Забрать любовь

Глава 31

Мама утверждала, что эти события никак не связаны между собой, но я знала, что колики у Донегола начались оттого, что она сломала щиколотку. Его корм и его вода не изменились. Резких скачков температуры, также способных спровоцировать это состояние, не было. Но Элмо сбросил маму. Она перелетела через барьер и ударилась о стену. Ей не повезло с приземлением, и на левую ногу пришлось наложить гипс. Я считала, что Донегол заболел из солидарности.

Мама, которой врач, накладывавший гипс, запретил двигаться, припрыгала в конюшню на костылях.

— Как он? — спросила она, падая на колени и проводя руками по шее Донегола.

Он лежал на земле, валялся и часто оглядывался на живот. Мама приподняла его губу и посмотрела на десну.

— Он бледен, — признала она. — Звоните ветеринару.

Джош подошел к телефону, а я села на солому рядом с мамой.

— Возвращайся в постель, — попросила я. — Мы с Джошем обо всем позаботимся.

— Черта с два! — отрезала мама. — И не надо мне указывать, что делать. — Она вздохнула и потерла лицо рукавом. — На столе у входа стоит шкатулка. В ней лежит шприц с банамином. Принеси мне его, пожалуйста.

Я встала, стиснув зубы. Я ведь только хотела ей помочь. Кому хорошо от того, что она ковыляет вокруг больной лошади, которая валяется по всему стойлу и может ее ударить?

— Господи, только не заворот кишок! — пробормотала она. — Я не знаю, где брать деньги на операцию.

Я присела возле Донегола, а мама делала ему укол. Мы вместе гладили его, пока он не притих. Через полчаса Донегол внезапно заржал и с трудом поднялся на ноги. Мама на четвереньках шарахнулась в сторону, в кучу пропитанной лошадиной мочой соломы. Впрочем, она не обратила на это никакого внимания.

— Вот хороший мальчик! — прошептала она и поманила Джоша, чтобы он помог ей подняться.

Вскоре подоспел и ветеринар, доктор Хайнеман. Он приехал на грузовичке и привез два ящика, набитых лекарствами.

— Он выглядит совсем неплохо, Лили, — сообщил он, меряя Донеголу температуру. — Чего не скажешь о тебе. Что ты сделала со своей ногой?

— Это сделала не я, — ответила мама. — Это сделал Элмо.

Мы с Джошем вывели Донегола в проход, а доктор Хайнеман надел на морду животного скобу и, воспользовавшись его секундным замешательством, вставил ему в нос и дальше, в горло, толстый пластиковый катетер. Понюхав свободный конец катетера, доктор Хайнеман улыбнулся.

— Пахнет свежей травой, — сообщил он, и мама с облегчением вздохнула. — Я думаю, все будет хорошо, но на всякий случай мы дадим ему немного масла.

Он надел конец пластиковой трубки на бутылку и начал закачивать минеральное масло в нос лошади. Остаток масла он задул ртом и вытащил катетер. Из носа Донегола полилась слизь, забрызгав пол у его ног. Доктор похлопал Донегола по шее и велел Джошу отвести коня в стойло.

— Понаблюдайте за ним ближайшие сутки, — сказал он и добавил, обернувшись ко мне: — Неплохо бы и за ней понаблюдать.

Мама отмахнулась, а он рассмеялся.

— Ты уже испытала свой гипс, Лили? — окликнул он ее, идя по проходу к двери. — Он влазит в стремя?

Опершись на меня, мама смотрела вслед ветеринару.

— С трудом верится, что я ему плачу, — вздохнула она.

Я довела маму до дома, где она пообещала мне, что будет лежать на диване внизу, если я подежурю в конюшне. Джош чистил стойла, а я разрывалась между конюшней и домом. Пока Донегол спал, я помогала маме разгадывать кроссворды. Потом мы включили телевизор и начали смотреть сериалы, пытаясь предугадать сюжет. Я приготовила обед, а когда маме захотелось искупаться, я обвязала пластиковым пакетом ее загипсованную ногу. Потом я уложила ее спать.

