Забрать любовь

Глава 27

Ферма «Перекати-поле» на самом деле оказалась вовсе не фермой. Это была часть большого комплекса под названием «Конюшни Пегаса», и с дороги, кроме соответствующего указателя, вообще ничего не было видно. Но когда я припарковала машину и зашагала мимо ленивых ручьев и огороженных пастбищ с гарцующими лошадьми, то заметила небольшую вырезанную из клена табличку: «Перекати-поле», владелица Лили Рубенс.

Сегодня утром меня направила сюда женщина, державшая магазин, по потолку которого мчались мамины кони. Мама расписала потолок восемь лет назад, когда впервые появилась в Фарливиле. В качестве оплаты она попросила старое седло и что-то под названием «скользящий повод». По словам хозяйки магазина, Лили была известной личностью в мире конного спорта. Более того, всех, кто хотел освоить искусство верховой езды, она направляла именно в «Перекати-поле».

Я вошла в прохладный полумрак конюшни. Под ногами зашуршала солома. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидела в нескольких дюймах от себя голову лошади, жарко дышавшей мне прямо в ухо. Я прижала руку к сетке, отделявшей ее стойло от прохода. Лошадь заржала, и ее желтые зубы сомкнулись вокруг проволочных звеньев в попытке укусить меня за ладонь. Ее губы коснулись моей кожи, оставив на ней капли зеленой, пахнущей сеном слизи.

— На твоем месте я бы этого не делал, — произнес голос у меня за спиной, и я резко обернулась. — С другой стороны, я — это ты, а ты — это я, и в этом прелесть бытия.

Рядом с тачкой, полной навоза, стоял, опершись на странного вида грабли, паренек лет восемнадцати, никак не больше. На нем была футболка с вылинявшим портретом Ницше, белокурые волосы зачесаны назад.

— Энди любит кусаться, — сообщил паренек, подходя ближе, чтобы погладить нос лошади.

Он исчез так же неожиданно, как и появился, скрывшись за решетчатой дверью соседнего стойла. В конюшне было много лошадей, и все они были разные. Тут была рыжая лошадь, шерсть которой по цвету очень напоминала мои волосы, и гнедой конь с жесткой черной гривой. Я увидела чистокровного белого скакуна, как будто сошедшего со страниц волшебной сказки, и огромную, царственного вида лошадь цвета темной ночи, едва различимую в глубине стойла.

Я прошла через всю конюшню, по пути миновав ловко орудующего вилами парнишку. Он нагружал тачку сеном. Было ясно, что моей мамы здесь нет, и я с облегчением вздохнула. В конце прохода стоял стол, на котором я увидела деревянную шкатулку и (ну надо же, какое совпадение!) настольный календарь с фотографиями Астрид Прескотт, открытый на сегодняшней дате. Я провела кончиками пальцев по туманным очертаниям Килиманджаро, пытаясь понять, почему моя мама не могла поступать так, как всегда поступала мать Николаса: надолго исчезать, но всегда возвращаться. Я со вздохом открыла титульный лист и увидела расписание со списком женских имен: Бриттани, Джейн, Анастасия, Мерлен. Аккуратный почерк, которым были написаны имена, принадлежал маме.

Я хорошо его запомнила, хотя, когда она уехала, я еще не умела читать. Но еще тогда я обратила внимание на то, что все ее буквы наклонены влево, в отличие от остальных попадавшихся мне на глаза почерков, имеющих правый наклон. В конце концов, разве не этому учили меня позднее сестры на уроках чистописания? Даже в этом моя мама поступала наперекор системе.

Я понятия не имела, что буду делать, когда ее найду. Я не заготовила речь. С одной стороны, мне хотелось испепелить ее взглядом и наорать на нее. Одна минута крика за каждый год, минувший с тех пор, как она меня бросила. С другой стороны, мне хотелось коснуться ее, ощутить, что она такая же настоящая и теплая, как и я. Я хотела убедиться, что, несмотря на все обстоятельства, я выросла похожей на нее. Мне хотелось этого до боли в груди, но я знала, что рассчитывать на это особо не стоит. Да я вообще не знала, как поведу себя в решающий момент — брошусь в ее объятия или плюну ей под ноги.

Я замерла, прислушиваясь к тому, как по моим рукам и ногам с шумом струится кровь. Когда ко мне вернулась способность двигаться, я прорвалась сквозь опутавшую меня паутину страха и подошла к парню в стойле.

— Простите, — начала я, — я не хотела бы вас беспокоить, но…

— Тебе не кажется, что ты лишь кочка на дороге жизни? — не поднимая головы и не прерывая своего ритмичного занятия, произнес он.

Мне показалось, что в ответе на этот вопрос он не нуждается, и я вошла в стойло, ощутив под ногами упругое сырое сено.

— Я ищу Лили Рубенс, — сообщила я мальчишке, пробуя на вкус ее имя. — Я приехала к Лили Рубенс.

Парень пожал плечами.

— Она где-то здесь, — отозвался он. — Посмотри в манеже.

В манеже? Манеж, манеж…

Я кивком поблагодарила спину парня и снова пошла по проходу, озираясь и ища глазами манеж. Что он подразумевал под манежем?

