Заброшенный в природу

2. ДЛЯ ИЗБАВЛЕНИЯ ОТ ПАРАЗИТОВ

Описав этот яркий случай, нужно ли мне продолжать? И да и нет. Нет, потому что этот случай исключителен и показателен сам по себе. Абсолютно ясно, что столь мощная субстанция, которая может оживить кого угодно, не нуждается в аргументах в свою защиту. А для положительного ответа есть две причины. Во-первых, если я не продолжу, это сочинение может не увидеть белый свет, и лично мне это будет неприятно. Моя карьера явно связана с ним. А во-вторых, хорошо бы привести и другие, более простые случаи, чтобы читатель знал, как можно использовать столь мощную субстанцию, то есть табак, в ежедневной жизни, а не только на смертном одре. В конце концов, человек — не муха и не каждый день умирает. Ему приходится сталкиваться с другими досадными и даже постыдными, изматывающими его проблемами и болезнями. Я бы даже сказал, постоянно сталкиваться.

В молодости доктор Монардес, пытаясь обеспечить себе стабильную практику и тем самым спастись от унизительного и смертельно опасного капкана бедности, который, словно дамоклов меч висит над головой каждого молодого человека, и от которого не может избавить даже табак, специализировался на лечении от гельминтов, весьма тогда распространенных. В Испании от них страдает огромное число детей. Даже в Португалии их меньше. Здесь же ими заражаются и бедные, и богатые, абсолютно все. Конечно же, это объясняется плохой гигиеной. Руки обычно никто не моет, разве что перед молитвой. Впрочем, надо признать, некоторые моют и после молитвы. Так вот, доктор Монардес специализировался в лечении этого недуга, причем довольно успешно. Слава о нем, как об исключительном специалисте по этому заболеванию разнеслась по всей Андалусии, Севилье, некоторым районам Португалии и даже на севере, вплоть до Астурии и страны басков, куда молва о нем, передаваемая из уст в уста, дошла в несколько измененном виде. Там доктора уже знали как Масаньяса. Вот и надейся после этого получить от людей какую-то достоверную информацию! Но вернусь к своей теме.

Итак, доктор Монардес прославился в области лечения от паразитов и обеспечил себе этим богатую практику. Надо сказать, что успех частенько базируется на чем-то подобном. Основы его состояния были заложены именно тогда, и до сегодняшнего дня оно приумножается именно благодаря этому заболеванию, а не всем прочим, более серьезным медицинским достижениям доктора Монардеса. Можно сказать, что его богатство увеличивается благодаря гельминтам и что именно их он превратил в золото. А поскольку в этой стране, скажем прямо, наблюдается избыток паразитов, то растет и золотое изобилие доктора Монардеса. «Если хочешь разбогатеть, — любит повторять он, — займись чем-нибудь обыденным, что все используют или от чего все страдают. Паразиты или, наоборот, разные там пряности… Нечто подобное… Только глупцы ведутся на большие начинания, называя свою глупость и недальновидность смелостью и размахом».

Пустяковые вещи характерны для суетного мира… Но вернусь к своему рассказу…

Много лет спустя, когда я уже обучался у доктора Монардеса, его вызвали к королю Филиппу II, чей сын, будущий Филипп III, страдал от паразитов. Тогда я впервые увидел дворец Эскориал. По мнению одних, это самое уродливое большое здание в мире, другие же, наоборот, утверждают, что это самое большое в мире уродливое здание. Думаю, что оба этих мнения правильны. Еще когда я издали увидел дворец, душа моя сжалась, словно мокрый испуганный котенок. Никогда прежде мне не доводилось видеть что-либо подобное — он походил на огромную темницу с парадным входом. И верхом нелепости казались установленные над входом статуи иудейских царей. Центральное место было отведено Давиду и Соломону. И сделано это по велению человека, который столь безжалостно преследовал евреев. Я еще больше укрепился во мнении, что наш король — сумасшедший. А его вид еще больше тому способствовал: в роскошных царских одеждах, с Библией в руке, с которой он, по слухам, никогда не расставался, с массивным золотым крестом на шее, он казался воплощением абсолютно несочетаемых вещей, словно гибрид рака и щуки. И такой же опасный — в определенном смысле этого слова.

Несмотря на строгий, суровый вид снаружи, внутри дворец поражал своей роскошью. Он был богато обставлен и красиво расписан. Да-а, католические короли…

Нас сразу же отвели к отроку. Войдя к маленькому Филиппу, мы сразу заметили, что он чешет задницу. Многие считают, что спустя какое-то время Филипп сошел с ума. И если это так, то, наверное, этому в некоторой степени способствовала и наша с ним встреча. Доктор Монардес решил применить не обычное, а элитное лечение табаком, достойное королевской особы. Для этой цели мы сделали отвар из табачных листьев, а также табачный сироп. Сиропом мы смазали Филиппу область пупка и дали выпить отвар. Его тут же вырвало, но доктор Монардес сказал, что это хороший знак, потому что табак явно возымел на его организм очистительное действие, и заставил Филиппа выпить еще. После чего доктор решил сделать мальчику клизму. Для этой цели мне пришлось вставить ему в задний проход стеклянную трубочку.

