Заброшенный в природу

8. ОТ НЕПРИЯТНОГО ЗАПАХА ИЗО РТА

Доктора позвали к девушке, которой спустя два дня предстояло выйти замуж, но у нее был один недостаток: изо рта у нее шел ужасный запах. Что же делать, подобное тоже случается. Лично я искренне сочувствую таким людям. Природа словно посмеялась над ними. Они не только страдают от болезней и разных там недугов, но и не смеют в них признаться, потому что испытывают неудобство. А ведь эти недуги весьма значительны, какими бы ничтожными они ни казались. При этом не надо забывать: иногда маленький камешек способен опрокинуть большую телегу.

Что же касается доктора, то к подобным случаям он относится пренебрежительно. Я бы даже сказал — слишком пренебрежительно. Он выслушивает жалобы вполуха и лечит как-то механически, рассеянно, словно мысль его витает где-то в другом месте, и место это — далекое. Сужу об этом не только по первому наблюдению.

А данным случаем он вообще отказался заниматься. Нет, он не отклонил просьбу помочь, он никогда так не делает или почти никогда, если работу оплачивают, а послал меня. Лечение неприятного запаха изо рта — легкий случай, и доктор счел, что я с ним справлюсь.

Девица жила на улице Имаген, так что я отправился к ней пешком. Она была очень недурна собой — черноволосая, темноглазая, с узкой талией. Звали ее Мария и было ей двадцать лет от роду. Но изо рта у нее нестерпимо воняло. Когда я заговорил с ней, несмотря на то что она находилась от меня на расстоянии, я сразу почувствовал эти миазмы и невольно отшатнулся. Хорошо хоть остался стоять на месте, не хватало еще и отступить назад. Как бы она смогла выйти замуж без моей помощи, не знаю. Разве что ее мужем стал бы какой-нибудь византийский заключенный с отрезанным носом. Но ничего, я исправлю этот недостаток.

Сначала я хорошенько смазал ей живот керосином. Потом попросил принести мне жаровню и сжег на ней два табачных листа. Пепел от них я хорошенько втер в кожу живота прямо поверх керосина. Звучит сомнительно, но помогает сразу. Девица тут же попросилась в отхожее место. Спустя какое-то время снова… Потом опять… et cetera, как говорит доктор Монардес. Меня это слегка озадачило, хотя я и не подал виду. Родственники забеспокоились и стали допытываться, не случилось ли чего-нибудь.

— Ничего страшного не случилось, — успокоил я их. — Так ее организм очищается, и токсины выходят наружу. Потом исчезнет и нехороший запах изо рта.

Но насколько я помнил, лечение этого недуга не должно было протекать именно так. Я решил повторить процедуру. На этот раз я едва успел смазать ей живот керосином, как она тут же понеслась в уборную. Мне пришло в голову, что, наверное, будет лучше вообще перебраться поближе к отхожему месту, но оно, естественно, находилось во дворе и там не было никаких условий, да и непривычно как-то было проводить эту процедуру там… Иными словами, нельзя. Когда девица вернулась, я снова втер ей пепел из табачных листьев. Она опять выбежала наружу. Теперь у меня не осталось сомнений, что у нее началась диарея, причем в довольно тяжелой форме. Я бы не сказал, что отвратительный запах изо рта исчез, но трудно было что-либо утверждать, так как к нему примешивались и другие запахи. К тому же девушка расплакалась. Ее отец рассвирепел, лицо его покраснело, и он стал на меня наскакивать, грозясь побить. Одним словом — испанец! Домашние еле его удерживали. Я представлял себя со стороны: стою, выставив вперед ладонь одной руки и подняв вверх другую с зажатым в ней табачным листом, и говорю: «Спокойно, спокойно!» А напротив меня бушует раскрасневшийся испанец. Девица ревет благим матом, две женщины еле сдерживают разгневанного отца, но бросают на меня злобные взгляды. «Хорошо, хоть жениха здесь нет!» — мелькнуло у меня в голове. А потом я подумал, что следует позвать доктора Монардеса. Так мы и сделали — хозяева послали за ним слугу.

Когда доктор пришел, он спокойно расспросил обо всем больную, кстати, к тому времени она уже почти оправилась, и их разговор продолжался довольно долго. Потом доктор сделал мне знак выйти наружу. Мы обсудили случившееся. Надо сказать, что присутствие доктора Монардеса, его хладнокровное поведение вселило во всех спокойствие, особенно в меня. Теперь я был уверен, что доктор сможет разрешить проблему. Он демонстрировал такую сдержанность, такое присутствие духа, что все окружающие успокоились. Это и есть самая большая тайна его успехов в медицинской практике. Разумеется, нельзя не учитывать его солидные знания, но не только в них дело. У доктора был какой-то непостижимый талант, который у одних есть, другие же лишены его начисто.

