Заговорщики Гора

Глава 8

Спустя два дня после того, как я была, как говорится, открасношелкована, на меня снова надели капюшон. Нас, меня и ещё пять или шесть девушек, построили в колонну в коридоре, после чего приказали завести руки за спину и накинули на запястья наручники. Эти два дня, с того момента, как мой шёлк перекрасили в красный цвет, одеваться мне не разрешали. Однако ленту с моего ошейника убрали. Ничего удивительного, ведь любой, видя рабыню, предполагает, что её шёлк — красный. Кто-то, взяв меня за подбородок, поднял мне голову, а потом сдвинул вверх ошейник работоргового дома. Теперь на мне был новый ошейник, с замком, закрываемым на ключ. Этот ошейник очень отличался от того, который на меня надели изначально. Тот был тяжёлым, высоким и неудобным, фактически, толстой полосой железа, сомкнутой на моей шее ударом молота. Его сняли с меня в кузне дома на следующее утро после того, как меня сделали красным шёлком. Признаться, я была очень рада избавиться от этой тяжести. Новому аксессуару тоже было далеко до лёгкости и тонкости обычного ошейника, но всё же это был значительный шаг вперёд по сравнению с его широким и тяжёлым предшественником. Замена изначального ошейника предполагала, что моя продажа могла быть не за горами. И это предположение оказалось верным. По-видимому, одной из задач такого ошейника была поощрить девушку заниматься как можно лучше, чтобы поскорее оказаться на прилавке рынка или на сцене аукциона. Разве такой ошейник не мог бы оказать такое воздействие? Разве это не было одним из поводов как можно скорее, оставить работорговый дом за спиной? И всё же лично я боялась покидать это место, поскольку не знала того, что могло бы ожидать такую как я вне его стен, а здесь у меня были определенный комфорт и безопасность. Можно предположить, что девушку в промежутке между окончанием её обучения и её отбытием из дома вполне можно было бы оставить без ошейника. Всё же на ней клеймо, и она находится в месте, побег из которого невозможен в принципе, но, похоже, гореане смотрят на этот вопрос несколько иначе. Они уверены, что ошейник должен быть на кейджере всегда. Она должна сознавать себя окружённой им. Это помогает ей держать в памяти, что она — рабыня. Кроме того, кейджера быстрее приходит к пониманию того, что для неё уместно носить ошейник, что она принадлежит ему. Разве она, в конце концов, не рабыня? К тому же, без ошейника она могла бы чувствовать себя голой, неуверенной и напуганной. Вы только представьте себе, какие ужасные вещи могли бы произойти с нею, прими её кто-то за свободную женщину!

Затем я почувствовала, что на моей шее защёлкнули другой ошейник, судя по еле ощутимому весу цепи, всё же мы были женщинами, и в тяжёлых цепях необходимости не было, это был караванный ошейник. Только после этого ошейник дома был удалён.

— Что происходит, Господа? — спросила я, прикованная к каравану рабыня, неспособная увидеть что-либо сквозь капюшон.

Ответом на мой вопрос стало острое жало стрекала, обжёгшее моё правое плечо, и давшее мне понять, что я как и прежде должна сохранять молчание. Мне что, кто-то дал разрешение говорить? К тому же, не зря ведь говорят, что любопытство не подобает кейджере.

Потом прозвучала команда, и мы начали движение. Нас вели по коридорам и вверх по лестницам с одного этажа на другой. Путь занял несколько енов. Судя по звукам, мы прошли четверо дверей, а также двое массивных ворот, причём, когда мы миновали последние, я внезапно ощутила свежий воздух, ветер и тепло солнца, Тор-ту-Гора по-местному, на своём теле. Мы были вне дома!

— Уверена, Ты знаешь, что Ты здесь делаешь, — сказала мне как-то наставница.

— Госпожа? — не поняла я.

— Ты — рабыня, не так ли? — уточнила она.

— Да, Госпожа, — кивнула я.

— И только рабыня, — продолжила наставница, — и ничего больше?

— Да, Госпожа, — подтвердила я, — только рабыня.

— А что такое рабыня? — спросила она.

— Госпожа? — удивилась я её вопросу.

— Собственность, — ответила она за меня. — Имущество, товар.

— Да, Госпожа, — согласилась я.

— Итак, теперь тебе, конечно, должно быть понятно, что Ты здесь делаешь? — усмехнулась наставница.

— Я учусь, — пожала я плечами.

— Для чего? — не отставала от меня женщина.

— Для того чтобы я смогла удовлетворить своего владельца, — ответила я.

— Нам хотелось бы, чтобы Ты пережила свою первую ночь у его рабского кольца, — сказала она.

— Я постараюсь сделать всё возможное, чтобы ублажить его, — пообещала я.

— Очень постараешься?

— Да, Госпожа!

— И ублажишь полностью, всеми возможными способами? — уточнила наставница.

— Я приложу к этому все свои способности, — заверила её я.

— Итак, что, в таком случае, Ты здесь делаешь? — вернулась она к своему вопросу.

— Госпожа? — снова не поняла я, к чему клонит моя собеседница.

— Ты — имущество, товар, — намекнула наставница.

— Да, я — товар и имущество, — признала я, ведь в конечном итоге именно так и обстояли дела, я теперь была именно этим.

— Итак, теперь до тебя дошло, что Ты здесь делаешь? — поинтересовалась она.

— Госпожа? — никак не могла я взять в толк, к чему она клонит.

— Ты проходишь предпродажную подготовку, — объяснила женщина.

Конечно, к этому времени я уже отлично сознавала себя рабыней. Впрочем, я ощущала это даже на Земле, а здесь на Горе это просто стало для меня ясно со всей очевидностью, лишив каких-либо сомнений. Здесь я могла хотеть быть рабыней, или не хотеть этого, но, в любом случае, это было всем, чем я была. Здесь моё желание ничего не стоило. Я могла хоть поцеловать кончики пальцев и прижимать их к своему ошейнику, хоть рыдать и биться в истерике, пытаясь сорвать его со своей шеи, он всё равно был на мне. И моё бедро было отмечено Кефом, самым распространённым на Горе рабским клеймом, отметиной, которая всем, кто мог её увидеть, показывала, чем я была, что я была кейджерой и только этим. Тем не менее, до этого момента я как-то не задумывалась о своей продаже, по крайней мере, не слишком активно.

И вот теперь, идя по улицам, видеть которых я не могла, голая, с закованным в наручники за спиной руками, не более чем бусинка, нанизанная на маленькое ожерелье работорговца, я со всей ясностью осознала, что впервые в моей жизни меня вели на рынок, на тот самый рынок, на котором меня продадут, продадут точно так же, как верра или корзину сулов.

Тем не менее, я была рада оказаться вне дома, рада ветру и солнечному свету, ласкавшим моё обнажённое тело.

Кто, спрашивала я себя, мог бы купить меня?

Скоро я буду кому-то принадлежать, стану собственностью какого-то рабовладельца.

— Жаль, — говорила мне одна из наставниц, — что нам не дали больше времени, чтобы обучить тебя как следует.

— Ты не лишена привлекательности, — сказала мне другая, — и Ты приложишь все усилия, чтобы мужчина был доволен, не так ли?

— Да, Госпожа, — заверила её я.

— Многие мужчины ничего не имеют против полуобученных девушек, — сообщила мне третья. — Во-первых, они дешевле, а во-вторых, их можно выдрессировать по своему вкусу.

— На подходе много других, — сказала первая, — кого нам предстоит готовить.

— Город пал, — пояснила вторая.