— Ой, — вскрикнул Филипп.

— Никаких ой! — несколько раздраженно заявил я, поскольку мне предстояло выполнить процедуру, о которой я расскажу ниже. Но тут же одна мысль осенила меня и я продолжал: — Ваше величество, властителю самой большой империи в мире не пристало стонать и охать, он должен быть смелым и выдержанным.

Мальчик взглянул на меня и согласно кивнул. «Идиот!» — подумалось мне. Надо сказать, что я не люблю детей. И меньше всего — этих избалованных монстров из королевских дворцов. Тем более, если у них есть паразиты. И особенно, если мне нужно — а в этом и состояла следующая процедура — ввести им в задний проход трубочку и вдувать через нее табачный дым, дабы очистить кишечник изнутри. Я никак не мог отделаться от навязчивой картины, как какой- то паразит проползает через трубочку и вползает мне в рот. Но, верный своему долгу, я зажег сигариллу и стал вдувать табачный дым в трубочку, причем старался дуть как можно сильнее, чтобы он не возвращался назад. В то же самое время доктор Монардес дал маленькому Филиппу выпить еще отвара. Это усилило мои опасения, потому что я живо себе представил, что может произойти, пока я дую в трубочку. В Севилье живет один тип, которого называют Грязный рот из-за его привычки постоянно изрекать мрачные прогнозы, которые, впрочем, никогда не сбываются, кроме как по отношению к нему самому. Но в данном случае это выражение могло бы стать и буквальным. Я тут же представил себе, что стал бы рассказывать в тавернах Васко да Герейра, если бы такое со мной случилось: «А вот и он, наш друг Гимараеш, которому довелось попробовать королевское дерьмо».

— А если он… — вымолвил я, потому что не мог прогнать свои опасения.

— Это медицина! — пожал плечами доктор Монардес, словно прочитав мои мысли. — Очень трудная профессия, сеньор да Сильва, — добавил он, глядя на меня сверху вниз.

Да, трудная. Но иногда человеку везет. Вся процедура прошла успешно, мы сделали мальчику клизму, и доктор Монардес велел ему спать. Впрочем, у того и так был довольно сонный вид. Мы решили разбудить его часа через два, чтобы накормить и дать слабительное. Тем самым, как считал доктор, лечение бы успешно закончилось.

Пока мы мерили шагами коридор, появился священник, которого послали нам помогать, если возникнет такая надобность. Я забыл сказать, что это уродливое снаружи здание уродливо и внутри, сочетая под одной крышей дворец и монастырь. Здешние священники — или лицемеры, или фанатики, так что светские разговоры с ними абсолютно невозможны. Вот и этот тут же принялся плести что-то о спасении души. Доктор Монардес, в принципе, человек для своих пятидесяти лет спокойный. В минуты задумчивости он обычно поглаживает свою ухоженную седеющую бородку. Я говорю «спокойный», но слово «душа» может вывести его из равновесия. Так вот, я с любопытством наблюдал, как священник пространно рассуждает о душе, а доктор Монардес напряженно гладит бородку, стараясь не начать полемику. Но тот все не унимался. «Интересно, — подумалось мне, — и чего он разглагольствует? Может, потому что просто-напросто болтлив и сейчас обрел в нашем лице слушателей и никак не может остановиться? Или он просто фанатик, который решил прочитать нам проповедь? А может быть, он просто лицемер, рассчитывающий на то, что мы похвально отзовемся о его праведности и усердии перед вышестоящими лицами? Кто знает…»

В один прекрасный момент доктор не выдержал и, не желая больше слушать этот елейный голос, растягивающий слова, сказал:

— Вы говорите о душе, падре? А что именно вы называете душой? В медицине нет такого понятия. В медицине душа — всего лишь functio вашей телесности. У вашего тела есть четыре жидкости: теплая, холодная и две другие. Кроме того, есть органы, между которыми эти жидкости движутся. Ваше тело на восемь десятых состоит из воды. Воды, падре. И вот пока эти субстанции взаимодействуют согласно законам природы, вы придумываете что-то такое, что называете душой. Это всего лишь функционирование жидкостей и органов.

— Нет, сеньор, — возразил священник. — Душа бессмертна. Разве может то, что вы описываете, быть бессмертным? Тело тленно, оно распадается, а душа остается.