Выскользнув из темной конюшни, я очутилась на таком ярком солнце, что на мгновение мир показался мне ослепительно белым. Затем я разглядела ручей, протекающий с одной стороны от конюшни. Дальше виднелся огромный железный ангар, похожий на блошиный рынок в Скоки, в котором раньше был каток для катания на роликах. Рядом с конюшней, из которой я только что вышла, я увидела еще один сарай или амбар, а ниже, на склоне холма, третье сооружение такого же типа. Две посыпанные гравием тропинки огибали ангар с обеих сторон. Одна из тропинок пересекала поле, по которому скакал рослый конь, вторая шла вдоль берега ручья. Я сделала глубокий вдох и зашагала по второй тропинке. Вскоре тропинка снова раздвоилась. Передо мной встал выбор — взбираться на поросший вереском холм или войти в ворота, ведущие на просторную, овальной формы площадку, усеянную всевозможными препятствиями — заборами, брусьями и стенками. По самому краю площадки ко мне скакала женщина. Я не могла разглядеть ее лицо, но было ясно, что она высокая, стройная и уверенно сидит в седле. Лошадь беспрестанно трясла головой.

— О господи, Эдди, — услышала я голос женщины, когда она поравнялась со мной, — успокойся. Всем досаждают мухи. Или ты думаешь, что у тебя на них монополия?

Я прислушалась, пытаясь вспомнить мамин голос, но вынуждена была признать, что не в состоянии отличить его от тысяч других голосов. Женщина на лошади вполне могла оказаться моей матерью. Если бы мне только удалось взглянуть ей в лицо! Но она обогнула площадку и уже удалялась от меня. Кроме нее на площадке был невысокий мужчина в джинсах, тенниске и твидовой кепке разносчиков газет. Я не слышала его голоса, но видела, что он что-то кричит наезднице.

Всадница пришпорила коня и помчалась по кругу. Она перелетела через толстую синюю стену, потом через высокую перекладину, и вот она несется прямо на меня со скоростью сто миль в час. Я видела раздувающиеся ноздри лошади и слышала глухой топот копыт и тяжелое дыхание всадницы. Она и не собиралась останавливаться. Она собиралась прыгать через ворота, и я стояла у нее на пути.

Я присела и закрыла голову руками, но неожиданно лошадь остановилась как вкопанная в нескольких дюймах от меня. Свесив через ворота тяжелую голову, конь щекотал носом мои пальцы. Издалека донесся голос мужчины.

— Да, — ответила ему женщина, глядя на меня сверху вниз. — Пока что это был наш лучший заезд, но, по-моему, мы тут кого-то насмерть перепугали.

Она улыбнулась мне, и я увидела, что у нее белокурые волосы, карие глаза и необычайно широкие для женщины плечи. Одним словом, это была вовсе не моя мама.

Я извинилась перед женщиной и заспешила по второй тропинке, которая привела меня в открытое поле, усеянное маргаритками и лютиками, едва видневшимися из высокой травы. Вначале я услышала стук копыт: да-да-дум, да-да-дум, а затем увидела двух лошадей, скачущих через поле с такой скоростью, как будто за ними гнался дьявол. Они перепрыгнули через ручей и подскакали к ограде пастбища. Там они опустили головы и принялись щипать траву, с ритмичностью метронома помахивая хвостами, напоминающими длинные волосы экзотических танцовщиц.

Я вернулась назад, но на овальной площадке уже никого не было. Я решила разыскать парнишку из конюшни, рассчитывая получить от него более точные указания. Поднявшись по холму, я увидела мужчину. Он крепко держал толстый кожаный ремень, пристегнутый к недоуздку Эдди. В другой руке у него была губка, с которой капала вода. Но стоило ему коснуться этой губкой бока Эдди, как конь яростно шарахнулся в сторону. Я наблюдала за этой сценой, держась поодаль. Мужчина провел губкой по его спине, и он снова рванулся, уже в другую сторону. Мужчина выпустил губку и кончиком хлыста дважды легонько шлепнул лошадь по шее, а затем продел хлыст сквозь намордник недоуздка. Конь тут же притих и повесил голову, а мужчина начал тихо с ним разговаривать, гладя рукой по спине.

Я решила спросить у этого мужчины о маме. Услышав мои шаги, он отложил губку и поднял голову, продолжая стоять спиной ко мне.

— Прошу прощения, — тихо окликнула его я, и мужчина развернулся так резко, что кепка слетела с его головы и по плечам… нет, не мужчины, а женщины рассыпались густые и длинные темно-рыжие волосы.

Я взглянула в глаза своей матери.

Она была выше и стройнее меня, и у нее была медового цвета кожа. Но у нее были такие же, как у меня, волосы и такие же, как у меня, глаза. Ошибки быть не могло.

— О боже мой! — прошептала она.

Лошадь пофыркивала у нее над плечом, и с ее гривы на мамину тенниску капала вода, но она этого не замечала.

— Я Пейдж, — выпалила я и вдруг протянула ей руку для рукопожатия. — Я… э-э… ваша дочь.

Мама улыбнулась, и это как будто оживило ее застывшую фигуру, вернув ей способность двигаться.

— Я знаю, кто ты, — ответила она.

Она не приняла мою руку, а покачала головой и начала наматывать кожаный ремень на пальцы. Она переминалась с ноги на ногу, ковыряя носками ботинок гравий на дорожке.

— Я отведу Эдди в стойло, — сказала она, потянув коня за повод, но вдруг остановилась и умоляюще посмотрела на меня. — Никуда не уходи, — попросила она.

Я пошла за ней. Она исчезла в стойле (в том самом, которое чистил паренек) и сняла с головы лошади недоуздок. Выйдя из стойла, она закрыла задвижку и повесила упряжь на гвоздь справа от двери.

— Пейдж, — выдохнула она, как будто мое имя запрещалось произносить вслух.

