Забрать любовь

Глава 26

Астрид Прескотт спешила к двери, мысленно кляня Имельду, куда-то испарившуюся в поисках серебряной мастики и вынудившую Астрид прервать свое изыскание. Дернув за медную ручку, она распахнула тяжелую дверь и застыла в полной уверенности, что перед ней привидение. Вследствие безответственности Имельды она лицом к лицу столкнулась с привидением, преследовавшим ее уже несколько недель и ясно дававшим ей понять, что прошлое нельзя ни забыть, ни простить. Астрид покачала головой. Если это не привидение, то, значит, Николас. На руках он держит черноволосого младенца. Оба нахмурились, и у обоих такое выражение лица, как будто они того и гляди расплачутся.

— Входи, — непринужденно пригласила сына Астрид, как будто и не было разрыва в восемь лет, в течение которого она видела его лишь однажды.

Она потянулась к младенцу, но Николас вместо ребенка вручил ей сумку с подгузниками.

Он сделал три гулких шага в мраморный холл.

— Имей в виду, — сказал он, — меня бы здесь не было, если бы я не оказался в безвыходном положении.

Всю минувшую ночь Николас не спал, пытаясь придумать альтернативный план. Он провел в неоплачиваемом отпуске целую неделю, но, несмотря на титанические усилия, так и не смог найти приличную няньку для сына. В агентстве по подбору нянь из Великобритании рассмеялись, когда он заявил, что ему нужна хорошая надежная женщина не позже, чем через шесть дней. Он чуть было не нанял студентку из Швейцарии. Он даже оставил ее с Максом, а сам отправился за покупками. Но когда он вернулся домой, Макс вопил в манеже, а девушка развлекала в гостиной какого-то байкера. В заслуживающие уважения детские сады и ясли существовала очередь до 1995 года. У соседей были дочери-подростки, мечтающие подработать, но он им не доверял. Николас понял, что, если он хочет вернуться в Масс-Дженерал в назначенный срок, ему не остается ничего другого, кроме как проглотить обиду и обратиться за помощью к родителям.

Он знал, что мама ему не откажет. Он видел ее лицо, когда впервые сообщил ей о Максе. Он готов был поспорить на что угодно, что она повсюду носит с собой фотографию внука. Николас вошел в гостиную. Это была та самая комната, из которой восемью годами ранее он возмущенно выволок Пейдж. Он обежал глазами шелковую обивку диванов, темную полировку столов. Он ожидал от матери вопросов, а затем обвинений. Что тогда разглядели его родители, к чему он сам был так слеп?

Он положил Макса на ковер, и малыш начал перекатываться на спинку, а потом снова на живот, пока не докатился до дивана и не потянулся к изящной резной ножке. Астрид нерешительно потопталась в дверях, а затем надела свою самую жизнерадостную улыбку. С помощью этой улыбки она очаровала Иди Амина настолько, что он пустил ее в свою страну. Неужели помириться с сыном окажется труднее? Она расположилась на диванчике эпохи Людовика XIV, откуда ей лучше всего было видно Макса.

— Я так рада видеть тебя, Николас, — обернулась она к сыну. — Останешься на ланч?

Николас не сводил глаз с сына. Астрид в упор смотрела на Николаса, казавшегося слишком большим для выбранного им стула. Она вдруг поняла, что в этой комнате он выглядит совершенно чужеродным элементом. Вот только как и когда это произошло?

Николас вызывающе взглянул на мать.

— Ты занята? — спросил он.

Астрид вспомнила фотографии, разбросанные по ее кабинету: ладакхские старухи в тяжелых ожерельях, голые смуглые дети, играющие в пятнашки перед древним буддистским монастырем. Когда раздался стук в дверь, она писала вступление к своему новому альбому фотографий, сделанных в Гималаях и на Тибетском плато. Она уже на три дня запаздывала со сдачей книги, что означало, что в понедельник утром ее снова будет теребить ее издатель.

— Честно говоря, я абсолютно свободна, — ответила Астрид.