К счастью, доктор совладал с собой и не стал спорить. Последнее, чего бы мне хотелось, это чтобы церковные идиоты подвергли меня пыткам «железным сапогом», поскольку их вера и любовь к ближнему не мешают им подвергать этого ближнего пыткам во имя Бога. Таким образом в них проявляется жестокое сумасшествие, которое природа вложила в свои творения. Хорошо, что медикам многое прощают. Уже давно не было слышно об их преследовании Инквизицией. Все это потому, что сама профессия заставляет нас заниматься телом, и все наши убеждения снисходительно принимаются за профессиональную болезнь или ущербность ума. В противном случае им пришлось бы сжечь на костре почти всех докторов. А священники ведь тоже болеют и нуждаются в докторах, поскольку боль трудно лечить молитвой, что бы там ни говорили. Но при этом доктор все равно не может говорить все, что думает, иначе он рискует навлечь на себя неприятности, причем немалые. Доктор Монардес знал об этом не хуже меня и потому благоразумно замолчал. «Пытаться зависеть от благосклонности людей — это тяжелая форма сумасшествия или глупость, которой интеллигентный человек должен избегать», — любил повторять доктор Монардес. Разумеется, он утверждал это, имея в виду медицину: важно вести здоровый образ жизни, дабы не приходилось прибегать к благосклонности и знаниям докторов, которые могут быть и неблагосклонными, и глупыми — примеров тому множество. Но высказывание это верно по сути и имеет более широкий смысл.

Наконец пришло время будить маленького Филиппа. Когда мы вошли к нему, что-то в его виде недвусмысленно подсказало мне — с мальчиком творится неладное. Именно так и было: он не уснул, а находился в глубоком обмороке, что доктор сразу и установил.

— Да, у этого случая бывают осложнения, — сказал доктор Монардес. — Ну-ка, Гимараеш, быстро принеси цитронеллу.

Цитронелла — это субстанция, изобретенная доктором Монардесом, которая состоит из цитрусовых, глицерина и толченых роз и в виде тинктуры используется, когда человека нужно вернуть в сознание. Однако большинство лекарств находилось в тюке, который из-за его большой тяжести мы оставили в одном из помещений при дворцовом входе. Мы взяли с собой только сигариллы, табачный отвар и еще два- три предмета. Ну вот, подумал я, есть работа и для черноризца.

— Как там наш королевский отрок? — спросил меня святой отец, когда я вышел из комнаты.

— Очень хорошо, — ответил я, после чего велел ему принести тюк с лекарствами.

— Тебе нужно было пойти самому, — упрекнул меня доктор Монардес, когда я вновь вошел в покои маленького Филиппа.

— Я испугался, что потеряюсь в коридорах, так как не запомнил дороги, что вообще-то было правдой.

— Слушай меня внимательно, Гимараеш, — сказал доктор, протягивая мне одну сигариллу. — Если что-то случится с этим маленьким дурачком, у меня есть деньги в Сьерра-Морене и другие средства, которые я оставил под попечительство в Кадисе. Если что-то пойдет не так, поедем туда, возьмем деньги и сбежим во Францию.

— Но как мы отсюда выйдем, мы же не знаем дороги?

— Я ее запомнил, — заверил меня доктор. — Когда мы куда-то отправляемся, это первое, что я стараюсь делать.

— А как мы убежим во Францию? Нас повсюду станут искать…

— Ты об этом не думай, — ответил доктор. — До сих пор никто, кто располагает деньгами и знает, как их употребить, не был пойман, если, разумеется, он знает, что его ищут. Ты помнишь нашего друга Фрэмптона? Вот и мы убежим так же.

Фрэмптоном звали англичанина, который вел торговлю с Испанией, был схвачен Инквизицией и брошен в тюрьму в Кадисе, откуда сумел бежать и вернулся в Англию, где и перевел книгу доктора Монардеса. Разумеется, я его помнил, разве такое можно забыть! Надо признать, что к моему удивлению в тот самый момент я испытал радостное возбуждение. Возможность бежать во Францию с золотом доктора Монардеса вызвала у меня необычайный прилив сил. Я не желал ему зла — боже упаси! Но ведь всякое бывает! А вдруг, когда мы окажемся во Франции, с доктором Монардесом что-то случится? Тогда все деньги будут моими. Интересно, сколько их? Наверняка много — доктор был человеком прославленным, известным во всей Испании, хоть и под разными именами. А как хорошо жить не работая! Я бы даже сказал, что в этом и заключается смысл жизни…

В этот момент до нас долетел звук легкого покашливания. Кашлял маленький Филипп.

— Сигариллу, скорее! — воскликнул доктор Монардес.

В следующие секунды мы уже оба изо всех сил раскуривали сигариллы, пыхтя, как январские печки в Пиренеях. Моя знаменитая интуиция вновь подсказала мне встать ближе к больному, дабы лучше воздействовать на него. Доктор Монардес тоже переместился ближе. Филипп, еще не полностью придя в себя, открыл глаза и, несмотря на слабость, приподнялся на локтях, продолжая сильно кашлять, словно собираясь выкашлять все свои внутренности.