Она потянулась ко мне и коснулась ладонью моего плеча. Я вздрогнула и отшатнулась. Это произошло совершенно непроизвольно, и я ничего не могла с этим поделать.

— Простите, — сказала я, не глядя ей в глаза.

В этот момент рядом материализовался парень, работавший в конюшне.

— Лили, я на сегодня закончил, — заявил он, хотя был только полдень.

Мама с трудом оторвала взгляд от моего лица.

— Знакомься, Джош. Это Пейдж. Моя дочь Пейдж.

— Круто, — кивнул мне парень и снова обернулся к маме. — Аврора и Энди на пастбище. До завтра. Хотя, — добавил он, — завтра — это всего лишь обратная сторона сегодня.

Он зашагал по длинному коридору, и мы проводили его взглядом.

— Он немного дзэн, — пояснила она, — но он — это все, что я могу пока себе позволить.

Не произнеся больше ни слова, мама вышла из конюшни и по тропинке зашагала к раскинувшемуся слева полю. Подойдя к ограде, она оперлась локтями о деревянные ворота и снова замерла, наблюдая за пасущейся вдали лошадью. Даже с этого расстояния я понимала, что это необычайно крупное животное. Соболиная шерсть коня лоснилась, а две передние ноги до колен были белоснежными, как будто он только что вступил в облако.

— Как ты меня нашла? — небрежно поинтересовалась мама.

— Тебе удалось неплохо запутать следы, — с трудом сохраняя спокойствие, ответила я.

Похоже, наша встреча меня взволновала гораздо сильнее, чем ее! И пусть вначале мое появление застало ее врасплох, она быстро взяла себя в руки и теперь держалась так спокойно и непринужденно, как будто знала, что я приеду. Не этого я ожидала. Я поняла, что рассчитывала если не на искренний интерес к своей персоне, то как минимум на любопытство. Втайне же я надеялась на то, что она все еще меня любит.

Я обернулась к ней, ожидая, что какой-то жест, улыбка или модуляции голоса пробудят в моей душе ворох воспоминаний. Но между этой женщиной и той, которая оставила меня в пятилетнем возрасте, не было ничего общего. Я провела последние несколько дней… последние двадцать лет… проводя параллели и выдвигая предположения. Я знала, что мы очень похожи внешне. Я знала, что мы обе покинули свои семьи, хотя мне не были известны причины, по которым это сделала она. Мне казалось, что мы встретимся и она протянет ко мне руки, и, шагнув в ее объятия, я наконец обрету себя. Мне казалось, что мы должны одинаково рассуждать, одинаково мыслить и одинаково двигаться. Но, оказавшись в ее мире, я поняла, что чужая здесь. Это была ее жизнь, и она шла своим чередом и без меня. Суть проблемы заключалась в том, что я ее почти не знала, когда она от меня уехала, и я совершенно не знала ее сейчас.

— Один из моих друзей свел меня с частным детективом, который отследил твой путь до «Конских штучек»… а потом я увидела потолок.

— Потолок, — рассеянно прошептала мама, — ах, потолок! Как в Чикаго.

— Вот именно, как в Чикаго, — отчеканила я.

Мама резко развернулась ко мне.

— Я не хотела оставлять тебя, Пейдж, — сказала она. — Я просто хотела уехать.

Я пожала плечами, как будто мне не было до этого никакого дела. Но во мне загорелась какая-то искра. Я вспомнила круглое личико Макса и сильные руки Николаса, прижимающего меня к своей горячей груди. Я не хотела их бросать. Я просто хотела уехать. Я сбежала не от них. Я просто сбежала. Я искоса посмотрела на маму. Возможно, наше сходство не ограничивается внешностью. Возможно, между нами намного больше общего, чем кажется на первый взгляд.

Мама как будто поняла, что мне нужны доказательства. Она свистнула пасущейся в дальнем конце поля лошади. И конь сорвался с места и сломя голову ринулся к нам. Подбежав к маме, он пошел по кругу, восстанавливая дыхание, и только после этого остановился. Он кивал и встряхивал головой, а потом потянулся к маминой руке и принялся тереться об нее носом.

Это было самое прекрасное животное из всех, что я когда-либо видела. Мне хотелось его нарисовать, но я знала, что мне никогда не удастся перенести на бумагу его неистовую энергию.

— Это моя лучшая выставочная лошадь, — сказала мама. — Он стоит больше семидесяти пяти тысяч долларов. Все это, — она обвела рукой поля и строения огромной фермы, — все мои уроки и тренировки… и все остальные мои занятия — все это посвящено его содержанию и возможности выступать с ним по выходным. Мы выступаем в элитных шоу и недавно даже заняли первое место в своем дивизионе.

Это произвело на меня должное впечатление, но я все равно не понимала, почему она все это мне рассказывает, в то время как существует множество других, гораздо более важных тем.

— Эта земля мне не принадлежит, — продолжала мама, снимая с лошади недоуздок. — Я ее арендую у «Конюшен Пегаса». Еще я арендую у них дом, фургон и грузовик. Кроме этой лошади, у меня, в сущности, ничего нет. Ты понимаешь, о чем я?

— Не совсем, — теряя терпение, отозвалась я и попятилась, когда конь резко тряхнул головой, отгоняя муху.

— Его зовут Донегол, — произнесла мама.

При звуке этого слова, ассоциирующегося у меня с названием одного из графств Ирландии, передо мной, как всегда, возникла картинка мест, где родился мой отец и о которых он нам без умолку рассказывал. «Яркие, как изумруды, поросшие клевером луга, каменные печные трубы, низкие облака и синие, как глаза твоей мамы, реки…»

Я вспомнила слова Эдди Савоя, утверждавшего, что люди всегда цепляются за свое прошлое.

