Заброшенный в природу

14. СРЕДСТВО ОТ ЗУБНОЙ БОЛИ

Urbi et Orbi, L’Amour des amours. Жена Хесуса родила двойню. Не в тот день, когда мы к ним ходили, а через два дня и до прихода доктора. Так что роды принимала старая бабка-повитуха. «Она так плохо видит, — сказал Хесус, — что я вообще удивляюсь, как она не пропустила одного из близнецов». Хесус чувствует себя гордым. Но вместе с тем, он был обеспокоен. И абсолютно ясно — почему. До сегодняшнего дня ему и без того приходилось постоянно думать, как прокормить четверых. А вот почему его распирала гордость, следует пояснить. У него нет знакомых, у которых были бы близнецы, я знаю одного, доктор же после долгих раздумий вспомнил двоих. Так что и вправду это было большой редкостью.

Хесус хотел назвать мальчиков Педро и Пабло, в честь святых. Но у него уже был сын по имени Пабло. Местный священник предложил крестить малыша двойным именем Пабло-Иеро. Но тут воспротивилась жена Хесуса и категорически отказалась назвать так новорожденного. «В другой раз я бы ее поколотил, и это бы сразу решило проблему, — сказал Хесус. — Но сейчас неподходящий момент». Весть о близнецах разнеслась повсюду, о нем узнал севильский архиепископ кардинал Родриго де Кастро, который хотел лично окрестить мальчиков в связи с освящением новой церкви в квартале Санта-Крус. Он предложил назвать ребенка Пабло-Младший, но мать снова отказалась. Она вообще не хотела называть ребенка именем Пабло, как звали старшего сына. Наконец решили назвать его Родриго, по имени кардинала. Но поскольку имя Родриго как-то не вязалось с именем Педро, другого близнеца назвали в честь племянника кардинала Альваро. В конечном итоге у Хесуса появились Родриго и Альваро.

Между тем доктора срочно вызвали в тюрьму, чтобы он осмотрел Сервантеса. Власти решили выпустить его на свободу, и тюремное начальство хотело, чтобы Сервантес был здоров и впоследствии не стал бы на них жаловаться. Так иногда поступали, если считали кого-то важной персоной и опасались, что у властей могут возникнуть проблемы. А Сервантес мог бы здорово прокатить любого в какой-нибудь пьесе, к тому же он был королевским служащим. В тюрьме имелся свой доктор по имени Эрнандо Алеман. Свою работу он выполнял спустя рукава, и, если севильский заключенный надеялся, что о нем позаботятся в случае болезни, то он сильно заблуждался. Да и зачем Алеману было заботиться о ком-то, если он получал всего тридцать дукатов в год. Я как ученик доктора Монардеса и то получал больше. Доктор Алеман с такой зарплатой умер бы с голоду, если бы не занимался частной практикой. Иными словами, он, как правило, вообще не интересовался заключенными, если только кому-то не грозила смерть. Но в тех случаях, когда власти должны были подстраховаться, доктор Алеман как мог осматривал заключенного, и лечил его, а потом заключенный подписывал документ, что у него нет претензий. И только тогда — его выпускали. Случай с Сервантесом был намного проще других, в том смысле, что Сервантес был о здоров, если не считать, что у него болел один зуб. Тюремные власти хотели решить эту проблему кардинально: доктору Алеману предстояло вырвать больной зуб, и дело с концом. Но Сервантес, у которого во рту было не так уж много зубов (я сам позже смог в этом убедиться), не захотел расставаться с больным зубом. Он даже предложил властям подписать документ о том, что здоров, а потом лечить зуб в другом месте, однако власти ему отказали. Никто не мог объяснить — почему. Просто отказали и всё. Причем категорически. Испанские власти вообще трудно понять, когда начнешь докапываться, почему так, а не иначе. Испанские власти — сложный феномен. Чтобы их понять, нужно спросить: «Что мешает?» Если есть серьезное препятствие, значит, ничего не получится. В иных обстоятельствах — может быть… Как бы там ни было, Сервантес потребовал, чтобы вызвали доктора Монардеса. В другой ситуации доктор Алеман никогда бы не обратил на Сервантеса внимания и просто выдернул бы ему больной зуб, но ведь его собственный сын тоже был романистом, и врач, вероятнее всего, испытывал к Сервантесу сочувствие. Именно поэтому Алеман обещал вызвать доктора Монардеса и выполнил свое обещание. У Сервантеса не было денег, чтобы оплатить визит. Он сказал, что посвятит доктору Монардесу новое произведение. «Уже следующее», — именно так он и сказал.

Не стоит полагать, что доктора Монардеса воодушевило это предложение. Но он решил проявить великодушие, к тому же, не хотел отказывать доктору Алеману, да и властям тоже.

— У нас на сегодня что-нибудь намечено? — спросил он меня утром.

