Заброшенный в природу

5. ДЛЯ ИЗГНАНИЯ ТАК НАЗЫВАЕМЫХ «ДУХОВ»

Однажды мы были в Утрере, где лечили человека, страдавшего от болезни суставов. Возвращаясь обратно, проехали мимо местной церкви, перед которой стояла группа людей, оживленно обсуждающих что-то. Они утверждали, что в церкви поселился демон. Он пугает людей и творит зло. Люди утверждали, что демон и поныне находится там.

У меня по спине пробежал холодок. Мне это никак не нравилось, и я предложил доктору убираться отсюда как можно скорее.

— Ни в коем случае, — решительно возразил доктор Монардес. Мне даже показалось, что в его голосе я слышу радостные нотки. — Это все деревенские предрассудки, Гимараеш, — сказал он. — Духов не существует. Сейчас мы с тобой войдем внутрь и посмотрим, что там происходит.

Эта идея мне не понравилась. Есть некоторые вещи, с которыми я решительно не желаю сталкиваться. Но возбужденное состояние доктора красноречиво свидетельствовало, что сейчас мне не миновать этого столкновения. Я лишь вздохнул при мысли о неизбежных побочных эффектах научного мировоззрения и взял толстую палку, которую мне протянул доктор, — одну из трех, которые мы обычно держали в карете, чтобы, если понадобится, отбиваться от разбойников или диких животных. Доктор повертел палкой над головой, постучал ею по ладони и, видимо, удовлетворенный, направился к двери церкви. Я пошел за ним, а Хесус — за мной.

Большая деревянная дверь пронзительно заскрипела, когда мы ее открыли. В церкви царил полумрак. Лишь перед алтарем и там, где горели свечи, было светло. Перед алтарем на коленях стоял священник и молился. Он обернулся на скрип двери, и я увидел, насколько он испуган. И почти сразу понял почему: церковная утварь, собранная на длинном церковном столе, стоявшем у боковой стены, звенела, словно при землетрясении. Доктор довольно бодро двинулся туда между рядами стульев. Достигнув желанного места, он остановился и изо всех сил стал вертеть палкой над утварью, время от времени резко опуская ее, словно колотил кого-то невидимого в воздухе. Палка со свистом рассекала воздух, а утварь все так же продолжала звенеть. Как видно, это сильно разозлило доктора и он перестал церемониться. Удары посыпались во всех направлениях — по столу, по предметам на столе, повсюду.

— Давай, Гимараеш, — азартно выкрикнул доктор. Я сразу же понял его идею и, поскольку невозможно было пройти рядом с ним и не получить удара, я перепрыгнул через стулья в другой половине помещения и пошел к столу, быстро вращая палкой у себя над головой. Поднялся невообразимый шум: доктор изо всех сил колотил по столу с утварью. Сосуды разлетались во все стороны, со звоном падая на пол, падре громко молился, а Хесус носился по церкви с огромной горящей свечой и зажигал свечи во всех подсвечниках. Я, ощутив прилив смелости и почувствовав абсолютную уверенность в успехе нашего дела, изо всех сил ахнул палкой по правой половине стола, в то время как доктор орудовал своей палкой слева. В какой-то момент наши палки сошлись вместе и настоящее чудо, что они остались целы. Хотя ясень — дерево крепкое. В этот момент свечи в подсвечнике шагах в десяти от нас погасли, словно от порыва ветра. Чем бы ни было то, что заставляло утварь звенеть, но оно явно переместилось к правой стене церкви.

— За мной, Гимараеш, — выкрикнул доктор и бросился туда.

Мы перебежали к правой стене, продолжая вертеть палками над головой. Но то, неизвестное, появилось с другой стороны — свечи на подсвечнике возле Хесуса погасли, а пламя других закачалось, наклоняясь больше в одну сторону. Хесус, который стоял поблизости, прыгнул туда, также размахивая палкой. Он толкнул один подсвечник, и тот с грохотом свалился на пол. Доктор стал быстро пробираться между рядами, я же бросился к Хесусу, прыгая прямо по сиденьям стульев. Падре продолжал громко молиться.

— Ты не крестись, а возьми какую-нибудь палку! — крикнул ему доктор.

