Забрать любовь

Глава 35

Анна Мария Сантана, с которой я никогда не была знакома, родилась и умерла 30 марта 1985 года. «НАШ АНГЕЛ ЧЕТЫРЕХ ЧАСОВ ОТ РОДУ» гласит надпись на могильной плите, до сих пор относительно новой среди других памятников на кембриджском кладбище. В последний раз я здесь гуляла еще во время беременности. Я не знаю, почему тогда не заметила эту могилу. Она ухожена, и вокруг плиты растут фиалки. Кто-то часто навещает свою малышку.

От моего внимания не ускользает то, что она умерла приблизительно в то же время, когда я зачала своего первого ребенка. Мне вдруг очень хочется что-то оставить на ее могиле: серебристую погремушку или розового плюшевого медвежонка. Вслед за этим приходит мысль, что как Анне Марии, так и моему малышу сейчас было бы уже восемь лет. Они уже выросли бы из младенческих игрушек, переключившись на кукол Барби и велосипеды. Я слышу мамин голос: «В моей памяти ты осталась пятилетней малышкой. Я не успела оглянуться, как ты уже выросла».

Что-то скоро должно разрешиться. Мы с Николасом не можем бесконечно кружить вокруг друг друга, то сближаясь, то отдаляясь, как будто исполняя какой-то странный туземный танец. Сегодня я даже не попыталась последовать за ним в Масс-Дженерал. Не собираюсь я ехать и к Прескоттам, чтобы встретиться с Максом. Я больше не могу давить на Николаса, потому что он на грани срыва, но от невозможности действовать не нахожу себе места. Я не собираюсь сидеть сложа руки, ожидая, пока Николас за меня определит мое будущее, как он делал это в прошлом. Но мне не удается убедить его понять то, что он должен понять.

Я пришла на кладбище, чтобы разобраться в себе. Это помогало маме, и я надеюсь, что поможет и мне. Но, увидев могилу Анны Марии, я еще глубже увязаю в противоречиях. Я сказала Николасу правду о том, почему уехала, но не рассказала ему всей правды о себе. Что, если, когда я вернусь домой, Николас с распростертыми объятиями встретит меня на крыльце и предложит все начать сначала. Имею ли я право снова совершить те же самые ошибки?

Много лет назад я прочитала в газете письмо какого-то мужчины. Он рассказывал о том, что когда-то у него был роман с секретаршей. Эти отношения давно закончились, но он так и не рассказал о них жене. И хотя он был счастлив в браке, ему казалось, он должен во всем ей признаться. Меня удивил ответ психолога: «Вы сами себе создаете проблемы. Вашей жене не может повредить то, чего она не знает».

Я не знаю, на сколько меня хватит. Я никогда не заберу Макса и не сбегу с ним в ночь, как почему-то думает Николас. Я не смогу так поступить с Максом. И уж тем более я не смогу так поступить с Николасом. Проведя три месяца с Максом, он стал намного мягче. Николас, которого я покинула в июле, никогда не заполз бы в комнату на четвереньках, изображая медведя гризли, чтобы развеселить сынишку. Но с практической точки зрения я не могу продолжать спать на лужайке. Уже середина октября, и с деревьев начинают опадать листья. Прошлой ночью ударили заморозки. Скоро выпадет снег.

Я иду в «Мерси», рассчитывая на чашку чая у Лайонела. Первой меня видит Дорис. Она роняет на стол поднос с двумя порциями фирменного блюда и бросается ко мне.

— Пейдж! — кидается она мне на шею и, обернувшись, кричит в кухню: — Пейдж вернулась!

Прибегает Лайонел и с почестями усаживает меня на красный виниловый табурет у стойки. Закусочная меньше, чем я запомнила, и ее стены выкрашены в тошнотворный желтый цвет. Если бы я так хорошо ее не знала, мне стало бы здесь не по себе.

— Где же твой бесподобный малыш? — спрашивает Марвела, наклоняясь так близко, что ее огромные серьги, раскачиваясь, касаются моих волос. — У тебя должны быть фотографии.