В полночь я внезапно проснулась. У меня перехватило дыхание, когда я поняла, что сегодня вечером забыла об обязательном обходе конюшни. Как мама никогда ничего не забывает? Я сбежала по лестнице, распахнула дверь и босиком бросилась бежать к конюшне. Включив свет и пытаясь перевести дыхание, я заспешила по проходу. Аврора и Энди, Эдди и Элмо, Жан-Клод и Тони, и Берт. Все были более или менее сонными, но никого из них мое внезапное появление не испугало. Последнее стойло в конюшне принадлежало Донеголу. Я глубоко вздохнула и подумала, что если с ним что-нибудь случилось, то я себе этого никогда не прощу. Мне ни за что не компенсировать маме эту потерю. Я протянула руки к решетчатой двери и увидела маму. Она крепко спала, свернувшись калачиком и прижавшись к животу похрапывающей лошади. Ей что-то снилось, и ее пальцы подрагивали, а гипс тускло блестел в луче лунного света.

— Запомни, — наставляла меня мама, покачиваясь на костылях у ворот, ведущих на поле. — Он два дня не выходил из конюшни. С ним надо полегче, его нельзя загонять. Поняла?

Я сидела верхом на Донеголе, но мне казалось, что я гляжу на нее с невообразимой высоты. Я кивнула. Мне было очень страшно. Я вспомнила мамины, слова, сказанные два месяца назад: «Даже неопытный наездник верхом на Донеголе будет выглядеть хорошо». Но он был болен, а я никогда не скакала по открытому полю. И вообще, единственная лошадь, на которой я когда-либо сидела, была на двадцать лет старше этого жеребца и знала все свои задачи намного лучше меня.

Мама подняла руку, ободряюще стиснула мою щиколотку и поправила стремя.

— Не переживай так, — подбодрила она меня. — Я не просила бы тебя проехаться на нем, если бы не была уверена, что ты на это способна.

Она улюлюкнула и хлопнула Донегола по крупу. Я выпрямилась в седле, и конь пустился в легкий галоп.

Из-за высокой травы я не видела ног Донегола, но чувствовала под собой его мощь. Чем больше я отпускала поводья, тем более плавным становился его бег. Я на полном серьезе ожидала, что сейчас он взлетит на облако и перенесет меня через высящиеся вдали голубые пики гор.

Я склонилась к шее Донегола и снова услышала мамин голос: «Никогда не наклоняйся вперед, если в твои планы не входит галоп». Я никогда не скакала галопом, если не считать шустрого аллюра Тони. Но Донегол перешел на галоп так незаметно, что я едва приподнялась в седле.

Я замерла и закрыла глаза, отдав инициативу Донеголу. Мой пульс слился с ритмичным стуком копыт. А когда я открыла глаза, то увидела впереди ручей.

Я не знала, что поле пересекает еще один ручей. Откуда мне было это знать, если я тут никогда не ездила и даже не ходила? И вот уже ручей перед нами. Донегол весь подобрался и напрягся. Скользнув руками вверх по его шее, я приподнялась в стременах, чтобы помочь ему оторваться от земли. Мы взмыли вверх и пролетели над водой. И хотя весь полет занял не больше секунды, я готова была поклясться, что разглядела все сверкающие на солнце мокрые камни и все водовороты и завихрения потока.

Я натянула поводья, и Донегол встряхнул головой. Тяжело дыша, он остановился у изгороди в нескольких футах от ручья, а потом повернул туда, где нас ожидала мама, как будто с самого начала знал, что это шоу посвящается ей.

Вначале я не расслышала этого за шумом воды и возней малиновок, но постепенно медленный и ритмичный звук становился все громче. И наконец даже Донегол замер и насторожил уши. Я похлопала его по шее и похвалила, не переставая прислушиваться к доносящимся издали звучным хлопкам. Моя мама мне аплодировала.

Поздно вечером, когда за моим окном россыпью бриллиантов мерцали звезды, мама пришла ко мне в комнату. Она положила ладонь мне на лоб, а я резко села в постели. Мне показалось, что мне пять лет и что сейчас ночь накануне ее бегства. «Подожди, — пыталась произнести я, но слова отказывались слетать с моего языка. — Не делай этого!» Вместо этого я сказала:

— Расскажи, почему ты нас бросила.

Мама легла рядом со мной.

— Я этого ожидала, — вздохнула она.

Рядом светилось в темноте лицо фарфоровой куклы, напоминая мне Чеширского кота.

— Я шесть лет верила в твоего отца, — продолжала она. — Я купилась на его мечты. Ради него я ходила в церковь и работала в этой вонючей газетенке, чтобы помочь ему выплатить закладную. Я стала такой женой и матерью, какой он хотел меня видеть. Я была так занята, угождая ему, что от Мэйзи Рено почти ничего не осталось. Я знала, что должна убежать, пока окончательно не утратила шанс обрести себя. — Она обхватила меня руками за плечи и мягко привлекла к себе. — Я ненавидела себя за эти мысли, — продолжала она. — Я не понимала, почему я не могу быть такой, как Донна Рид.