— Ты — варварка, Аллисон, — сказала вторая, — а варварки — способные ученицы, в конце концов, они уже — на рабыни три четверти, но те, кого вскоре доставят, будут гореанками, бывшими свободными женщинами.

— Я понимаю, — кивнула я.

— С каким наслаждением мы пройдёмся по ним своими стрекалами, — недобро усмехнулась первая.

— Уж мы научим их тому, что теперь они — рабыни, — хмыкнула третья.

Признаться, после всего того, что я слышала о них, мне было трудно вообразить таких женщин рабынями. Однако мне было известно и то, что крайне малое число рабынь на Горе были потомственными, по крайней мере, в том смысле, что они являлись продуктом рабских ферм. Подавляющее большинство гореанских рабынь в прошлом были свободными женщинами той или иной касты. К тому же, свободные женщины Гора, независимо от того, что могло бы ожидать от них общество, что ни говори, оставались женщинами, со всеми инстинктами, потребностями, желаниями и побуждениями, присущими человеческой женщине, со всеми сложными генетическими кодами, скрытыми в каждой клеточке их тел. Слышала я и не раз, как после ухода той или иной свободной женщины, посещавшей дом, возможно, с целью покупки рабыни-служанки или шёлкового раба, охранники обменивались замечания, размышляя о её предположительной стоимости на рынке. К счастью, наши высокие посетительницы, оставались в неведении о таких беседах. Похоже, судя по реакции охранников, права гореанская пословица относительно того, что под одеждами сокрытия, всегда можно найти рабыню, которой не хватает только ошейника.

— Рабыня, Аллисон, — прошептала я, — благодарит своих наставниц за то обучение, которое они ей дали.

Они поцеловали меня и вскоре после этого, в комнату вошёл один из охранников, державший в руке рабский капюшон.

Нас вели по улицам. Но в тот момент, закрытая капюшоном, я не знала, какая поразительная красота меня окружала. У меня не было никакого представления ни о том, что такое гореанский город, со всеми его зданиями, высокими башнями и изящными мостами, просторными галереями, роскошными колоннадами, ни о богатстве ярких красок всех возможных цветов и оттенков на одеждах прохожих, как женщин, так и мужчин. Конечно, в доме я узнала, что существует множество фасонов и цветов рабских туник, в образцах которых меня заставляли позировать перед зеркалами, но обычно каждая из них была однотонной. И, в конце концов, это были рабские туники. Домашние туники, кстати, те, которые мы носили в доме повседневно, были довольно однообразными, обычно, коричневыми или серыми. Такие вещи подвержены влияниям моды, причём, это касается как одежды для свободных, так и того, что предназначено для рабынь, в плане расцветок, фасона, материала, разрезов, оформления кромок и так далее. Однако, как и когда менялась мода, и почему она менялась, мне лично было не ясно. Несомненно, были некие законодатели моды, скажем, высокопоставленные чиновники, богатые Торговцы, Актеры, Певцы и Поэты, определенные женщины из благородных семей и высших каст или кто-то ещё. Но почему принимался, пусть и мимолётно, именно этот их выбор, а не какой-либо другой? Возможно, к этому имели некоторое отношение высокие, состоятельные, более успешные или влиятельные члены касты Портных, распространявшие свои идеи относительно того, как надо одеваться, где с намёком, где как бы случайно оброненным словом, где плакатом, вывешенным на бульваре, и так далее. Несомненно, каждый раз, когда мода менялась, по крайней мере, высокие Портные, владельцы передовых домов одежды получали хорошие прибыли, продавая больше предметов своего труда. Я имею в виду тех, кто подходил к моде с рассудительностью, тех, кто был заинтересован в том, чтобы не отставать от времени, но воздерживался от того, чтобы выглядеть жалко или стать посмешищем из-за того или иного стиля или фасона. Что касается рабских туник, к примеру, были несколько лет когда в моду вошли белые туники с чёрной, обычно диагональной полосой. И, разумеется, если хозяева и хозяйки так беспокоились о том, во что одеты их кейджеры, сколь бы простыми и короткими, откровенными и унизительными не были бы их предметы одежды, то можно себе представить, насколько они обеспокоены своим собственным одеянием. Особенно это касалось представителей и представительниц высших каст.

Караванная цепь предназначалась для девушек, соответственно, была довольно лёгкой. Тем не менее, она превосходно справлялась с удерживанием нас, своих прекрасных пленниц, скованных за шеи, в надёжном заключении. В этих вопросах, кстати, лёгкость — довольно обычное дело. Те средства, что используются на Горе для удержания кейджер под контролем, обычно не тяжелы. При этом они, конечно, достаточно прочны, по крайней мере, их прочность достаточна, чтобы превысить силу женщин. Кроме того, они обычно, изящны и даже красивы, поскольку разработаны специально, чтобы подчеркнуть и увеличить красоту их узницы, бросая её полностью во власть свободного человека. В конце концов, она — рабыня. Фактически обычное назначение таких аксессуаров состоит не только в том, чтобы просто удерживать свою прекрасную пленницу, но и прояснить любому наблюдателю, случайному или неслучайному, что она бессильна, уязвима, беззащитна и беспомощна, соответственно, не только, чтобы ограничить её свободу, но и выставить её напоказ, или как говорят в случае рабыни, поскольку она — товар, продемонстрировать её. Например, рабские наручники, надетые на наши запястья и так надёжно удерживавшие наши руки за спиной, делая нас совершенно беспомощными, выглядели очень привлекательно. Их можно было бы принять за украшения или аксессуары, если бы не бескомпромиссные металлические звенья, их соединявшие.

Иногда я спрашивала себя, не задаются ли свободные женщины вопросом, каково это, оказаться в таких «украшениях», в таких «аксессуарах», раздетыми и беспомощными.

Понимали ли они, насколько могли бы быть в них красивы? Возможно, что где-то уже раскалили для них железо, и сняли с крюка подходящий ошейник.

Руки девушкам, кстати, чаще всего сковывают именно за спиной, тем самым делая их ещё более беспомощными. Кроме того, очевидно, что когда руки отведены назад, а плечи расправлены, красота девушки демонстрируется лучше всего, она более выставлена для взглядов и прикосновений. К тому же, если наручники удерживают её руки за спиной, она неспособна помешать или воспротивиться ласке, даже если ей, по неблагоразумию, вдруг захочется это сделать.

Я не знала, на какое место меня поставили в караване, за исключением того факта, что я не была ни первой, ни последней, поскольку я чувствовала вес караванных цепей, прикреплённых к ошейнику как спереди, так и сзади. Это был единственный ошейник, который я теперь носила. Когда меня приковывали к каравану, на моей голове уже был капюшон, так что я понятия не имела ни о точном количестве моих сестёр по цепи, ни об их расположении. Самую красивую девушку могут поставить как первой, так и последней. Иногда караван просто выстраивают по росту, и в этом случае первой идёт самая высокая девушка.