Я уже достиг места, где стоял Хесус и рубил палкой воздух, но неизвестное, наверное, где-то спряталось.

— Стой! — крикнул доктор, подняв руку, — остановись!

Мы завертели головами, оглядываясь по сторонам. Не было ни души, если не считать падре, который стоял перед алтарем с посохом в руках.

— Может, позовем экзорциста? — предложил падре.

— Не нужен нам экзорцист, — покачал головой доктор и, поразмыслив немного, добавил: — Вот что мы сделаем: падре пойдет по проходу между стульями, ты, Гимараеш, пойдешь вдоль правой стены, ты, Хесус, будешь двигаться вдоль левой, а я — перед алтарем.

Так мы и сделали. Я снова перебежал к правой стене и завертел палкой над головой. Поскольку я следил, чтобы не задеть какой-нибудь подсвечник, то не видел, что происходит в церкви, только слышал свист палок в воздухе, стук каблуков по каменным плитам перед алтарем, где должен был находиться доктор, и громкие молитвы падре. В какой-то момент раздался грохот — явно Хесус опрокинул какой- то подсвечник. Но от неизвестного не было и следа. Или оно убралось, или надежно спряталось. Об этом я и сказал доктору.

— Сеньор, — крикнул я, — оно или убралось, или спряталось.

— Нет, оно не исчезло, — ответил доктор. — Но все равно, так ничего не выйдет.

Мы остановились и стали оглядываться в надежде уловить хоть какое-нибудь движение. Мне даже показалось, что одна свеча стала мигать, и я взмахнул над ней палкой. Однако ничего не изменилось — она продолжала мигать.

— Что? — выкрикнул доктор.

Ничего, сеньор, мне показалось.

— Слушайте меня все, — сказал доктор, поглаживая бородку. — Мы с Гимараешем закурим сигариллы по обе стороны прохода и пойдем друг к другу. Давай, Гимараеш!

Я перебрался в дальний конец прохода, достал сигариллу и стал ждать сигнала доктора.

— Готов? — выкрикнул доктор Монардес, держа сигариллу в одной руке и свечу в другой. — Давай!

Я закурил сигариллу и медленно пошел к доктору.

— Вот, и вам тоже, — крикнул доктор и бросил по одной сигарилле Хесусу и падре.

— Ух ты! — крикнул Хесус, а падре попытался поймать сигариллу обеими руками, при этом выпустив посох, который с лязгом упал на пол.

— Иисусе Христе! — воскликнул падре.

Табачный дым поплыл у нас над головами, заполняя пространство в проходе.

— Зажги еще одну, Гимараеш, — крикнул доктор Монардес с другого конца прохода. Голову его плотно окутывал дым, и доктор двигался, словно в дымном облаке. Я закурил еще одну сигариллу. У меня было такое чувство, что я сейчас взлечу. Мне даже показалось, что ноги отрываются от земли и, если я взгляну вниз, то увижу, что парю в воздухе, словно Симон Волхв.[6]

В этот миг мы услышали странный звук — словно кто-то водил чем-то острым по стеклу. Скрежет быстро смолк, но когда мы посмотрели на витражное стекло, звук повторился, но уже с другой стороны.

— Хесус, — крикнул доктор, — открой дверь.

— Сейчас, сеньор, — ответил Хесус осипшим голосом, и я взглянул в его сторону, предварительно вытерев слезившиеся от дыма глаза.

Хесус открыл дверь, которая снова пронзительно скрипнула, и поток свежего вечернего воздуха хлынул в церковь. Пламя свечей снова закачалось, но теперь уже в обратную сторону, наружу. Я это заметил, наблюдая за тем, как легкое движение воздуха прошлось по свечам у противоположной стены, достигнув самого дальнего конца алтаря, затем вдоль левой стены церкви до самой двери. И исчезло. Теперь все свечи горели ровным, спокойным пламенем.

— Благодарение Господу! — воскликнул падре, молитвенно сложив руки.

Доктор хмыкнул и направился ко мне, стуча каблуками по плитам, с двумя сигариллами во рту, держа в одной руке палку, а в другой — свечу. Клубок дыма над его головой за ним не поспевал.