Николас вздохнул так тихо, что даже его мать этого не заметила. Он с облегчением откинулся на жесткую спинку стула и вспомнил бело-голубые полосатые диванчики, которые Пейдж нашла на какой-то дешевой распродаже и поставила в гостиной их старой квартиры. Она уболтала коммивояжера, остановившего свой фургон перед ее ресторанчиком, перевезти мебель из магазина к ним домой. Последующие три недели она не давала Николасу покоя, сомневаясь в правильности своего выбора. «Это не диванчики, а диваны. Что они делают в нашей крошечной гостиной? Ты только посмотри на эти толстенные ножки!»

— Мне нужна твоя помощь, — тихо сказал Николас.

Если до этого момента Астрид одолевали сомнения, то сейчас она отбросила всю осторожность. Стоило ему произнести эти слова, как от решимости строить отношения с Николасом медленно и осмотрительно не осталось ровным счетом ничего. Она встала и подошла к сыну, молча обняла его и начала укачивать, как маленького. В последний раз она обнимала Николаса, когда ему исполнилось тринадцать лет. Это случилось после футбольного матча, и Николас отвел ее в сторону, чтобы сообщить, что он уже слишком большой для подобных нежностей.

Николас даже не попытался отстраниться. Он обнял ее за талию и, закрыв глаза, попробовал найти ответ на вопрос: откуда у матери, воспитанной в атмосфере салонных чаепитий и балов, столько отваги?

Астрид принесла кофе-гляссе и булочки с корицей. Пока Николас ел, она занималась Максом, не позволяя ему облизывать каминные щипцы и жевать электрические провода.

— Я этого не понимаю, — вздохнула она, не сводя глаз с Макса. — Как она могла уехать?

Николас попытался вспомнить то время, когда он был готов защищать Пейдж с пеной у рта и скорее пожертвовал бы правой рукой, чем позволил родителям критиковать свою жену. Он и сейчас открыл рот, чтобы как-то оправдать ее, вот только ему ничего не пришло на ум.

— Я не знаю, — только и смог сказать он. — Я действительно не знаю. — Он провел пальцем по ободку бокала. — Если честно, я даже не могу сказать, о чем она думала. Похоже на то, что у нее были серьезные проблемы, о которых она не удосужилась даже упомянуть. Могла же она со мной поделиться? Я бы…

Николас замолчал. А в самом деле, что бы он сделал? Помог ей? Выслушал ее?

— Ты не сделал бы ровным счетом ничего, Николас, — ответила Астрид, как будто прочитав его мысли. — Ты такой же, как твой отец. Я улетаю на съемки, а он пребывает в счастливом неведении и только на третий день замечает мое отсутствие.

— Я тут ни при чем! — воскликнул Николас. — Не пытайся все свалить на меня.

— Я ничего такого и не говорила, — пожала плечами Астрид. — Я всего лишь спрашивала, как объясняет свои действия сама Пейдж, собирается ли она возвращаться и все такое.

— Мне на это наплевать, — буркнул Николас.

— Конечно, — кивнула Астрид. Она подняла Макса и, положив его себе на колени, начала покачивать. — Ты такой же, как твой отец.

Николас поставил бокал на стол, испытав мгновенное удовлетворение оттого, что на столе нет салфетки и на безупречной полировке останется мокрый след.

— Зато ты не такая, как Пейдж, — возразил он. — Ты ни за что не оставила бы своего ребенка.

Астрид прижала Макса к груди, и он принялся сосать ее жемчужное ожерелье.

— Это не значит, что у меня не было такого желания, — ответила она.

Николас вскочил и выхватил ребенка из ее рук. Все пошло не так, как он задумал. Он ожидал, что мать будет так благодарна ему за возвращение, что не станет задавать никаких вопросов, зато будет умолять его позволить ей присматривать за внуком день, неделю… сколько потребуется. Мать не имела права заставлять его думать о Пейдж, не имела права ее защищать, черт подери!

— Забудь, — отрывисто бросил он. — Мы поехали. Я думал, ты сможешь меня понять.

Астрид загородила ему выход.

