Заброшенный в природу

16. ДЛЯ ИЗБАВЛЕНИЯ ОТ ЛЮБЫХ КОЛЕБАНИЙ, ВСЯЧЕСКИХ СОМНЕНИЙ И ПРОЧЕЕ

Мне запомнились эти стихи Балтасара дель Алькасара не потому, что они были совершенны. Если честно, то они вообще ничего из себя не представляли, но были связаны с моим личным опытом. Моему сердцу тоже дорога одна девушка, да и копченую грудинку я люблю. И мне часто приходилось выбирать между ними. Однажды вечером, после долгого дня работы с доктором Монардесом, мне вдруг ужасно захотелось увидеть красивую девушку Анну, но вместе с тем, я был очень голоден и испытывал желание отправиться в таверну «Три жеребца», чтобы полакомиться копченой грудинкой. К сожалению, это нельзя было совместить. Или одно, или другое. Так обстоят дела в Севилье с красивыми девушками, по крайней мере, с добропорядочными девушками, пока, как говорится, человек холост. А вот когда он женится, то красивая девушка превращается в жену… Так или иначе, с Анной я никак не мог заявиться в таверну.

Меня грызли сомнения. Я остановился и долго стоял на одном месте, потому что не мог решить, куда мне направиться — красавица Анна и «Три жеребца» находились в разных местах. Поэтому я закурил сигариллу, раздумывая, как лучше всего поступить. Мне ужасно хотелось и того, и другого. Я бы даже сказал, что в тот момент я походил на Буриданова осла, что умер от голода, пока колебался, какую копну сена выбрать, Итак, с одной стороны — Анна, а с другой — копченая грудинка. Эта дилемма, по сути, абсолютно естественна, сама природа сделала так, что у человека, особенно молодого, оба влечения выражены достаточно сильно. Не отдавая себе отчета, я вновь прибегнул к табаку как к средству для коррекции природы (это я понял позднее). Каждый знает, что такое копченая грудинка. Но далеко не каждый может представить себе Анну. Это красивая девушка — молодая, здоровая, высокая. Доктор, однажды увидев ее, сказал: «Она даст здоровое потомство». Иными словами, он ее весьма одобрил.

Выкурив сигариллу, я принял твердое решение отправиться к Анне. Я даже успел удивиться, как такой вопрос вообще мог возникнуть? И, разумеется, я поступил правильно. Человеческих самок надо уважать! Доктор Монардес прав: они — высшее творение природы. Во всяком случае, нечто несравнимо большее, чем то животное, из чьего мяса произведена копченая грудинка. Об этом даже неприлично говорить. Хотя, с другой стороны, это просто констатация факта. И как такой факт вообще мог угнездиться у меня в голове?! Не знаю, просто угнездился — и всё. Думаю, это связано с моими многолетними занятиями медициной и наукой биологией. Насколько мне известно, в последнее время это называют «профессиональной деформацией». Понятие хорошее, я бы сказал даже, полезное и наверняка его выдумал какой-то французский философ, а я его с готовностью принял. Не хочу отклоняться от темы, но должен заметить, что если бы это понятие было выдумано каким-то немецким философом, то его название состояло бы по крайней мере из двух-трех словосочетаний, а потому никто не смог бы понять, какое слово к какому понятию относится, и это бы стало предметом бесконечных споров и недоразумений.

Могу привести еще один пример, связанный, хотя и опосредованно, с красавицей Анной. Я уже упоминал, что доктор Монардес живет на улице Сьерпес, название которой на испанском означает ни много, ни мало — Змеиная. Только в этой ненормальной стране могли дать такое название главной улице города. И выстроить дворец дюка Медины Сидонии напротив королевской тюрьмы…

