Забрать любовь

Глава 15

Николас наблюдал за тем, как его жена превращается в привидение. Она почти не спала, потому что Макс требовал грудь каждые два часа. Она боялась оставить его даже на минуту и поэтому принимала душ только через день. Ее волосы были похожи на спутанную пряжу, а под глазами залегли темные круги. Ее кожа стала тонкой и какой-то прозрачной. Иногда Николас протягивал к ней руку только для того, чтобы коснуться ее и убедиться, что она не растает, как облачко.

Макс беспрестанно плакал. Николас не понимал, как Пейдж удается безропотно выносить этот громкий визг над своим ухом. А она уже как будто его и не замечала. Впрочем, в последнее время она вообще почти ничего не замечала. Прошлой ночью Николас обнаружил ее в детской. Она стояла в полной темноте и смотрела на барахтающегося в кроватке Макса. Николас замер у двери. При виде жены и сына у него к горлу почему-то подступил комок, который ему никак не удавалось сглотнуть. Он неслышно подошел к Пейдж и коснулся ее плеча. Она обернулась, и Николас едва не отшатнулся, пораженный выражением ее глаз. В них не было нежности, любви или заботы. В ее взгляде застыл вопрос, как будто ей не удавалось понять, что Макс вообще тут делает.

Николас провел в стенах больницы двадцать часов подряд и теперь едва держался на ногах. По дороге домой он снова и снова представлял себе три вещи: массажный душ, тарелку горячих феттуччине и кровать. Но, выйдя из машины, даже сквозь плотно закрытые окна и двери он услышал истошные вопли своего сына. Этого хватило, чтобы остатки сил покинули его. Он нехотя поднялся на крыльцо.

Пейдж стояла посередине кухни. Одной рукой она удерживала на плече Макса, в другой держала соску, а ухом прижимала к плечу телефонную трубку.

— Нет, вы меня не поняли, — говорила она. — Я не хочу, чтобы вы ежедневно приносили нам «Глоуб». Для нас это слишком дорого.

Николас неслышно подошел сзади и снял младенца с ее плеча. Она не видела мужа, но отдала свое дитя без малейшего сопротивления. Макс икнул и срыгнул Николасу на рубашку.

Пейдж повесила трубку. Она обернулась к Николасу, глядя на него с таким восхищением, как будто он был сделан из цельного слитка золота. Сама она все еще была одета в ночную рубашку.

— Спасибо, — прошептала она.

Николас отлично знал клиническую картину и причины послеродовой депрессии. Он попытался вспомнить, какой курс лечения считается самым эффективным. Он знал, что состояние его жены объясняется гормональными сдвигами, но решил, что моральная поддержка ей не повредит, а только поможет скорее прийти в себя.

— Понятия не имею, как тебе это удается, — улыбнувшись, сказал он.

Она опустила глаза.

— Ничего мне не удается, — пробормотала она. — Он все время кричит. Он никогда не наедается, а я так устала. Я просто не знаю, что делать.

Ее слова как будто послужили для Макса сигналом, и он снова заорал. Пейдж выпрямилась. По промелькнувшему в ее глазах отчаянию Николас понял, что она держится из последних сил. Она натянуто улыбнулась и, перекрикивая вопли Макса, спросила:

— А как прошел твой день?

Николас огляделся. На обеденном столе громоздились подарки Максу от его коллег. Некоторые из них еще даже не были распакованы. На полу валялись ленты и бумага. Возле раковины стояли грязный молокоотсос и открытый стаканчик с йогуртом. Грязные стаканы подпирали три книги по уходу за ребенком, открытые на главах: «Плач» и «Первые недели». В детском манеже лежала кипа рубашек, которые Николас просил Пейдж отвезти в прачечную. Он покосился на жену. О феттуччине можно забыть.

— Послушай, почему бы тебе не прилечь на часок-другой? — предложил он. — А я пока присмотрю за ребенком.

Пейдж обессиленно прислонилась к стене.

— Ты это серьезно? — прошептала она.

Николас кивнул, свободной рукой подталкивая ее в направлении спальни.

— Что с ним надо делать? — поинтересовался он.

Пейдж замерла на пороге кухни. Она медленно обернулась, подняла брови и вдруг откинула голову назад и расхохоталась.

Через два дня после рождения Макса Фогерти вызвал Николаса к себе в кабинет. Он протянул ему подарок, который выбрала для Макса Джоан, — детский монитор. Николас, несмотря на всю смехотворность этой штуковины, поблагодарил шефа. Но откуда было Фогерти знать, что в крохотном доме Николаса и Пейдж просто нет места, куда бы не донеслись оглушительные крики Макса.