Выйдя наружу, мы столкнулись с девушкой, которая возвращалась в дом. Доктор приветливо улыбнулся ей, а она, низко наклонив голову, поспешила скрыться внутри. Но уже не плакала.

— Что случилось, Гимараеш? — спросил доктор Монардес, разглядывая кончики своих ботинок и легонько постукивая тростью. Это было очень плохим знаком.

— Понос, — ответил я, недоуменно разводя руками.

— Молодец, ну, ты молодец! — сказал доктор и сильно стукнул тростью совсем близко к моим ногам. Он хорошо знал, что из дома за нами наблюдают, и это заставляло его сдерживаться. — Слушай меня внимательно, идиот! — произнес он слегка приглушенно, но весьма отчетливо. Во всяком случае, я прекрасно его слышал.

Ты должен был втереть пепел из табачных листьев в кожу живота, но также и в кожу плечей. В кожу плечей! Чтобы табак оттянул горячие соки наверх. Иначе он собирает их в животе, и там начинается процесс, как внутри вулкана, понял? Кроме того, это молодая девица, природа и без того наделила ее горячими жизненными соками. Кто знает, что там происходит внутри и без твоего вмешательства. А ты являешься и кладешь ей на живот табак, чтобы он притянул туда еще соков. — Доктор ударил себя по лбу. — И сейчас у нее в животе словно лава бурлит. Ты сумасшедший, Гимараеш, или что? Я не удивлюсь, если изо рта у нее будет пахнуть не только чем-то гнилым, но и серой, и пойдет пар.

— Но, сеньор… я ведь только учусь, — промямлил я.

— Да, и в этом моя вина! — заявил доктор, уже повернувшись ко мне спиной, и направился в дом.

Как только мы вошли в комнату девушки, доктор обратился к присутствующим:

— Мой ученик все сделал правильно и, при терпеливом ожидании, недуг девушки и так бы прошел, однако есть еще один легкий и быстрый способ лечения, который я сейчас применю.