— Он может потерять сознание от дыма! — вымолвил я.

— Давай, давай! — возбужденно повторял доктор. — Куй железо, пока горячо!

И с этими словами он направил густую порцию дыма (как она вообще поместилась у него во рту!) прямо в лицо Филиппу.

Секунду назад я сказал, что мальчик может выкашлять свои внутренности? Нет, я должен был сказать это сейчас! На какое-то мгновение мне показалось, что королевский отрок рассыпется прямо у меня на глазах.

— Я могу пальпировать! — предложил я, опять же ведомый интуицией.

— Ни в коем случае! — жестом остановил меня Монардес. — У него кишечник совсем пустой.

Хваленая интуиция на сей раз меня явно подвела.

В тот же момент из коридора донеслось пыхтенье и звук тяжелого предмета, который волочат по полу. Это был падре с нашим тюком.

— Принеси мне цитронеллу, — приказал доктор. Я приготовился и, открыв дверь, выдохнул плотную струю дыма прямо в потное лицо падре, он тотчас отпрянул назад, словно его ударили чем-то тяжелым.

— Спасибо! — сказал я, но, спохватившись, добавил: — Втяни его внутрь!

Падре, согнувшись пополам и непрерывно кашляя, втянул тюк в комнату. Повернувшись к Филиппу, я увидел, что он сидит в кровати, не переставая кашлять, и смотрит на нас. Доктор протянул сигариллы священнику, велев вынести их из комнаты, а сам взял тинктуру, смочил ею губку и поднес к носу мальчика. Я открыл зарешеченное окно. На меня дохнуло холодным осенним воздухом. Все-таки, что значит природа! Сигариллы, конечно, сыграли свою роль, но вряд ли бы мы могли справиться только с их помощью. Что бы там ни говорил доктор, я думаю, природа проснулась в самом мальчике и, верная мощному инстинкту выживания, заставила его прийти в себя. Какое-то колесико в ее механизме закрутилось, определенный рычаг сдвинулся и весь механизм пришел в движение, застучал, загудел, но так, чтобы мы не услышали — где-то в скрытых недрах человеческого тела, в нижней бездне, а не в небесной, в микрокосмосе… И вот теперь маленький Филипп, которому промыли кишки, в полном сознании лежал перед нами на кровати, дрожа от слабости и холодного осеннего ветра, повернувшись набок среди скомканных шелковых простыней, а доктор Монардес, сидя на корточках, осматривал его. И если сейчас не закрыть окно, то мальчик, вероятно, схватит простуду, однако паразитов у него уже нет, о чем мне радостно сообщил доктор Монардес. Если Филипп простудится, то его будет лечить другой доктор, так как нас позвали сюда единственно из-за гельминтов. Но мне и самому стало холодно, так что я поспешил закрыть окно. Только простуды мне сейчас не хватало…

Потом нас пригласили к трапезе самого Филиппа II, короля этой пропащей, вконец обанкротившейся империи, несмотря на то, что ежедневно в ее порты прибывают галеоны, груженые золотом из Нового Света и редкими пряностями из Индий. Почему она обанкротилась? Из-за армий головорезов, защищающих католицизм от турок, а также воюющих в Нидерландах, Италии, Индиях? Нет, это, конечно, имеет значение, но не такое уж большое. Все из-за воровства, из-за чего же еще? Некоторые спросят, как можно украсть так много? Спросят те, кто плохо знает людей. Можно, отвечу я им! Еще как можно! В принципе, все плохое возможно. Но есть один человек, который может подробно рассказать, как это происходит, хотя, скорее всего, он унесет эту тайну в могилу. Это сеньор Васкес де Лека, корсиканец по рождению, который вырос в рабстве у алжирских пиратов, потом стал гражданином Севильи и сейчас он — первый министр. Да, судьба поистине непредсказуема и всесильна. Идет молва, что некоторых людей он сделал богаче испанской казны. Сандоваль, Эспиноса. Но не себя напрямую, не настолько же он глуп. У него внимательный, умный взгляд, изысканные манеры, учтивая речь. Говорят, что начало цепочки — в портах.

Говорят также, что он обладает железной хваткой, хотя этого не видно по его белым ухоженным рукам, которые украшает только один — но зато какой! — перстень с огромным рубином. Испания обанкротилась, потому что ее деньги плавно перетекли в чью-то личную собственность. Если стране нужны деньги, то обращаются напрямую к сеньору де Леке, который их обычно находит. Потому он и премьер-министр.