Я открыл блокнот, посмотрел записи и сказал:

— На сегодня нет. Завтра вы обещали посетить иезуита отца Луиса дель Алькасара, чтобы осмотреть, прошла ли у него лихорадка.

— А до тех пор ничего?

— Ничего другого, — ответил я.

— Хорошо, тогда пойдем и осмотрим Сервантеса, — сказал доктор. — Ему повезло, что я был знаком с его отцом…

Тюрьма находилась в двух шагах от нас, также на улице Сьерпес, неподалеку от дворца дюка Медины Сидонии. Тюрьма была огромной и переполненной. В год через нее проходило до 18 тысяч человек.

Если верить цифрам, которые публикует городская управа, — заметил я, пока мы с доктором шли по направлению к тюрьме, даже сейчас в ней может находиться до 18 тысяч. А это значит, что в Севилье каждый шестой человек — заключенный!

— Таков дух этого города, — ответил доктор. — Каждый, кто сюда приезжает, стремится как можно скорее разбогатеть. Даже нищие, которых ты видишь на улицах, когда-то приехали сюда с этой целью. В таких местах обычно очень много преступников и, соответственно, заключенных.

Наверняка так оно и было, но я хочу добавить, что статус севильской тюрьмы — не муниципальный, а королевский, и в ней сидели люди со всей Испании. Сеньор Фрэмптон также провел здесь некоторое время. Внутри был настоящий Вавилон. Я в ужасе задал себе вопрос, где все эти люди спят ночью? Я бы не удивился, если бы узнал, что спят они друг на друге.

— Да, это не Аркадия, как сказал бы Сервантес. Вместо зеленых полей и ручьев с прозрачной и чистой водой — угрюмые зубчатые стены и решетки; вместо и молодых и красивых пастухов и пастушек — сердитые стражи с одной стороны и головорезы — с другой.

Мы вошли в опрятную комнату с белеными стенами. Здесь досматривали тех, кто собирался выйти на свободу. Сервантес нас уже ждал. Я видел его впервые. Это был человек среднего роста, чуть сгорбленный, скорее полный, чем худой, с выпирающим животиком и крупными руками и ногами. У него было круглое лицо с очень светлой кожей, светло-каштановые волосы, высокий гладкий лоб, орлиный, но соразмерный нос, борода медно-русого цвета и живые, пытливые глаза.

Доктор поздоровался с ним (я тоже), осмотрел его зуб и занялся лечением. Сначала он протер зуб кусочком ткани, смоченным в табачном соке, а потом с помощью пинцета затолкал в дырку зуба небольшой шарик табака.

— Это, — пояснил доктор, — остановит дальнейшее разрушение зуба и вытянет гной. Когда станешь плевать, смотри не выплюнь табак. Завтра я приду и сменю шарик. За два-три дня все должно пройти.

— Спасибо, доктор, — сказал Сервантес.

— Скажи мне как другу, ты и вправду украл те деньги? — спросил доктор.

— Ни единой монетки! — решительно заявил Сервантес. — Да если бы я их украл, тут бы уже все знали. Здесь и у стен есть уши!

Доктор бросил быстрый взгляд на стену. Я невольно сделал то же самое. Разумеется, как мы сразу не догадались. Ведь это так очевидно…

— Ты похож на отца, — покачал головой доктор Монардес. — В свое время для того, чтобы практиковать медицину, Родриго пытался всех убедить, что получил степень лиценциата, а на поверку оказалось, что всего лишь бакалавра.

— Но был он не хуже любого лиценциата, — возразил Сервантес.

— Да, правда, — согласился доктор, — хотя кто знает, был ли он даже бакалавром. Ну да бог с этим! Профессионалом он и вправду был настоящим. А в нашем ремесле это главное. Да и в вашем тоже.

— Наверное, это относится ко всем профессиям, сеньор, — сказал Сервантес.

— Да, — подтвердил доктор.

Я тоже согласился, хотя, между прочим, и у меня нет бакалаврской степени. Я в этом не нуждаюсь. Мне приходило в голову поторчать пару лет в Университете, подумаешь, что тут такого. Но они, помимо прочего, еще и денег хотят, а это уже слишком.

Доктор продолжил беседовать с Сервантесом, подшучивая над ним, из чего можно было заключить, что он не слишком ему верит, — ни ему, ни так называемым «честным людям». И вот тогда Сервантес произнес слова, которые я хорошо запомнил:

— Это философия древних киников, сеньор, — сказал он. — Она стара как мир и основательна. Но плохо то, что сейчас, даже если сам Христос сойдет на землю, вы все равно никогда не поверите в чудо. Решите, что он — обманщик, который говорит и действует ради собственных корыстных намерений, руководствуясь скрытыми целями и помыслами. Вы будете подозревать его в лицемерии. Киники утверждают, что мир ужасен, а люди лицемерны, суетны и лживы, что каждого интересует только его собственное благо. Когда все так рассуждают и верят в это, мир не меняется, оставаясь таким же плохим, либо становится еще хуже. Потому что в таком случае он просто не может измениться.