Интересно, что я, будучи скрытой под капюшоном, не испытывала особого смущения идя по улицам голой. Не будь на мне капюшона, боюсь, я бы была до ужаса смущена и пристыжена. Обнажённых рабынь иногда можно заметить на улицах, но это, как правило, либо девушки недавно порабощённые, либо за что-либо наказанные. Само собой, какую одежду носить рабыне, и носить ли вообще, решать будет её хозяин. Будет ли это скромная туника, откровенный камиск или вовсе рабская полоса, зависит от его вкуса и настроения. Девушка, недавно оказавшаяся в рабстве и посланная голой на улицу, превосходно информируется о своей неволе, так что очень скоро может оказаться у ног своего владельца, со всем возможным усердием стараясь улучшить своё поведение, лишь бы доказать, что ей уже можно предоставить хоть какую одежду, пусть даже это будет короткая, постыдная рабская туника, к которой она до настоящего времени относилась с таким презрением. Нам, как это уже говорилось, не позволена скромность, не больше, чем самке слина или тарскоматке, но мы пойдём на многое, да на всё что угодно, ради любого предмета одежды, хотя бы самого минимального. Насколько же глубоко мы находимся во власти наших владельцев!

Что интересно, благодаря тому, что я не видела ничего вокруг, меня не слишком беспокоил и факт того, что меня могли видеть другие. К тому же, я была не одна, остальные были столь же обнажёнными и беспомощными, как и я сама. В капюшоне и среди других, у меня прикрытие анонимности.

По моим ощущениям мы провели на улицах как минимум двадцать енов. За это время, даже притом, что нас вели в караване, мы должны были пройти не меньше пасанга. Насколько я могла сказать, за всё время нашего пути, не привлекли к себе особого внимания. Это намекало на то, что зрелища вроде каравана нагих рабынь не были чем-то непривычным на улицах. Возможно, это было столь же обычным делом, как вереница связанных верров, кайил или кого-то ещё. Работорговый дом, с которого началась моя жизнь на Горе, находился на улице Клейм, правда, как мне объяснили, это скорее был целый район или часть района, чем какая-то отдельно взятая улица. Безусловно, не все подобные заведения находились в этом районе или поблизости от него. Например, я слышала об одном, расположенном на улице Монет, что тоже, похоже, являлось скорее особым районом, чем просто улицей, на которой можно было найти дома занимавшиеся денежными делами, вроде земных банков. Мимоходом, я упомяну кое о чём интересном, по крайней мере, с точки зрения варварки. В вашем мире листки бумаги, даже с внушительными печатями на них, редко принимаются в качестве платёжного средства за фактические товары. Гореане в большинстве своём мыслят в единицах металла, меди, серебра и золота, чего-то ощутимого, твёрдого, что может быть обработано, разделено на части, подрезано и взвешено, или с точки зрения фактических товаров. Было бы опасно пытаться купить у гореанина слина или рабыню, сул или ларму, предложив ему что-то вроде листка бумаги. С другой стороны, векселя без труда обмениваются в различных монетных домах. Иногда средства целого города передавались из Джада в Ар, или из Ара в Джад, в виде листка бумаги, вшитого в кромку предмета одежды. Так что, даже здесь существуют способы передачи и обмена богатств, причём неоднократного, как в ту, так и в другую сторону, без перехода хоть одного бит-тарска от одного владельца к другому.

Меж тем наш путь продолжался. Разумеется, мы понятия не имели, куда именно нас вели, каково было место нашего назначения и что нас ждало в конце. Вот вы бы стали объяснять такие вещи слину или кайиле?

Но я отметила, что поверхность улиц становилась всё менее гладкой, менее полированной и более шершавой, если не сказать грубой. Не раз я чувствовала под ногами сырость или грязь. Похоже, в этой части города владельцы магазинов, заведений и просто жители менее скрупулезно относились к своему хозяйству. Следует понимать, что улицы гореанского города, мосты местного значения и так далее, являются ответственностью тех, кто живёт по соседству, а не города или государства, чьи обязанности зачастую сводятся главным образом к обороне, охранным функциям, как гражданской, так и муниципальной, и судейству. И хотя чеканка монет — это прерогатива города, но зачастую это может быть передано частным лицам. Например, золотой Тарн банкира Публия может цениться выше того, что вышел с монетного двора собственно Ара, или, по крайней мере, того, что был отчеканен в Аре во времена оккупации, когда некая особа по имени Талена украшала его трон. Благотворительность, забота о простолюдинах, о нуждающихся и тому подобные меры, является делом конфиденциальным, обычно проводимым по линии кланов или кастовых советов. Тот факт, что город или государство управляется мужчинами, причём вооружёнными, не может не пугать. Но вообще, гореане предпочитают, чтобы государство как можно меньше лезло в их дела. Город же, со своей стороны, владея собственностью, фермами, предприятиями и так далее, а так же собирая налоги, часто выступает в качестве спонсора таких мероприятий, как концерты, спектакли и спортивные соревнования, например, в борьбе, беге, стрельбе из лука, метании копья, скачкам, и даже в пении, драме, поэзии и танцах.

По пути я иногда слышала голоса мужчин и женщин. Разговоры. Торговлю. Какой-то торговец рекламировал продаваемые им тасты, местные кондитерские изделия, насаженные на палочку. Иногда, кстати, тастами называют рабынь.

Я слышала, как позвякивают звенья нашей цепи. Я чувствовала, как меня периодически подталкивали стрекалом, к счастью, выключенным.

По большому счёту, я понятия не имела, где я находилась, я имею в виду не только район, но даже город. Судя по размерам дома, в котором меня обучали, город был большим, по крайней мере, по гореанским меркам. Просто содержание такого дома, столь сложного и внушительного, предполагало наличие вокруг него большого города с существенной торговлей. Позже я узнала, что это был Ар. Даже будь я знакома с городом, чем я, конечно, похвастаться не могла, я была бы полностью дезориентирована, учитывая капюшон и множество изгибов и поворотов узких улиц. Разумеется, благодаря информации, втайне почерпнутой из запретных книг, я была уверена, что нахожусь на Горе. Я всё ещё была потрясена осознанием того, что этот мир существует на самом деле. И в нём я оказалась рабыней, голой, прикованной к каравану, ничего не видящей вокруг себя из-за капюшона натянутого мне на голову. Как такой мир мог существовать, и оставаться неизвестным, спрашивала я себя? А может, он вовсе и не был неизвестен? Не могло ли быть так, что он был очень даже известен определённым структурам, просто эта информация являлась тщательно охраняемой от широкой публики тайной, известной только правительству? Только ли желание Царствующих Жрецов, предполагаемых властителей этого мира, задавалась я вопросом, стояло за тем, что наличие их мира держалось в секрете? Не были ли гореанские истории предназначены, чтобы стать намёками на существование Гора, намёками на реальность этого мира, намёками, посредством которых пугающие факты, к принятию которых люди Земли в целом были не готовы, доводились до населения, до поры до времени, скрываясь под вуалью фантастики? А может те рукописи были каким-то образом доставлены на Землю контрабандой, против желания и без согласия Царствующих Жрецов? В конечном итоге я рискнула предположить, что существование таких рукописей не слишком беспокоило столь могущественную и таинственную организацию, коей, предположительно, были Царствующие Жрецы. Несомненно, они знали о них, но, по-видимому, не придавали этому факту особенного значения. Могла ли такая мелочь волновать их, далёких и погружённых в себя богов этого мира? Но теперь у меня, по крайней мере, больше не осталось сомнений в реальности Гора. Я чувствовала его подошвами своих босых ног. Я немного крутила голову, но увидеть что-либо сквозь капюшон не представлялось возможным. Я была беспомощна. Я попыталась вытянуть руки из браслетов, но те надёжно держали их за спиной. Я, бывшая Аллисон Эштон-Бейкер, некогда член престижного, богатого женского сообщества одного из самых эксклюзивных образовательных учреждений планеты Земля, некогда отпрыск высших сословий моего мира, теперь была рабыней на Горе, беспомощной, закованной в наручники и пристёгнутой к рабскому каравану!