Между тем за столом король Филипп говорил что-то о Боге и католической церкви. Сеньор де Лека согласно кивал головой, доктор Монардес налегал на телячий окорок, а я пил мадеру. Мальчик спокойно спал в своих покоях, здоровый или нет, но, по крайней мере, без паразитов. Так что все было в порядке…

Когда мы шли к карете, я высказал некоторые соображения о сеньоре де Леке.

— Странный человек этот сеньор, — сказал я. — Если верить тому, что о нем рассказывали, то многих людей он сделал богатыми, а о себе забыл.

— И что ты в этом видишь странного? — ответил доктор Монардес. — Его влечет власть, а не деньги. Люди бывают разные. Ему подобные — самые утонченные экземпляры человеческого вида. Он хочет править. Принимать решения и воплощать их. А даруя людям богатство, он делает их зависимыми. Он связал их золотой цепью, которую никто не хочет рвать. Теперь они обязаны ему и по гроб жизни будут верны. В любых обстоятельствах и по любому поводу он всегда может рассчитывать на них, пока дает то, чего они хотят. Так, при дворе все должны торговцу Эспиносе. А Эспиноса набивает мошну благодаря де Леке. Если тот, кто состоит при дворе, будет делать то, чего требует де Лека, то он сможет сохранить свое имущество. Если же будет делать не то, что требуется, Эспиноса попросту отберет у него все, что он должен. Хорошая система. Работает безупречно.

— Но зачем ему это? — снова спросил я, хотя уже все отлично понимал. Просто мне хотелось услышать мнение доктора. — Он мог бы стать очень богатым и жить припеваючи.

— Но он не хочет жить припеваючи, кататься как сыр в масле, Гимараеш, — терпеливо ответил доктор. — Ведь именно это я и пытаюсь тебе растолковать: люди разные. Он не такой, как ты. Одним нужно богатство, другим — власть. Есть и третьи, но не о них сейчас речь. Что касается нашего случая, то разница налицо: богатство делает тебя свободным, а власть дает возможность управлять другими. Порой эти понятия несовместимы, поэтому приходится выбирать.

— Но почему несовместимы? — возразил я. — Если у меня есть торговая компания, то я стану управлять всеми, кто в нее входит.

— Не строй из себя дурака, Гимараеш, — немного раздраженно ответил доктор. — Это вообще несравнимые вещи. Могу себе представить, что испытывает сеньор де Лека ко всем, у кого есть торговые компании, даже к людям, подобным Кристобалю де Сандовалю и Эспиносе. Не сомневаюсь, что — глубокое презрение. И думаю, он прав. Пока у него в руках власть, у него будет все, в чем он нуждается, причем в таком количестве, которое ему нужно. Таким образом, де факто он находится в том же положении, что и богатые, но при этом имеет перед ними неоспоримое преимущество — он может в любой момент их уничтожить. Он может сделать так, что они потеряют свои богатства, а, может быть, и жизнь. Но те не смогут сделать то же самое с ним.

— Кто знает, — возразил я, на этот раз абсолютно серьезно. — Если он начнет преследовать кого-то из этих людей, они много чего смогут о нем рассказать.

— Но доказать они ничего не смогут, — сказал доктор, — поскольку он не привлекает их средства, то и следов никаких нет. Самое плохое, что с ним может случиться, — он потеряет пост из-за подозрений. А вот для них все может кончиться весьма плачевно: их просто вздернут на виселице. Впрочем, — помолчав немного, продолжил доктор, — он наверняка о себе позаботился. Если кто-то серьезно начнет копать, то улики против него можно найти. Но, во-первых, нужно очень глубоко копать, а это не так легко, и обычно ничего из этого не выходит. Да и потом, кто станет этим заниматься? Тот, кому поручено это делать, наверное, тоже успел пробраться к кормушке, и угадай, чью сторону он примет — сеньора де Леки или того человека, который вступил с ним в спор. Чем больше над этим думать, тем сложнее выглядит дело.

— Да-а-а, — протянул я задумчиво и замолчал.

Некоторое время мы ехали молча, потом доктор достал две сигариллы и одну протянул мне. Мы закурили.

— Что случилось, сеньоры? — прокричал с облучка наш кучер Хесус, — что там треснуло?

— Ничего страшного, — ответил я. — Это трещат сигариллы.

Доктор выпустил изо рта несколько колечек дыма и проговорил: — Многие хотят быть такими, как сеньор де Лека, но немногим это удается. Об этом еще в Священном Писании сказано: много званных, но мало избранных. Кто-то не может из-за недостатка ума, отсутствия дисциплины или просто удачи.

— И все-таки странно, — заметил я, выдыхая дым кверху, — что испанцы столь верны какому-то корсиканцу. Для меня это курьезный случай, что-то вроде народной присказки.

