобы провести в нашей общественности мысль, будто в советской поэзии существует только одна народная линия — это линия Твардовского, всё остальное — интеллигентщина и космополитизм. Исходя из этого, реакционные силы в нашей критике упорно, упрямо, не считаясь с логикой и самой простой очевидностью, фабрикуют из Василия Теркина[604] литературного героя, якобы представляющего собой подлинный слепок с облика русского народа. Этот «герой» на протяжении всех 5 тысяч строк поэмы ни разу не проявил себя, как человек советский: дружба народов, рабочий класс, Ленин, партия, коммунизм — все эти понятия вне Тёркина. Как и сама поэма, Тёркин не заметил Октябрьской революции. Именно поэтому шовинисты везде и всюду объявляют поэму образцом правды, не поясняя, конечно, что именно они имеют в виду. Дело же сводится к тому, что русский народ, по их мнению, оказался «коммуноупорен»: мировоззрение революции его в сущности и не коснулось! Таким образом, поэма о Тёркине это троянский конь: народная внешность при антикоммунистической сердцевине. (Вот уже добрых 10 лет, как я нигде не могу опубликовать своей статьи на эту тему.) Для того чтобы парализовать влияние Тёркина, необходимо в противовес ему создать обаятельный образ большевика, человека, который так же, как Тёркин, вышел из народа, но в противоположность Тёркину обладает революционным, коммунистическим взглядом на действительность. Такой образ еще не создан нашими поэтами: и это понятно — ленинец в частушку не влезет. Нужны иные масштабы. Но до того как будет создан такой образ — в поэзии царствует Тёркин. Поэтому шовинистам очень важно, чтобы сегодня, сейчас было утверждено мнение, будто в советском искусстве возможно народное и ненародное искусство: в этом случае в поэзии народным будет объявлено только течение Тёркина.

В своей статье, объявляя народным Бориса Слуцкого[605], Вы как бы признаете, что есть и ненародные советские поэты. Это именно то, чего так жаждут шовинисты и чего они из осторожности не смели сказать вслух. Из Вашей статьи они вырезали бы то, что им выгодно, а Слуцкого при их огромных связях в печати выплюнули бы за борт через правый зуб. Известно ли Вам, кстати, что в портфеле «Литературки» имеется статья, в которой автор, полемизируя с Вами, пишет: «в поэзии, чтобы она стала народной, важно не только что[606] написано, не только как написано, но и кем написано произведение». Ясно? Своей статьей, в которой я доказываю невозможность в нашем искусстве разделения на народные и ненародные советские течения, я предотвратил пока что опасность, созданную вашей статьей. Вы этого, к сожалению, не поняли, потому что были раздосадованы статьей Вербицого. Так лев, отмахиваясь от собак, не видит приближения охотника с ружьем, который бьет его прямо в ухо.

Не Слуцкого противопоставлять стилю «рюсс», а коммунистическое антикоммунистическому — вот в чем сейчас задача критики, иначе вся наша культура неотвратимо поползет назад. Какие бы чудовищные преступления ни совершал Сталин, какие бы грубые ошибки ни делала наша партия — коммунизм остается священной идеей человеческой истории. Однако есть в русском народе одна черта: русский верует в бога, пока верует поп. Разоблачение Сталина на XX Съезде, само по себе ярко-революционное и освобождающее, потрясло душу народа — вера его в коммунизм дала трещину. Это — самое страшное, что произошло в мире за последнее время, страшнее Будапешта и Порт-Саида[607]. Нужно сделать все возможное, чтобы эту трещину заделать, иначе в нее хлынут все консервативные, реакционные и контрреволюционные силы черной Руси, а их еще у нас много. Не мне, конечно, по плечу такая работа. Но на своем участке я именно это и пытаюсь делать. В этом я вижу свой гражданский долг, дорогой Илья Григорьевич.

Любящий Вас

P.S.

Снова перечитал Ваше письмо. Вы ссылаетесь на статьи Паустовского и группы молодых поэтов, резко протестовавших против статьи Вербицкого. Но где же эти статьи? Каким образом читатель может прочитать их и составить себе какое-либо мнение о статье Вербицкого? Не кажется ли Вам, что своим абзацем, благодаря факту его опубликования, я оказал услугу не только «Л.Г.», которая эту «Услугу» проглотила, икая и давясь, но и кой-кому еще? Ну, хотя бы… Борису Слуцкому?

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

<Париж,> 4 декабря 1956

Дорогой Илья Эренбург,

Замечали ли Вы, как в самой тьме бури пробиваются проблески солнца? Связи французских и советских писателей только что пережили серьезное потрясение[608], но вот мы можем надеяться, что они не разорваны, а начинают завязываться, еще крепче, чем когда бы то ни было.

Потому что никогда еще раньше писатели не демонстрировали столь ясно взаимное желание показать, как важно им то, что они думают по поводу тяжких исторических испытаний.

Истина трудна. Иногда она прячется так глубоко, что в течение долгого времени так и не знаешь, нашел ли ее. А для писателя вообще гораздо важнее, может быть, не столько найти ее, сколько искать. Тот, кто искренне ищет истину, уже принадлежит истине.

Советские и французские писатели обменялись письмами, они высказали то, что считают правильным; конечно, невозможно убедить друг друга раньше, чем произойдет встреча, раньше, чем сопоставлены факты и точки зрения, касающиеся венгерской драмы. Но что можно увидеть уже сейчас и это главное — никто из нас ни на минуту не усомнился в искренности другого, и разве я не прав, полагая, что наше взаимное уважение окрепнет, выйдя из этого кризиса?