— Сеньоры, — сказал доктор, вынув сигариллы изо рта. — Мы свою работу выполнили. Я думаю, что в этой церкви больше не повторится явление такого рода. Но если вдруг повторится, — обернулся он к святому отцу, — теперь ты знаешь, что нужно делать.

Доктор взял у Хесуса палку и протянул ее священнику: — Ты не крестись, а лучше возьми эту палку и сигариллы.

Доктор погасил сигариллы и также протянул их падре. Потом быстро прошел мимо нас и вышел наружу. — Поехали, Хесус, — крикнул он, направляясь к карете, — не ночевать же здесь.

— Иду, сеньор, — ответил Хесус, который в эту минуту придерживал передо мной дверь, чтобы я мог пройти.

Снаружи уже почти стемнело. Толпа продолжала стоять, выжидательно глядя на нас.

— Слава богу, все цело, ничего не украдено! — крикнул доктор, выглянув из кареты, куда он уже успел забраться, и теперь придерживал дверцу рукой.

— Что случилось? Что это было? — загалдели люди.

— Внутри что-то было… — начал рассказывать я.

— Наука победила, глупцы, — прервал меня доктор, — вот что это было. — Наука восторжествовала!

Я забрался в карету, доктор закрыл дверцу со своей стороны, я тоже захлопнул со своей. Потом карета слегка качнулась — это Хесус вспрыгнул на козлы. «Но, трогай!» — вскричал он, и спустя секунду мы понеслись вперед.

Дорога от Утреры до Севильи неблизкая, и мы с доктором невольно заговорили о случившемся.

— То, что там находилось, сеньор, — необыкновенно подвижное, — начал я разговор. — Оно перемещалось из одного конца церкви в другой, подобно ветру.

— Конечно, — сказал доктор. — Духи — они такие.

— Но ведь вы же сказали, что духов нет…

— В принципе это так, хотя всякое случается, бывают и исключения. А духов и вправду не существует, — утвердительно кивнул доктор Монардес. — Недоразумения случаются. Точно так же, как в науке, Гимараеш. Есть правила, а есть исключения.

— Значит, получается, что духи все-таки существуют, — произнес я, немного поразмыслив.

— Почему ты так думаешь? — возразил доктор. — Духов нет. Просто попадаются какие-то недоумершие сумасшедшие идиоты, плод какого-то сбоя в деятельности природы, но даже они — большая редкость. Ты когда-нибудь видел мух, которые вдруг исчезают?

— Нет, — признался я.

— Иногда, — стал рассказывать доктор, — особенно в Испании, поскольку она находится на юге, — он предупредительно поднял палец вверх, — муха, которая до этого свободно летала у тебя в комнате, вдруг исчезает. И если ты, подобно мне, привык убивать каждую муху, которая осмелится влететь в комнату, рано или поздно ты обязательно отметишь этот факт. Нельзя сказать, что она где-то прячется или садится там, где ты можешь ее не увидеть. Это тоже возможно, но бывает реже. В случае, о котором я говорю, она просто исчезает. Вот так летает себе, летает и вдруг исчезает. Иногда снова появляется, а иногда нет. Это просто ошибка в деятельности природы, functia errуnea. То же самое касается и так называемых духов.

Доктор умолк, и некоторое время мы ехали молча. Наши тела раскачивались из стороны в сторону, потому что карета тряслась по неровной каменистой дороге. Вперед — назад, налево — направо; вперед — назад, налево — направо.

— В принципе, — снова заговорил доктор, — пять всегда больше трех. Если ты не веришь, дай мне пять дукатов, а я дам тебе три. Однако три арбуза больше пяти яблок, а порой и три яблока могут быть больше пяти других яблок.

— Разумеется, так, — согласно закивал я головой. — Три яблока из Педештры намного больше пяти яблок из Рокельме. Это местечки в Португалии, — пояснил я.

— Вот видишь! Но ты, тем не мёнее, не станешь утверждать, надеюсь, что три больше пяти. Это просто недоразумение. Обычно недоразумения можно разрешить, если к правилу добавить кое-какие уточнения. Но иногда требуется много уточнений. Духов не существует, но порой нужно уточнить. Необходимость в подобных уточнениях мы и называем недоразумением.