— А кому им присягать на верность? Филиппу? Но разве Филиппа можно назвать испанцем? Все его родственники в Вене. Здесь нет испанцев, Гимараеш. Ты не испанец, де Лека не испанец, Филипп не испанец, даже я не испанец. Как я тебе говорил, мой отец — владелец книжного магазина в Генуе, а мать — еврейка. В Испании нет испанцев. Когда-то здесь жили мавры, но их прогнали. Сейчас живут кастильцы, андалусцы, каталонцы и другие, пришедшие неизвестно откуда. Но испанцев в Испании уже нет. Может быть, только конюхи — испанцы.

— Нет, конюхи, как правило, португальцы, — возразил я.

— В таком случае, нет ни одного, — заключил доктор Монардес.

— Но если это так, то и в Португалии нет португальцев. По тем же самым причинам, — немного помолчав, сказал я.

— Очень может быть, — ответил доктор.

— Да, но ведь я же — португалец!

— Или думаешь, что португалец, — миролюбиво кивнул доктор. — Люди постоянно выдумывают разные вещи, которые в большинстве своем не имеют смысла, и твой случай относится именно к таким.

— Сеньор, — сказал я, решив сменить тему. — А ведь вы — не патриот…

— О, нет, наоборот! Как раз я — большой патриот! — воскликнул доктор Монардес. Потом, немного помолчав, добавил: — Или являюсь таковым во всех практических смыслах этого слова, которые не противоречат здравому смыслу.

«Но как можно сочетать две эти вещи?» — хотел было спросить я, но вдруг подумал, что им вообще не обязательно сочетаться. Однако я уже открыл рот и потому сказал первое, что пришло в голову:

— Интересно, сеньор, как вам удалось сделать такую карьеру, будучи иностранцем?

— Гимараеш, — укоризненно посмотрел на меня доктор, — я тебе уже сто раз об этом рассказывал. Не заставляй меня думать, что ты тронулся умом.

— Да, я знаю о паразитах, но все не могу поверить, что своей великолепной карьерой вы обязаны только им. Такая солидная практика…

— А я никогда и не говорил, что это именно так. Ты, Гимараеш, вообще-то слушаешь меня, когда я говорю?

— Да, сеньор, слушаю, — со вздохом признался я. — Просто мне хочется разговаривать. Так время проходит быстрее…

— А, вот в чем дело… Паразиты — паразитами, дружок… И мне действительно пришлось много работать. Но если бы я не женился на дочери доктора Переса де Моралеса, то мог бы и по сей день копаться за ничтожную плату в задницах бедняков. Но доктор Моралес оставил мне солидную практику. И 3000 дукатов. Я был его помощником. Точно так же, как ты сейчас. Сожалею, что мои дочки уже замужем…

— Не беспокойтесь, сеньор, — поднял я руку вверх. — Мне бы усвоить ремесло, а остальное приложится.

— Раз ты так говоришь… — произнес доктор Монардес, — я рад, что ты так думаешь. В твоем положении это большой плюс. Ты же знаешь, где находится мой кабинет, — в доме на Калье-де-лас-Сьерпес. Но ты не знаешь, что когда-то он принадлежал доктору Моралесу.

— Ах, вот как? — искренне удивился я.

— Да. Я унаследовал его практику и, соответственно, ко мне перешел его кабинет, с тех пор дела идут по-другому. Теперь мои клиенты в большинстве своем — люди иного круга.

— Вижу, — подтвердил я. — Сандоваль, Эспиноса, сам король…

— Вот именно. И все-таки я бы не достиг какого-то особого финансового благополучия, если бы не занимался торговлей. Мой отец обладал острым чутьем в торговых делах, и это умение я унаследовал от него, как и любовь к чтению.

— Да, но вы добились гораздо большего, чем он.

— Верно, — согласился доктор Монардес. — Он ведь торговал книгами, не рабами. Работорговля — намного более выгодное дело, и надо признаться, что здесь мне очень повезло. В свое время Нуньес де Эррера предложил мне вместе с ним поставлять рабов в Новый Свет. Ты ведь видел Нуньеса де Эрреру, не так ли?

— Всего один раз, — сказал я. — Он тогда только что приехал из Панамы.

— Да, земля ему пухом. Хотя это может показаться странным для такого человека, как он, но Нуньес всегда тосковал по родине. Ностальгия его просто сжигала. Мне кажется, именно это и сократило ему дни, поскольку у него не было радостей в жизни. Только когда возвращался в Испанию, он чувствовал себя по-настоящему счастливым. Но это бывало очень редко, и ничего нельзя было изменить. В свое время, когда торговля разрослась, ему пришлось переехать в Панаму, что во многом облегчило его деятельность. Я же не смог уехать туда. У меня была практика здесь. Да и по правде говоря, из нас двоих именно он был настоящим торговцем. Начал с рабов, затем добавил золото и другие товары. Хочешь — верь, хочешь — не верь, Гимараеш, я хоть завтра могу отказаться от практики и только от торговли буду иметь достаточно средств, чтобы кормить, по крайней мере, сотню нищих в Севилье. И в большой степени я обязан этим сеньору Эррере. Тебе же я завещаю пресс для отжима масла из оливок, чтобы ты помнил меня добром. Он поможет тебе прокормить несколько человек…

— Сеньор, меня больше интересует торговля недвижимостью, которой вы занимаетесь, — ответил я.