Я качаю головой и с благодарностью принимаю чашку кофе, которую мне приносит Дорис. Лайонел, не обращая внимания на образовавшуюся у кассы небольшую очередь, садится рядом со мной.

— Этот твой доктор заходил к нам несколько месяцев назад. Он решил, что ты сбежала из дома и пришла к нам за помощью. — Лайонел смотрит на меня в упор, и его кривой шрам темнеет от сдерживаемого волнения. — Я ему сказал, что ты не из таких. А я в людях разбираюсь.

На мгновение мне кажется, что он хочет меня обнять. Но он только вздыхает и поднимает свое большое тело с соседнего стула.

— На что ты пялишься? — рявкает он на Марвелу, которая топчется рядом со мной, заламывая руки. — Работа прежде всего, — извиняющимся тоном говорит он мне и идет к кассовому аппарату.

Официантки и Лайонел вернулись к работе, и я могу оглядеться вокруг. Меню не изменилось, в отличие от цен. Новые цены наклеены поверх старых на крошечных флуоресцирующих стикерах. Мужской туалет не работает, как и в тот день, когда я в последний раз сюда заходила. А на стене красуются все нарисованные мною портреты клиентов.

Мне трудно поверить в то, что Лайонел их не выкинул. Наверняка некоторые из этих людей уже умерли. Я рассматриваю портреты: крупная женщина Элма, профессор химии Хэнк, Марвела, Дорис и Мэрилин Монро, Николас… Николас. Я встаю, а потом забираюсь на стойку, чтобы рассмотреть его поближе. Я сижу на корточках, прижав ладони к его портрету и чувствуя на себе взгляды посетителей. Лайонел, Марвела и Дорис, как настоящие друзья, делают вид, что ничего не замечают.

Я отлично помню этот рисунок. На заднем плане я нарисовала маленького мальчика, который сидит на дереве с кривыми, переплетенными ветками и держит солнце. Сначала я думала, что проиллюстрировала одну из своих любимых ирландских легенд, в которой Кухулин покидает дворец бога солнца вместе с матерью, вернувшейся к первому мужу. Я не понимала, почему нарисовала именно эту сцену, скорее относящуюся к моему собственному детству, чем к Николасу. Я даже предполагала, что она имеет какое-то отношение к моему побегу из дома. Я смотрела на этот рисунок и видела отца, затягивающегося трубкой. Мне было совсем нетрудно представить, как он жестикулирует руками, испачканными клеем и исцарапанными проволокой, повествуя о пути Кухулина в мир смертных. Мне всегда хотелось узнать, скучал ли впоследствии Кухулин по той, другой жизни.

Несколько месяцев спустя мы с Николасом сидели в закусочной, и я рассказала ему историю Дехтире и бога солнца. Он рассмеялся и сказал, что увидел на рисунке нечто совершенно иное. Он впервые слышал о Кухулине, зато, будучи ребенком, искренне верил в то, что если он заберется повыше, то обязательно достанет солнце. «Мне кажется, — закончил он, — в каком-то смысле мы все это делаем».

Я отпираю дом и целый час занимаюсь только тем, что извлекаю грязные носки, ползунки и распашонки из самых невообразимых мест: из микроволновки, из бара, из супницы. Собрав огромную кучу белья, я начинаю стирку. Одновременно я вытираю пыль в гостиной и спальне и отмываю полочки в ванной. Я мою унитаз, пылесосом чищу телесного цвета ковры и изо всех сил пытаюсь оттереть пятна желе с кафельной плитки в кухне. Я меняю простыни на постели Николаса и в кроватке Макса. Я выбрасываю все использованные подгузники и обрызгиваю духами ковер, чтобы хоть немного замаскировать запахи. Все это время работает телевизор, и по нему идут сериалы, которые мы смотрели вместе с мамой, когда она сломала щиколотку. Я советую Девон уйти от мужа и плачу, когда у Аланы рождается мертвый ребенок. Я не могу оторваться от любовной сцены между богатой девушкой по имени Леда и сообразительным, хотя и бедным, Спайдером. Я накрываю стол на двоих, когда вдруг начинает звонить телефон. Я по привычке снимаю трубку.