— Не будь идиотом, Николас, — заявила она. — Я отлично понимаю, к чему ты клонишь. И я не сказала, что Пейдж поступила правильно и хорошо. Я всего лишь сказала, что мне тоже приходили в голову подобные мысли. А теперь отдай мне этого бесподобного малыша и отправляйся ремонтировать сердца.

Николас моргнул. Мать забрала Макса у него из рук. А он ведь ничего ей не сказал о своих планах. Он даже не упоминал о том, что ему не с кем оставить ребенка. Астрид, которая уже несла Макса обратно в гостиную, обернулась и пристально посмотрела ему в глаза.

— Я твоя мать. Я слишком хорошо тебя знаю, — сказала она.

Николас опустил крышку кабинетного рояля и расстелил на нем поролоновый коврик для пеленания.

— Чтобы не было опрелостей, я пользуюсь мазью «Эй-энд-Ди», — сообщил он Астрид. — А присыпка подсушивает кожу.

Потом он рассказал ей, когда Макс ест, сколько съедает за один раз, как помешать ему заплевать все вокруг протертыми зелеными бобами, и принес из машины люльку, чтобы сыну было где спать.

На всякий случай он оставил Астрид номер своего бипера. С Максом на руках она проводила его до двери.

— Не переживай, — сказала она, коснувшись руки Николаса. — Я это все уже делала. И у меня очень неплохо получилось.

Привстав на цыпочки, она поцеловала его в щеку.

Николас с легким сердцем зашагал по мощеной дорожке. Он не только не обернулся, чтобы помахать Максу, но даже не удосужился поцеловать его на прощанье. Он пытался расслабить мышцы плеч и поверить в то, что их не перерезает ремень сумки с подгузниками и не оттягивает вертлявый восемнадцатифунтовый младенец. Он с изумлением отметил, как много смог рассказать матери о Максе и его привычках и потребностях. Он даже начал насвистывать, гордясь своими достижениями и напрочь забыв о Роберте Прескотте. И только взявшись за разогретую солнцем ручку двери, он вспомнил об отце.

Не выпуская ручки, он обернулся к матери. Она стояла в дверном проеме, держа Макса на руках. На фоне огромного дома они показались Николасу невероятно маленькими. Встреча с матерью прошла относительно безболезненно, но ведь он уже давно начал общаться с ней по телефону. Но за все время общения они так ни разу и не упомянули о Роберте Прескотте. Николас понятия не имел, как отец отреагирует на появление в своем доме ребенка. Обрадуется ли он наследнику или отречется от него так же легко, как и от сына. Он вообще не знал, что за человек его отец.

— Что скажет папа? — прошептал он.

Мать никак не могла услышать его с такого расстояния, но поняла, что тревожит Николаса.

Она улыбнулась и шагнула вперед, под слепящие лучи полуденного солнца.

— Думаю, он скажет: «Привет, Макс», — ответила она.

Ближе к полуночи Николас подъехал к родительскому дому, чтобы забрать сына. Войдя в гостиную, он застыл в изумлении. Весь пол был усыпан развивающими игрушками, в углу стояла кроватка, а посредине комнаты красовался манеж, рядом с которым высились детские качели. Ковер был накрыт большим зеленым стеганым одеялом, к углу которого была пришита голова динозавра. Над роялем висела игрушечная панда, заменившая горшок с клеомой, а на крышке инструмента рядом с пеленальным ковриком стояла самая большая банка мази «Эй-энд-Ди», которую Николас когда-либо видел, и упаковка памперсов. Посреди этого изобилия на диване спал отец Николаса. Он похудел и даже как будто стал выше ростом, а его шевелюра заметно поседела. У него на груди калачиком свернулся Макс.

Николас затаил дыхание. Он часто рисовал в воображении свою первую встречу с отцом. Ему казалось, что она будет сопровождаться обоюдной неловкостью, напряженностью или даже отголосками ненависти. Но он не представлял себе, как сильно состарился за это время отец.

Он тихонько попятился к двери, но зацепился ногой за мягкий мячик-погремушку. Глаза отца тут же раскрылись, как будто он и не спал вовсе. Роберт Прескотт не попытался приподняться, зная, что это разбудит Макса, только неотрывно смотрел на сына.