— Донегол, — повторила я, и когда мама протянула ко мне руки, я шагнула в их ласковые объятия, сама не веря тому, что обрывки туманных воспоминаний способны выкристаллизоваться в такую теплоту и искренность.

— Я годы напролет ожидала твоего появления, — призналась мама, вместе со мной поднимаясь на крыльцо белого дощатого домика. — Я смотрела на входящих в конюшню маленьких девочек и думала: «Вот сейчас эта малышка снимет шляпу, и я увижу перед собой Пейдж». — У самой двери она обернулась ко мне. — Но я всякий раз ошибалась.

Почти спартанская обстановка маминого домика была чистой и аккуратной. На веранде было пусто, если не считать белого плетеного кресла-качалки, почти незаметного на фоне белой стены, и ярко-розовой бегонии в подвесном горшке. В прихожей на полу лежала вылинявшая ковровая дорожка и стоял изящный столик из кленового дерева, на котором расположилось несколько овальных деревянных шкатулок. Дверь справа вела в крохотную гостиную, а слева была лестница.

— Сейчас мы тебя устроим, — улыбнулась мама, хотя я не говорила, что собираюсь оставаться. — Но у меня еще несколько уроков, поэтому мне придется уйти.

Мы поднялись на второй этаж. Дверь в ванную находилась прямо на лестничной площадке, а справа и слева были спальни. Мама повернула направо, но я успела бросить беглый взгляд на ее собственную спальню — бежевую и прохладную, с кисейными шторами, развевающимися над белой кроватью.

Я переступила порог второй комнаты, и у меня перехватило дыхание. На обоях теснились огромные розовые цветы, кровать была украшена пышным пологом, а на комоде у стены расположилась компания из двух фарфоровых кукол и зеленого плюшевого клоуна. Это была комната маленькой девочки.

— У тебя есть еще одна дочь.

Это прозвучало не как вопрос, а как утверждение.

— Нет. — Мама шагнула к комоду и коснулась прохладной щечки одной из кукол. — Эта комната стала одной из причин, заставивших меня остановить свой выбор именно на этих конюшнях. Я все время думала о том, как сильно она тебе понравилась бы.

Я еще раз окинула взглядом приторно-сладкую обстановку комнаты, задержав взгляд на удушливо-розовых цветах. Даже если бы я была маленькой девочкой, мне здесь не понравилось бы. Я вспомнила о своей спальне в Кембридже с молочно-белым ковром и почти белыми стенами, которая мне тоже не нравилась.

— Когда ты здесь поселилась, мне было уже восемнадцать лет, — напомнила я. — Немного старовата для кукол.

Маму это замечание нисколько не смутило. Она лишь пожала плечами.

— В моей памяти ты осталась пятилетней малышкой. Я все время мечтала о том, как приеду и заберу тебя, но я не могла так поступить с твоим отцом. Кроме того, я знала, что если вернусь, то навсегда. Я не успела оглянуться, как ты уже выросла.

— Ты приезжала на мой выпускной, — вздохнула я, усаживаясь на кровать.

Матрас оказался жестким и весьма неуступчивым.

— Ты меня видела?

Я покачала головой.

— Частный сыщик. Очень скрупулезный.

Мама села рядом со мной.

— Перед тем как сесть в этот самолет, я десять часов провела в Рейли-Дарэм. Я никак не могла решиться. Я говорила себе: «Еду», и тут же отвечала: «Нет, не могу». Один раз я даже выбежала из самолета перед самым закрытием дверей.

— Но ты ведь все равно прилетела, — напомнила ей я. — Почему же ты не попыталась со мной поговорить?

Мама встала и расправила покрывало так, как будто она и не сидела рядом со мной вовсе.

— Я приезжала не ради тебя, — сказала она. — Я приезжала ради себя. — Она посмотрела на часы. — Бриттани придет в полтретьего. Самая хорошенькая девочка в мире, но хорошей наездницы из нее не получится. Если хочешь, можешь посмотреть. — Она огляделась, как будто в поисках чего-то на полу. — Где твои вещи?

— В машине, — ответила я, понимая, что ни за что на свете не поеду в мотель.

Мама кивнула и направилась к двери, а я осталась сидеть на кровати.

— Если проголодаешься, еда в холодильнике. И осторожнее с унитазом, ручка бачка заедает. Если я тебе срочно понадоблюсь, на телефоне увидишь стикер с номером «Конюшен Пегаса». Меня сразу позовут.

Разговаривать с ней было так легко и просто, как будто и не было перерыва в двадцать лет. Впрочем, для меня, наверное, не было, я все эти годы мысленно беседовала с ней, вот только она не отвечала. И все же я не понимала, как она может держаться так деловито и даже суховато, как будто такие гости, как я, появляются на ее пороге чуть ли не каждый день. Что касается меня, то от одной мысли о ней у меня начинала болеть голова. Быть может, она ведет себя так, намереваясь обойти молчанием вырванные из нашей жизни годы? Ведь, оглядываясь назад, человек рискует споткнуться и упасть.

У двери мама остановилась и оглянулась на меня.

— Пейдж, ты замужем? — спросила она.

Острая боль насквозь пронзила мой позвоночник. Меня чуть не стошнило. И она еще говорит о какой-то еде и телефонных звонках! Да ведь она не знает о своей дочери того, что мать просто обязана знать!