— Ясно, — сказал я.

— Во всяком случае, это совсем не так, как считают невежественные крестьяне, — что некая бессмертная душа носится туда-сюда в воздухе. Она якобы может размышлять, у нее есть память, она может чувствовать и может даже что-то нам сообщить. Это просто бестелесная масса, не до конца умершая субстанция, которая может стучать тарелками или другой посудой, но вряд ли способна на что-то большее. Это исключительно редкая ошибка природы, нечто подобное уродцу с тремя руками, и ее лучше сразу уничтожить, потому как она создает лишние проблемы.

— Но мы не знаем, как ее уничтожить, — заметил я.

— Не знаем, — согласился доктор, — но догадываемся. Палкой. Дубинкой. Огнем. Как любое другое животное. Держу пари, что они не выносят огня.

— Вы не выносите духов, сеньор, — сказал я. И тут же быстро поправился: — Не любите недоразумений.

— Я их ненавижу, — подтвердил доктор. — Я ненавижу все, чего не существует.

Я чуть было не ляпнул то, что вертелось у меня на языке, но, слава богу, в последний момент сдержался. Язык мой — враг мой, как известно, и может ужасно подвести. Так что нужно быть очень осторожным.

— Оно действительно очень противное, Гимараеш, — продолжил доктор. — Оно постоянно атакует жизнь. Хочет вернуться сюда, на эту и без того грязную планету, и продолжить загрязнять ее своим телом, давить на нее своей ничтожной душой, размножаться и довлеть над всем сущим, вроде тебя и меня. Мир был бы намного чище, яснее и проще, он был бы блестящим и стерильным, как хирургический скальпель, как на других планетах, если бы природа была более разумной. Но, увы, это не так. Природа непрерывно совершает ошибки. Поэтому ее надо постоянно контролировать и помогать ей. Именно это и делает медицина. У природы женская душа, женские инстинкты. Она все время хочет размножаться, рожать, дарить жизнь. И стремится сохранить все живое. Она хочет уберечь льва и антилопу, свинью и желудь. А это очень большое недоразумение, и оттуда проистекают многие проблемы, дружок. Даже намного больше проблем, чем мы думаем, — доктор назидательно поднял палец вверх. — Если бы все зависело от природы, она сберегла бы и уродов, поскольку не делает разницы между добром и злом, красивым и безобразным, полезным и бесполезным. Для нее все это ничего не значит. Если бы зависело от нее, она бы подарила жизнь всему иллюзорному. А оно огромно, неисчислимо, Гимараеш, — повернулся ко мне доктор. — Оно может нас залить, как океан, как гигантский потоп. Запомни: никогда не давай никаких шансов ирреальному.

— Но, сеньор, если бы мы всегда руководствовались этим принципом, мы бы никогда не открыли Индий, никогда бы не обнаружили табак, это великое лекарство…

Доктор покачал головой, но только повторил:

— Запомни, что я тебе сказал.

— Хорошо, — кивнул я.

Некоторое время мы ехали молча. Но потом я не выдержал (и кто только меня дернул за язык — наверное, это от скуки!) и сказал:

— Может быть, все не так просто, сеньор!

Вряд ли можно было сказать что-то более несуразное. Сказать доктору, что он проповедует элементарные, примитивные вещи… — это ли не смертельная обида!

— Значит, ты считаешь, что все, о чем я говорю, слишком примитивно? — сказал доктор обманчивоспокойным тоном, сделав бесстрастное лицо. Я хорошо знал и это выражение, и этот тон. — Ты полагаешь, что все, о чем я говорю, примитивно и поверхностно?