— Да, так он никогда не изменится, — утвердительно кивнул доктор Монардес. — Он может измениться только с помощью здравого, холодного разума. С помощью медицины, знания, науки. Только так можно чего-то достичь.

— Но подобные перемены вряд ли будут значительными, сеньор, — заметил Сервантес.

— Кто знает, поживем — увидим, — ответил доктор Монардес. — Во всяком случае, если бы люди не открыли лечебную силу табака, то этот маленький шарик не лежал бы сейчас у тебя во рту и зуб невозможно было бы спасти.

— Ну да, — засмеялся Сервантес. — Сегодня один зуб, а завтра — целую челюсть.

— Привожу конкретный пример, — ответил доктор. — Ты и сам мог бы подумать и попытаться себе представить ход событий. Хотя это бессмысленно, ибо никому не дано знать, что и как будет развиваться дальше. Моралисты утверждают…

— Я к ним не принадлежу, сеньор, — заметил Сервантес.

— Моралисты утверждают, — продолжал доктор, укладывая свои вещи в сумку, — что нужно менять людей вместо того, чтобы менять обстоятельства. Людей изменить невозможно, а вот обстоятельства — совсем другое дело. Впрочем, наш друг Фичино из Италии настаивает, что и людей можно изменить. Путем образования, говорит он. Кто знает… Может быть. Во всяком случае, обстоятельства — можно. Оставь в покое людей и попытайся изменить обстоятельства. И это действительно получится. Итак, Сервантес, до завтра. Смотри, не выплюнь шарик.

— Спасибо, доктор, — сказал Сервантес и поднялся с топчана, на котором сидел. — Я буду стараться.

Так закончилось наше первое посещение Сервантеса.

Выходя, я увидел Ринкона среди людей в коридоре и подошел к нему.

— Что ты тут делаешь? — изумленно спросил я. В первый момент я было подумал, что его посадили в тюрьму.

— У меня здесь друзья, — ответил он. — Время от времени я прихожу с ними повидаться.

— А-а, — протянул я и, махнув рукой, заторопился к доктору, который не заметил, что я отстал, и теперь искал меня, недоуменно оглядываясь по сторонам.

— Куда ты делся? — удивленно спросил он. — Я решил, что с тобой что-то случилось.

— Я увидел Ринкона, — сообщил я доктору.

— Как? Ринкон здесь? — удивился доктор.

— Пришел к кому-то на свидание, — пояснил я.

— Ах, вот как, — кивнул доктор.

На следующий день мы снова пришли к Сервантесу, чтобы сменить ему табачный шарик. А на третий день его освободили. Зуб у него перестал болеть, он ощущал лишь легкое онемение, особенно когда ел. Но доктор сказал, что с течением времени и это должно пройти. После выхода из тюрьмы Сервантес пришел к доктору, и мы втроем отправились в таверну «Три жеребца», чтобы пропустить по стаканчику хереса. Семья Сервантеса больше здесь не жила, она переселилась в Мадрид. Здесь оставались только его дальние родственники, жившие на улице Ферия. Он собирался потом зайти к ним, после чего уехать в Мадрид или, быть может, в Барселону — еще не решил. «Я решу по дороге», — сказал он нам. Мы немного посидели в таверне, поговорили, а потом расстались. Он направился на улицу Ферия, а мы — обратно на улицу Сьерпес. Сервантес был в хорошем настроении, его, как нетрудно догадаться, переполняла радость. «Я снова свободен, — заявил он. — Свобода все-таки — великое дело».

Мне нравится, когда у людей хорошее настроение. Радостные люди светятся надеждой, жизнелюбием. Они светятся свободой. Доктор почти никогда не бывает таким — не знаю почему, но он всегда слегка раздражен. Да, он любит жизнь, но как-то по-своему, на собственный лад.

— Я расскажу о вас уже в следующем моем произведении, сеньор! Непременно! — выкрикнул Сервантес, отойдя от нас шагов на десять и подняв на прощание руку. — Я уже придумал рассказ о двух собаках, получится очень хорошо. Ждите.

— Хорошо. Спасибо большое, — ответил доктор с какими-то особыми нотами в голосе.

Сервантес развернулся и быстрыми шагами пошел дальше по улице. За спиной у него покачивался большой мешок.

— Может быть, вторая собака — это ты, — обратился ко мне доктор.

— Я ничего не имею против, — сказал я, хотя меня несколько задело его замечание. — Я люблю собак. В детстве я рос вместе с ними. Отец держал во дворе двух собак, а в нашем саду в Рохасе…

— Да, да, хорошо, — отмахнулся доктор. — Иди вперед, а то путаешься под ногами.

Мы пошли дальше.