Когда я снова положил листья на жаровню, родители Марии посмотрели на меня с ужасом, однако доктор успокоил их, сказав, что в живот их больше не станут втирать, и ласковым голосом попросил девушку немного приспустить рукава с плеч. После чего он смазал ей плечи керосином и стал втирать табачный пепел, сделав мне знак, чтобы я вышел из комнаты. Я вышел во двор и закурил сигариллу. Через минуту девушка пробежала мимо меня — сначала в одну сторону, потом в другую. Когда она возвращалась, я любезно кивнул ей и улыбнулся. Она же потупила глаза и быстро скрылась за дверью. Мне хотелось сказать ей: «Здравствуйте, сеньорита». Но я сдержался. Потом я засмотрелся на птицу в небе. Ее движения показались мне странными. Она парила, несомая воздушным течением, потом, прижав крылья к телу, камнем падала вниз, после чего снова начинала взмахивать крыльями, набирая высоту, и отдавалась во власть воздушных струй. И снова спускалась вниз и поднималась вверх, кружа над городом. Человек обычно не задумывается над тем, что летать — не только приятно, но и трудно. Нужно беспрестанно следить за воздушными потоками, которые постоянно меняются, переходить из одного потока в другой, резко проваливаться вниз, а потом снова набирать высоту, но уже в другом потоке. Но если он несет тебя не в ту сторону, которую ты избрал, нужно искать другой. И постоянно быть активным и точным в своих движениях. Как пловец. Хотя плыть в воздухе наверняка легче. Но если бы я, например, был птицей, то стал бы следить исключительно за точностью движений. И тогда я не мог бы думать ни о чем другом. Наверное, с течением времени птицы привыкают к этому и начинают делать все почти неосознанно. И тем не менее, пусть это не покажется странным, передвижение по земле может оказаться самым легким и надежным способом передвижения. Можно, скажем, где-то остановиться, опереться о стену, закурить сигариллу и долго-долго пялиться в небо. Птицы же этого сделать не могут. Если они перестанут махать крыльями, то камнем упадут вниз или же воздушное течение унесет их куда-то. Для птиц не существует стены, на которую они могут опереться. Разумеется, нет у них и сигарилл. Они в постоянном движении и всегда послушны колебаниям воздуха. Наверняка поэтому люди выглядят умнее их, ибо придумали столько всего: возвели города, написали множество книг, разбили сады и виноградники. И все это потому, что люди могут думать о многих вещах, а не сосредотачиваться только на движении. Помимо всего прочего, в воздухе ничего не растет, и город там невозможен. Птицам не дано совершить то, что доступно людям, так распорядилась сама природа. И все же мне хотелось бы оказаться на их месте: стрелой перелетать из одного места в другое, свободно парить в воздухе и позволять воздушным потокам нести себя куда-то. Это, наверное, невероятное ощущение! Как же прекрасно быть птицей! И какая глупая судьба — быть человеком, жалкая судьба, ничтожная… Ты должен всю жизнь добывать хлеб насущный, пахать землю и сеять зерно, силой и хитростью побеждать других тварей, живущих на земле. Какая рабская судьба! Сама природа сделала людей рабами, презренными слугами, заставила их влачить жалкое существование. Все люди — рабы по рождению, рабы природы, рабы бедности! Даже Филипп II, император Испании и Индий, по рождению является рабом. Жалкие существа, жалкие пленники! И, подобно всем ничтожествам, они этого не понимают… А что уж говорить о тех безумцах, которые надеются воскреснуть в собственной телесной оболочке или переродиться в кого-то другого и навечно продолжить влачить свое жалкое существование. Поистине безумцы! Но чего еще можно ожидать от слуг, от покорных, безмозглых созданий природы? Она просто-напросто сделала их такими. Как говорится в Книге, они должны в поте лица возделывать землю и добывать хлеб, и даже жаждать этого. Если можно было бы подняться высоко над этой рабской твердью и парить в воздухе, словно птицы, которые не пашут и не сеют, в том воздухе, где ничего не растет, поскольку им оно не нужно… Счастливые существа! Я бы даже сказал, что именно они — любимые дети, баловни природы, а не человек. Именно их она сотворила любовью, а человека — холодным рассудком, если она вообще обладает таковым. И несчастные самовлюбленные создания ползают, копошатся на земле. Им угрожают голод, болезни и подобные им существа, при этом даже неприятный запах изо рта может разрушить их жизнь, но, несмотря на это, они воображают себя высшим творением природы, даже осмеливаются утверждать, что созданы по образу и подобию Божьему. Милосердный Боже! Я представляю, насколько смешно это выглядит со стороны. Да и сверху тоже. Если бы у птиц было время подумать, а их ум не был бы занят проблемой движения — как я предполагаю! — они, наверное, думали бы о людях то же самое. Но по всему видно, что природа начисто лишила их способности размышлять. Да и кто знает, такое ли уж благо — способность думать? Это может оказаться самой большой глупостью, потерей времени, переливанием из пустого в порожнее и никчемной болтовней. Вот секунду назад сигарилла обожгла мне пальцы, и я не задумываясь бросил ее. И поступил правильно. А если ты способен поступать правильно, то какой смысл вообще думать? Никакого! Нет, правда, никакого! Человек больше всего задумывается тогда, когда не знает, как ему поступить правильно. И если он не из тех, о которых говорят, что витает в облаках, то именно с этой целью он и задумывается.

Впрочем, птица, которая продолжала нарезать круги над кварталом Макарена (а может быть, и дальше, кто знает, в небе невозможно разобрать!), точно не была голубем. Но вряд ли это был хищник. Во-первых, здесь таких нет, а во-вторых, она не такая большая, как они.

Спустя час, когда мы с доктором собрались обратно, я рассказал ему, что я видел.

— Это был сокол, — ответил доктор. — Они остались от арабов. Когда-то арабы их разводили, но когда арабов прогнали, соколы тоже покинули города. А сейчас их разводят в Сьерра-Морене.

— Смотри-ка, — удивился я. — А я и не знал!

— Да ты вообще ничего не знаешь, — ответил доктор.

Ах, этот доктор Монардес! Всегда может заткнуть тебя… Но с другой стороны, ведь именно он вылечил девушку. «Изо рта у нее стало пахнуть фиалками», — сказал он мне. Он запретил ей есть мясо и на всякий случай оставил одну сигариллу, сказав, что если вдруг перед свадьбой снова появится неприятный запах, пусть закурит сигариллу, затянется пару раз и все исчезнет.

