Заброшенный в природу

3. ДЛЯ ПРИЯТНОГО ВРЕМЯПРЕПРОВОЖДЕНИЯ

Поскольку я опасаюсь, что читателю, возможно, наскучили разные медицинские подробности, которыми изобилует этот опус, или, по крайней мере, будет изобиловать, я предложу ему развеяться, рассказав о нашем с доктором Монардесом посещении Англии, куда мы отправились по приглашению уже упомянутого сеньора Фрэмптона. В свое время сеньор Фрэмптон покинул Кадис на одном из кораблей доктора Монардеса и Нуньеса де Эрреры, перевозившем рабов, и с тех пор чувствовал себя у него в долгу.

Приятным летним днем мы вышли из Кадиса на каравелле «Игиена». Перед нами расстилался Океанус окциденталис.[2] Справа оставалась освещенная солнцем Коста-де-ла-Лус.

— Дураки, которые зачитываются Платоном, с давних пор заняты поисками Атлантиды, — заметил доктор Монардес, усевшись в плетеное кресло на палубе с книгой в руках и скрестив ноги на куче корабельных канатов. — А она здесь, прямо у них перед глазами.

Я осмотрелся вокруг: Коста-де-ла-Лус, Океанус окциденталис, портовый остров, каравелла «Игиена», доктор Монардес.

— В каком смысле? — с недоумением спросил я.

— В том смысле, что речь идет о Кадисе. Этот остров в свое время назывался Гадера. И имя города связано с ним. Сначала это был Гадиз, потом Гадес, а впоследствии Кадис. Сейчас это Исла де Кадис. О нем идет речь. Он лежит за Гераклитовыми столбами.

Заметив мой недоверчивый взгляд, доктор Монардес сказал: — Эта земля очень древняя, Гимараеш, это Андалусия. Здесь люди живут, можно сказать, с первых дней сотворения мира. В Англии, куда мы сейчас направляемся, еще ветер свистел между холмами, а здесь уже были людские поселения.

— Да разве же это люди! — хмыкнул я презрительно. — Страшно сказать! Обезьяны, дикари!

— Лучше уж обезьяны и дикари, чем ветер, дующий в задницу, — рассудительно возразил доктор Монардес. — А ты знаешь, дружок, что во дворе одного из своих домов, у реки Гвадалквивир, я однажды нашел древние глиняные сосуды. Напомни мне когда-нибудь, чтобы я тебе их показал.

— Обязательно, — заверил я его, зная, что говорю неправду. Вряд ли найдется что-то, что интересует меня меньше, чем древние глиняные черепки. Доктор Монардес, хоть и великий врач, не был лишен слабостей, подобно любому человеку (но не каждый человек становится великим врачом).

Некоторое время мы ехали молча, но потом доктор оторвался от книги, которую читал, и с раздражением сказал:

— Слушай, что пишет один простак из северных земель: «Часто смеяться и много любить; иметь успех среди интеллектуалов; завоевывать внимание к себе со стороны честных критиков; ценить прекрасное; отдавать всего себя чему-то; оставить мир после себя чуть-чуть лучше».[3]

В следующий миг доктор неожиданно резко захлопнул книгу и швырнул ее в море, выкрикнув вслед: — Глупец! Успех — это быть богатым и обладать идеальным физическим здоровьем. Богатым и здоровым! Только это и ничего другого! Нет сил больше терпеть это пустозвонство! — обратился ко мне доктор Монардес. — Чешут языками, лгут себе и другим, якобы они — нечто иное, а не самые обычные неудачники, и эту ложь называют «философией».

Произнеся это, он снова повернулся лицом к морю и продолжил: — Все сочинения нужно скормить рыбам. Глядишь, какая-то из них и заговорила бы мудро.

Я засмеялся и сказал:

— Вроде золотой рыбки, сеньор…

— Золотой? Ни в коем случае! — возразил доктор Монардес. — Она была бы глиняной.

— Но зачем вы читаете столь досадных авторов, сеньор? Читайте Рабле! Вот поистине великий писатель!

— Что дает тебе основание так думать? — спросил доктор Монардес, поскольку избегал читать подобного рода литературу и испытывал к ней презрение.