Разве это не удивительно и не прекрасно, что первые шаги поистине искренних и крепких отношений сделаны из самого центра наших противоречий? Но разве, в конце концов, не этому учит нас диалектика?

Разве не удивительно и не прекрасно, что венгерский писатель, уверенный, как и Вы, что французские друзья ошибаются, уверенный, что венгерская революция была спасена, а не раздавлена Красной армией, тем не менее обращается к нам со словами, полными достоинства: «Мы много страдали и многому научились, прежде всего тому, чтобы не видеть бандита в каждом, кто не разделяет пашу точку зрения. Мы хотели бы, чтобы представители французской интеллигенции поняли, с каким глубочайшим чувством дружбы мы ожидаем их помощи».

Думаю, эти слова долго будут звучать в сердцах многих французских писателей, они заставят их, я уверен, тайно искать более убедительные аргументы. Больше всего сближает доверие. Мы, борцы за мир, видели это, когда Национальный совет мира, начав субботнее заседание в атмосфере вражды и раскола, в воскресенье завершился с ощущением единства и энтузиазма, хотя ни один из присутствовавших не отказался от своей точки зрения.

И знаете, дорогой Илья Эренбург, взаимное доверие обладает такой силой, что — сегодня я могу сказать вам то, что еще несколько дней назад мне казалось совершенно невозможным раньше, чем пройдут многие недели и месяцы; я искренне полагал, что ту выставку французского искусства, организовать которую Вы просили меня задолго до этих трагических событий, под девизом общества «Друзья Франции», придется отложить надолго. Отправиться в Москву, когда чувства моих советских и французских друзей так столкнулись, мне казалось невозможным отголоском прошлого. И вдруг я почувствовал — нет, не так, и вот уже это путешествие представляется мне возможным без того, чтобы быть неверно истолкованным той и другой стороной. Не отказываясь ни от одной из оценок трагических событий, противопоставивших нас друг другу, мы можем претворить наши разногласия в новую форму мужественной дружбы, закалившейся в испытаниях. Так, по крайней мере, я ощущаю данный момент. Услышав Вас и прочитав, что пишет Бела Иллеш[609], я кажется, уловил в этом эхе звук надежды.

Впервые по-франц. — «Либерасьон» (6 декабря 1956, по-русски (с купюрами) — ЛГ (18 декабря 1956), полностью — ДП. С.695–696. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1364. Л.4–6. Ответ на «Письмо в редакцию», напечатанное ИЭ в ЛГ 1 декабря 1956 г., Веркор отправил свое «открытое письмо» ИЭ, сопроводив его запиской: «Дорогой мой друг. Я посылаю Вам в этом же конверте „Открытое письмо“, которое я только что написал в ответ на Вашу статью, излагаемую французской прессой. Я подумал, что надо „ковать железо, пока горячо“. Думаю, что мое письмо будет здесь опубликовано раньше, чем Вы получите это послание. С нежностью к Вам и Любе. Веркор» (Л.3).

<Париж,> 12 декабря 1956

Ласточка не делает весны, но две ласточки, это, может быть, уже что-то. Я желаю, чтобы появление в Москве Ива и Симоны[610], которые вручат Вам это письмо, означало бы начало весны… А в данный момент мы — в самой тьме зимней ночи[611].

Все эти ужасные недели мы не переставали думать о Вас. Мы знали, что все удары, которые обрушились на нас при чтении новостей, были для Вас не менее болезненными, чем для нас.

Ив и Симона поведают Вам о тех днях и ночах, когда мы только и делали, что обсуждали — поворачивая то так, то этак — факты, думали о наших советских друзьях, пытались разглядеть на горизонте хоть проблеск надежды.

Я знаю, что отчаиваться нельзя, и дружба помогает мне. Это не просто сентиментальное чувство. Я знаю — благодаря Вам! — неисчерпаемые ресурсы Вашего народа, и я не забываю того, что Вы мне не раз повторяли: начавшееся движение необратимо, ход событий не остановится. Подлый нынешний момент — возможно, не более чем контрудар или зигзаг на долгом пути. Верьте, мы не покинем Вас в дороге. Дружба сильна, и мы будем держаться ради Вас, вместе с Вами. До скорой встречи, надеюсь, в Париже или в Москве!

Клэр[612] и я обнимаем вас обоих.

Впервые — ДП. С.656. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2124. Л.8–9.

<Париж, декабрь 1956>

Дорогой друг,

я знаю, что Вы не любите писать, но в трудный момент[613] я хотел бы получить от Вас известия.

Здесь активно комментируют Декларацию Пикассо и других представителей интеллигенции[614]. Мне она не кажется неудачной, тем более что негативных исторических обобщений в ней не содержится.

В Хельсинки я забыл Вам передать бумаги, которые мне дал для Вас Веркор. Прилагаю его статью из «Обсерватер»[615]. Оп шлет Вам дружеский привет. Он хотел бы, чтобы его выставка[616] — если возможно — состоялась в январе или феврале. Люба[617] обожает цветы. Она благодарит Любу[618].

Дружески

Впервые — ДП. С.681. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1239. Л.16. Эммануэль д'Астье де ла Вижери (1900–1969) — франц. литератор и общественный деятель; ИЭ писал о нем в 24-й главе 6-й книги ЛГЖ. Ответное письмо ИЭ — см. П2, №384.