— Присаживайся, — пригласил Фогерти, демонстрируя непривычную любезность. — Насколько я могу судить, отдых тебе не помешает.

Николас с облегчением плюхнулся в огромное кожаное кресло и провел руками по гладким потертым подлокотникам. Фогерти прошелся по кабинету и наконец присел на угол стола.

— Я был ненамного старше тебя, Николас, когда у нас родился Александр, — заговорил он. — Но я тогда повел себя несколько безответственно. Я уже ничего не могу изменить, но тебе предоставляется возможность все сделать правильно и сразу.

— Что сделать? — уточнил Николас.

Его раздражал Фогерти и его дурацкие туманные намеки.

— Ты должен отстраниться, — сообщил ему Фогерти. — Не упускай из поля зрения тот факт, что люди за стенами твоего дома также зависят от тебя и твоей работоспособности, от твоего запаса энергии. Не позволяй себе идти на компромиссы.

Николас вышел от шефа и тут же отправился в женскую больницу навестить Пейдж и Макса. Он держал на руках сына, ощущая его нежное дыхание и пытаясь осознать тот факт, что они вместе с Пейдж создали живое и мыслящее существо. Он мысленно обозвал Фогерти ханжой и старым дураком… А потом Пейдж с Максом приехали домой, и отныне Николас спал, накрыв голову подушкой в тщетной попытке заглушить крики Макса и его громкое чмоканье. Пейдж столько раз ложилась и снова вставала к Максу, что в конце концов Николас не выдержал.

— Пейдж, я так больше не могу! — взмолился он. — У меня на семь утра назначено тройное шунтирование.

Несмотря на все предостережения Фогерти, Николас видел, что его жена находится на грани отчаяния. Он привык воспринимать ее как образчик силы и самообладания. Чтобы помочь ему окончить Гарвард, она работала на двух работах, умудряясь наскрести достаточно денег для бесконечных выплат процентов по бесконечным кредитам. Еще раньше она оставила свою прежнюю жизнь, чтобы начать все с чистого листа в Кембридже. Трудно было представить, что крохотный младенец оказался способен вывести Пейдж из равновесия.

— Отлично, приятель, — бормотал Николас, неся орущего Макса к дивану. — Ты хочешь поиграть?

Он заметил торчащую между подушками погремушку и потряс ее перед личиком сына. Макс ее как будто и не увидел. Он продолжал дрыгать ногами и размахивать крошечными красными кулачками. Николас попытался покачать его на колене. Это тоже не помогло.

— Давай попробуем что-нибудь другое, — предложил он Максу.

Дотянувшись до пульта дистанционного управления, он включил телевизор и начал листать каналы. Быстрая смена цветов, похоже, подействовала на Макса успокаивающе, и он, как сонный щенок, задремал прямо на груди Николаса.

Николас улыбнулся. Это оказалось не так уж и трудно.

Осторожно просунув одну руку под ножки Макса, а вторую под его спину, Николас встал и направился в детскую. Он бесшумно миновал закрытую дверь спальни. Если ему удастся уложить Макса, он, возможно, успеет принять душ до того, как малыш снова проснется.

Не успела голова Макса коснуться мягкого матрасика, как он издал истошный вопль.

— А, черт! — воскликнул Николас, выхватывая младенца из кроватки.

Он начал покачивать его, прижав к груди.

— Тихо, тихо, — шептал он. — Все хорошо.

Продолжая баюкать Макса, Николас подошел к пеленальному столику и принялся изучать расположение памперсов, пеленок и бутылочек с кукурузным крахмалом. Он положил Макса на стол и с громким треском отклеил края липучек от подгузника. Макс снова поднял крик, его лицо стало похоже на помидор, и Николас заспешил. Он поднял переднюю часть подгузника, но, увидев струю мочи из покрасневшего, совсем недавно обрезанного пениса, поспешно вернул ее на место. Николас сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, одной рукой заткнув ухо, а второй придерживая извивающееся тельце сына. Затем он выкинул старый подгузник, заменив его свежим. Застегнуть подгузник правильно у него не получилось, но ему было уже все равно.

Он трижды застегивал и расстегивал махровый спальник, прежде чем ему удалось защелкнуть все кнопки. Его руки были слишком большими, и всякий раз оказывалось, что он пропустил один или два еле заметных серебристых кружочка. Наконец он поднял Макса со стола и перекинул его через плечо, держа за ноги. «Если бы Пейдж это увидела, она бы меня убила», — промелькнула мысль. Однако, повиснув вниз головой, Макс неожиданно затих. Николас начал кругами расхаживать по детской. Ему было от души жаль этого маленького человечка, который без всякого предупреждения вдруг очутился в совершенно незнакомом мире. Впрочем, то же самое можно было сказать и о его родителях.