— Потому что он — медик, как и мы, — ответил я. — Три его первых книги изъяты, а четвертая запрещена парламентом.

— Ничего удивительного, — кивнул доктор. — Что представляет собой парламент? Это место, где собираются представители провинций. Чего можно от них ожидать, кроме наглого сочетания глупости и жульничества? Слава богу, что в Испании нет подобной мерзости!

— А из поэтов, — продолжил я вдохновенно, — самый великий — Пелетье дю Ман. Какая прекрасная о поэзия! Его книга «L’Amour des amours» — это цикл сонетов, за которыми следуют стихи о метеоритах, планетах и небесах. Кто-нибудь другой написал такую книгу? Никто!

— Действительно, — согласился доктор. — Но ты удивляешь меня, Гимараеш. Я думал, что тебя интересует только медицина.

— Так и есть. А подобные книги я читаю в свободное время, если они попадаются мне в руки. А вы себя зачем истязаете этими замороченными глупцами?

— Поскольку я человек Ренессанса и гуманист, — ответил доктор. — Я должен их читать.

— Ренессанс… Гуманист… Кого это интересует? — сказал я. — Вы, сеньор, человек богатый, многого добились в жизни, сделали карьеру. Зачем вам этот Ренессанс и гуманизм?

— А это дань моде, дружок, большая сила, словно крылатая птица. Это намного важнее, чем ты, должно быть, себе представляешь. Наверное, мне следовало тебе разъяснить кое-что для правильного понимания данного вопроса, дабы в один прекрасный день ты не упрекнул меня в том, что я научил тебя многим вещам, а этому — нет. Тебе, Гимараеш, следует научиться различать два вида модных тенденций. Одни из них — однодневки: утром появляются, а к вечеру о них уже забывают. Но другие дают результат лишь спустя какое-то время. И если ты хочешь добиться в жизни чего-то большего, ты должен научиться распознавать и придерживаться только их. Возможно, завтра никто не станет придавать значение тому, богат ты или беден, добился ты успехов в медицине или нет. Единственное, что будет иметь значение, так это то, являешься ли ты гуманистом и человеком Ренессанса.

— Да какая разница, что будет иметь значение завтра? — отмахнулся я. — Carpe diem. Лови момент сегодня. А что будет завтра — неведомо, как говорят арабы.

— Ну да, так они говорят, а видишь, что с ними сталось, — ответил доктор, указав сначала на берег Андалусии, а потом на африканский берег. — Завтрашний день непременно наступит, не сомневайся. Так всегда происходит.

Я не был в этом убежден, но предпочел промолчать. Меня и без того уже выворачивало наизнанку.

— Если тебя будет рвать, — сказал доктор Монардес, — будь осторожен. — И он указал мне на корабельный борт рядом с собой. — Это тот самый гвоздь, на который напоролся Васко да Герейра.

— Да что вы! — удивился я. — Он до сих пор здесь?

— В Испании, дружок, никогда ничего не теряется, — глубокомысленно произнес доктор и отправился к себе в каюту.

Англичане — приятные люди, хотя, возможно, и немного глуповаты. Во всяком случае, они мне кажутся глупее испанцев, быть может, и португальцев, да даже и неотесанных болгар, хотя последнее я утверждать не берусь. Чтобы казаться умными, они беспрерывно соревнуются в остроумии, хотя юмор у них довольно тривиальный. Можно сказать, что они прямо-таки излучают серую посредственность. Но я предпочитаю их испанцам. Испания, залитая солнцем, как бы купающаяся в свете, по сути, очень мрачная и горькая страна, а Англия, окутанная туманом и залитая дождем, выглядит зеленой и веселой. Во всяком случае, гораздо более мягкой и ласковой. Англичанину ты многое можешь сказать, и он продолжит строить из себя умника и упражняться в остроумии, а испанец, не говоря ни слова, просто набросится на тебя с ножом. Он считает это чувством гордости, но я — иностранец и отлично понимаю, что к чему. Это больное честолюбие, огромная самовлюбленность и вспыльчивость. С испанцем нужно держать ухо востро. Он опасен, и даже когда проявляет сердечность, его нельзя назвать веселым.