Я ожидал нечто подобное и заранее придумал, что мне ответить. Я собирался сказать следующее: «Нет, сеньор, просто я полагаю, что некоторые вещи все еще до конца не известны науке. Тем более, что они лежат за пределами медицины, а потому почти не касаются нас». Но вместо этого сказал:

— Нет, сеньор. Я всего лишь полагаю, что мы не можем закрывать глаза на очевидное. В этой церкви было нечто такое, что бренчало посудой. Разве не так? Называть его недоразумением — значит сделать вид, что мы его не заметили. Это, возможно, не дух, каким его считают невежественные крестьяне, но вряд ли это просто недоразумение. Может быть, это что-то другое, еще более сложное. Кроме того, я твердо знаю, что если кошка перейдет мне дорогу, мне не повезет. Это так, сеньор, ей-богу! И я считаю, что старый Агриппа прав, когда утверждает, что, если птица вылетит у тебя из-за спины с левой стороны, это плохой знак. А если полетит с правой стороны и навстречу, то тебе повезет. Я не раз в этом убеждался, сеньор. И когда замечаю птицу слева, всегда возвращаюсь.

— Гимараеш, ты слышишь, что говоришь?! — воскликнул доктор. — Не могу поверить своим ушам! Для чего тогда я обучал тебя столько лет? Что ты несешь? И между прочим, чтоб ты знал, это говорит не Агриппа, а Плиний Старший в своей «Естественной истории». И этот Плиний — самый большой глупец на свете, а его книги — целая куча небылиц. До чего же я дожил — ты цитируешь мне Плиния! Можно считать, что то время, которое я тебе посвятил, потеряно зря!

— Ну, и как мы должны называть все это? — продолжал настаивать я.

— Так, как я тебе уже говорил, — недоразумения, — твердо ответил доктор. — Ты просто не понимаешь значения этого слова, поскольку, как и все невежи, не видишь дальше своего носа.

— Нет, сеньор, я все понимаю, — возразил я. — Три яблока, пять яблок… Но мне это кажется слишком примитивным…

Доктор ударил себя рукой по лбу, потом дважды стукнул в крышу кареты — знак, чтобы Хесус остановился. Затем потянулся прямо через меня к дверце, открыл ее и приказал:

— Вылезай! — И, заметив мой недоуменный взгляд, повторил: — Вылезай, я тебе говорю!

— Но, сеньор, это же нелепо! — вскричал я.

— Как и почти все остальное, — спокойно ответил доктор. — Как раз тебе будет о чем размышлять по дороге в Севилью. Вылезай! Тебе необходимо проветрить мозги.

В голове мелькнула мысль, а не предпринять ли мне немного более радикальные меры, но в это время я услышал голос Хесуса:

— Давай, приятель, ты слышал, что сказал сеньор доктор!

Двое против одного — это многовато, поэтому я молча вылез из кареты и долго глядел, как она удаляется от меня. Не стану описывать здесь мысли, которые роились у меня в голове. Да и мыслями их назвать трудно…

Неожиданно, где-то в пятидесяти метрах от меня, карета остановилась, Хесус слез с облучка и направился ко мне, держа в руках палку.

Неужели дошло до этого? Я осмотрелся по сторонам и увидел у правой ноги увесистый камень. При необходимости он мог бы сослужить мне службу. Но пока не стоило торопиться. Приблизившись, Хесус протянул мне палку, помахал ею и прокричал:

— Это тебе.

В каком смысле? Я подождал, чтобы Хесус подошел ближе. Остановившись в двух-трех метрах от меня, Хесус вновь протянул мне палку и сказал:

— Доктор послал меня дать тебе палку. Может понадобиться.