— Ой! — вскрикнула я внезапно, поражённая прилетевшим откуда-то камнем.

— Кейджеры, кейджеры! — услышала я монотонный речитатив дразнивших нас детских голосов. — Кейджеры, кейджеры!

Маленькие камни, очевидно брошенные с расстояния не больше моего локтя, раз за разом жалили мою чувствительную кожу. И судя по волнению в караване, звону и рывкам цепи, крикам удивления и боли, я поняла, что была не единственной жертвой этой агрессии.

— Кейджеры, кейджеры! — дразнили нас пробегавшие теперь с каждой стороны от нас мальчишки.

Я снова закричала от боли, почувствовав обжигающе хлёсткий удар гибкой хворостиной, кустарным хлыстом какого-то подростка.

Я услышала свист таких же ударов орудий в других местах.

— Пожалуйста, не надо, Господа! — то и дело вскрикивали мои сёстры по каравану.

Сначала меня поразило, что они адресовали слово «Господа» к детям! Но уже в следующий момент до меня дошло, что эти дети, несомненно, были свободными людьми.

— Пожалуйста, пощадите, пожалуйста, будьте добры, Господа! — заплакала я, ещё дважды ужаленная хворостиной.

— А ну, отвалите, — прикрикнул один из охранников на наших юных мучителей. — Если так хочется избить рабыню, купите и избивайте свою собственную!

Ответом на его слова стал смех взрослых людей находившихся поблизости. Мы попытались идти быстрее, чтобы поскорее покинуть опасный участок.

— Не смотри на такие никчёмные, отвратительные вещи! — услышала я женский голос, возможно, обращённый к дочери, по-видимому, остановившейся, чтобы поглазеть на караван.

Наконец, дети отстали от нас, мы вернулись к прежнему темпу.

Моё тело всё ещё горело в тех местах, где на него упали удары хворостины.

Прежде чем от каравана отстегнули одну или больше его бусинок, нас дважды останавливали. Один раз, когда мимо нас проследовала колонна фургонов. Вероятно, в них перевозили какие-то товары. Нас отвели в сторону и прижали к стене слева от нас. Такие фургоны обычно управляются возницами с облучка или подростками, идущими с палками рядом с тягловым животным. В лучших районах города движение подобных фургонов разрешено только по ночам, когда они не мешают прохожим. Я слышала скрипение колес, стук их окованных железом ободов по камням, и странное то ли хрюканье, то ли фырканье, неких, очевидно крупных, животных. Это были тягловые тарларионы, как я теперь знаю, но в тот момент, мне ещё не доводилось видеть таких животных. Большинство гореанских улиц довольно узки и извилисты. Зато бульвары в городах Гора делают широкими и прямыми, а часто ещё и высаживают вдоль них деревья. Многие гореанские улицы, кстати, фактически не имеют устоявшихся названий, скажем, одну и ту же могут упомянуть как ту «где находится кузня Марка», и как ту «где сапожник Деций держит свой магазин» и так далее. Разумеется, те, кто живут на этих улицах, или же поблизости, понимают, о чём идёт речь. Но всем остальным остаётся только спрашивать путь, или платить за услуги проводника. Когда нас остановили во второй раз, нам приказали сдать в сторону, встать на колени и опустить головы да земли. Судя по всему, мимо проносили паланкин свободной женщины. Возможно, эта особа на мгновение раздвинула занавески, чтобы окинуть нас презрительно оценивающим взглядом.

— Встать, животные, — услышали мы, когда паланкин начал удаляться, и поднялись на ноги.

После этого мы шли ещё енов двадцать или около того.

В каком районе города мы могли быть? Откуда мне это знать.

Единственное в чём я была уверена, так это в том, что мы прошагали уже больше чем через один.

Моё знание гореанского уже достигло вполне достаточного уровня, чтобы улавливать некоторые различия в произношении. Местный говор, с его ошибками и грамматикой, вульгарными словечками и скороговоркой, проглатыванием окончаний, элизией и характерными словами-паразитами, несколько отличался от того, как говорили наставницы в работорговом доме, женщины умные и явно образованные, говорившие плавно и, насколько я могла определить, на почти классическом, отличном гореанском. Поговаривают, что власть Марленуса, самого Убара, в конечном итоге опиралась на низшие касты, представителей которых он всячески выделял и восхвалял. В конце концов, разве сила заключена не в массе? Кто ещё по одному его слову мог бы заполонить улицы, взяв в руки булыжники и дубины? Горе прежней свободной женщине из высшей касты, которая после порабощения попадает во власть до сего момента презираемых ею «простолюдинов». Что интересно, представители каждой из гореанских каст, расценивает свою касту равной или выше всех остальных. Соответственно, у каждого члена каждой касты, вероятно, есть причины для кастовой гордости. В некотором роде это, несомненно, способствует социальной стабильности, и, конечно, это имеет тенденцию делать среднестатистического гореанина довольным своей идентичностью, профессией, окружением, происхождением и так далее. Он уважает себя и всё что его окружает. Даже Крестьянам, которых обычно расценивают самой низшей из каст, свойственно не без гордости и оснований считать себя «волом, на которого опирается Домашний Камень». Очевидно, что бескастовое общество, в котором возвышение, богатство и успех зависят, предположительно, или на самом деле, от успешности, заслуг и свободной конкуренции, порождает огромное количество расстройств, ревности, зависти и вражды. В таком обществе большинство будет не в состоянии удовлетворить свои амбиции и почти неизбежно останется вдалеке от достижения, по крайней мере, самых высоких наград и почестей, которые могло бы даровать это общество. В открытом соревновании, на которое приглашены все желающие, будет только один победитель и много проигравших. А для проигравшего естественно винить в своей неудаче не самого себя, а направление, место старта, условия, судей, правила соревнований и даже вообще само существование соревнования.

Фактически, у свободных женщин высших и низших каст есть одна общая черта, надёжно объединяющая их в единое сообщество. Это — их презрение и ненависть к рабыням.

Каким странным находят они то, что мужчины предпочитают им рабынь, беспомощных, прекрасных, послушных, переполненных потребностями, отчаянно стремящихся понравиться!

Как такое возможно?

Но, кажется, что это всё-таки возможно.

Разве свободные мужчины не посещают аукционы, не прохаживаются вдоль демонстрационных клеток, разве они не прогуливаются к воротам, дабы засвидетельствовать прибывающие караваны, поглазеть на бывших свободных женщин других городов, ведомых голыми на местные рынки, разве они не хотят красивую шлюху в ошейнике, дрожащую у их рабского кольца, разве они не являются завсегдатаями пага-таверн, конечно, далеко не всегда заходя туда ради беседы или партии в каиссу. Как отвратительны рабыни, полагают свободные женщины. Как ужасно, хотеть принадлежать, хотеть принадлежать мужчине полностью, хотеть любить и служить ему, навсегда, смиренно и без сомнений, прилагая все свои силы и способности! А как ужасны мужчины, как необъяснимо то, что они предпочитают им, благородным, роскошным, гордым и свободным, пресмыкающуюся перед ними красотку в ошейнике, возможно, закованную в кандалы, отчаянно старающуюся ублажить их как самка. Что такого особенного в их испуганной, раболепствующей конкурентке с отмеченным бедром и окружённым железной полосой горлом, облизывающей и целующей ноги своего хозяина? Что может она, рабыня, животное, иметь или предложить, в чём она могла бы хотя бы начать конкурировать с расположением свободной женщины, настаивающей на своём достоинстве и ревниво отстаивающей свои права? Но почему же, между двумя предложенными им опциями, между благородной и презренной, между достойной и никчёмной, мужчины предпочитают второй вариант, презренную и никчёмную рабыню? Почему же они так рьяно желают взять на поводок и заковать в свои наручники рабыню, связать её по рукам и ногам, постановить на колени, надеть на неё свой ошейник? Почему они так истово торгуются, так отчаянно и опрометчиво стараются перебить цену соперника, лишь бы купить её? Почему они готовы драться, лишь бы обладать ими? Почему они готовы убивать за них?