— Пейдж, — говорит голос, — ты и представить себе не можешь, как я счастлива, что удалось тебя найти.

— Это не то, что вы думаете, — уклончиво отвечаю я, стараясь понять, с кем имею дело.

— Разве ты не придешь проведать Макса? Он ждет тебя целый день.

Астрид. Кто же еще! В этом городе у меня нет друзей.

— Я… Я не знаю, — отвечаю я. — Я делаю уборку.

— Николас не говорил мне, что ты уже живешь дома, — замечает она.

— А я тут не живу.

— Пейдж, — произносит Астрид резким, как края ее черно-белых снимков, голосом. — Нам надо поговорить.

Она встречает меня у двери с Максом на руках. Он одет в стильный комбинезон и обут в самые крошечные кроссовки «Найк», какие я когда-либо видела.

— Выпьем кофе, — предлагает Астрид. — Имельда накрыла нам в гостиной.

С этими словами она вручает мне Макса, после чего поворачивается и входит в величественный холл. Мне остается лишь последовать за ней.

Гостиная теперь представляет собой комнату, заваленную игрушками. У нее гораздо менее устрашающий вид, чем тогда, когда я впервые была здесь с Николасом. Возможно, если бы восемь лет назад здесь стояли деревянная лошадка и детские качели, все было бы иначе. Я сажаю Макса на пол, и он немедленно становится на четвереньки и начинает раскачиваться.

— Смотри, — восклицаю я, — он скоро будет ползать!

Астрид подает мне чашку с блюдцем.

— Не хочется тебя разочаровывать, но он делает это уже две недели. Пока ему не удается сдвинуться с места.

Я некоторое время наблюдаю за Максом, потом добавляю себе в чашку сливки и сахар.

— Я хочу тебе кое-что предложить, — говорит Астрид.

Я испуганно вскидываю голову.

— Я не знаю… — начинаю я.

Астрид улыбается.

— Ты еще не услышала мое предложение. — Она придвигается ко мне. — Послушай. Ночи уже очень холодные, и я понимаю, что скоро ты не сможешь ночевать на лужайке. Один Господь знает, когда мой упрямый сын возьмется за ум. Я хочу, чтобы ты переехала к нам. Мы с Робертом это уже обсудили. Комнат у нас больше, чем в маленьком отеле. Впрочем, из уважения к Николасу я буду вынуждена попросить тебя днем уходить, чтобы Макс по-прежнему находился под моей опекой. Как ты уже, наверное, заметила, твое общение с Максом его немного напрягает. Но почему бы нам троим — нам с тобой и Максу — время от времени не встречаться на одной территории?

Я смотрю на Астрид с широко разинутым ртом. Эта женщина делает мне удивительное предложение.

— Я не знаю, что сказать, — мямлю я, отводя глаза и глядя на сидящего на полу Макса.

У меня в голове вихрем проносятся самые разные мысли: «Здесь какой-то подвох. Они с Николасом что-то задумали и хотят доказать, что я плохая мать, а значит, меня нельзя и близко подпускать к ребенку. Или она что-то хочет получить взамен. Но что я могу ей дать?»

— Я знаю, о чем ты думаешь, — говорит Астрид. — Мы с Робертом перед тобой в долгу. Я ошибалась, считая, что вам с Николасом не следует вступать в брак. Николасу необходима именно такая женщина, как ты, даже если он слишком туп, чтобы это понять. Но он одумается.

— Николасу не нужна такая женщина, как я, — возражаю я, не сводя глаз с Макса.

Астрид наклоняется вперед. Ее лицо всего в нескольких дюймах от моего.