— Я вышла замуж в восемьдесят пятом году, — сообщила я ей. — Моего мужа зовут Николас Прескотт. Он кардиохирург.

Услышав это, мама приподняла брови и улыбнулась. Потом повернулась и вышла за дверь.

— А еще у меня есть ребенок! — крикнула я ей в спину. — Моему сыну Максу уже исполнилось три месяца.

Мама остановилась, но не обернулась. У нее в самом деле задрожали плечи, или мне это показалось?

— Ребенок… — прошептала она.

Я знала, о чем она думает. «У тебя есть ребенок, но ты его бросила, как когда-то я бросила тебя». Я задрала подбородок, ожидая, что она обернется и признает взаимосвязь, но она этого не сделала. Ссутулившись, она начала спускаться по лестнице, всем своим видом давая понять, что увидела эту параллель между нашими жизнями.

Она стояла в центре овала, манежа, по которому верхом на пони скакала девочка.

— Переходы, Бриттани! — командовала она. — Сначала ты должна ехать рысью. Сдави его коленями и не наклоняйся вперед. Ровнее, ровнее, вес на пятки.

Девочка была худенькая и длинноногая. Завязанные в хвост густые белокурые волосы лежали у нее на спине. Я стояла, опершись на ограду, и наблюдала за скачущей по кругу приземистой гнедой лошадкой.

Мама подошла к одной из перекладин и опустила ее ниже.

— Чувствуй, если он скачет слишком быстро или слишком медленно, — продолжала поучать она. — Ты должна управлять каждым его шагом. А теперь я хочу, чтобы ты пересекла диагональ… Не забывай оттягивать пятки вниз.

Девочка дважды проскакала через площадку по диагонали, как будто написав на ней букву Х.

— Хорошо, а теперь учебная рысь! — скомандовала мама.

Девочка перестала пружинить в стременах и опустилась в седло, слегка ерзая вправо и влево на каждом шаге лошади.

— Полусидя! — распорядилась мама, и девочка подскочила как мячик, застыв над седлом и изо всех сил держась за гриву лошади.

Мама увидела меня и помахала рукой.

— Еще одну диагональ, а потом прыжок через кавалетти, — велела она девочке. — Едешь прямо на препятствие.

Она присела рядом с перекладиной, и ее тело сжалось в пружину, как будто она могла заставить лошадь все сделать правильно.

— Выше глаза, выше… Ноги, ноги, ноги!

Лошадь аккуратно перепрыгнула через низкую перекладину и перешла на шаг. Девчушка вытянула ноги вперед, не вынимая их из стремян.

— Молодчина! — похвалила мама, и Бриттани улыбнулась. — На этом можно закончить.

Рядом со мной, доставая из сумочки чековую книжку, остановилась женщина.

— Вы тоже берете уроки у Лили? — спросила она с улыбкой.

— Я об этом подумываю, — нашлась я.

Женщина нацарапала на чеке свою подпись и вырвала его из книжки.

— Лучше ее в наших краях никого нет, — сообщила она мне.

Бриттани ловко соскользнула с седла и подошла к ограде, ведя лошадь за повод. Мама покосилась на меня, окинув взглядом мои шорты и кроссовки.

— Можешь не отводить Тони в стойло, — обратилась она к Бриттани. — Я думаю, он мне еще понадобится.

Она взяла поводья из рук девочки, и Бриттани с мамой ушли.

Моя мама проводила их взглядом и обернулась ко мне.

— Моя следующая ученица заболела, — сообщила она. — Как ты смотришь на бесплатный урок?

Я вспомнила огромную и мощную, как паровоз, лошадь, сегодня утром на моих глазах с легкостью преодолевавшую барьеры и преграды, и перевела взгляд на эту маленькую лошадку. У нее были длинные темные ресницы и белое пятнышко на лбу, похожее на Микки-Мауса.

— Я не думаю, что это удачная идея, — покачала я головой. — Я не лошадница.

— Я тоже когда-то не была лошадницей, — ответила мама. — Просто попробуй. Если тебе не понравится, сразу прекратим урок. — Она подвела меня к невысокому барьеру и остановилась, держа поводья в руках. — Если ты действительно хочешь узнать меня, попробуй освоить верховую езду. А если ты действительно хочешь, чтобы я узнала тебя, то я многое смогу понять, наблюдая за тобой в седле.

Я придержала лошадь, пока мама подгоняла стремена, одновременно называя предметы упряжи: попона, мягкое седло и английское седло, удила, уздечка, мартингал, подпруга, поводья.

— Встань на кавалетти! — скомандовала мама, и я уставилась на нее непонимающим взглядом. — Вот эта красная штука, — пояснила она, пнув перекладину ногой.

Я стала на перекладину правой ногой, а левую сунула в стремя.

— Держись за гриву и перебрасывай ногу через седло! — продолжала командовать мама. — Я держу Тони. Не бойся, он никуда не уйдет.

Не успев оказаться в седле, я поняла, что являю собой смехотворное зрелище. Возможно, маленькие девочки смотрятся на пони очень мило, но я-то была взрослой женщиной. Я была уверена, что мои ноги волочатся по земле. С таким же успехом я могла взгромоздиться на осла.

— Не надо пинать его ногами, — предостерегла меня мама. — Его достаточно просто понукать.

Я осторожно коснулась ногой бока лошадки, но ничего не произошло. Я повторила попытку, и лошадь сорвалась с места и помчалась по кругу. Я обхватила руками ее шею, прыгая с одного бока на другой и пытаясь удержаться.

— Сядь ровно! — крикнула мама. — Сядь ровно и натяни поводья!