Внезапная острая боль, вспыхнувшая в моём правом плече, выбила из меня отчаянный крик. Меня ударили. О, мне было знакомо это ощущение, я чувствовала подобную боль достаточно часто, когда вызвала недовольство у наставниц, или ошибалась с произношением, не так прислуживала, принимала неверную позу или так далее. Это не было результатом удара кустарного орудия какого-нибудь подростка, игрушки, имитации атрибута для наказаний, меня ударили фактическим устройством, а не его суррогатом, упругим, затянутым в кожу стрекалом, инструментом специально разработанный, чтобы повышать дисциплину и рвение рабыни. Большинство из нас в ужасе от плети, но, поверьте мне, нет ничего приятного в том, чтобы ощутить на своей коже корректирующий удар стрекала.

Мы пойдём на многое, чтобы наши владельцы остались нами довольны!

— Шлюхи! — услышала я сердитый голос женщины. — Шлюхи! Шлюхи!

А потом послышались звуки ударов и крики боли.

— Подёргайтесь от этого! — визжала женщина. — Попрыгайте от удовольствия от этого, грязные шлюхи!

— Пожалуйста, простите нас, Госпожа! — взмолилась одна из девушек в караване, но ответом на её просьбу, судя по звукам, стали ещё два или три удара.

Наставницы меня предупреждали, что больше всего мне следует бояться свободных женщин. Если одна из них обратилась к тебе, особенно если это сделано с явным недовольством, то будет разумно не только опуститься на колени, как перед мужчиной, дабы выяснить его интерес, намерения или пожелания, вдруг он захотел дать какое-нибудь указание или что-то в этом роде, но и склонить голову к её ногам, фактически, приняв первое положение почтения. И никоим образом, ни словом, ни тоном голоса, ни действием, ни выражением лица не показать хотя бы минимального намёка на непочтительность. Малейшее предположение о наличии такого подтекста может привести к суровому и длительному наказанию. Женщина свободна, в то время как ты — рабыня.

— Тарскоматки! — вопила женщина. — Тарскоматки! Тарскоматки!

Снова засвистело стрекало, послышались звуки ударов и новые крики боли.

— Ой! — вскрикнула я сама от боли, вспыхнувшей в плече.

— Оставьте их в покое, — буркнул какой-то мужчина.

— Есть много чего получше, что можно было бы сделать с этими маленькими вуло, чем просто избивать их, — проворчал другой прохожий.

— Да, — взвизгнула женщина. — Уж кому как не вам знать об этом!

— Пощадите, Госпожа! — попросила одна из рабынь, почувствовав поддержку, но тут же вскрикнула от боли: — Ой!

Я благоразумно промолчала, буквально кожей ощутив, что кто-то остановился рядом со мной. И точно, какой-то товарищ справа от меня принялся напевать песенку о «Тастах».

— А ну заткнись! — рявкнула на него женщина.

— Деметрий скоро будет дома, — сказал кто-то из мужчин, успокаивающим тоном.

Похоже, его слова не возымели действия. Удары посыпались с новой силой. Досталось и мне тоже. Я съёжилась, наклонилась вперёд, насколько позволила натянувшаяся задняя цепь.

— Уводите караван, — посоветовал кто-то.

Послышался смех.

— А ну отдай мне моё стрекало! — возмущённо завизжала женщина. — Верни стрекало!

— Уводите уже свою цепь! — повторил тот же мужской голос.

— Пошли! — скомандовал тогда один из охранников, и мы, с благодарностью, продолжили движение.

— Отдай стрекало! — надрывалась женщина теперь позади нас.

Мы спешили, как могли, убраться как можно дальше от опасного места.

Мне вспомнился совет, данный мне одной из наставниц в доме двумя днями ранее.

— Будь красивой и желанной, — сказала она мне тогда. — Только мужчины могут защитить тебя.

— Приложи все силы, чтобы мужчины были тобою довольны, — добавила вторая. — Именно им Ты будешь принадлежать.

— Только они могут защитить тебя от женщин, — пояснила третья.

— Но только при условии, что Ты им понравишься, — уточнила вторая.

Признаться, меня пугало то, что я слышала о свободных женщинах. Для себя я решила, что постараюсь сделать всё возможное и невозможное, чтобы понравиться мужчинам, чтобы они оставались мною довольны. И я уже понимала, что это означало быть рабыней.

Вскоре караван остановили, и, судя по всему, кого-то от него отстегнули. После этого нас повели дальше. Потом была ещё одна остановка, и я поняла, что наше ожерелье лишилось ещё одной бусинки. Очевидно, нас доставляли по различным адресам. Возможно, плата за некоторых из девушек была внесена, ещё когда они проходили обучение в доме. Девушку, конечно, могут продать и напрямую, прямо в доме, но обычно при условии, что предлагаемая цена окажется выше той, которая могла бы ожидаться от её продажи с открытого аукциона. К тому же, такая продажа требует меньше усилий, формальностей и времени. Также иногда, когда требуется особая женщина, например, врагу или поклоннику, работорговцы могут организовать её захват и порабощение. За неё, разумеется, придётся заплатить вперёд заранее оговоренную и согласованную цену. С доставкой таких женщин больших трудностей не возникнет, ведь по улицам их ведут с капюшоном на голове. Богатые мужчины, для которых деньги интересны не сами по себе, а с точки зрения того, что на них можно приобрести, иногда покупая девушку внутри дома, переплачивают в три, а то и в четыре раза больше того, что она могла бы стоить на открытом рынке. Но я предположила, что большинство из нас в том караване, а возможно и все, доставлялись на местные рынки, некоторые из которых, не исключено, принадлежали самому работорговому дому.

По мере того, как девушек удаляли из каравана, их цепи вместе с караванными ошейниками и наручниками, прикрепляли к шеям и плечам остальных. Ближе к десятому ану, я предположила, судя по тому, сколько на меня навешали цепей и прочих атрибутов, что от всего каравана осталась я одна. Разумеется, ничего приятного в этом не было, но и не могу сказать, что это была непосильная ноша, поскольку цепь была довольно лёгкой, всё же она предназначалась для девушек. Мы, конечно, были совершенно беспомощны в таких узах, но мужчина или, по крайней мере, некоторые из мужчины, вероятно, были в состоянии разогнуть звенья таких цепей. Это, было одним из очевидных намёков, которые помогают женщине начать понимать, что она не мужчина. Различия между мужчинами и женщинами огромны, и на Горе это подчёркивается множеством тонких деталей. Соответственно одним подходяще быть господами, а другим — рабынями.

Наконец на моё плечо легла мужская рука, остановившая меня, и я почувствовала, как цепи, которые я несла на себе последнее время, начали сматывать с моего тела.

Не трудно было догадаться, что я прибыла к месту своего назначения, где бы оно ни находилось. Разумеется, я не задавала никаких вопросов. У меня не было ни малейшего желания получить ещё один удар. Разрешения говорить мне никто не давал.

Караван сопровождали два охранника, и теперь им, одному или обоим предстояло нести цепи и прочие аксессуары обратно в работорговый дом.