— Я этого тоже не понимала, — тихо сказала я. И задумалась: на чей счет она отнесла эти слова — на свой или на мой?

Мама села и скрестила ноги.

— Ты здесь счастлива, — прошептала она. — Твое место здесь. Это стало ясно, когда я увидела тебя верхом на Донеголе. Если бы ты жила здесь, ты смогла бы учить местных детишек. При желании ты могла бы начать выступать в соревнованиях. — Ее голос становился все тише, пока окончательно не стих. Она обернулась ко мне. — Пейдж, — снова заговорила она, — почему бы тебе просто не остаться здесь, со мной?

«Просто не остаться здесь, со мной…» Как только она это произнесла, во мне словно что-то лопнуло и теплой волной заструилось по жилам. И только тут я осознала, что все это время мне было немного холодно. Потом это ощущение тепла прекратилось. «Ведь это то, чего ты хотела? — сказала я себе. — Ты же стремилась к ее одобрению. Ты двадцать лет этого ждала…» Но что-то тут было не так.

Она сказала, что хочет, чтобы я осталась, но ведь это я ее нашла. Если я останусь, я никогда не узнаю то, что на самом деле хотела знать. Стала бы она когда-нибудь меня разыскивать?

Мне предстояло сделать выбор. Очень простой выбор. Если я останусь, я уже никогда не буду с Николасом и с Максом. Меня не будет рядом с Максом, когда он впервые выйдет на бейсбольное поле. Я не проведу пальцами по табличке на двери кабинета Николаса. Если я останусь, то это будет навсегда. Я уже никогда не вернусь домой.

И тут до меня впервые дошло истинное значение слов, которые я повторяла с момента появления здесь, на ферме «Перекати-поле». Мне действительно необходимо вернуться домой, хотя верить в это я начала только сейчас.

— Я должна вернуться, — ответила я.

Слова упали на постель и образовали между мной и мамой высокую и толстую стену.

В маминых глазах промелькнуло какое-то неуловимое выражение.

— Сделанного не вернешь, Пейдж, — сказала она, расправляя плечи точно так же, как это делала я, ссорясь с Николасом. — Люди умеют прощать, но не умеют забывать. Я совершила ошибку, но если бы я вернулась в Чикаго, то до конца жизни не замолила бы этот грех. Ты всегда бросала бы мне в лицо упреки, наподобие того, как делаешь это сейчас. Как ты думаешь, как поведет себя Николас? А Макс, когда станет достаточно взрослым и все узнает?

— Я не от них убегала, — упрямо повторила я. — Я сбежала, чтобы найти тебя.

— Ты сбежала, чтобы напомнить себе, что все еще являешься личностью, — сказала мама, вставая с кровати. — Не лги себе. Признайся, что дело в тебе.

Она подошла к окну, заслонив собой звезды, и я оказалась в полной темноте.

«Отлично, — рассуждала я. — Я нахожусь на коневодческой ферме своей матери, мы наверстываем упущенное, и все это просто замечательно. Но не ради этого я уехала из дома». В моем сознании оба события каким-то образом переплелись, но одно не вытекало из другого. Несмотря ни на что, побег из дома касался не только меня. Возможно, все начиналось именно так, но постепенно я стала понимать, как много цепных реакций пришло в действие и как много людей пострадало. Если простой факт моего исчезновения помог раскрыть все тайны моей семьи, значит, во мне была заключена сила, о существовании которой я и не догадывалась.

Мой отъезд, как и ее побег, касался всех нас, но мама, видимо, над этим никогда не задумывалась.

Я вскочила и шагнула к ней так стремительно, что она отшатнулась и прижалась спиной к бледному оконному стеклу.

— С чего ты взяла, что все так просто? — воскликнула я. — Да, можно уйти. Но там, откуда ты уходишь, остаются люди. Ты устраиваешь свою жизнь за их счет. Я тебя ждала, — тихо продолжала я. — Ты была мне нужна. — Я наклонилась еще ближе. — Ты себя когда-нибудь спрашивала, чего ты лишилась? Я говорю о сущих пустяках. Ты так и не научила меня красить ресницы, никогда не аплодировала мне на школьных спектаклях, ничего не знаешь о моей первой любви…

Мама отвернулась.

— Мне жаль, что я все это упустила, — прошептала она.