Потом он повернулся и бегом вернулся к карете. Спустя некоторое время она исчезла в ночи, слышался лишь стук колес и топот копыт. Ночью дороги безлюдны, и звуки долго не смолкают в тишине. Вдоль дороги шумели деревья. Луна, достигшая второй четверти, достаточно ярко освещала ее, но лес с двух сторон тонул во мраке. Я снова задумался о том недоразумении, о так называемом «духе». Я представил себе, как он носится над темными кронами и глядит мне в спину. Мне вдруг показалось, что сзади кто-то есть. Вдали еще слышался стук колес, но звук становился все слабее, все тише. Да, теперь я мог поклясться, что у меня за спиной кто-то есть. Я изо всех сил сжал палку в руках и резко обернулся. Сердце подскочило к горлу. Но, разумеется, позади никого не было. Никого и ничего. Однако глубоко в мозгу уже поселился страх. Я знал, что за поворотом лес кончается и начинаются голые холмы. Я закурил сигариллу. Ее треск раздался в ночи, подобно выстрелу мушкета, который когда-то появился в Испании и по сей день не вышел из моды. С кончика сигариллы во все стороны полетели искры. Я чувствовал, что ко мне возвращается спокойствие, и с каждым шагом я становлюсь более уверенным. Суеверие — это настолько смешно! «Ты дурак, Гимараеш!» — подумал я. Вроде бы врачеватель, просвещенный медик, а где-то глубоко в твоем мозгу дремлет самое темное суеверие. Сигарилла вновь выстрелила, словно подтверждая мои мысли. Я почувствовал, как становится легко на так называемой «душе», как все телесные соки растекаются по своим местам и равномерно курсируют по отведенному им руслу. «Ты не должен ничего страшиться — это самое важное в жизни, — сказал я себе. — Нигде никого нет, это твои страхи тебя пугают. Жизнь спокойно идет своим чередом, и если ты не станешь нарушать ее ход и случайно не отклонишься в сторону в ненужном месте и в ненужное время, то с тобой ничего не случится. Такое происходит очень редко, но тебя постоянно мучают страхи и сомнения. Страхи сковали тебя, словно кокон».

А, Пелетье? Интересно, с ним когда-нибудь происходило такое?.. Мне что-то не верится. Подобные вещи происходят только с глупцами, которые не умеют держать язык за зубами.

Я посмотрел вверх. Днем небо обманчиво, а ночью оно выглядит бездонным, безбрежным, высоким и очень далеким, пустым и необъятным. Это из-за бесчисленных звезд, разбросанных на черном бархате. Интересно, во сколько раз путь до самой близкой звезды длиннее пути до Севильи? Я попытался себе представить какого-нибудь путника, которому надо попасть, скажем, на Андромеду. Это несколько приободрило меня, потому что мое положение, по сравнению с ним, было намного благоприятнее. Даже очень неплохим. А что бы я сделал, окажись я на его месте? Как бы поступил, если бы мне сказали: «Гимараеш, вот тебе еда, вода, все необходимое, и ты должен отправиться, скажем, на Андромеду?» И если бы у меня не было выбора? Мне кажется, я бы впал в отчаяние. Может быть, просто лег бы у дороги и стал ждать смерти. Или, возможно, пошел бы скитаться по бесконечным дорогам, подобно Вечному жиду. Какая нелепая судьба у Вечного жида! Я только сейчас вдруг задумался над этим. И все паломники, которые каждый год тащатся по дорогам в Иерусалим или другие места, — что это за люди? Или наоборот, подобно отцу Хесуса… Но они хорошо знают, насколько длинен путь от Испании — он может занять у них около двух лет. Кроме того, по всему видно, что им интересно знакомиться с миром. Бредут себе два года — из города в город, из страны в страну, а потом всю жизнь рассказывают об этом. Но мне такое не было бы интересно. По сравнению с ними у меня положение лучше. Что уж тогда говорить о Васко да Герейре? Он путешествовал не два, а три года, причем окруженный со всех сторон водой, — однообразный голубой океан, где и увидеть-то нечего, кроме бескрайней водной глади или, скажем, волн, готовых поглотить тебя в любую минуту. Страшно и уныло! А когда вернулся, напоролся на ржавый гвоздь и умер. По сравнению с ним мое положение, вне всякого сомнения, намного лучше. Васко да Герейра как раз собирался жениться перед тем, как умереть. Он несколько лет встречался с одной девицей, но все откладывал свадьбу. Я часто говорил ему: «Васко, хватит уже водить девушку за нос. Женись на ней!» А он отвечал: «Ну да, только деньги мои будет расходовать. Жена, детишки сопливые пойдут — это же какие расходы!» Но под конец сдался: «Вот заработаю немного денег, вернусь из этого плавания, тогда и женюсь!» Я предупреждал его, что девица может отказаться ждать еще два года, пока он будет плавать, и, помнится, мы с ним много тогда спорили по этому поводу — будет она его ждать или нет. А он от этого гвоздя взял да и умер.

Девица вышла замуж за другого. И теперь у нее жена, дети… Тьфу, муж, дети… Ага, эта темная полоса внизу, наверное, Гвадалквивир.