Изначально, будучи поставленной в строй в капюшоне, я не знала количества бусинок нанизанных на наше маленькое ожерелье, но сосчитав наши остановки, во время которых одну за другой удаляли с цепи, я выяснила, что нас было как минимум шестеро, включая и меня саму.

Наконец, я почувствовала, что с меня сняли караванный ошейник. Теперь на мне остались только капюшон и наручники, удерживавшие мои руки за спиной.

Рука мужчины снова легла на моё левое плечо.

— Здесь ступеньки, кейджера, — предупредил меня он и аккуратно, помогая мне с направлением, повёл меня по лестнице.

Я насчитала пять ступеней, прежде чем оказалась на круглой платформе, цементной, но покрытой ковром или плотной тканью. Затем меня повернули налево, и я услышала скрип петель. Передо мной открыли ворота. Позже я узнала, что это была решётка, набранная из толстых прутьев. Меня проводили внутрь, и тяжесть руки исчезла с моего плеча. Я остановилась. Своими босыми ногами я чувствовала шершавую цементную поверхность под собой. Затем меня освободили от наручников.

— Бумаги есть? — спросил чей-то голос.

— Вот, — ответил охранник, и я услышала шелест бумаг.

— Варварка, — прокомментировал первый голос.

— Да, — подтвердил охранник.

— Она хоть для чего-нибудь годится? — поинтересовался незнакомец.

— Понятия не имею, — ответил охранник. — Я её как рабыню не использовал.

— Вижу, что она — красный шёлк, — заметил мужчина, думаю, прочитав это в сопроводительных бумагах.

Какое права они имели знать это?

— Совсем недавно, — уточнил охранник.

— Хорошо, — сказал первый голос. — Нам здесь девственницы не нужны.

Вслед за его комментарием в нескольких футах от меня раздался женский смех.

В целом, я не могу сказать, что в Комнате Белого шелка со мной обошлись с какой-либо грубостью или жестокостью. Разумеется, они обработали меня так, что у меня не осталось ни малейших сомнений в том, что я побывала в руках рабовладельцев, гореан, знающих, что такое владеть женщиной. Я не знаю, сколько было их, кто и сколько раз меня использовал как рабыню для своего удовольствия, всё же на мне был капюшон, а некоторые, наверняка, сделали это не по одному разу. И они делали это со мной различными способами. Всё время, пока они не закончили, я оставалась прикованной за ногу. Браслет с моей лодыжки, так же как и капюшон, были сняты с меня вызванными наставницами. Они же проводили меня к моему новому месту жительства, тесной железной клетке, в которой я провела ночь, и откуда меня забрали на следующее утро, снова надев капюшон и приковав к каравану. Подушки и меха в Комнате Белого шёлка оказались мягкими и глубокими. Время от времени мои запястья и лодыжки тяжелели от кандалов, возможно, мне хотели дать понимание беспомощности, сопровождающей жизнь рабыни. Трудно забыть те ощущения, которые вспыхивали во мне, когда мой живот прижимался к массивным прутьям рабской скамьи. В конце концов, когда я уже чувствовала себя наполовину пьяной, потерянной между смятением и недоверием, шокированной теми ощущениями, что затопили мой живот до почти полной потери способности осознавать себя собой, меня бросили на подушки и на какое-то время оставили в покое.

— Господа? — позвала я.

Закончили ли они со мной?

Я чувствовала, как свернувшаяся кровь на бедре стягивает кожу. Немного этой крови, моей девственной крови, которую можно пролить лишь однажды, взяли на палец и втиснули мне в рот, чтобы я могла попробовать её вкус.

— Господа? — прошептала я, задаваясь вопросом, были ли они всё ещё в комнате?

Внезапно чьи-то сильные руки опрокинули меня на спину. Моё тело утонуло в подушках, а голова свесилась вниз. Потом мужские ладони сомкнулись на моих лодыжках и развели мои ноги широко в стороны. Я оставила их там, где они были положены, предположив, что буду использована ещё раз, рутинно, бездумно, властно.

Я замерла в ожидании. Я уже давно сбилась со счёта, сколько раз это было сделано со мной.

И вдруг я почувствовала нежное, мягкое, влажное, ласковое прикосновение. Ошеломлённая, я вскрикнула и, насколько смогла, свела ноги. Моя рука, рефлекторно дёрнувшаяся вниз, зарылась в волосах мужчины.

— Ох, — тихонько вздохнула я.

Уверена, такую ласку никогда не подарили бы свободной женщине. Было бы постыдно и неуместно подвергать свободную женщину такому неуважению. Это могло бы вывернуть её наизнанку, забрать у самой себя, заставить просить об ошейнике. Это не для свободных женщин. Это пригодно только для рабынь.

— Пожалуйста, Господин, — прошептала я. — Ещё! О, да-а-а!

Я стонала, просила, шептала, вскрикивала, мои пальцы вцепились в его волосы.

По крайней мере, мелькнула у меня шальная мысль, он не приковал меня цепями, сделав совершенно беспомощной. Я боялась даже представить себе те эмоции, во всей их тонкости, разнообразии, длительности и природе, которые рабовладелец мог бы вызвать, возможно, небрежно и походя, в беспомощной рабыне, полностью зависящей от его милосердия.

Насколько беспомощной была бы она, прикованная таким образом, полностью в его власти!

Я боялась быть прикованной цепями. Я хотела, чтобы меня приковали цепями!

Сколькими же путями мужчина может завоевать женщину, подумалось мне, тут и цепи, и плеть со стрекалом, и просто команда встать на колени и прижаться губами к его ногам, и жест, не предусматривающий возражений, и бросок ей тряпки, пригодной только для рабыни, и приказ ей заняться своим делом, и властное использование её красоты, и доброе слово, и ласка!

— Ещё, ещё, ещё, Господин! — шёпотом умоляла я. — Да. Да-а, Господи-и-ин!

Теперь я хорошо знала, как я могла ответить, если бы они озаботились чем-то кроме рутинного вскрытия молодой рабыня, например, проявив чуть больше терпения, потратив чуть больше времени, оказав меньше милосердия. Что если бы они делали это издевательски медленно, читая мое тело, играя на нём как на цехаре или калике, выжимая из него ту музыку, какую они желали услышать? Смогла бы я хоть что-то противопоставить им, будучи той, кем я была, женщиной и рабыней? Доминирование состоит из тысячи методов, и рабыня вынуждена изучить тысячи вариантов подчинения и сдачи. Её могут схватить и использовать, в любом месте, в любое время и любым способом. Её могут грубо использовать и отпихнуть от себя, а могут подарить наслаждение, причём такое, какого не описать словами. Разве это не даёт ей понять, к её же восхищению, что она — рабыня? Её возбуждает то, что она такая, что она всего лишь рабыня, что её можно использовать подобным образом. И она знает, что, если хозяину того захочется, она может быть использована обстоятельно, длительно, в течение ана за раз. Хозяин может посвятить целые дни для развлечений с рабыней, занимая свой досуг доминированием над нею сотней способов. Она познакомится с повязкой на глаза и кляпом, с верёвками и шёлковыми шнурами, с наручниками и цепями. Она научится приносить плеть в зубах своему господину, ползя к нему на четвереньках. Она будет готовить для него, шить, стирать и убирать, а он будет наблюдать, как она исполняет эти непритязательные, пригодные только для рабынь поручения, пока не сочтёт, что пришло время подозвать её в свои объятия, чтобы она могла уделить внимание к своим самым прямым обязанностям, доставлению удовольствия и наслаждения своему владельцу. Она будет омывать его в ванной, а он может расчесать её волосы. Её одежда, если таковая ей будет предоставлена, зависит от его желания. Он может одеть её или раздеть, в зависимости от того, как она, с его точки зрения, будет смотреться лучше всего. Он беспокоится о внешности своей собственности. На прогулке, идя на его поводке, она должна выглядеть безупречно. Возможно, он озаботится обучением её игре на калике или танцам, тем танцам, которые подходят для такой как она, рабским танцам.