— Послушай меня, Пейдж, — говорит она. — Хочешь знать, какой была моя первая реакция, когда я услышала от Николаса, что ты ушла из дома? Я подумала: «Аллилуйя!» Я не знала, что ты на такое способна. Когда Николас впервые привел тебя сюда, я возражала отнюдь не против твоего прошлого или твоего образа жизни. Я не буду говорить за Роберта, хотя и он уже отрекся от своего первоначального мнения. Я считала, что ему нужна жена, обладающая выдержкой и решимостью, одним словом, мужественная женщина, способная поделиться этими качествами с супругом. Взглянув на тебя, я увидела девушку, взирающую на своего избранника со слепым обожанием, как на идола, девушку, которая готова следовать за ним, куда бы он ни пошел, и посвятить ему всю свою жизнь. Мне казалось, что у тебя не хватит пороху выстоять на ветрах судьбы, не говоря уже о браке. Ты много лет играла роль девочки на побегушках, выполняя все его желания и прихоти, но в конце концов заставила его призадуматься и пересмотреть свое отношение. По большому счету, то, через что тебе пришлось пройти, не является трагедией. Это так, мелочи. Вы оба через это переступите и родите еще пару-тройку маленьких Максов. Впереди вас ждут выпускные вечера, свадьбы и рождение внуков. И ты такой же боец, как и Николас. Я уверена, что вы очень подходите друг другу. — Она забирает из моих рук пустую чашку. — Имельда уже готовит комнату, — продолжает она. — Хочешь взглянуть?

Астрид встает, но я остаюсь сидеть. Я стискиваю руки на коленях и думаю, действительно ли я этого хочу. Николас разозлится, и мне это выйдет боком.

Макс издает громкие втягивающие звуки и жует что-то, похожее на открытку.

— Эй! — говорю я, отнимая у него эту штуковину. — Ты уверен, что тебе это можно?

Я вытираю слюну с его подбородка и вручаю Максу другую игрушку. И тут я вижу, что держу в руках. Это брелок, на котором болтаются три заламинированные глянцевые фотографии восемь на десять. Я понимаю, что эти снимки сделаны Астрид. На первой фотографии Николас. Он рассеянно улыбается, и видно, что его мысли витают где-то очень далеко. На второй — Макс пару месяцев назад. Я жадно вглядываюсь в его личико, впитывая изменения, которые пропустила. И вот передо мной последний снимок. На нем я вижу себя. Фотография сделана сравнительно недавно, хотя я не понимаю, как Астрид удалось меня сфотографировать. Я сижу в летнем кафе у Фаной-холла. Возможно, я уже беременна. У меня отсутствующий взгляд, и я понимаю, что уже тогда задумывала свой побег.

— Мама, — говорит Макс и тянется к фотографии, которую я держу в руках.

На обороте снимка почерком Астрид написано слово, которое только что произнес мой сын.

Когда мы с Астрид входим в комнату, Имельда расправляет на кровати покрывало.

— Сеньора Пейдж, — говорит она, улыбаясь мне, а потом Максу, который уже успел схватить ее за длинную темную косу. — Этот малыш настоящий чертенок! — смеется она.

— Я знаю, — киваю я. — Это у него от отца.

Астрид хохочет и распахивает шкаф.

— Здесь ты можешь держать свои вещи, — говорит она, а я киваю и озираюсь по сторонам.

По стандартам Прескоттов это очень простая комната. Из мебели здесь бледно-персиковый диван и кровать с пологом, застеленная простынями оттенков дождливого заката в Аризоне. Длинные занавеси из аленсонских кружев на окнах подхвачены латунными ананасами. В углу расположилось антикварное трюмо, выдержанное в одном стиле со шкафом.

— Тебя это устроит? — спрашивает Астрид.

Я опускаюсь на постель и, усадив рядом с собой Макса, поглаживаю ему животик. Я буду скучать по мокрым звездам и гортензиям, но в остальном комната очень даже ничего. Я киваю, потом встаю и отдаю ей ребенка.