Николас ждал, пока отец что-то скажет. Ну хоть что-нибудь. Он вспомнил, как впервые после трехлетней победной серии проиграл соревнования по гребле. В лодке кроме Николаса было еще семь гребцов, и в проигрыше не было его вины. Но он воспринял это как личную неудачу и подошел к отцу, низко опустив голову, ожидая порицания. Отец тогда не сказал ничего. Совсем ничего. И это молчание хлестнуло Николаса больнее любых обидных слов.

— Папа, — прошептал Николас, — как он себя вел?

Не «Как твои дела?» или «Что произошло в твоей жизни за эти годы?». Николасу казалось, что если он ограничит круг тем проблемами Макса, боль, обосновавшаяся где-то глубоко внутри, постепенно уйдет. Спрятав руки за спину, он стиснул кулаки и встретил взгляд отца. В глазах Роберта мелькали тени, смысл которых Николасу понять не удавалось. Но в них затаилось и обещание. «Слишком много всего произошло, — казалось, говорил Роберт. — Давай не будем об этом».

— Ты молодец, — сказал отец, поглаживая Макса по спинке.

Николас приподнял брови.

— Мы продолжали интересоваться твоей жизнью, — мягко пояснил отец. — И всегда были в курсе.

Николас вспомнил довольную усмешку Фогерти, когда сегодня в полдень он появился на работе без Макса.

— О! — воскликнул он, увидев Николаса в холле больницы. — Si sic omnia![12] — И, подойдя, по-отечески крепко обнял его за плечи. — Насколько я понимаю, доктор Прескотт, — заявил Фогерти, — о вас снова можно сказать «В здоровом теле здоровый дух». Надеюсь, это дурацкое недоразумение осталось в прошлом? — Фогерти понизил голос. — Ты мой протеже, Николас. Твое будущее обеспечено, если ты сам все не испортишь.

Отец Николаса был хорошо известен в медицинских кругах Бостона. Ему было совсем нетрудно следить за стремительным взлетом сына в кардиоторакальной иерархии Масс-Дженерал. И все же Николасу стало не по себе. Ему очень хотелось знать, кого и о чем расспрашивал отец.

— Он хорошо себя вел? — повторил вопрос Николас, кивая на Макса.

— Спроси у матери, — ответил Роберт. — Она в лаборатории.

Николас зашагал по коридору в Голубую комнату, где находился полукруглый черный занавес, служащий входом в рабочее место его матери. Он уже протянул руку к первой портьере, как она вдруг зашевелилась. От неожиданности он даже отпрянул назад.

— Ох, Николас, — воскликнула Астрид, — как ты меня испугал! Да и я тебя, кажется, тоже.

Она держала в руках два влажных отпечатка, от которых все еще пахло закрепителем, и помахивала ими, чтобы они поскорее высохли.

— Я видел папу, — сообщил ей Николас.

— И что же?

— И ничего, — улыбнулся Николас.

Астрид положила снимки на ближайший стол.

— Да, — задумчиво протянула она, критически разглядывая фотографии, — просто удивительно, как разлука умеет смягчать даже самых жесткосердых упрямцев. — Она выпрямилась и тихо застонала, разминая поясницу. — Как бы то ни было, но мой внук вел себя превосходно. Золото, а не ребенок. Ты заметил, что мы проехались по магазинам? В Ньютоне есть изумительный детский универмаг, а после него я просто обязана была заглянуть в ФАО Шварц[13]. Макс оказался на высоте. За все время он ни разу не пикнул.

Николас попытался представить себе эту картину. Вот его сын тихонько сидит в машине, глядя на пролетающую за окном пеструю панораму. А вот он тянет ручонки к красочным игрушкам. А ведь по своему опыту он знал, что больше, чем на час, Макса не хватает.

— Наверное, все дело во мне, — прошептал он.

— Ты что-то сказал? — встрепенулась Астрид.