Собрав все силы, я выполнила ее распоряжение. Лошадка перешла на шаг, и я вздохнула с облегчением.

— Никогда не наклоняйся вперед, — улыбаясь, наставляла меня мама, — если в твои планы не входит галоп.

Я слушала спокойный голос мамы, расслабившись и позволив словам слиться в один мерный поток. Шерсть Тони царапала мои голые икры, а я изумлялась своей власти над коньком. Если я прижимала к его боку правую ногу, он поворачивал налево. Если я прижимала к нему левую ногу, он сворачивал направо. Я им управляла, а он мне с готовностью подчинялся.

Мама щелкнула языком, Тони перешел на рысь, а я постаралась сделать то, что мне было велено сделать: расположила свои плечи, бедра и пятки на одной прямой линии. Я держала спину прямо, а руки положила на холку лошади и двигалась в такт ее шагам, стараясь уловить ритм. Я совсем запыхалась, и мама наконец позволила мне расслабиться и пустить пони шагом. И только тут я осознала, как сильно стремлюсь заслужить ее одобрение.

— Пока хватит, — улыбнулась мама. — Твои ноги сегодня вечером отвалятся.

Она придержала поводья, а я спрыгнула с седла и похлопала Тони по шее.

— Итак, что нового ты обо мне узнала? — поинтересовалась я.

Мама обернулась ко мне, уперевшись руками в бока.

— Я знаю, что как минимум дважды за последние полчаса ты представляла себе, что галопом скачешь по полю. И еще я знаю, что, если бы ты свалилась в первый раз, когда Тони поспешил тронуться с места, ты бы забралась на него снова. Я знаю, что ты уже думаешь о прыжках и что ты прирожденная наездница, хотя ты еще об этом не знаешь. — Она потянула за поводья, и Тони послушно шагнул вперед, встав между нами. — Одним словом, я увидела, что ты очень похожа на меня.

Мне было поручено сделать салат. Мама стояла перед старой плитой, уперевшись руками в бока, и наблюдала за сковородой, в которой тушился соус к спагетти. Я окинула взглядом ее опрятную кухню в поисках салатницы, помидоров и уксуса.

— Латук на нижней полке, — не оборачиваясь, сообщила мама.

Я сунула голову в холодильник и, распихав персики и коробки с коктейлями, обнаружила головку салата. Отец считал, что о людях можно многое узнать, просто побывав у них на кухне. Интересно, что он сказал бы об этой кухне?

Я начала по одному отделять салатные листья и мыть их под краном. Подняв голову, я обнаружила, что мама наблюдает за мной.

— Почему ты не удаляешь сердцевину? — спросила она.

— Что не удаляю?

— Сердцевину, — повторила мама.

Она прижала кочерыжку к столу и аккуратно выкрутила ее из головки. Листья рассыпались широким веером, напоминающим лепестки огромного цветка.

— Отец тебя этому не научил, — небрежно обронила она.

Я резко выпрямилась, услышав эту критику в адрес самого близкого мне человека. «Нет, — хотелось ответить мне, — не научил. Он был слишком занят всем остальным. Он заботился о моих моральных принципах, учил меня доверять людям и объяснял, что в мире много несправедливости».

— Как видишь, не научил, — тихо сказала я.

Мама пожала плечами и отвернулась к плите. Я начала крошить салат в миску, яростно разрывая его на мельчайшие кусочки. Я почистила морковку и нарезала помидор. И тут я задумалась.

— Ты все ешь? — спросила я. Мама вопросительно посмотрела на меня. — В салате, — уточнила я.

— Я не люблю лук. А ты? — нерешительно добавила она.

— Я ем все, — сообщила я и принялась резать огурец.

«Как это все же нелепо, — думала я, — что я не знаю, какие овощи моя собственная мать предпочитает в смешанном салате». Кроме того, я не могла приготовить ей кофе, понятия не имела, какой размер обуви она носит, и если бы меня спросили, на какой стороне кровати она спит, я бы ни за что не ответила.

— Если бы наши жизни сложились немного иначе, — заговорила я, — мне не надо было бы задавать такие вопросы.

Мама не обернулась, но ложка, которой она помешивала соус, на мгновение замерла.

— Но ведь наши жизни сложились так, как сложились, верно? — отозвалась она.

Я долго смотрела ей в спину, а потом швырнула морковь, помидоры и огурец в миску. Гнев и разочарование душили меня с такой силой, что было трудно дышать.

Мы поужинали на крыльце, а потом долго сидели рядом, наблюдая за тем, как клонится к западу солнце. Мы пили холодный персиковый коктейль из коньячных бокалов с ценниками на донышках. Мама обратила мое внимание на горы, вздымавшиеся так близко, что, казалось, до них рукой подать. Я сравнивала форму наших коленей и голеней, расположение веснушек и убеждалась, что между нами очень много общего.

— Когда я сюда переехала, — рассказывала мама, — мне все время казалось, что эти места очень похожи на Ирландию. Твой отец твердил, что повезет меня туда, но так и не повез. — Она помолчала. — Знаешь, я по нему очень скучаю.

Я удивленно уставилась на нее.

— Он рассказывал мне, что вы поженились через три месяца после знакомства, — несколько смягчившись, сказала я и сделала большой глоток вина. — Он говорил, что это была любовь с первого взгляда.

Мама откинула голову назад и задумалась.

— Возможно, — ответила она. — Я не очень хорошо все это помню. Я знаю, что мне не терпелось вырваться из Висконсина, и тут, как по волшебству, появился Патрик. Мне всегда было его немного жаль. Ему пришлось много страдать, когда я поняла, что дело было вовсе не в Висконсине.