— Если я правильно поняла, таково твое условие, — тихо говорю я. — Я вернусь вечером.

— Приходи к ужину, — приглашает Астрид. — Я знаю, что Роберту хочется с тобой увидеться.

Она вместе со мной спускается вниз и провожает меня до двери. Когда Макс видит, что я ухожу, то плачет и тянется ко мне. Астрид дает мне его подержать. Я приглаживаю завитки волос у него на затылке и пожимаю его пухлые плечики.

— Почему ты на моей стороне? — спрашиваю я у Астрид.

Астрид улыбается. В сгущающихся сумерках она становится похожа на мою маму. Астрид забирает у меня ребенка.

— А почему бы и нет? — говорит она.

— Роберт, — обращается к мужу Астрид Прескотт, когда мы входим в столовую, — ты, наверное, помнишь Пейдж…

Роберт Прескотт сворачивает газету и откладывает в сторону очки. Он встает мне навстречу. Я протягиваю руку, но он не обращает на нее внимания и после секундного колебания крепко меня обнимает.

— Спасибо, — говорит он.

— За что? — окончательно растерявшись, шепчу я.

Что я натворила на этот раз?

— За малыша, — отвечает он и улыбается.

И вдруг до меня доходит: за все время, которое я посвятила Максу, Николас ни разу не произнес ничего подобного.

Я сажусь за стол, но от волнения не могу есть ни суп, ни салат, которые приносит из кухни Имельда. Роберт сидит за одним концом огромного стола, Астрид — за другим, а я расположилась где-то посередине. Напротив меня стоит еще один прибор.

— Это для равновесия, — успокаивает Астрид, заметив мои встревоженные взгляды. — Не переживай.

Николас уже приезжал за Максом. По словам Астрид, ему предстоит двадцатичетырехчасовое дежурство, и он решил пораньше лечь спать. Обычно за обедом Макс сидит на своем высоком стульчике рядом с Робертом, который скармливает ему кусочки булки.

— Николас почти ничего не рассказал нам о твоей поездке, — говорит Роберт таким тоном, как будто я ездила в отпуск.

Я молчу, размышляя о том, что могу им рассказать и при этом окончательно себя не скомпрометировать. В конце концов, эти милые люди — родители Николаса.

— Я не знаю, рассказывал ли вам Николас о том, что я выросла без матери, — нерешительно начинаю я. — Она ушла, когда мне было пять лет. Когда я поняла, что не справляюсь с Максом, мне пришло в голову, что если бы мне удалось ее разыскать, то все уладилось бы само собой.

Астрид поцокала языком.

— Ты отлично справилась, — говорит она. — Более того, ты вынесла на себе все самое трудное. Ты ведь кормила его грудью? Да, я помню. Николас оценил это только тогда, когда Макса пришлось в одночасье перевести на смеси. Наше поколение вообще не морочило себе с этим голову. А в наших кругах кормление грудью и вовсе считалось чем-то неприличным.

Роберт перехватывает у нее инициативу.

— Не обращай внимания на Астрид, — улыбаясь, говорит он. — Порой она недели и месяцы напролет проводит в каких-то шалашах, где кроме нее других человеческих существ нет и быть не может. У нее богатый опыт общения с самой собой.

— Иногда случается так, — любезно отвечает ему Астрид с другого конца стола, — что я уезжаю и не вижу разницы между общением с собой и застольными беседами с тобой. — Она встает и подходит к Роберту. Потом наклоняется, и он оборачивается к ней. — Я сегодня говорила, как сильно я тебя люблю? — спрашивает она, целуя его в лоб.

— Если честно, то нет, — отвечает Роберт.

— Ага, — говорит Астрид, похлопывая его по щеке, — значит, сегодня ты меня слушал. — Подняв голову, она с улыбкой смотрит на меня. — Схожу посмотрю, как там наш бифштекс.

Оказывается, Роберт слышал о Донеголе, маминой любимой лошади. Ну, не совсем о Донеголе, но о его отце, ведущем родословную от Сиэтла Слу.