— Ты мне должен дукат, — заявил доктор. Именно такой была плата за лечение. — Не мог же я взять у них деньги после того, что ты сделал…

— Вот так — с небес на землю. Теперь я иду по улице Имаген и смотрю, как удаляется карета с доктором. Я не имею ничего против. Погода прекрасная, уже вечереет, и я направляюсь в таверну дона Педро, что на площади Сан-Франциско. Что ж, прошел и этот день…

В таверне я застал Ринкона и Кортадо. Они были в приподнятом настроении, и я думаю, что это каким-то образом связано с ограблением королевской почты, перевозившей сборы с кораблей Индий. Это случилось по дороге из Мадрида в Сьерра-Морену. Привязанных к деревьям стражников, полумертвых от голода и жажды, обнаружили лишь спустя два дня, возможно, благодаря отвратительному запаху, который от них исходил. Я сильно подозреваю, что Ринкон и Кортадо причастны к этому случаю. Но я, к счастью, — не королевская казна, поэтому мне этих парней бояться нечего. Они предложили меня угостить, поскольку я стал нервно ощупывать себя, а потом, сделав удивленное лицо, сказал, что забыл деньги. Мы разговорились, и я сообщил им, что думаю о птицах, о том, какую беззаботную жизнь они ведут.

— Ну да, — тут же возразил мне Ринкон, — это только так кажется. — Интересно, был ли бы ты доволен, если каждый год тебе бы приходилось преодолевать по воздуху расстояние от Ганзы до Египта, а потом обратно?

— Нет, со мной такое не могло бы приключиться, — покачал головой я, — потому что я никогда бы не оказался в Ганзе. Бр-р-р! Холодина, Балтийское море, люди какие-то необычные… Нет, даже и речи быть не может.

— Хорошо, — кивнул Ринкон. — Я это сказал к примеру. Можно и не из Ганзы, а, скажем, из Голландии, или Англии, или Франции. Во Франции тоже есть птицы.

— Да, там самые лучшие, — согласился я.

И каждый год они улетают на юг. Некоторые из них остаются здесь, в Андалусии, но другие летят дальше, до самого Египта.

— Мне доводилось там бывать, — вмешался Кортадо. — Александрия — прекрасный город. Но нужно держать ухо востро и глядеть в оба…

— А потом они возвращаются оттуда обратно, во Францию. И так дважды в год, — продолжил Ринкон и поднес к моему лицу два пальца. — Тебе бы это понравилось?

Я вспомнил ту ночь, когда возвращался пешком в Севилью, но вопреки всему сказал:

— Подумаешь, что тут такого? Они просто летят по воздуху. Это не то, что идти по земле. Вряд ли от этого сильно устанешь.

— Это ты так думаешь, — возразил Ринкон. — Если бы ты был на их месте, то запел бы по-другому. Те птицы, которые устают и отбиваются от стаи, падают в море и умирают.

— Именно так, — подтвердил Кортадо. — Я видел их в открытом море близ греческих островов. Они опускались на мачту, отдыхали, а потом продолжали путь. Но если нет мачты, то на что ты сядешь? Я видел, как они падали в море. Падали и тонули.

— Тонуть в море — очень мучительная смерть, — сказал Ринкон. — Это совсем не то, когда тебя проткнут шпагой и… готово! Мне доводилось видеть, как тонет человек… Ужасно мучительно…

У меня уже вертелось на языке спросить, не он ли давил на голову того человека, не давая ему всплыть, но хвала Всевышнему, вино не окончательно помутило мой разум, так что я вовремя остановился. Ибо такого рода шутки могут сильно испортить тебе жизнь. Вместо этого я рассказал им о девице с неприятным запахом изо рта, которой предстояло замужество. Оказалось (Кортадо знал об этом), что она должна была стать невестой одного из несчастных стражников, привязанных к дереву в Сьерра-Морене.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Чем бы они ни пахли, она — луком, а он — дерьмом, все равно сойдутся вместе.

А про себя подумал, что природа соединяет схожих существ, а вернее, стремится породнить их, если собирает вместе. И в голове у меня нарисовался образ девицы, которая бегала туда-сюда по двору. — Смотри-ка ты, как тесен мир!

— Ага, тесен! — радостно кивнул Кортадо.

— Как бы не так! — покачал головой Ринкон. — Мир огромен. Это Севилья маленькая.

— Именно это я и хотел сказать, — согласился Кортадо.

Если подумать, то и я хотел сказать то же. Мы подняли тост за Севилью. Что бы там ни говорили, а Севилья — прекрасный город.

«Как хорошо, что я приехал в Севилью, — продолжал размышлять я. — Здесь я стану доктором. Буду лечить людей. Зарабатывать деньги».

Вся жизнь передо мной. Ну, почти вся.

Ринкон поднял руку и дал знак дону Педро, чтобы тот принес еще вина.