Николас ущипнул себя за переносицу. У него был очень тяжелый день. Сначала четверное шунтирование, а потом он узнал об отторжении органа у пациента, которому недавно сделал операцию по пересадке сердца. А на завтра, на семь утра, уже назначили пересадку клапана. Если ему повезет, то есть если Макс войдет в его положение, он может рассчитывать на пять часов сна.

— Я тут фотографировала Макса, — тем временем говорила Астрид. — Он весьма охотно позировал. Кажется, его заинтриговала вспышка.

Она пододвинула Николасу один из снимков. Николас никогда не понимал, как его матери это удается. Сам он привык полагаться на фотоаппараты с автофокусировкой. И хотя обычно ему удавалось сделать снимок, не отрезав человеку полголовы, на серьезные занятия фотографией у него не хватало терпения. Но его мать не просто запечатлевала мгновение, она передавала его душу. Вот и сейчас Николас изумленно смотрел на иссиня-черные волосенки, венчающие головку его сына. Одной ручонкой он тянулся к объективу, а другую небрежно уронил на подлокотник стульчика. Но главным на этом снимке были его глаза, распахнутые так широко и радостно, как будто ему только что сообщили, что ему еще очень долго предстоит изучать этот мир.

Николас покачал головой. Он видел фотографии, на которых его мать сумела передать горе солдатских вдов, страшные увечья румынских сирот и даже спокойное и одновременно восторженное благочестие Папы. Но на этот раз она сделала нечто совершенно потрясающее. Она взяла и поймала в ловушку времени его маленького сынишку. На этой фотографии он всегда будет маленьким.

— Ты бесподобна! — прошептал он.

— Я это уже где-то слышала, — рассмеялась Астрид.

Что-то шевельнулось в душе и памяти Николаса. Он вспомнил, что такое же впечатление на него производили удивительные пророческие рисунки Пейдж, на которые помимо ее воли выплескивались тайны других людей. Как и его мать, Пейдж не просто создавала изображение. Пейдж рисовала сердцем.

— Что случилось? — встревожилась Астрид. — Ты меня не слушаешь.

— Ничего не случилось, — ответил Николас.

Но что в самом деле случилось с рисовальными принадлежностями Пейдж? Когда они жили в квартире, он шагу не мог ступить, чтобы не споткнуться о коробку с аэрозолями или не раздавить упаковку угольных карандашей. Но уже много лет, как Пейдж не рисует. Когда-то он возмущался тем, что ее рисунки часто сохнут на карнизе в ванной. И он любил тайком наблюдать за ней, восхищаясь тем, как ее пальцы летают над бумагой, выманивая образы из их тайных убежищ.

Астрид протянула ему второй снимок.

— Я подумала, что тебе это тоже может понравиться.

Сначала он не видел ничего, кроме тусклого блеска влажной фотобумаги. И вдруг он понял, что смотрит на Пейдж.

Она сидела за столиком и смотрела куда-то влево от объектива. Фотография была черно-белой, но Николас отчетливо видел цвет ее волос. Всякий раз, когда он представлял себе Кембридж, весь город приобретал оттенок ее волос — насыщенный и глубокий цвет поколений.

— Как ты это сделала? — прошептал он.

На этом снимке волосы Пейдж были гораздо короче, чем когда она много лет назад познакомилась с Астрид. Эта фотография была сделана совсем недавно.

— Я увидела ее в Бостоне и не удержалась. Я сфотографировала ее телескопическим объективом. Она меня не заметила. — Астрид подошла поближе и коснулась пальцем фотографии. — У Макса ее глаза.

Николас не понимал, как он сам этого не заметил. Это было совершенно очевидно. И дело было не в форме и не в цвете, а в их выражении. Как и Макс, Пейдж смотрела на что-то недоступное зрению Николаса. Ее лицо, как и мордашка Макса, отражало бесконечное удивление, как будто она только что узнала, что ей придется задержаться и побыть в этом мире еще какое-то время.

— Да, — кивнула Астрид, кладя фотографию Макса рядом с фотографией Пейдж. — У него мамины глаза.

— Хочется верить, что он больше ничего от нее не унаследовал, — отворачиваясь, буркнул Николас.