— И она все это делает сама? — удивляется он.

— Она арендует конюшни на крупной ферме, и у нее есть помощник, который чистит стойла, — киваю я. — Это очень красивые места. Зеленые пастбища, а сразу за ними горы.

— Но ты там не осталась, — напоминает мне Роберт.

— Нет, не осталась, — соглашаюсь я.

В этот момент, когда разговор слишком уж сосредоточивается на мне, в столовую возвращается Астрид.

— Еще пять минут, — объявляет она. — Можешь себе представить, прожив с нами двадцать лет, Имельда до сих пор не знает, что ты любишь горелые бифштексы! — восклицает она, обращаясь к мужу.

— Хорошо прожаренные, — уточняет Роберт.

— Радуйся, что я вовремя вмешалась, — смеется Астрид.

Я наблюдаю за ними, и мне снова становится не по себе. Я и представить не могла, что родителей Николаса связывают такие теплые отношения. Я в очередной раз понимаю, как многого была лишена в детстве. Отец ни за что на свете не припомнит, какие бифштексы любит моя мама, а мама понятия не имеет, в какого цвета коробках продаются любимые хлопья отца. Я ни разу не видела, чтобы в кухне мама подошла к отцу и поцеловала его в голову. Я никогда не видела сплетенных пальцев их рук, в то время как пальцы Астрид и Роберта складываются в замысловатый пазл так непринужденно, как будто всегда предназначались именно для этого.

В тот вечер, когда в темном зале «Мерси» Николас сделал мне предложение, я его совершенно не знала. Я знала, что хочу принимать от него знаки внимания. Я знала, что он всем и везде внушает уважение. Я знала, что от его глаз у меня захватывает дух. Я сказала ему «да», потому что думала, что он поможет мне забыть о Джейке, о ребенке, о маме и о Чикаго. В итоге я обвинила его в том, что он оправдал все мои ожидания. Я настолько забыла о себе, что запаниковала и снова сбежала.

Я сказала Николасу «да», хотя на самом деле не знала, хочу ли я выйти за него замуж. Я поняла это только в тот вечер, когда мы, взявшись за руки, выбежали из дома его родителей после ссоры из-за нашего намерения пожениться. Тогда я впервые заметила, что не только я нуждаюсь в Николасе, но и Николас нуждается во мне. Прежде я видела в нем идеального героя, способного помочь мне осуществить мой план. Но в тот вечер Николас пошатнулся от удара, нанесенного отцом, и отвернулся от своей семьи. В одно мгновение человек, приученный к мысли, что весь мир создан исключительно ради него, оказался на совершенно незнакомой территории. К моему удивлению, мы оказались на дороге, по которой я уже прошла. Впервые в жизни кто-то нуждался в моем опыте. Это исполнило меня не изведанными ранее чувствами и ощущениями.

От этого нельзя было просто взять и отречься.

Остаток вечера я наблюдаю за Астрид и Робертом и вспоминаю все, что мне известно о Николасе. Я знаю, что он ни за что на свете не станет есть кальмаров, улиток, мидии и абрикосовый джем. Я знаю, что он спит на правой стороне кровати и что как бы тщательно я ни застилала постель, но простыня с его стороны все равно вылезет из-под матраса. Я знаю, что ничто не заставит его прикоснуться к мартини. Я знаю, что прежде, чем положить трусы в шкаф, он обязательно сложит их вдвое. Я знаю, что он чувствует приближение дождя за сутки до того, как он начнется, и что он может предсказать снег по цвету облаков. Я знаю, что никто и никогда не сможет узнать его так близко, как я.

Я также знаю, что Николас может очень много рассказать обо мне, тем не менее самых важных фактов в этом списке все равно не будет.

«Благослови меня, Николас, ибо я согрешила».

