Забрать любовь

Глава 36

Когда Николас учился на последнем курсе Гарварда, они с соседом по комнате Оуки Питерборо напились и облили пеной из огнетушителя спящего коменданта общежития. Весь этот год они были на испытательном сроке, а по окончании колледжа их пути разошлись. Когда Николас поступил в медицинскую школу, Оуки поступил в школу юридическую. К тому времени, когда Николас сделал свою первую операцию, Оуки уже много лет являлся совладельцем одной из престижных бостонских юридических фирм.

Николас делает глоток воды с лимоном и пытается обнаружить хоть малейшее сходство между тем Оуки, которого он знал, и сидящим перед ним адвокатом по брачно-семейным делам. Утром он сам позвонил ему и предложил вместе пообедать.

— Конечно, черт побери! — воскликнул Оуки, и они договорились о встрече в этот же день.

Николас размышляет о Гарварде и о связях его выпускников. Он наблюдает за своим старым товарищем, а тот уверенным движением роняет на колени салфетку и смотрит на него ускользающе-безразличным взглядом.

— Я чертовски рад видеть тебя, Николас, — говорит Оуки. — Не правда ли, как странно: работаем в одном городе и никогда не встречаемся со старыми друзьями?

Николас улыбается и кивает. Он никогда не считал Оуки Питерборо своим старым другом. Их дружба закончилась, когда в девятнадцатилетнем возрасте он увидел, как Оуки запускает руку в трусы его подружки.

— Я надеялся, что ты сможешь ответить на мои вопросы, — переходит к делу Николас. — Ты ведь практикуешь семейное право, верно?

Оуки вздыхает и откидывается на спинку стула.

— Увы, это так. Ирония заключается в слове «семейное». Ведь то, чем я занимаюсь, отнюдь не способствует сохранению семей. — Он смотрит на Николаса, и его глаза расширяются. — Ты хочешь сказать, что это нужно лично тебе?

Николас кивает. У него подергивается мышца на щеке.

— Я хочу расспросить тебя о разводе, — добавляет он.

Николас утратил сон и покой, но с ужасающей ясностью осознал неизбежность этого шага. Ему наплевать, сколько это будет стоить. Самое главное — избавиться от Пейдж и оставить себе Макса. Он зол из-за того, что минувшей ночью позволил Пейдж застать себя врасплох. Ее прикосновения, аромат ее кожи… На мгновение он заблудился в прошлом и сделал вид, что она никуда не уезжала. Он почти простил ей три последних месяца. А потом она сказала то, чего он никогда не сможет ей простить.

Стоит ему представить себе руки другого мужчины на ее теле, чужого ребенка в ее утробе, и его начинает трясти. Впрочем, он уверен, что со временем это потрясение уляжется. На самом деле аборт Пейдж взволновал его меньше всего. Будучи врачом, Николас все свое время посвящает спасению жизней. Поэтому он никак не может выступать в пользу аборта. Однако прекрасно понимает аргументы его сторонников. Нет, что выводит его из себя, так это обман. Он мог бы выслушать Пейдж, и у нее наверняка были серьезные основания для прерывания беременности. Но он не мог понять, как можно было все эти годы скрывать такое событие от собственного мужа. Он имел право это знать. И речь шла не только о ее теле, а и об их совместном прошлом. За восемь лет она так ему и не доверилась.

Все утро Николас пытался избавиться от воспоминаний о Пейдж, взывающей к его милосердию. Она отражалась в зеркале, и Николас видел двух Пейдж. Одна из них как будто насмехалась над словами и действиями второй, старательно их копируя. Она казалась ему такой хрупкой, что на ум приходило сравнение с пушистыми одуванчиками, облетающими от малейшего дуновения ветерка. Николас знал: одного его слова достаточно, чтобы она утратила самообладание.

Но гнева, пульсирующего в крови Николаса, хватило на то, чтобы блокировать остатки чувств к ней. Он решил использовать против нее ее собственное оружие. Он заберет Макса, прежде чем она успеет использовать несчастного малыша для того, чтобы его разжалобить. Он получит развод и запретит ей приближаться к своему дому. Быть может, через пять или десять лет он перестанет видеть ее образ в личике сына.

Оуки Питерборо промокает мясистые губы салфеткой и делает глубокий вдох.

— Послушай, — говорит он, — я, конечно, юрист, но помимо этого я твой друг. Ты должен знать, во что ввязываешься.

Николас надменно смотрит ему в глаза.

— Просто скажи, что я должен делать.

Оуки выдыхает, издавая тошнотворный звук перекипевшего чайника.

