Заброшенный в природу

Зв. СЛЕДУЮЩИМ ЛЕТОМ

— Смотри, что я вычитал у одного северного философа, — обратился ко мне доктор Монардес, — «Тот, кто не готов умереть за что-то, не должен жить!» Представляешь?

— Не может быть! — возмутился я.

— Вот, смотри сам, — ответил доктор, показывая мне книгу.

И правда, именно так там и было написано.

— Чушь какая! — воскликнул я. — Тот, кто готов умереть за что-то, абсолютный болван!

— Да, за исключением медицинской практики, но там, чаще всего умирает кто-то другой, — как-то двусмысленно произнес доктор Монардес. — Если Создатель и впрямь существует, только представь себе, в какую ярость он впадает каждый раз, когда кто-то умирает за очередную громкую глупость или, скорее, громкое безрассудство…

— Хотя некоторые люди умирают за деньги, сами того не желая… — сказал я с сомнением в голосе.

— А это так вообще верх глупости! — отрезал доктор Монардес. — Или из их мертвых задниц начнут сыпаться золотые дукаты? Запомни, Гимараеш, богатые — такие же пищеперерабатывающие машины, как и все остальные. Если не более совершенные.

По словам доктора Монардеса, в одном из своих сочинений он описывает человека как природный механизм от начала и до конца, почти полностью игнорируя его значение как живого создания в богатом мире природы.

— Честно тебе признаюсь, — продолжил доктор, — когда я узнаю, что в таверне прикончили какого-нибудь богатея, я испытываю удовлетворение. «Сукин сын, — говорю я тогда себе, — получил наконец то, что давно заслуживал. Ну-ка, назад, в природу, мать твою!» Конечно, я тоже богат, — добавил доктор, — но мой случай совсем иной.

— Эти северные люди, по-моему, умалишенные, — вернулся я к прежней теме. — По всему видно, они страшные фанатики!

— В этом плане испанцы еще более ненормальные, — покачал головой доктор Монардес. — Но мы с тобой не можем служить примером: ты — португалец, а я, и ты никогда не должен забывать про это, генуэзец по отцу, а мать у меня — еврейка.

«Ни на миг об этом не забываю», — подумал я, а вслух сказал:

— Но, сеньор, вы утверждали, что испанцев не существует.

— Но это не мешает им обладать некоторыми качествами, — ответил доктор и вновь углубился в книгу.

Повернувшись лицом к океану, я продолжил размышлять обо всех, кто уже умер. Например, о мучениках, которых бросали на съедение львам или закалывали копьями… Какие безумцы! Или взять еретиков, которых сжигали на кострах. Патриоты! Воистину лестница безумств! И каждый следующий поднимается по ней на ступеньку выше! А те, кто умер за какую-то идею?! Не знаешь, чего они больше достойны — сожаления или презрения…

— Интересно, сеньор, кто-нибудь отдал свою жизнь за Ренессанс и гуманизм? — обратился я к доктору.

— О, да, — ответил он мне. — Я слышал, что такие случаи имели место в Италии. И это можно объяснить скорее упертостью характера, нежели чем-то иным.

— Но вы бы не стали так поступать?

— Как? — не понял доктор Монардес.

— Вы не стали бы отдавать свою жизнь за Ренессанс и гуманизм?

— Умереть за Ренессанс и гуманизм? Ты сам-то слышишь, что говоришь? — воскликнул доктор даже, как мне показалось, несколько раздраженно. — Да я бы и мизинца своего не дал за Ренессанс и гуманизм! Видишь ли, Гимараеш, есть две разновидности моды. Ты должен научиться их различать. Одна разновидность…

— Знаю, сеньор, вы мне уже говорили.

— Вот как? — удивился доктор. — Ну, хорошо. В таком случае ты знаешь… Но эта книга поистине отвратительна! — заявил доктор и с размаху швырнул ее в сторону. Потом сунул руку в мешок и достал другую. У доктора Монардеса было много книг.

Он снова углубился в чтение, а я повернулся к океану. Я представил себе, как рыбы съедают эти книги и сходят с ума. Потом выходят на поверхность и хотят принести себя в жертву во имя чего-то. Но поблизости нет рыбаков. Рыбы мечутся беспомощно, вода буквально вскипает от обилия рыб, которые ничего не могут сделать. «Что для тебя значит успех?» — спрашивает одна. «Успех, — отвечает другая, — это значит наполнить желудок добрым людям, понравиться им, чтобы при виде рыбы у них начинали течь слюнки». После чего вдруг рыбы исчезают в глубине, а я все так же продолжаю стоять на палубе. Океан безбрежен под серым неприветливым небом. Сейчас я ни о чем не думаю. Но когда я ни о чем не думаю, в голове почему-то начинает вертеться то самое «Urbi et Orbi, Святой отец; Urbi et Orbi, Святой отец». Что за напасть такая, как от этого избавиться?! Просто непостижимо! Интересно, кто-нибудь когда-нибудь умер во имя того, чтобы освободить свой разум от каких-либо навязчивых идей или слов? Например, мученики. Или еретики, сожженные на кострах… Может быть, они умерли, чтобы отделаться от возможности мыслить? Возможно, некоторые из них… Это я могу понять. Но в конце концов, «Urbi et Orbi, Святой отец» — это не самое ужасное, что может завладеть твоим умом.

— Гимараеш, — неожиданно сказал доктор, подняв голову. — Как ты считаешь, я много говорю?

— Наоборот, сеньор, — заверил я его. — Я думаю, что вы говорите слишком мало.

Доктор удовлетворенно кивнул и вновь углубился в чтение.

Да, я действительно так думаю. Доктор Монардес вообще не отличается многословием. Я тоже не особенно разговорчив. Именно это, как я считаю, и делает нас подходящими друг другу. Хотя я, возможно, предпочел бы компанию Васко да Герейры, который не переставал рассказывать небылицы и напоролся на тот самый гвоздь, на который я недавно положил руку. Господи помилуй, да твоя жизнь постоянно висит на волоске… А некоторые думают, что они ею рискуют…

— Ну, как вам эта книга, сеньор? — спросил я доктора Монардеса, проходя мимо него.

— А, эта намного лучше, — охотно ответил он. — Это римлянин Эпиктет.

— Терпеть не могу тех, кто жалуется. Помни, что дверь открыта. Если тебе не нравится, удались, а если остаешься, то не сетуй.

— Не совсем так, но смысл тот же, — доктор не мог скрыть своего удивления. — Дверь открыта и все такое прочее… Надо же…

Он считает меня почти неграмотным, но он ошибается. Считает, что я — глупый невежа, как все португальцы, но это не соответствует действительности. Я намного умнее многих португальцев. Именно так. И ироничные улыбки тут неуместны.

Я кивнул доктору и направился к нашей каюте.