Эти слова с каждым шагом отдаются у меня в голове. Выйдя из дома Прескоттов, я сажусь в машину и еду по улицам Бруклайна. Знакомый маршрут приводит меня к нашему с Николасом дому. Последние полмили я еду с выключенными фарами, и дорогу мне освещает лишь свет луны. Я не хочу, чтобы Николас меня заметил.

За восемь с половиной лет я ни разу не была на исповеди. Эта мысль заставляет меня улыбнуться. Сколько искупительных молитв велел бы мне отчитать отец Дрэхер, если бы сейчас я обратилась к нему, а не к Николасу?

Я впервые исповедовалась в четвертом классе. Монахини хорошо подготовили нас к исповеди, и мы ожидали своей очереди, твердя покаянную молитву. Исповедальня оказалась крохотным помещением с коричневыми стенами, которые внезапно начали смыкаться вокруг меня. Через кружевную металлическую решетку до меня доносилось размеренное дыхание отца Дрэхера. Тогда, на моей самой первой исповеди, я покаялась в том, что упоминала имя Господа всуе, что подралась с Мэри Маргарет Риордан за право схватить последний стакан шоколадного молока в школьном кафетерии. Когда отец Дрэхер ничего мне на это не сказал, я начала придумывать грехи. Я списывала диктант, я лгала отцу, мне в голову приходила нечистая мысль. Услышав последнее признание, отец Дрэхер закашлялся. Тогда я не поняла, что его смутило, ведь я понятия не имела о том, что такое «нечистая мысль». Просто эта фраза прозвучала в каком-то фильме, и я ее запомнила.

— Чтобы искупить эти грехи, тебе придется прочитать одну «Отче наш» и три «Аве Марии», — сказал отец Дрэхер.

Вот так просто он взял и стер все грехи с замаранной таблички моей жизни.

Сколько же лет прошло с тех пор, когда я придумывала себе эти несуществующие грехи? Сколько лет прошло с тех пор, когда я поняла, что никакие молитвы не в силах избавить человека от чувства вины?

В доме темно. Света нет даже в кабинете Николаса. И тут я вспоминаю, что мне сказала Астрид. Николас пытается отоспаться. Меня мучают угрызения совести. «Быть может, в другой раз?» — спрашиваю я себя. Но я больше ничего не хочу откладывать на потом.

В прихожей я спотыкаюсь о ходунки Макса. Я беззвучно крадусь мимо детской к двери нашей спальни. Она приоткрыта. Если Макс проснется, Николас сразу это услышит.

Вот что я задумала. Я сяду на край кровати, сложив руки на коленях. Я разбужу Николаса и расскажу ему все, что он должен был знать с самого начала. Я скажу ему, что больше не могла держать это в себе и что теперь я уйду, чтобы он мог об этом подумать. И всю обратную дорогу я буду молить о прощении.

Я знаю, что сейчас поставлена на карту вся моя жизнь. Но другого выхода я не вижу. Именно поэтому я на цыпочках вхожу в спальню, где на кровати, завернувшись в бело-голубое стеганое одеяло спит Николас. Но я не просто сажусь на край постели. Я не имею права ограничиться этим. Если все пойдет не так, как я задумала, по крайней мере, я узнаю, что у него на сердце.

Я становлюсь на колени возле кровати и запускаю пальцы в густую копну его волос. Другую руку я кладу ему на плечо, изумляясь тому, какая теплая у него кожа. Моя ладонь скользит по его груди. Николас стонет и поворачивается на бок. Его рука падает мне на плечо.

Очень медленно и осторожно я провожу кончиками пальцев по его бровям, его скулам, его губам. Я наклоняюсь вперед и чувствую его дыхание на своих ресницах. Я склоняюсь еще ниже, и вот уже мои губы касаются его рта. Я целую его, пока он не начинает отвечать на мои поцелуи. Я не успеваю отстраниться, потому что он сгребает меня и прижимает к себе. Он открывает глаза. Похоже, мое появление его совершенно не удивляет.

— Ты убрала мой дом, — шепчет он.