— Видишь ли, законодательство Массачусетса допускает вину сторон. Это означает, что для получения развода ты не обязан доказывать ее вину. Но если тебе это удастся, то все имущество и счета буду разделены исходя из этого.

— Она меня бросила, — перебивает его Николас. — И восемь лет мне лгала.

Оуки потирает ладони.

— Отсутствовала ли она более двух лет? — Николас качает головой. — А она, случайно, не была основным добытчиком в семье? — продолжает допытываться Оуки. — Николас, фыркнув, бросает салфетку на стол, и Оуки поджимает губы. — Что ж, в таком случае с юридической точки зрения она тебя не бросала. Что касается лжи… Тут я вообще не уверен. Обычно супругам в вину вменяется чрезмерное употребление алкоголя, избиения, измены…

— Меня бы это нисколько не удивило, — бормочет Николас.

Оуки его не слышит.

— Супруги не могут обвинять друг друга в переезде в новое жилище или, скажем, в смене религии.

— Она никуда не переезжала, — начинает терять терпение Николас. — Она просто уехала. — Он в упор смотрит на Оуки. — Сколько на это уйдет времени?

— Этого я пока не знаю, — следует ответ. — Все зависит от того, сможем ли мы добыть доказательства. Если это нам не удастся, вы сможете заключить соглашение о раздельном проживании, которое через год легко трансформируется в развод.

— Год! — вопит Николас. — Пойми, Оуки, я не могу ждать год. Она ненормальная, и от нее можно ожидать чего угодно. Три месяца назад она просто села в машину и укатила. На этот раз она прихватит моего ребенка.

— Ребенка? — эхом вторит ему Оуки. — Ты не говорил, что у вас есть ребенок.

Когда Николас выходит из ресторана, он кипит от злости. Он узнал, что хотя суды уже не считают, что ребенок в любом случае должен жить с матерью, но каждый случай рассматривается очень тщательно и ребенок достанется тому родителю, который сможет удовлетворить его основные потребности. Николас почти все время проводит на работе, а значит, нет никакой гарантии, что попечительство над Максом будет доверено именно ему. Он также узнал, что, поскольку Пейдж оплачивала его учебу, она имеет право на часть его будущих доходов. И еще он узнал, что все это займет гораздо больше времени, чем он вообще себе представлял.

Оуки попытался отговорить его от этой затеи, но Николас убежден, что выбора у него нет. От одной мысли о Пейдж его руки непроизвольно стискиваются в кулаки, а пальцы леденеют. Мысль о том, что из него сделали дурака, невыносима.

Он входит в Масс-Дженерал и идет по коридору, не отвечая на приветствия. Войдя в кабинет, он захлопывает за собой дверь. Одним взмахом руки он сметает груду бумаг со стола на пол. Сверху оказывается история болезни Хьюго Альберта, которого он прооперировал сегодня утром. В карточке пациента также было указано, что сегодня у него золотая свадьба. Когда Николас сказал Эстер Альберт, что ее муж хорошо перенес операцию, она заплакала и принялась благодарить его. Она снова и снова повторяла, что будет молиться за него до конца своих дней.

Николас кладет голову на стол и закрывает глаза. Как бы ему хотелось иметь частную практику, как у отца! Или пусть хотя бы его общение с пациентами было столь же длительным, как у терапевтов. Слишком тяжело вступать в такие близкие отношения на столь короткий промежуток времени, а затем переключаться на другого пациента. Но Николас начинает понимать, что таков его удел в этой жизни.

Усилием воли взяв себя в руки, он открывает верхний ящик стола и извлекает из него лист бумаги с печатью Масс-Дженерал и теперь уже его собственным именем.

— Оуки нужен список, — бормочет он. — Я составлю ему список.

Он начинает записывать все, что принадлежит ему и Пейдж. Дом. Машины. Горные велосипеды и каноэ. Барбекю и садовая мебель, а также белый кожаный диван и огромная кровать. Это та же самая кровать, которая стояла в их старой квартире. С ней было связано слишком много, чтобы просто списать ее в утиль. Николас и Пейдж заказали кровать ручной работы, и им пообещали доставить ее к концу недели. Но изготовление кровати растянулось на долгие месяцы, в течение которых они спали на матрасе на полу. Потом на мебельном складе случился пожар. Их кровать сгорела, и ее пришлось делать заново.

— Тебе не кажется, — спросила однажды ночью Пейдж, — что Господь пытается намекнуть нам, что мы совершили крупную ошибку?