— Можно было бы, — покачал головой доктор, — но это более рискованное дело. В свое время, когда Филипп объявил Севилью центральной таможней для всех товаров, прибывающих из Нового Света, город сильно разросся. Тогда многие хорошо зарабатывали на торговле домами, но сейчас все уже успокоилось и торговля замерла. Люди изменились. Раньше тот, кто сюда приезжал, сразу хотел купить себе дом или участок земли, на котором мог бы что-то построить. А теперь приезжают и спят прямо на улице, где ни попадя. Посмотри, что творится. Севилью заполонили нищие. Шляются по улицам толпами. Те, первые, что сюда приехали, были государственными чиновниками, купцами, достойными людьми. А нынешние — деревенские неудачники и всякая шваль.

— Но ваш друг Сервантес утверждает, что Севилья — это рай для нищих. Именно здесь обретаются самые упитанные, самые откормленные нищие, так он говорит.

— А, — махнул рукой доктор Монардес, — если слушать все, что он говорит… Наверное, эти россказни и привели его в тюрьму, где он сейчас сидит за кражи.

— Причем мелкие, — добавил я.

— Именно, — одобрительно кивнул головой доктор. — В противном случае я вообще не обратил бы внимания. Ведь это…

— Сеньоры, смотрите, Севилья, — раздался голос Хесуса, отлично знавшего дорогу.

Я выглянул в окошко кареты — действительно, вдали светилась огоньками Севилья. Огоньки были собраны группками, словно угольки в темном помещении. Чьем помещении? В силу какой причины? Помещении, принадлежавшем природе. Так, без всякой причины. Было бы странным увидеть неизвестно что в столь непроглядно темной ночи.

— Хесус, — неожиданно окликнул его доктор Монардес, — ты испанец?

— Разумеется, — ответил наш кучер. — Почему бы и нет!

— А откуда ты родом?

— Откуда я родом? Должно быть, из Севильи. Не знаю. Не помню.

— А отец твой откуда?

— Отец — совсем другое дело. Он прибыл из Святой земли, сеньор. Меня поэтому так и окрестили. Если бы я был женского пола, меня бы назвали Мария Иммакулата.

— Вот видишь, — повернулся доктор ко мне. — Ни одного. Ни одного…

Я хочу выразить благодарность доктору да Сильве за то, что он дал мне возможность высказаться откровенно. Etc.

Интересно, что вкладывают в слово «душа» разные там церковники, так называемые философы и прочие умники-пустомели? Что такое душа в их понимании? На этот вопрос они обычно дают сложные и непонятные ответы, ответы-головоломки. При этом рассчитывая на общее непонимание их мощного словоизвержения, дабы убедить вас в своей правоте. Умный человек, однако, очень скоро начинает замечать бессодержательность их речей и даже наивность, а также их абсолютное незнание человеческой природы. Доктор да Сильва уведомил меня, что в начале своего сочинения он отразил строго медицинский взгляд на так называемую «душу», заключающийся в том, что она, душа, является определенным видом взаимодействия и action pro function et junction четырех телесных соков и множества органов и прочее. Так что я не стану подробно рассуждать на эту тему. Отмечу только полную несостоятельность веры в существование души с точки зрения нормального здравого смысла. Взять хотя бы весь этот сброд, который можно увидеть на улицах Севильи, всех этих пьяниц, бандитов, пришлых португальцев, бродяг, чернорабочих, попрошаек, мошенников, убийц, безработных моряков, разную деревенщину и т. д. и т. п. Нам говорят, что у всех у них есть душа. Ладно, я готов это принять. Но потом нам говорят, что эта душа еще и бессмертна! Вот это уже слишком! Даже если следовать собственной логике этих людей, то получается бессмыслица. Но я — человек Ренессанса, гуманист. Подобных вещей я не приемлю! Из их слов следует, что Господь, как какой-то барахольщик, собирает и хранит все, что ему попадется под руку. Что за бред! Да нет же, говорят они, он не собирает их у себя, а посылает в ад, где они горят вечно. Вечно? Во-первых, смею заметить, это то же самое, то есть, эти никчемные, никому не нужные, безобразные, а порой и страшные души таким образом никуда не деваются. И если бы было так, то Вселенная очень бы скоро наполнилась этим отребьем и стала бы похожа на большую свалку. Во-вторых… Etc.