— Наш дом, — уточняю я.

Его ладони обжигают мои руки. Это заставляет меня напрячься, а затем отстраниться и сесть на пятки.

— Все нормально, — успокаивает меня Николас, — мы уже женаты. — Он искоса смотрит на меня, и на его губах играет ленивая улыбка. — Я могу к этому привыкнуть, — говорит он, — и тебе придется всегда забираться в мою постель тайком.

Я поднимаюсь и мельком вижу себя в зеркале. Потом осторожно присаживаюсь на край его постели и крепко обхватываю себя руками за плечи. Николас садится рядом со мной и обнимает меня за талию.

— Что случилось? — все так же шепотом спрашивает он. — На тебе лица нет.

Я стряхиваю его руку.

— Не прикасайся ко мне, — говорю я. — После того, что ты сейчас услышишь, ты и сам не захочешь ко мне прикасаться.

Я поворачиваюсь и сажусь напротив него, скрестив ноги. Через его плечо я наблюдаю за своим отражением в зеркале.

— Николас, — начинаю я и вижу, как шевелятся мои губы, произнося слова, которые я и сама не хочу слышать. — Я сделала аборт.

Он резко выпрямляется, его лицо застывает, но наконец ему удается выдохнуть.

— Что ты сделала?

Он придвигается ближе, и меня приводит в ужас ярость, исказившая его черты. Мне кажется, еще немного и он схватит меня за горло.

— Так вот где ты была три месяца! Ты избавлялась от моего ребенка!

Я качаю головой.

— Это случилось до того, как мы с тобой познакомились, — уточняю я. — И это был не твой ребенок.

Я смотрю, как по его лицу скользят воспоминания. Потом он трясет головой.

— Ты была девственницей, — говорит он. — Ты сама мне это сказала.

— Я ничего тебе не говорила, — тихо отвечаю я. — Это то, во что тебе хотелось верить.

Затаив дыхание, я твержу себе, что, может быть, все еще обойдется. В конце концов, перед тем как Николас решил жениться на мне, он жил с другой подругой. Кроме того, очень немногие женщины не вступают в добрачные отношения. Увы, все эти женщины не приходятся Николасу женами.

— Ты католичка, — говорит он, пытаясь разгадать этот ребус. Я киваю. — Так вот почему ты уехала из Чикаго! — восклицает он.

— И вот почему я уехала от Макса, — мягко говорю я. — В тот день, когда я сбежала, он упал с дивана и разбил себе нос. И я решила, что я самая скверная мать на свете. Я убила первого ребенка, из-за меня пострадал и второй малыш. Я решила, что лучше ему вообще без матери, чем с такой, как я.

Николас встает с постели. Я впервые вижу у него в глазах такое выражение.

— А вот тут ты, возможно, права, — почти кричит он, и мне кажется, что сейчас он разбудит Макса.

Он хватает меня за плечи и трясет с такой силой, что моя голова болтается и я почти ничего не вижу.

— Убирайся из моего дома, — рычит он, — и больше никогда не возвращайся! Или ты еще не до конца облегчила душу? Может, тебя разыскивают по обвинению в убийстве? Или ты спрятала в шкафу любовника?

Он выпускает мои руки, и даже в темноте я вижу десять четких кровоподтеков, все еще излучающих боль.

Николас грузно опускается на край кровати, как будто ему вдруг становится невыносимо тяжело удерживать собственный вес. Он наклоняется вперед и закрывает лицо руками. Я хочу дотронуться до него, забрать у него эту боль. Глядя на него, я проклинаю себя за то, что вообще раскрыла рот. Я протягиваю руку, но Николас отстраняется прежде, чем я успеваю коснуться его кожи. Ego te absolvo[16].

— Прости меня, — шепчу я.

Он воспринимает эти слова как жестокий удар. Когда он поднимает голову, я вижу, что его глаза покраснели и пылают яростью. Он смотрит на меня и видит меня насквозь.

— Будь ты проклята! — отвечает он.