Но вернемся к Анне. Она живет на улице Ферия, неподалеку от монастыря Святого Духа. Я много раз думал, выходя от доктора, как мне поступить: отправиться по улице Имаген и свернуть к площади Воплощения, или, пройдя по Амор де Дьос, повернуть на Моргадо. Трудно сказать, какой путь короче. Однажды я остановился на углу Имаген и Амор де Дьос и закурил сигариллу, пытаясь разрешить этот вопрос раз и навсегда. Я очень сосредоточенно думал около десяти минут, вышагивая по тротуару взад-вперед, вспоминая чуть ли не каждый дом, каждый перекресток, мимо которых мне предстояло пройти. Я не успел решить эту проблему, пока курил сигариллу, и сделал выбор в пользу Амор де Дьос. С тех пор я всегда хожу там. Дотошный читатель может спросить, почему я не измерил оба расстояния шагами. Я дважды пытался это сделать, но безуспешно. Для этого человек должен быть собран и сосредоточен только на подсчете шагов. Если отвлечься хоть на секунду, пиши пропало. Сразу в голове возникает: «Сколько шагов я насчитал: — 335 или 435? А может быть — 353?» Так что не ошибиться очень трудно. Тем более, что шел я к красавице Анне, а не, скажем, к братьям-францисканцам. По пути я витал в облаках, представляя себе разные ситуации, как правило, связанные с девушками. Для человека, занимающегося медициной или вообще наукой, очень трудно не думать о подобных вещах. В некотором роде такой человек становится жертвой собственных профессиональных интересов. Причем это касается всех без исключения людей. Люди в принципе любознательны, особенно в определенных областях, и если бы я был французским философом, я бы назвал это «половым интересом, или половой любознательностью, или половым знанием», что также предопределено природой, ибо она, будучи бессловесной, все-таки отдала этот смутный, неосознанный, неформулируемый, но при том категорический и, надо сказать, весьма эффективный приказ. Вообще-то, природе не нужен язык, это великое человеческое творение, удивительный логос. Как я уже не раз отмечал, она дикая и первичная.

Именно поэтому я и не смог просчитать обе дороги в шагах. Но после того случая, когда я на перекрестке выкурил сигариллу, я всегда отправляюсь по Амор де Дьос, и все мои колебания и сомнения напрочь улетучиваются, что в данном случае гораздо важнее.

И последний пример. Пусть читатель воспримет его как Святую Троицу мудрости, которую способен внушить табак, — мудрости, выражающейся в решительности, отказе от колебаний и способности быстро принимать решения. За всем этим, я так думаю, стоит проницательность, которую дает или пробуждает табак.

Один приятель позвал меня участвовать в кампании по набору добровольцев для нового выступления против голландцев. Эта работа временная, на месяц или два, но за нее хорошо платят. Нужно находиться в пунктах по набору солдат в Севилье или же объезжать окрестности и вербовать добровольцев. Человек должен иметь дар слова, уметь привлекать и убеждать, а у армейских, особенно у низших чинов, интеллект обычно на уровне бревна. Я как ученик доктора Монардеса и вообще ученый человек был для них даром свыше. Никто, разумеется, вообще никогда не слышал о Пелетье дю Мане. При этом людей невозможно было собрать на площади в Дос-Эрманасе и убедить их записаться в армию, просто сказав о заработке. Те, для кого этот аргумент был важным, уже давно записались без нашей помощи. Конечно, ты должен сказать им и об этом, но прежде всего о том, что, будучи в армии, они смогут увидеть другие страны, куда в ином случае никогда не попадут. Нужно пообещать им жизнь, полную приключений и побед, как-то намекнуть, что, в сущности, эта работа гораздо безопаснее, чем может показаться на первый взгляд, внушить, что нет более великого, чем братская солдатская дружба, что солдаты пользуются большим уважением у населения, что армия никогда не оставит их без внимания и прочее, и прочее. Но даже этого недостаточно, да и не столь уж оно важно. Для меня было большим открытием, что самым существенным для людей является чувство патриотизма, которое ты сеешь в их сердцах, убеждая, что наша нация — великая, а ее цели праведны и священны; наши люди благородны и все мы представляем собой неразрывное целое, а над нами неусыпно бдит наш добрый король. И как велика наша родина Испания! (Между прочим, у меня абсолютно исчез акцент). Если все это неустанно повторять бодрым голосом, открываются поразительные результаты. Именно так я и делал. Доктор освободил меня на два месяца, и я ездил по окрестным городам и селам, вещал на площадях, зазывая вступать в армию. Успех был небывалый. Но меня грызло сомнение, потому что как медик я, разумеется, не верил в то, что говорил. Я даже стал колебаться, а стоит ли мне продолжать. Мне казалось, что, пока я говорю, какой-то человек внутри меня слушает и смеется. Просто заливается от смеха. Естественно, я затыкал ему рот, не давая возможности высказаться, но это очень трудно делать на протяжении всего дня и в течение продолжительного времени. Тот, кто с этим никогда не сталкивался, может удивиться моим словам. Я пытался убедить себя в том, что привыкну, просто нужно время, но свыкнуться было неимоверно трудно. Я ощущал какое-то напряжение и усталость, что нельзя объяснить только разъездами. «Какое счастье, — подумал я однажды, — что я живу и работаю у доктора Монардеса, которому всегда могу сказать то, что думаю!» Разумеется, за редким исключением, когда есть вероятность, что он замахнется тростью или отпустит в мой адрес едкое (порой слишком едкое!) словцо. Но те люди, из королевской армии, не станут ограничиваться едким словцом или тростью. О, нет! Делать было нечего — взялся за гуж, не говори, что не дюж! Я должен был говорить то, что нужно. Я же не сумасшедший, чтобы говорить то, что думаю на самом деле, иначе бы мне не поздоровилось. В лучшем случае — меня бы, подобно Сервантесу, посадили в севильскую тюрьму. Только, в отличие от него, мне бы не улыбнулось счастье выйти оттуда через год, я бы там и сгнил.