А англичане — люди веселые. Это мне особенно импонирует, так как я большой любитель бурлеска. Как говорит доктор Монардес, то, что в Испании считается бурлеском, в Англии воспринимают как трагедию. И это действительно так. В Испании ты не увидишь подобное английскому бурлеску. В Англии театр процветает, бурлески идут на всех сценах. Лопе де Вега у них считается комиком! Да какой же он комик?! Надо приехать в Англию, чтобы понять, что значит бурлеск или фарс!

Сеньор Фрэмптон познакомил нас с неким господином по имени Бен, который оказался человеком известным и большим знатоком театра, любителем комедии, в особенности, бурлеска. Он-то и поводил нас по театрам. Вчера, например, мы были в «Глобусе» и смотрели трагедию. Я не против трагедий, потому что, как я уже сказал, английские трагедии подобны испанским бурлескам. Человек всегда может проводить время весело и с толком, независимо от того, что он смотрит.

Поскольку нас тут считают талантами, мы уселись на боковых стульях прямо на сцене. Согласно здешним представлениям, талант — это человек, который, как сказал Бен Джонсон, приведший нас в театр «Глобус», одет в красивые одежды, у него красивой формы ноги, белые руки, завитые волосы, ухоженная борода, есть шпага и шесть пенсов, чтобы заплатить за это место. Мы отвечали почти всем этим требованиям и прежде всего — последнему.

Между прочим, здесь все таланты курят, правда, трубки. Это дань плебейскому обычаю, который они переняли у анабаптистов — мошенников-голландцев. Только мы с доктором Монардесом курим сигариллы. Поэтому сразу, как только мы вошли, слуги поставили на столики перед нами по одной свече. Все стали раскуривать трубки, а мы с доктором Монардесом — сигариллы. Тем временем действие началось. Мы были окутаны клубами дыма, над партером тоже стелился дым, поскольку и там многие закурили трубки. За ароматными клубами я почти не видел артистов, хотя отлично их слышал.

— Наш храбрый Гамлет убил Фортинбраса, — донеслось до меня со сцены, и я напряг глаза, чтобы увидеть происходящее, но сумел разглядеть лишь две фигуры, которые что-то говорили, объятые клубами дыма, точно ангелы, спустившиеся на землю.

В этот момент кто-то похлопал меня по спине. Я обернулся и увидел прислужника.

— Хотите фундук, сеньор? Яблоки, орехи?

— Мне — яблоки и фундук, — сказал сеньор Джонсон, сидевший рядом.

— Мне тоже, — сказал я.

— Слушай, Гамлет, идет молва, что я, уснув в саду, ужален был змеей; так ухо Дании поддельной басней о моей кончине обмануто[4] — донеслось до меня в этот момент…

Но я не видел на сцене никакой женщины.

— Кто такая Дания? — обратился я к сеньору Джонсону.

Дания… Это… Ай, не все ли равно… — махнул он рукой, раскуривая трубку и с наслаждением затягиваясь ароматным дымом. — Клянусь вот этой свечой, я не понимаю тех ненормальных, которые пришли, чтобы смотреть игру этих олухов, играющих, как продажные корабельные девки… (Надо заметить, что так Джонсон выражался везде, куда бы мы ни приходили). — Хорошо, хоть тут не поют, — продолжил он. — Их музыка отвратительна… Уши вянут слушать… А их монологи… жалкая картина, как и те люди, которые их пишут… несчастные поэты… Клянусь дымом, что если бы не табак… сдается мне… смрад, исходящий от них, просто бы отравил меня… я бы не решился даже приблизиться к двери театра…

С этими словами он вынул трубку изо рта и сжевал несколько орешков.

Лучше посетить пятнадцать тюрем или пару десятков больниц, чем хоть раз рискнуть близко подойти к этим артистам. Хотите еще орешков, сеньор?

— Нет, спасибо, — ответил я. — У меня есть.

В этот момент я услышал:

— Офелия? — В твоих молитвах, нимфа, всё, чем я грешен, помяни.