И еще. Они говорят, а фактически преподносят это как nativum dadenum, что каждая душа сама по себе имеет ценность. Но это верх глупости! Какую ценность может иметь душа убийцы? Или, если вы считаете такой аргумент крайностью, то разве можно назвать ценными души всего этого сброда, населяющего города, да и деревни тоже. И какую такую ценность имеет душа, так называемого «простого человека»? Никакой, скажу я вам. Если даже признать, что душа существует, то она бы походила на все остальное, что мы наблюдаем в природе и в мире, будь оно плохим или хорошим, ценным или не представляющим ценности, отличающимся друг от друга, как золото и уголь. Душа глупца была бы такой же, как он сам, то есть глупой, душа вора — вороватой и хитрой, душа бездарного человека — душой бездарной, душа нищего — нищей и т. д. и т. п.

Следовательно, мир был бы полон глупых, бездарных, бессмысленных и злых душ, никому не нужных и бесполезных, годящихся разве что только для свалки. Их было бы огромное множество, как и людей, которым они принадлежат. Неужели священники считают весь этот сброд Божьими созданиями? Это только еще раз доказывает, насколько ограниченны, а, может быть, лживы и лицемерны их собственные души. И раз уж природа освобождается от их тел после того, как они умрут, перемалывая и превращая в прах, так и Богу следовало бы избавляться от их душ, поскольку они не представляют никакой ценности. В Испании можно часто услышать: «Клянусь своей бессмертной душой!» Но такли уж бессмертна твоя душа? Скорее всего, дружок, твоя душа ничего не стоит и она абсолютно никому не нужна. Именно в этом и состоит их ошибка: они считают, что душа бесценна, и отсюда — целый ряд ошибочных выводов. А в действительности, душа, если она и существует, не может быть чем-то особенным — она вроде листьев на дереве, капель дождя, камней на дороге или травы в поле. Иными словами, она была бы обычной частью природы наряду со многим другим, что не занимает никакого особого места в ее системе, какое ей приписывают церковники и разные там философы, начиная со времен полоумного Платона, и до наших дней. Она была бы чем- то, не имеющим особого значения, просто частью большого природного цикла с естественным рождением и умиранием. И между прочим, хотя этот цикл повторяется, ничто и никогда не возвращается в том же виде, в каком оно существовало раньше, все это словоблудие. Если пришел твой час, то все кончено. Второй раз такого уже не будет. В природе действительно есть круговорот, но в его центре — не твоя так называемая «душа». Природа вращается вокруг самой себя.

А Платон и вправду был безумцем. Читателю достаточно ознакомиться с его описанием жизни в Афинах времен Атлантиды, чтобы понять: он строил свои сочинения на выдумках, приходивших ему в голову, хотя, надо сказать, более или менее связных. И воспринимать всерьез его выдумки и бред — большая, нелепая ошибка. Если бы все его произведения вдруг исчезли, человечество от этого ничего бы не потеряло. Впрочем, я считаю, что человечество ничего бы не потеряло, если бы оно само вдруг исчезло. Человечество не сломить, и это называется гуманизм. Но Платон нанес ему колоссальный вред. Именно с него началось то ошибочное понимание человека и его природы, на котором зиждется вся эта бессмысленная болтовня о душе. Я не стану подробно рассуждать об этом, только скажу, что с медицинской точки зрения человек — всего лишь биологический вид, один из множества, обладающий некоторыми способностями, отличающими его от других животных, но, в сущности, по своему устройству полностью соответствующий их природе, которая гораздо более разнообразна, чем мы себе представляем. Не каждый гуманист вам это скажет, но человек — всего-навсего просто труба. И таковыми являются все биологические виды, за исключением минералов и растений. Человек — просто одно из этих существ. Труба, через которую проходит природа — в один конец входит, а из другого — выходит. Это один из способов, с помощью которого она осуществляет круговорот, то есть находится в постоянном движении. (Спешу добавить, что тут напрашивается иное предположение, а именно: природа является той трубой, через которую проходит человек, — с одной стороны входит, с другой — выходит! Но это предположение ошибочно! Вообще-то, все вещи своей очевидностью в корне неверны. Самое жалкое и обычное нечто — ближе всего к истине). Какая душа? Какое бессмертие? Они хоть слышат то, о чем говорят? Взять хотя бы поросенка, которого поглощают на Рождество Христово. Неужели у него есть душа? И так ли уж трудно, связывая два эти понятия, доказать, какая бессмыслица заполняет их умы — есть ли душа у поросенка и бессмертна ли она? Так нет же! Они считают себя особенными, отличающимися от всех других. Несмотря на то, что сами живут, как свиньи, зачастую совершая гораздо более страшные, уродливые и бессмысленные поступки, чем эти добродушные животные. И, разумеется, все они — гораздо более ненасытны и суетны. Люди — самое страшное животное, говорю я вам, и неслучайно именно они властвуют в этом мире. Etc.