— Пожалуйста, ещё, Господин! — умоляла я.

Даже на Земле у меня порой возникал вопрос, не была ли я рабыней, законной рабыней, рабыней по своей природе? Какими глупыми теперь казались мне эти размышления, какими абстрактными и праздными! Теперь мне это было преподано ясно и однозначно, теперь у меня не осталось ни малейших сомнений в том, что я, бывшая Аллисон Эштон-Бейкер — рабыня, причём не только по закону, хотя юридические кандалы могли быть надеты на меня абсолютно законно, но по справедливости, по моей природе! Я не только была рабыней, но для меня самой необходимо было быть рабыней!

— Господин? — позвала я, крутя головой, но, разумеется, ничего не смогла разглядеть сквозь капюшон, пропускавший лишь смутный намёк на свет лампы.

Я приподняла живот, трогательно, жалобно, бесстыдно.

— Господа? — снова прошептала я.

Но в комнате уже никого кроме меня не было.

Чуть позже пришли наставницы и, освободив меня от цепи на лодыжке, увели меня из комнаты. Они не задали мне ни единого вопроса, просто оставили меня наедине со своими мыслями.

И вот теперь я стояла на цементном полу того, что, как я предположила, могло быть местом содержания или некого вида клеткой. Мои руки были свободны, но капюшон по-прежнему оставался на мне. Помимо меня здесь были мужчины, как минимум двое, и несколько женщин.

Я попыталась стоять гордо. Меня огорчало то, как я вела себя последнее время, особенно в Комнате Белого шёлка.

Для себя я решила, что не могу позволить себе подобного поведения. Никогда больше не должна я вести себя, как могла бы вести себя рабыня.

Я не имею права снова позволять себе быть настолько пристыженной.

Мне было трудно поверить, что я просила, и о чём я просила. Какой позор! К счастью та ошибка осталась тайной дома. Я решила, что ни в коем случае не должна повторять подобную неосмотрительность.

Но даже в своём праведном самобичевании, которое я, уроженка Земли, считала за должное устроить, по крайней мере, себе самой, даже спрятавшись за ненадёжным занавесом этого решения, которое, как я полагала, должно встать между тем, чем я, предположительно, должна быть, и тем, чем я была на самом деле, мне вдруг показалось, что я слышу негромкий, едва уловимый шёпот, дразнящий и настойчивый: «Кейджера, кейджера». И тогда моя голова опустилась, а моя поза перестала быть такой гордой. И в тот же самый момент, воспоминания, то поднимаясь, то опадая, словно тёплая вязкая жидкость, алым водоворотом захлестнули меня, заставив почувствовать дикое смущение. Я ощутила явные признаки возбуждения, зарождавшиеся в моём животе. Но разве раньше мне не случалось ощущать приближение таких эмоций, причём задолго до того, как меня «переодели в красный шёлк»? Не могло ли это быть следствием босых ног, туники и ошейника, недвусмысленно дававших понять, что ты настолько унижена, что ты рабыня? Какие процессы происходили в моём теле? Как я могла так измениться? Что они сделали со мной? Я помнила руки охранников, тискавшие меня, такие сильные, и то, какой слабой чувствовала я себя в их объятиях. А ещё я помнила те завершающие, краткие ощущения, небрежно подаренные рабыне, столь неожиданные, неописуемые, потрясающие, непреодолимые, которые мне так хотелось продлить, о чём я так жалобно умоляла. Что-то внутри меня знало или подозревало о том, что такие эмоции могли быть не только сокровищем сами по себе, изысканным и трансформирующим меня, но были также и обещанием, намёком на нечто большее, нечто лежащее вне их границ, нечто сравнимое с взрывом или с рождением миров.

«Какое право имела я, присваивать прерогативы и гордость свободной женщины? — спросила я сама себя и самой же себе напомнила: — Рабыня себе не принадлежит. Она принадлежит её владельцу. У неё нет ничего, что она могла бы защищать, нет чести, которую можно было бы хранить, никакой субъектности, которую можно было бы стремиться сохранить изолированной и ненарушенной».

«Да, я не свободная женщина, — подумала я. — В некотором смысле я никогда ей и не была. Я не была свободной. И я не хотела быть свободной. Я была бы вполне удовлетворена тем, чтобы быть позорной рабыней. Это было тем, чем я была и хотела быть. В таком случае, есть ли смысл огорчаться из-за своего поведения в Комнате Белого шёлка? Может, следовало бы сожалеть только о том, что я, возможно, не была настолько приятна для мужчин, насколько могла бы и насколько им хотелось?»

Более того, я начала подозревать, чем я могла бы стать, была готова стать и даже хотела стать, в их руках. А хотела стать рабыней.

Капюшон сдёрнули с моей головы, и я, сделав глубокий вдох, зажмурилась, ослеплённая светом, резавшим глаза.

Мне сунули небольшой лоскут ткани, в который я тут же вцепилась.

Проморгавшись, прижимая ткань к себе, я принялась озираться.

Я находилась в камере, квадратной, относительно небольшой, приблизительно восемь на восемь футов, одна из стен которой, обращённая к улице была зарешечена. Пол камеры располагался фута на четыре выше уровня мостовой, так что оттуда, учитывая редкие прутья, можно было легко рассмотреть то, что находилось в камере. Слева от решётки, на том же самом уровне, что и пол камеры имелась круглая цементная платформа, застеленная потёртым грязным алым ковром. С улицы на цементную платформу можно было подняться по ступеням, несомненно, по тем самым, по которым меня проводил сюда охранник. Его, кстати, уже не было. Из клетки на платформу вёл короткий проход, попасть на который можно было через зарешеченную дверь.

В камере помимо меня находилось ещё шесть девушек, а у двери стоял крупный мужчина в одной набедренной повязке и разглядывал меня. Судя по всему, это был помощник работорговца.

Под его пристальным, оценивающим взглядом я ещё крепче сжала ткань.

Все девушки были одеты в короткие распашные туники, и у каждой имелось по короткой белой простыне. Некоторые кутались в неё, другие просто держали её под рукой.

То, что я прижимала к себе, оказалось такой же туникой и простынёй, как и у остальных.

— Какая же она глупая, — рассмеялась одна из них.

Признаться, я порядком растерялась, я просто не знала, что должна делать.

Мне отчаянно хотелось одеться. Теперь, когда с меня сняли капюшон, я внезапно со всей ясностью осознала свою наготу. Я застыла в растерянности и страдании. На мне в тот момент не было даже ошейника. Что если кому-то из людей снаружи придёт в голову заглянуть в клетку? Впрочем, у меня, конечно, имелась и другая отличительная отметина.

— Точно глупая, — поддержала её другая девушка.

— Так она же варварка, — заметила третья.

— Мне можно одеться, Господин? — наконец, выйдя из ступора, спросила я.

— Да, — буркнул мужчина и, отвернувшись, через мгновение оставил камеру, закрыв и заперев за собой дверь.