Упускать такую возможность я не имела права.

— Когда я была маленькой, — начала я, — я постоянно придумывала разные причины, которые могли заставить тебя уехать. Однажды я решила, что ты была связана с какой-то бандой, допустила оплошность и они начали угрожать твоей семье. А потом мне пришло в голову, что ты полюбила другого мужчину и вы вместе сбежали.

— У меня был другой мужчина, — призналась мама, — но только после того, как я уехала. Кроме того, я его не любила. Я не собиралась лишать Патрика еще и этого.

Я поставила бокал на столик и пальцем обвела его ободок.

— Так почему же ты уехала? — спросила я.

Мама встала и потерла руки выше локтей.

— Чертовы комары, — пробормотала она. — Они здесь круглый год. Надо взглянуть на лошадей. — Она начала спускаться с крыльца. — Если хочешь, можешь пойти со мной, — не оборачиваясь, добавила она.

Я изумленно смотрела ей вслед.

— Как ты можешь это делать?

— Что делать?

— Вот так просто менять тему.

Я проделала весь этот путь не для того, чтобы меня оттолкнули еще дальше. Я спустилась на две ступеньки и остановилась рядом с ней.

— Прошло двадцать лет, мамочка. Не поздновато ли уходить от ответов?

— Прошло двадцать лет, дорогая, — бросила в ответ мама. — С чего ты взяла, что я помню ответ?

Она отвела глаза и уставилась на свои туфли.

— Не было никакой банды, — вздохнула она. — И любовника не было. Все было совсем не так и гораздо более прозаично.

Я вздернула подбородок.

— Ты мне так и не ответила, — напомнила я ей. — И твое поведение прозаичным не назовешь. Прозаичные люди не исчезают посреди ночи с тем, чтобы уже никогда не вернуться. Прозаичные люди не живут под именем умершего человека. И когда к прозаичным людям впервые за двадцать лет приезжает дочь, они не ведут себя как ни в чем не бывало, делая вид, что это рядовой визит.

Мама сделала шаг назад. От гнева и оскорбленной гордости ее глаза вспыхнули синим огнем.

— Если бы я знала о твоем приезде заранее, я бы, черт подери, вытащила из чулана красную дорожку!

Она зашагала к конюшне, а потом остановилась и обернулась ко мне. Она заговорила, и ее голос звучал гораздо мягче, как будто она успела пожалеть о своих словах.

— Ты ведь тоже уехала из дома, Пейдж. Попробуй разобраться в себе, а потом будем анализировать мои поступки.

Ее слова обожгли мне щеки и огнем полыхнули в горле. Я молча смотрела, как она поднимается по холму к конюшне.

Мне хотелось догнать ее и крикнуть, что я уехала из-за нее. Я просто обязана была воспользоваться этой возможностью и узнать от нее все то, что должна была узнать, да так и не узнала: как быть хорошенькой, как удержать мужчину, как быть матерью. Я хотела сказать ей, что ни за что не оставила бы своего мужа и своего ребенка и что, в отличие от нее, я к ним вернусь. Но мне казалось, что она рассмеется мне в лицо и скажет: «Я тоже так думала. С этого начинается». И еще мне казалось, что я в чем-то не хочу признаваться самой себе.

Я уехала из дома прежде, чем решила разыскать маму. В тот момент я о ней вовсе не думала. В чем бы я ни убедила себя позднее, мысли о Чикаго посетили меня только после того, как я преодолела несколько сотен миль. Она была мне нужна. Я хотела ее найти. Для этого я и наняла Эдди Савоя. Но к такому решению я пришла уже после того, как уехала от Николаса и Макса. Все произошло именно в таком порядке, а не наоборот. Я все равно сбежала бы из дома, даже если бы моя мать жила по соседству.

Тогда я все свалила на происшествие с Максом, но на самом деле его падение стало искрой, от которого вспыхнул огромный ворох моих проблем. Настоящая причина бегства коренилась так глубоко, что дома ее вскрыть было невозможно. Я должна была уехать. У меня не было выбора. Меня толкнул на это отнюдь не гнев. И я не собиралась уезжать навсегда. Лишь до тех пор, пока я не разберусь в себе. Лишь до тех пор, пока я не пойму, что могу быть матерью своему ребенку. Лишь до тех пор, пока я не почувствую, что моя жизнь тоже имеет значение, а не является необходимым продолжением жизней Макса и Николаса.

Я прочитала множество журнальных статей, в которых рассказывалось о работающих матерях, терзающихся чувством вины из-за того, что они на кого-то оставили своих детей. Я приучила себя читать эти статьи и говорить себе: «Видишь, как тебе повезло?» Но меня все равно продолжало грызть нечто, о чем я запрещала себе даже думать. Мой ребенок всегда был рядом, однако сама я хотела быть где угодно, но только не с ним. И осознание этого захлестывало меня с головой, обрекая на неизбывное чувство вины, от которого мне некуда было спрятаться.

Я увидела, что в конюшне вспыхнул свет, и внезапно поняла, почему моя мама ушла из дома.

Я поднялась наверх и разделась. Почистив зубы, я забралась в ванну и открыла кран с горячей водой. Благодаря верховой езде я узнала о таких мышцах в своем теле, существование которых прежде было для меня тайной. Вздохнув от наслаждения, я откинула голову на край ванны и попыталась отогнать мысли о матери.