Покончив с имуществом, Николас берет чистый лист бумаги. В левом верхнем углу он пишет свое имя, а в верхнем правом — имя Пейдж. Потом он расчерчивает лист на графы. Дата рождения. Место рождения. Образование. Продолжительность брака. Заполнить эти графы очень легко, но его шокирует контраст между количеством учебных заведений, которые окончил он, и почти пустая графа, посвященная образованию Пейдж. Он смотрит на заголовок «Продолжительность брака» и ничего под ним не пишет.

Если бы она вышла замуж за того парня, родила бы она ему ребенка?

Николас отталкивает от себя листы бумаги. Внезапно они кажутся ему такими тяжелыми, что грозят перевернуть стол. Он откидывает голову на спинку кресла и смотрит на облака, образованные больничными трубами, но вместо них у него перед глазами стоит измученное лицо Пейдж. Он моргает, но видение не исчезает. Ему кажется, что если он произнесет ее имя, то она ему ответит. Наверное, он сходит с ума.

Ему очень хочется знать, любила ли она того, другого. И еще он пытается понять, почему этот немой вопрос вызывает у него тошноту.

Когда он поднимает голову, перед ним стоит мать.

— Николас, — говорит она, — я принесла тебе подарок. — В руках она держит большой, плоский, обернутый в бумагу прямоугольник. Она еще не успела потянуть за шнур, которым перевязан прямоугольник, но Николасу уже ясно — это фотография в рамке. — Это для твоего кабинета, — говорит она. — Я несколько недель работала над этим снимком.

— Это не мой кабинет, — говорит Николас. — Я ничего не могу здесь вешать…

Но он уже не может отвести взгляд от фотографии гибкой ивы на берегу озера. Свирепые ветра изогнули ее ствол и придали ему форму перевернутой буквы U. Но самое странное в фотографии — это краски. Ствол ивы цвета расплавленного металла как будто пылает на фоне багряных, лиловых и пурпурных облаков.

Астрид обходит стол и, остановившись рядом с сыном, смотрит на фотографию.

— Потрясающе, правда? — говорит она. — Вся суть в освещении.

Бросив беглый взгляд на бумаги перед Николасом, она делает вид, что не заметила их содержания.

Николас проводит пальцами по имени матери в нижнем углу снимка.

— Очень красиво, — говорит он. — Спасибо.

Астрид присаживается на угол стола.

— Я пришла не только для того, чтобы отдать тебе фотографию, Николас, — продолжает она. — Я здесь для того, чтобы кое-что сказать, хотя тебе это не понравится. Пейдж теперь живет у нас.

Николас смотрит на нее так, как если бы она только что сообщила ему, что его отец — цыган, или что его медицинский диплом — липа.

— Ты шутишь? — наконец говорит он. — Как ты можешь так со мной поступать?

Астрид встает и начинает расхаживать по кабинету.

— Хочется напомнить тебе, Николас, что у себя дома мы можем делать все, что захотим, и совершенно не обязаны перед тобой отчитываться, — говорит она. — Пейдж — чудесная девушка, и лучше осознать это поздно, чем никогда. Кроме того, она очаровательная гостья. Имельда говорит, что она сама заправляет свою постель. Можешь себе представить?

В пальцах Николаса возникает странный зуд. Он испытывает безумное желание кого-нибудь ударить или задушить.

— Если она прикоснется к Максу…

— Я уже об этом позаботилась, — говорит Астрид. — Она согласилась уходить из дома днем, когда я присматриваю за Максом. Она будет приходить только вечером. Не может же она спать в машине или на лужайке.

Николасу кажется, что он навсегда запомнит этот момент: сморщенная улыбка матери, мигание неоновой лампы под потолком, скрип колес тележки, доносящийся из коридора. «В этот момент окончательно рухнула моя жизнь», — будет рассказывать он годы спустя.

— Пейдж не та, за кого ты ее принимаешь, — с горечью в голосе говорит он.

Астрид идет в дальний конец кабинета и как будто не слышит его слов. Она снимает со стены пожелтевшую морскую карту и проводит пальцами по тонким линиям течений и завиткам водоворотов.

— Мне кажется, ее место здесь, — говорит она. — Тут она всегда будет у тебя на виду.

Она снова пересекает комнату, чтобы положить старую рамку на стол и заменить ее фотографией ивы.

— А знаешь, — небрежно рассказывает она, привстав на цыпочки, чтобы подровнять рамку на стене, — мы с твоим отцом чуть было не развелись. Ты должен ее помнить. Она работала гематологом. Я знала об этой связи и всеми силами боролась за свою семью. Я на каждом шагу создавала ему проблемы: выплескивала на него напитки, устраивала сцены, а раз или два грозила забрать тебя и сбежать. Я была уверена, что тихое и покорное поведение было бы самой большой ошибкой, которую я только могла совершить. Он бы подумал, что я слабая и никчемная, а значит, со мной можно не считаться. Но однажды я решила, что обрету куда больше силы, если уступлю. — Астрид поправляет фотографию и делает шаг назад. — Вот так. Что скажешь?