Такова была причина моих колебаний. С одной стороны — дукаты, а с другой — ощущение неловкости и убежденность, что невозможно все время произносить то, во что вообще не веришь, при этом с энтузиазмом и убежденностью, чтобы был какой-то результат. Ибо если результата не будет, начнут смотреть на тебя косо, а могут и вообще попросить вон. Так что: или ты это делаешь или не делаешь.

Однажды вечером я возвращался из Кармоны, где провел целый день и очень устал. Мне так все надоело, что я решил принять окончательное решение: отказаться мне от кампании или продолжить заниматься агитацией. Я закурил сигариллу. Какая там нация, сказал я себе, что за глупости! Самые большие твои враги находятся в твоей же собственной стране — там, где ты живешь, работаешь и где участвуешь в дележе денег. Там, где делят деньги, — самые ярые твои враги. Они обычно — в твоей собственной стране, в твоем городе, а не в какой-то там далекой Голландии. Кто-то мешает тебе, ты тоже кому-то мешаешь. Чего только не напридумывали эти мошенники, — сказал я про себя со злостью. — Нация, христианский мир… А по сути, ты просто одинокая тварь, живущая на земле. Вполне возможно, что у тебя есть семья и близкие родственники, и это единственно подлинные вещи, которые тебя с кем-то связывают, ибо они созданы природой. Все остальное — случайность, не имеющая значения. Ты можешь принадлежать к одной нации, или к другой, говорить на том языке или на ином. Все это чистая случайность. Тебя ничего не связывает с теми, кто причисляет себя к той же нации и говорит на том же языке. Абсолютно ничего. Мир устроен очень-очень просто, утверждает доктор Монардес. Но многие не могут согласиться с этой простотой и постоянно что-то выдумывают, чтобы пустить пыль в глаза. А есть, разумеется, и мошенники, у которых свои интересы. Они что-то выдумывают (хотя все давным-давно выдумано) и стараются раструбить это повсюду, словно именно оно является бесспорной истиной. Любая нация существует единственно в нашем воображении. Нации нет. Ничего нет. Есть только ты, природа и деньги. Вот подлинно научный взгляд на мир. Медицинский взгляд.

После того как я выкурил сигариллу, размышляя по поводу сущего, я вдруг испытал облегчение. Какой же ты дурак, — сказал я себе, — чтобы отказаться от дукатов. Тебе их дают, только чтобы ты нес околесицу на площадях. Я вдруг отдал себе ясный отчет, что это весьма легкие деньги. Намного более легкие, чем те, которые я зарабатывал у доктора Монардеса. Бог наградил меня даром красноречия и дал возможность его использовать. Что за дурацкое желание докапываться до истины?! Мания истины, как и любая другая мания, с медицинской точки зрения — болезнь, глупая болезнь. А я всегда считал себя достаточно здравомыслящим, чтобы ей поддаваться.

С этого момента все мои колебания исчезли. Я продолжал участвовать в кампании, а человек внутри меня продолжал надо мной смеяться, но и я отвечал ему тем же. Под конец я стал думать, что мы с ним помирились и даже похлопали друг друга по плечу. Просто так, пока друг над другом смеялись.

Теперь у меня нет никаких сомнений, что я поступил правильно. Я заработал дукаты и очень скоро позабыл о своих терзаниях, а вот дукаты остались. Я поступил, как человек, связанный с медициной, связанный с наукой, и абсолютно убежден, что доктор Монардес, если бы я посвятил его в свои глупые колебания, решительно бы одобрил мой поступок. Я настолько уверен в этом, что даже не посчитал нужным его спрашивать. И если рассматривать произошедшее глубже, то все эти колебания, этот «голос совести», как говорится, — тоже производные природы. Это попросту проявление инертности, душевной лени, нежелание использовать волю для того, чтобы поступить определенным образом. Природа всегда избегает проявлять волю, ибо она стихийна и ленива, организация и воля ей чужды. Но с помощью табака это можно преодолеть. С помощью табака мы можем победить природу и направить ее в необходимое нам русло… Точно так же, как при лечении, дорогой читатель. Ты, разумеется, можешь сказать: «Оставьте природу в покое». Да, но только после этого ты обратишься к нам, чтобы мы тебя вылечили.