Я поднял камень и швырнул его в ту сторону. Уже было подумал, что не попал, но потом услышал всплеск. Ничего не скажешь — глубокая река. Невозможно ни с чем спутать. Одним словом — Гвадалквивир!

А эта палка только путается у меня в ногах. Вот и сейчас — чуть было не упал. Я так разозлился, что возникло непреодолимое желание и ее бросить вслед за камнем. Но я сдержался.

Urbi et Orbi.

А у той девушки, помимо всего прочего, было особенное имя — Хуана. Я вдруг задумался, какими разными сотворила природа мужчин и женщин! (Здесь нужно кое-что разъяснить читателю. Конечно, дорога в Севилью не столь длинна, как в Иерусалим, но и короткой ее не назовешь. Поэтому времени поразмышлять у меня было достаточно. Скорее, даже не размышлять, а просто перебирать в уме разные вещи, о которых в другое время я бы даже не вспомнил, так как они, по-моему, гроша ломаного не стоят). Женщина и статью поменьше, и вообще другая. Вот, например, смогла бы она построить дворец Эскориал? Я сильно сомневаюсь. Я попытался было представить себе, как группа женщин таскает огромные камни, необходимые для строительства дворца, и у меня ничего не вышло. Не потому, что у меня какое-то особое мнение об Эскориале. Напротив, я уже упоминал, что считаю его самым уродливым зданием на свете. Или, по крайней мере, самым уродливым большим зданием. Но все равно, я не вижу, как женщина могла бы соорудить самое большое уродливое здание на свете. Если бы природа состояла только из женщин, то таких зданий просто бы не было. А что это значит? А это значит Urbi et Orbi, Святой отец. Римлянин Эпиктет, «L'Amour des amours»… Интересно, мог бы Магеллан быть женщиной? И вообще, человеческая самка смогла бы открыть Америку? Что общего у нее с мореплаванием, с океанами? Конечно, женщина тебе скажет, что все, о чем ты говоришь, это абсолютные глупости. Как ты можешь заставить ее подняться на вонючую, качающуюся палубу и отправиться «вперед к закату», как любил говорить Васко да Герейра? Ничего у тебя не выйдет! Васко даже попытался посвятить этому (то бишь мореплаванию) стихотворение. На это его вдохновила поэма Лопе. Произошло это в таверне дона Педро «Три жеребца», что на площади Сан-Франциско. Но Васко смог придумать только две строчки, вернее, полторы…

Больше он не смог осилить. Я сказал ему тогда: «Васко, это не для тебя, не мучайся!» А он пыжился, пыжился, из кожи вон лез, а потом разозлился, да как заорет: «Твою мать! Эти поэты — полные идиоты!» А у меня зашумело в голове от выпитого хереса, и я стал с ним спорить, рассказывать о Пелетье дю Мане. И меня во второй раз вышвырнули из таверны, причем не Васко, а сам дон Педро. Должен вам сказать, что Педро — здоровенный, как скала. Он одной рукой мог бы поднять три лошади. «Я, — кричит, — не желаю слушать про разных там французских псов». «А мне что до этого, — кричу я ему в ответ. — Я Гимараеш, португалец из Португалии, самой прекрасной страны на свете» (я, как уже сказал, был немного не в себе). «А я, — заявляет мне Педро, — и португальских псов не хочу здесь видеть». Вот так-то.

Нет, я не думаю, что женщины способны открыть Америку. «Женщина, — говорил Пелетье дю Ман, — любит домашний очаг». Удивителен этот Пелетье дю Ман. Но в таком случае они не могли бы открыть и табак. Эта мысль настолько меня озадачила, что я даже остановился. Закурил сигариллу. Потом продолжил дальше. «Как хитро она распорядилась, эта природа, — думал я. — Создала и мужчин, и женщин. Если бы она создала кого-то одного, мир был бы совсем другим…»

Эх, Севилья, Севилья… Как ты далеко… Ужасно далеко. Если бы я был женщиной, то уже бы умер от страха. Один, вернее, одна на дороге, окруженная темным лесом, во мраке… Деревья шумят и вообще, кто знает, что там такое… Однако, с другой стороны, если бы я был женщиной, то вообще не оказался бы в таком положении. Ноги моей бы не было возле доктора Монардеса — это уж точно.