Глаза Николаса превратились в черные злобные щелки.

— Я хочу, чтобы ты вышвырнула Пейдж из дома. А если она приблизится к Максу ближе, чем на сто футов, я заявлю на тебя в полицию. Клянусь! Я хочу, чтобы ты убралась из моего кабинета, а потом позвонила и извинилась за то, что посмела вмешаться в мою жизнь. Я хочу, чтобы ты повесила эту чертову карту на место, а меня оставила в покое.

— Знаешь, Николас, — спокойно говорит Астрид, хотя каждая жилка в ее теле дрожит от напряжения, — глядя на тебя сейчас, я не узнаю в тебе своего сына.

Она берет карту, вешает ее на место и, не оглядываясь, идет к двери.

— Ты ничего не знаешь, — бормочет Николас.

По несчастливой случайности Николас и Пейдж вечером сталкиваются дома у Прескоттов. Из-за осложнений у одного из пациентов Николас уехал из больницы позже обычного. Он запихивает игрушки Макса в сумку, когда в гостиную врывается Пейдж.

— Ты не можешь со мной так поступить, — плачет она.

Когда Николас поднимает голову, его лицо лишено всяческого выражения.

— Ага, — говорит он, поднимая мяч-погремушку, — мама тебе уже все рассказала. Плохие новости разлетаются очень быстро.

— Ты должен дать мне шанс, — говорит она, останавливаясь перед ним и пытаясь привлечь его внимание. — Не горячись.

В дверях появляется Астрид с Максом на руках.

— Выслушай ее, Николас, — тихо говорит она.

Николас бросает в сторону матери взгляд, который заставляет Пейдж вспомнить василиска из ирландских легенд, чудовище, убивавшее взглядом.

— Мне кажется, я выслушал достаточно, — говорит он. — Я предпочел бы никогда не слышать того, что она мне рассказала. — Он выпрямляется и перебрасывает ремень сумки через плечо. Подойдя к Астрид, он грубо вырывает Макса из ее рук. — Почему бы тебе не отправиться наверх, в свою милую спаленку? — насмешливо улыбается он Пейдж. — Там ты сможешь выплакаться вволю, а потом спуститься вниз и выпить бренди с моими родителями, черт бы их подрал!

— Николас! — говорит Пейдж.

Она бросает быстрый взгляд на Астрид и бежит по коридору за Николасом. Распахнув входную дверь, она кричит его имя в ночь.

Николас останавливается возле машины.

— Ты получишь хорошее содержание, — говорит он. — Ты его заработала.

Пейдж громко рыдает, прильнув к косяку двери, как будто пытаясь удержаться на ногах.

— Все это неправильно, — всхлипывает она. — Неужели ты думаешь, что мне нужны твои деньги или этот дурацкий дом?

Николас вспоминает жуткие истории, которые слышал от своих коллег-хирургов, о том, как их ограбили хищные жены, лишив половины баснословных заработков и безупречной репутации. Он не может представить себе Пейдж на свидетельской трибуне, бросающей в него обвинения и показания, призванные до конца дней обеспечить ей безбедное существование. Он не верит, что она способна рассуждать о том, хватит ли ей на жизнь пятисот тысяч фунтов в год. Если он попросит у нее ключи от дома, она их ему безропотно отдаст. Она совершенно не такая, как все остальные. Она всегда отличалась от окружающих, и именно за это он ее полюбил.

Волосы упали ей на лицо, из носа течет, ее плечи трясутся от нечеловеческих усилий, когда она старается взять себя в руки. На нее страшно смотреть.

— Мама, — говорит Макс и тянет к ней ручонки.

Николас отворачивается, чтобы сын на нее не смотрел. Пейдж проводит по глазам тыльной стороной руки. Николас говорит себе, что после того, что он узнал, пути назад нет, но чувствует, что его грудь горит, набухшие ткани не выдерживают и сердце рвется. Николас морщится и качает головой. Он садится в машину, пристегивает Макса и включает зажигание. Он пытается отследить последовательность событий, но ему не удается понять, как они оказались там, откуда нет возврата. Пейдж не двигается с места. За гулом двигателя ему уже не слышен ее голос, но он знает, что она ему говорит. Она говорит, что любит его и Макса.

— Я ничем не могу тебе помочь, — бормочет он и уезжает, не позволяя себе даже оглянуться назад.