— Наверное, мы не всегда получаем то, чего хотим, — продолжала я. — А знаешь ли ты, что, когда мне было лет семь или восемь, я держала в шкафу собранный чемодан? Я писала тебе два или три раза в год, умоляя приехать за мной, но не знала, куда отправлять эти письма.

— Я не могла забрать тебя у Патрика, — возразила мама. — Это было бы нечестно.

— Нечестно? По чьим стандартам? — Я смотрела на нее, чувствуя, что никогда в жизни мне не было так плохо. — А как насчет меня? Почему ты меня не спросила?

Мама вздохнула.

— Я не могла заставлять тебя делать такой выбор, Пейдж. Это была совершенно безвыходная ситуация.

— Мне это отлично знакомо, — с горечью парировала я.

Внезапно на меня навалилась такая усталость, что негодование покинуло мое тело. Мне хотелось уснуть и не просыпаться несколько месяцев, а может быть, и лет.

— Есть вещи, о которых невозможно рассказать отцу, — еле слышно выговорила я, садясь на постель.

Мой голос звучал бесстрастно и где-то даже по-деловому. Я подняла глаза и увидела, как передо мной промелькнула серебристая тень. Это моя душа покинула то укромное место, где пряталась много лет.

— Когда мне было восемнадцать лет, я сделала аборт, — безжизненно произнесла я. — Тебя рядом не было.

Мама протянула ко мне руки, и я увидела, что она побледнела.

— Пейдж! — прошептала она. — Ты должна была приехать ко мне.

— Ты должна была быть рядом, — пробормотала я.

Хотя на самом деле какое это могло иметь значение? Мама рассказала бы мне о том, что у меня есть выбор. Она могла бы прошептать что-нибудь о том, как сладко пахнет младенец, или напомнить о связи, устанавливающейся между матерью и дочерью, как, например, тогда, когда мы вместе лежали на узком кухонном столе, завернувшись в свое будущее, как в вязаную шаль ручной работы. Мама могла сказать мне то, что тогда я слышать не захотела бы. Я и сейчас была не готова это выслушать.

«По крайней мере, мой ребенок меня не знал, — подумала я. — По крайней мере, я не обрекла ее на страдания».

Мама вздернула подбородок.

— Взгляни на меня, Пейдж, — сказала она. — Возврата нет. Возврата никогда не бывает. — Она положила руки мне на плечи и сжала их, как тисками. — Ты такая же, как я, — заключила она.

В самом деле? Последние три месяца я потратила на бесконечные сравнения таких очевидных вещей, как глаза и волосы, а также других, более тонких характеристик. Например, склонности сбегать и прятаться. Но существовали черты, которые я не хотела с ней делить. Я отреклась от такого подарка судьбы, как ребенок, только из опасения, что безответственность матери передалась мне по наследству. Я оставила свою семью и обвинила в этом судьбу. Я годами убеждала себя в том, что, если бы я смогла найти свою мать, если бы мне удалось хоть глазком увидеть, чего я была лишена, я сразу получила бы ответы на все свои вопросы.

— Я не такая, как ты, — отрезала я, и это было не обвинение, а утверждение, слегка окрашенное удивлением.

Возможно, я и ожидала, что мы окажемся похожи. Возможно, я даже втайне на это надеялась, но теперь я не намерена просто опускать руки и сдаваться. На этот раз я решила оказать сопротивление. Я твердо решила, что сама выберу свою дорогу.

— Я не такая, как ты, — повторила я и почувствовала тугой комок внизу живота. Оправданий у меня больше не было.

Я встала и обошла по кругу розовую комнату маленькой девочки. Я уже поняла, что я буду делать. Я всю свою жизнь мучилась вопросом: что же я такое сделала? Почему меня бросил единственный в мире человек, которого я любила больше жизни? Я не собиралась обрекать Николаса и Макса на подобные страдания. Я вытащила из ящика свое нижнее белье. Джинсы, все еще испачканные сеном и навозом, я запихнула на дно дорожной сумки, с которой приехала в Северную Каролину. Я осторожно завернула коробку с угольными карандашами. И уже прикидывала кратчайшую дорогу домой, отсчитывая в уме время, которое мне потребуется, чтобы туда попасть.

— Как ты можешь просить меня остаться? — прошептала я.

Глаза мамы сверкали в темноте, как глаза рыси. Она дрожала от нечеловеческого усилия, помогавшего ей сдерживать слезы.

— Они тебя не примут, — пробормотала она.

Несколько мгновений я молча смотрела на нее, а потом медленно улыбнулась.

— Ты приняла, — только и сказала я.