Не может быть! Не может, но именно так и есть: это холм Марии Иммакулаты. За ним я увижу Севилью! Я припустил вперед. Вот она! Огоньки, река, мосты, кафедральный собор… Я вприпрыжку побежал вниз и вскоре оказался в городе. Какой-то пьяница (или нищий) разлегся на дороге. И поскольку в этой части города улицы узкие, то он перегородил ее всю. Я потыкал в него палкой.

— Эй, мориск, — сказал я ему, — нашел, где разлечься! Люди о тебя спотыкаются.

В ответ он пробормотал что-то и перевернулся на другой бок. Я очень осторожно перепрыгнул через него, потому что некоторые бродяги любят притвориться пьяными, а когда ты решишь перепрыгнуть через них, вдруг хватают тебя за причинное место и начинают сжимать его, пока от боли ты не отдашь им свой кошелек. Впрочем, это случается очень быстро. Однако потом они еще сильнее принимаются сжимать его, и, пока ты корчишься от боли, вскакивают и убегают. Правда, мне рассказывали об одном мерзавце, которому не повезло и его прямо на месте убил какой-то кастрат. Но эту историю я расскажу как-нибудь в другой раз. Так вот, я перепрыгнул через ноги этого бродяги, а потом крикнул ему через плечо:

— Скажи спасибо, что Хесус тебя не задавил, это просто чудо!

Случившееся навело меня на мысль, что я, возможно, нахожусь в самой опасной части города. Ночью на улицах Севильи тревожно. Только этого мне не хватало — с легкостью преодолеть в ночной тьме леса и поля и попасть в переплет на улицах Севильи. Но это вполне могло случиться. Ночью Севилья гораздо более опасна, чем природа. Это потому, что природа зачастую безлюдна, а в Севилье полно людей. Неожиданно пошел дождь. Я побежал вперед. К счастью, со мной ничего не случилось. Когда я добрался до дома доктора Монардеса, то увидел, что Хесус выгуливает у хлева кобылу.

— Наконец-то, сеньор, — выкрикнул он. — Мы уже было подумали, что вы где-то потерялись.

— Я бы тебе сказал, ну да ладно… Что с ней? — я кивком указал на кобылу.

— Просто ей грустно, — ответил Хесус и погладил кобылу по холке.

У Хесуса не все дома.

Я обогнул его и вошел в хлев. Сегодня мне явно придется спать здесь. Паблито, почувствовав меня, всхрапнул.

— Привет, Паблито, — сказал я коню и легонько постучал палкой ему по лбу. Он появился здесь лет за пять-шесть до меня и с тех пор тут живет.

В углу хлева я нашел сухое место и блаженно опустился на солому. Солома была старой, слегка прогнившей, и от нее исходил пряный запах. Я закурил сигариллу, с наслаждением втянул в себя дым, лежал и слушал, как капли стучат по крыше. Легкий шум капель и дым сигариллы подействовали на меня успокаивающе, я почувствовал, как усталость постепенно проходит. В Севилье почти никогда не бывает сильных дождей, так, побрызжет немного и все. Как говорят старые люди, «La lluvia en Sevilla es una pura maravilla: Дождь в Севилье — это настоящее чудо!» И вправду чудо! Какое-то женское лицо всплыло у меня в сознании. Оно склонилось надо мной и несколько раз пожелало спокойной ночи. Кто это был? Лицо не показалось мне знакомым. Я постарался вспомнить, даже встал и подошел к окну, чтобы лучше разглядеть черты незнакомки, но не смог. В этот миг дверь отворилась и в комнату вошел Васко да Герейра, залитый солнечным светом. «Женщины, детишки сопливые…» — сказал он и покачал головой. Я повернулся к окну и выглянул наружу. Но то была не Севилья. Кругом простирались поля, низкие холмы с редкими оливковыми рощицами, между которыми извивалась черная лента дороги, уходящей вперед, где светило яркое солнце. «Как жарко!» — сказал я себе и вытер со лба пот…