Я пристально всмотрелся в табачный туман и увидел неясные очертания женской фигуры, робко приближающейся к мужчине, который сказал эту фразу. В этот момент я едва не простился с жизнью. Сплюнув на пол и повернувшись к сеньору Джонсону, чтобы что-то ему сказать, я чуть было не напоролся на шпагу, кончик которой, к счастью, венчала долька яблока. Насколько я понял, какой-то тип наколол яблоко и решил дать его человеку, сидевшему по другую сторону от доктора Монардеса, при этом ему пришлось протянуть его через сеньора Джонсона и еще одного зрителя.

— Эй, приятель, ты чуть было не продырявил меня, — выкрикнул я.

— Тысячу извинений, сэр, — прокричал он мне в ответ. — Это мистеру Перки, что рядом с вами.

Я отпрянул назад, и в тот же миг мистер Перки, в свою очередь, протянул в обратном направлении шпагу, на которую был насажен, как мне показалось, кусочек потрошков. В первый момент я было решил, что из-за дыма мои глаза плохо видят, но поскольку шпага прошла прямо у меня перед носом, я уловил характерный запах, а потом заметил, что и доктор Монардес держит в одной руке сигариллу, а другой сжимает свой испанский нож, на который также были насажены потрошки. Доктор невозмутимо ел их, не сказав мне об этом ни слова.

— Откуда взялись эти потрошки? — спросил я Бена.

— Слуги принесли. По два пенса. Хочешь?

— Не откажусь, — ответил я.

— Эй, парень, — выкрикнул сеньор Джонсон и поднял руку.

— Кто меня зовет? — послышался голос из клубов табачного дыма.

— Подойди сюда… Сюда, — прокричал Бен.

— …таков вопрос. Что благородней духом — покоряться пращам и стрелам яростной судьбы, иль ополчасъ на море смут сразить их противоборством? Умереть, уснуть…

— Нет, нет, не покоряйся! Борись! — выкрикнул мистер Перки. Сеньор Джонсон пронзительно свистнул. Спустя мгновенье свистел уже весь зал. Я тоже свистнул. И партер отозвался свистом. Тот, на сцене, продолжал говорить, но слов было не разобрать. Потом откуда-то донеслось улюлюканье. И все стали улюлюкать. Вдруг из партера послышался рев истинного левиафана:

Тут же несколько человек в партере поддержали его. Затем заревел весь партер. В среде талантов также послышались голоса:

— Уууу! Уууу!

— Уууу! Уууу! — закричал и я.

— Кто там меня звал? — раздался чей-то голос, и словно сама Судьба заставила меня повернуться, так как обладатель этого голоса уже собирался уходить.

— Сюда, сюда, — выкрикнул я и поднял руку вверх. Разносчик меня заметил и наклонился ко мне над столиком. — Мне немного потрошков, — выкрикнул я ему.

— Сейчас, сэр, — прокричал он мне в ответ и растворился в дыму, словно дух святого Санчо в Каса-де-лас-Торресе, или святого Ансельма в Малаге, или святого Николая Чудотворца в Сьерра-Бланке. В Испании полно привидений, которые постоянно исчезают.

А публика тем временем стала топать ногами. Продолжая кричать, я тоже затопал. Тут кто-то потряс меня за плечо. Это был доктор Монардес.

— Гимараеш, — крикнул он мне прямо в ухо, — у тебя еще есть сигариллы?

— Уууу! — закивал я утвердительно, продолжая кричать. Сунув руку во внутренний карман, я достал одну сигариллу и через плечо протянул ее доктору.

— Дай тебе бог здоровья! — поблагодарил доктор.

— Увы, бедный Йорик, — послышалось со сцены, когда шум немного стих. -Я знал его, Горацио!

— И я его знал, — выкрикнул мистер Перки. Все засмеялись.

Между тем слуга принес мне потрошки, от которых исходил божественный запах. Мне захотелось попробовать, как это — передавать еду с помощью шпаги. Я попросил шпагу у мистера Джонсона, наколол на нее кусочек и протянул через доктора Монардеса мистеру Перки:

— Это тебе, мистер Перки!

Тот положил руку на сердце и слегка поклонился.