Вместо этого я представила себе Макса, которому на следующий день должно было исполниться ровно три с половиной месяца. Я попробовала вспомнить, какие вехи взросления он должен сейчас проходить, но на ум не шло ничего, кроме способности есть твердую пищу. Интересно, как он относится к бананам, яблочному пюре или протертому гороху? Я представила, как он выталкивает языком этот неизвестный предмет — ложку.

Когда я открыла глаза, возле ванны стояла мама, успевшая переодеться в желтый халат. Я попыталась закрыться руками и скрестить ноги, но ванна была слишком мала. Я залилась краской смущения, поднявшейся по животу и груди к щекам и лбу.

— Не смущайся, — сказала мама. — Ты очень красивая.

Я резко встала и, схватив полотенце, выскочила из ванны, залив пол водой.

— Я так не думаю, — пробормотала я, после чего распахнула дверь и бросилась в свою розовую комнату, укрывшись от глаз матери за клубами выскользнувшего вслед за мной пара.

Я уже проснулась, но мой мозг еще был затуманен обрывками сна, и я подумала, что они опять взялись за старое. Воображение с удивительной точностью воспроизвело голоса моих родителей. Они нападали друг на друга, сходились в ближнем бою и снова отступали.

Это не было ссорой. Они никогда по-настоящему не ссорились. Причиной этих стычек обычно становились сущие пустяки: подгоревшее суфле, проповедь священника, опоздание отца к ужину. Эти полуссоры обычно затевала мама, а гасил отец. Он никогда не принимал вызов. Он стоически переносил ее крики и обвинения, неизменно оканчивающиеся слезами, которые ласковые слова отца накрывали, как мягкое одеяло.

Меня это не пугало. Я лежала в постели и прислушивалась к диалогу, который повторялся так часто, что я уже выучила его наизусть. Бах! Это мама хлопнула дверью спальни. Спустя несколько мгновений дверь снова откроется — отец тоже поднимется наверх. После того как мама уехала, я часто лежала в постели и вспоминала эти жаркие споры, снабжая текст картинкой, которой ни разу не видела, и представляя своих родителей актерами в черно-белом фильме. Вот они стоят, отвернувшись друг от друга. Мама расчесывает волосы, а папа расстегивает рубашку.

— Ты не понимаешь! — истерически восклицает мама.

Она всегда произносит одни и те же слова.

— Я не могу со всем справляться одна. Ты заставляешь меня делать все на свете.

— Тс-с-с, Мэй, — шепчет отец. — Ты все принимаешь так близко к сердцу. — Тут я представляла себе, что он оборачивается к ней и хватает ее за плечи, как Богарт в «Касабланке». — Никто не заставляет тебя делать все на свете.

— Нет, заставляет! — взвизгивает мама и начинает быстро ходить по комнате. Ее мелкие и частые шаги напоминают мне дождь. — У меня все валится из рук, Патрик. Я устала. Я смертельно устала. Господи, я всего лишь хочу… Я хочу…

— Чего ты хочешь, a mhuirnan?

— Я не знаю, — отвечает мама. — Если бы я знала, меня бы здесь не было.

В этом месте она всегда начинала плакать, и через стену до меня доносились странные звуки: легкие, как касание крыла бабочки, поцелуи, шорох ладоней отца, скользящих по маминой коже, наэлектризованная тишина, являющаяся, как я поняла позже, звуком любви.

Иногда случались вариации. К примеру, один раз мама умоляла отца посадить ее в пирогу и увезти на Фиджи. В другой раз она бросилась на отца и исцарапала его ногтями, вынудив спать на диване в гостиной. Однажды она заявила, что продолжает верить в то, что мир плоский, потому что она висит на краю.

Отец страдал бессонницей. После таких эпизодов он всегда вставал и глухой ночью крался в мастерскую. В свою очередь, я, как по команде, на цыпочках покидала свою комнату и вползала под одеяла на их просторной кровати. В нашей семье всегда так было — кто-то заменял кого-то. Я прижималась щекой к маминой спине и слышала, как она шепчет мое имя. И тогда я прижималась к ней так крепко, что мое тело дрожало от ее страха.

Сегодня ночью я снова услышала плач. Именно это меня и разбудило. Но как я ни прислушивалась, я не слышала голоса отца. Я открыла глаза и, глядя на луну, несколько секунд пыталась осознать, что я делаю в этой комнате с розовыми обоями. Я выскользнула из постели и направилась в туалет. Потом я пошла в противоположную сторону и наконец остановилась на пороге маминой комнаты.

Мне это не приснилось. Она свернулась калачиком под одеялом и прижимала к глазам кулаки. Она плакала так безутешно, что ее плач уже перешел в рыдания.

Я стояла у двери, переминаясь с ноги на ногу и нервно теребя рукав ночнушки. «Я не могу этого сделать! — говорила я себе. — Прошло столько времени. Я уже не четырехлетняя девочка, а она и вовсе превратилась в незнакомку. Она для меня пустое место».

Сначала я отшатнулась от ее прикосновения. А потом она отнеслась к моему появлению как к должному, и это окончательно вывело меня из себя. Я вспомнила, как мое лицо отражалось в ее глазах, когда она говорила об отце. А как насчет жуткой розовой комнаты, столько лет ожидавшей моего появления?

Уже направляясь к кровати, я напоминала себе обо всех причинах, по которым не должна этого делать. Ты ее не знаешь. Она не знает тебя. Нет ей прощения. Я нырнула под одеяло. С глубоким вздохом я отмотала назад катушку времени и обняла свою маму, с готовностью превратившись в ее маленькую дочку.