Он отнес Макса вниз и устроил его в гнезде из диванных подушек. У младенца были глаза Николаса. Первоначальный темно-синий цвет уступил место небесно-голубому, отчетливо выделяющемуся на фоне сердитого красного личика. Николас ничего не мог сказать обо всех остальных чертах. Было слишком рано судить о том, в кого пошел его сын.

Затуманенные глазенки Макса обежали лицо Николаса. На мгновение ему показалось, что он его видит. И тут он снова начал плакать.

— Господи Иисусе! — пробормотал Николас, хватая малыша и начиная быстрыми шагами расхаживать по комнате.

Он подбрасывал Макса, пел ему популярные песенки, кружился с ним по комнате и наконец снова перевернул его вниз головой. Но Макс не унимался.

Николасу некуда было деваться от этого крика. Он бился у него в ушах и в глазах. Ему хотелось оставить ребенка на диване и убежать куда глаза глядят. Он уже всерьез рассматривал этот вариант, когда на лестнице, пошатываясь, появилась Пейдж. С покорным видом, напоминая идущего на смертную казнь узника, она протянула руки к сыну.

— Наверное, он хочет есть, — начал оправдываться Николас, — я не смог его успокоить.

— Я знаю, — кивнула Пейдж, — я все слышала.

Забрав младенца у Николаса, она прижала его к себе и начала осторожно покачивать. У Николаса как будто гора с плеч свалилась. Макс немного притих. Громкий плач сменился жалобным хныканьем.

— Он недавно ел, — тихо сказала Пейдж и добавила, как будто разговаривая сама с собой: — Никелодеон. Максу нравится Никелодеон.

Она села на диван и снова включила телевизор.

Николас скользнул в спальню и нажал кнопку сигнала на бипере. У него на бедре тут же раздалось тихое стрекотание. Он открыл дверь. Пейдж стояла на лестнице и вопросительно смотрела на него.

— Я еду в больницу, — сообщил он ей. — Осложнения после пересадки сердца и легкого.

Пейдж кивнула. Он протиснулся мимо нее, борясь с желанием схватить ее в объятия и сказать: «Давай уедем. Только ты и я. Мы уедем, и все сразу изменится». Вместо этого он нырнул в ванную, быстро принял душ и сменил рубашку, брюки, носки.

Когда он уходил, Пейдж сидела в кресле-качалке посреди детской. Она до пояса расстегнула ночную рубашку. Макс уже приклеился к ее правой груди. С каждым новым глотком он как будто все больше втягивал ее в себя. Николас перевел взгляд на лицо Пейдж. Она смотрела в окно, но в ее глазах застыло страдание.

— Больно? — спросил Николас.

— Да, — не глядя на него, ответила Пейдж. — Только об этом все молчат.

Петляя между машинами, Николас стремительно вел автомобиль к Масс-Дженерал. Он открыл все окна и включил радио на полную мощность. Но даже громкому рэпу не удавалось заглушить крики Макса, продолжавшие звенеть у него в ушах. А перед его глазами стояла фигурка Пейдж, безропотно склонившейся над Максом. Николас, по крайней мере, мог все бросить и сбежать.

Когда он проходил мимо поста медсестер в отделении неотложной помощи, Фиби, с которой он был знаком уже много лет, удивленно подняла брови.

— Вы сегодня не дежурите, доктор Прескотт. Или вы по мне соскучились?

Николас улыбнулся.

— Ты же знаешь, Фиби, что я не могу без тебя жить. Давай сбежим в Мексику.

Фиби расхохоталась и открыла регистрационный журнал.

— Не ожидала услышать такие слова от молодого отца.

Николас шел по коридорам, излучая уверенность в своих силах и направляясь в маленькую комнатушку, предназначенную для дежурных врачей. Он на ходу провел пальцами по гладкому бирюзовому кафелю стен. Ожидавшее его помещение размерами скорее походило на чулан, но Николас обрадовался знакомому запаху формальдегида, антисептика и ваты, как будто его окружили стены дворца. Скользнув взглядом по аккуратно заправленной койке, он сдернул с нее покрывало. Затем выключил бипер и положил его на пол у изголовья. В его памяти всплыли слова медсестры с единственного занятия Ламазе, на которое он смог явиться. Низкий голос сестры обволакивал и ласкал. «Представьте себе длинный, прохладный белый пляж», — внушала она беременным женщинам. Николас увидел себя на таком белом пляже под палящими лучами солнца. Он уснул под напоминающий биение сердца шум волн воображаемого океана.