Сеньор Джонсон, весь окутанный дымом из трубки, в это время говорил о чем-то с соседом по другую руку, иногда сплевывая прямо мне на ноги. Разумеется, невольно. К слову сказать, те, кто курит трубки, много плюют. Поколебавшись немного, я похлопал его по плечу и сказал:

— Приятель, ты плюешь мне прямо на башмаки.

— Серьезно? — удивился сеньор Джонсон. — Тысячу извинений, друг.

Здесь все так говорят: «Тысячу извинений». Кто тебе станет извиняться в Испании? Если ты потребуешь от кого-то извинений, он воспримет это как обиду.

— Сейчас слушай внимательно, — сказал сеньор Джонсон, пыхтя трубкой, — великая фраза. Этот Бил… всегда так делает… добавляет какую-нибудь гениальную фразу в море глупости.

Он кинул в рот два орешка. — Вот, сейчас, сейчас, — поднял палец вверх сеньор Джонсон. — Сейчас!

— Что ему Гекуба, что он Гекубе, чтоб о ней рыдать? — послышалось со сцены.

— Потрясающе! — воскликнул я и взмахнул руками.

— Правда?! Браво! Браво! — зааплодировал сеньор Джонсон.

— Браво! — закричал и я.

Таланты поддержали нас. Но я думаю, что наш энтузиазм очень быстро сошел бы на нет, если бы к нам не присоединился тот могучий голос из партера.

— Браво! — загудел левиафан и зааплодировал. Его аплодисменты звучали, как пушечные раскаты.

«Интересно, кто этот гигант, этот Гаргантюа?» — подумал я и обернулся к партеру. Но он тонул в клубах сизого дыма, поэтому людей невозможно было различить.

Вскоре уже все зрители кричали «браво» и аплодировали. Кто-то начал свистеть. Мы тоже стали свистеть. Мистер Перки, доктор Монардес и сеньор Джонсон опередили тех, кто снова стал улюлюкать. Разумеется, я тут же присоединился к ним. И средиобщего крика из партера донеслось мощное «Уууу! Уууу!»

— Уууу! — подхватили и мы.

Вскоре все в зале кричали «Уууу!» и топали ногами.

«Вот так все и происходит в действительности», — внезапно подумалось мне, не знаю почему. Но в такой обстановке какие только мысли не лезут в голову человеку.

— А я, скорбя, свое приемлю счастье, — сказал со сцены прекрасно одетый господин и подошел к нам. Он взял из рук сеньора Джонсона трубку, затянулся два раза и вернулся на свое место, сопровождаемый громом аплодисментов.

— Это Фортинбрас! — прокричал мне сеньор Джонсон. — Он неповторим!

— Возьмите прочь тела! — продолжил «неповторимый» человек и поддел носком обуви одно из лежащих на сцене тел. — Подобный вид пристоен в поле, здесь он тяготит.

Спустя немного времени трупы поднялись с пола и стали раскланиваться публике.

— Что? Неужели кончилось? — выкрикнул я. — Великолепная пьеса.

Публика встала и разразилась бурными аплодисментами, сопровождая их приветственными возгласами.

В суете я невольно толкнул тарелку с потрошками. С невероятной ловкостью доктор Монардес сумел поймать ножом один кусочек прямо в воздухе и невозмутимо, молча отправил его себе в рот.

— Черт бы все побрал! — выругался я, глядя на разбросанные по полу потрошки, но не переставая при этом аплодировать.

На этом вечер закончился.

— Какая великолепная пьеса! — восхищенно сказал я сеньору Джонсону, когда мы вышли наружу и вдохнули прохладный лондонский воздух.

— Да, здешний зритель очень взыскателен и с отменным вкусом. Ему не подсунешь какую-нибудь ерунду, — ответил сеньор Джонсон. — Но это что! Это была трагедия. А теперь ты обязательно должен увидеть «У всякого свои причуды». Вот это подлинный бурлеск! Исключительная комедия!

— Да, — согласился я и, увлеченный беседой, чуть было не наткнулся на висельника, явно вора, на Тауэрском мосту. — Зачем их здесь вешают? — воскликнул я.

— О, никто не обращает на них внимания! — махнул рукой сеньор Джонсон. — Разве что когда они станут невыносимо вонять. Но это, — и он указал на трубку, — помогает ничего не ощущать.