Несколько запоздало я вспомнила, что рабыня не может одеться не получив на это разрешения. В большинстве случаев у рабынь, конечно, есть постоянное разрешение на ношение одежды, но это разрешение может быть аннулировано владельцем в любой момент. Это в чём-то похоже на речь. Рабыня не должна говорить без разрешения, но многим дано постоянное разрешение говорить, которое, конечно, может быть отобрано в любое время. Для тех, кого могли бы заинтересовать такие вопросы, поясню, постоянное разрешение одеваться предоставляется чаще, чем постоянное разрешение говорить. Вероятно, найдётся не так много того, что могло бы глубже убедить женщину в её неволе, чем необходимость просить разрешение говорить. Бывает, постоянное разрешение говорить отменяется на несколько анов, или дней, или даже недель, чтобы она могла лучше осознать, как ей нужно это разрешение, и тот факт, что оно не обязательно будет предоставлено. Возможно, ей отчаянно хочется поговорить. «Могу ли я говорить, Господин?» — спрашивает она. «Нет», — сообщают ей, в очередной раз напоминая о её ошейнике и клейме.

Я выглянула через прутья решётки на улицу. Мужчины и женщины проходили мимо, некоторые задерживались у ларьков, заходили в магазины, расположенные на другой стороне улицы, но никто, казалось, не интересовался зарешеченной нишей в стене или её обитательницами.

Я торопливо и с благодарностью натянула короткую тунику и запахнула полы, придерживая их рукой. Мне вдруг пришло в голову, как просто этот предмет одежды мог быть распахнут и снят с меня. Затем я накинула на плечи и обернула вокруг себя простыню, край которой оказался на середине моих бёдер.

Вертикальные прутья были крепкими, установленными через шесть дюймов и укреплёнными через каждые десять хортов, или около того, горизонтальными узкими полосами. Такая решётка, пожалуй, удержала бы даже мужчин.

Это заставило меня почувствовать себя особенно беспомощной.

Я смотрела сквозь прутья наружу. Фактически, если не считать толстых прутьев, камера была открыта. Я прекрасно видела всё, что происходило на улице. И для меня было более чем очевидно, что снаружи будет столь же легко рассмотреть всё, что происходило внутри зарешеченной ниши. Любой прохожий на улице мог просто заглянуть внутрь и увидеть нас. Здесь просто негде было спрятаться. Мне внезапно вспомнились витрины земных магазинов, огромные окна, перед которым прохожие могли остановиться и небрежно поинтересоваться тем, что могло бы продаваться внутри.

Но здесь продавали меня и нескольких других!

Я повернулась и окинула взглядом остальных обитательниц камеры, остальной товар, других девушек, с которыми я оказалась в одной витрине. На всех были такие же, как и на мне, распашные туники. Четыре брюнетки и две блондинки, одна чуть темнее, вторая чуть светлее. Ни на одной из них не было ошейника. Но я нисколько не сомневалась, что все они были хорошо отмечены. Гореанские торговцы не пренебрегают такими деталями.

Под простынёй на мне была надета туника, хотя и, что называется, «рабски короткая», но весьма обычная. Сомневаюсь, что среднестатистическая девушка ожидала бы большего, если только она не была рабыней-служанкой какой-нибудь Леди.

Я подошла к решётке и, сжав прутья, выглянула наружу. Меня совсем не порадовало то, что я увидела. Это никак не могло быть каким-нибудь высоким рынком. С тем же успехом можно было бы быть прикованной цепью к рабской полке где-нибудь на улице!

Несомненно, это была какая-то ошибка.

Это был не тот рынок, на котором должны были бы продавать таких как я. Это точно не Курулеанский рынок, о котором я столько слышала, дворец торговли, украшенный статуями, резными фигурами, колоннами, фонтанами, гобеленами, с его удобными креслами для покупателей и выставочными клетками, прутья которых были серебряными, с его огромным, освещенным факелами залом, который мог вместить больше двух тысяч покупателей, с его большой центральной сценой, с высоты и достоинства которой не погнушались бы быть проданными даже отвергнутые дочери Убаров.

Я осмотрелась. Помощника работорговца нигде не было видно. Я должна была жаловаться. Я должна привлечь их внимание к допущенной ими ошибке.

Я уже подумывала о том, чтобы позвать помощника работорговца, но в последний момент воздержалась, решив, что лучше всё же этого не делать.

Что, если это никакая не ошибка?

Я была последней из всего каравана, доставленной к месту продажи. Это давало мне повод надеяться, что я была лучшей, оставленной напоследок. Но что если я оказалась последней, по причине того, что обо мне думали не как о лучшей, а как о худшей? Не могло ли случиться так, что другие расценивали меня менее красивой, менее желанной, чем я сама себя расценивала? А вдруг я действительно была не столь красива, не столь желанна, как я о себе думала? Конечно, меня считали одной из самых красивых девушек в нашем женском сообществе! Но при этом нас никогда не сравнивали с гореанскими рабынями. Я не знала своего места в караване, ни даже имело ли это место какое-либо значение. Я понятия не имела о качестве остальных девушек каравана, я просто их не видела из-за капюшона.

Тогда я присмотрелась к своим сёстрам по камере.

— Как они тебя назвали? — спросила одна из девушек, одна из брюнеток.

— Аллисон, — ответила я.

— Ты — варварка, — заявила другая брюнетка.

— Я с Земли, — поправила её я.

— А где эта Земля находится? — полюбопытствовала та.

— Это далеко, — вздохнула я.

— Варварки уродливы и глупы, — бросила та из блондинок, что потемнее.

— И вовсе я не уродливая и не глупая, — возразила я.

— Если она была уродливой и глупой, — заметила одна из брюнеток, — её не подвергли бы раскалённому железу, она не была бы здесь и не была кейджерой.

У говорившей был странный акцент, идентифицировать который я не смогла.

— У неё тощие ноги, — заявила другая темноволосая рабыня.

— С чего Ты взяла? — осадила её брюнетка с необычным акцентом. — Они у неё красивые и стройные. Как раз такие, какие нравятся большинству мужчин.

— Ну ладно, — не стала настаивать вторая брюнетка, — зато они хорошо выставлены напоказ.

— Верно, — согласилась девушка с акцентом, — и это отлично гармонирует с её ростом.

Вообще-то меня нельзя было назвать особенно рослой. Скорее мой рост был ближе к среднему. Та же Нора была выше меня, так же как и Джейн, кстати. Разве что Ева была немного пониже меня. Но я была рада услышать, что мои ноги могли бы понравиться мужчинам. Некоторых, несомненно, покупали именно с такими нюансами в памяти.

— Я не желаю, чтобы меня продавали вместе с варваркой, — проворчала та из блондинок, что посветлее. — Это оскорбительно.

— Да пусть меня лучше продадут вместе с варваркой, чем с тобой, предательница! — возмущённо бросила блондинка с более тёмными волосами.

— Я занимала высокое положение среди Торговцев! — заявила светлая блондинка.

— А теперь Ты сама стала товаром, и торговать будут тобой, — усмехнулась одна из брюнеток.

Из глаз светлой блондинки брызнули слёзы.

— И тебе повезло, что случилось именно это, — сказала вторая брюнетка. — Ты просто неправильно понимаешь изменения в политике. Ты думала, что Ар пал, и это необратимо. Ты предала свой Домашний Камень, ровно так же, как и Талена с Флавией. Ты встала на сторону оккупантов, поддержала их преступления, Ты договаривалась с врагами, льстила их офицерам, пировала и шутила, зарабатывала спекуляцией, наживаясь на голодающих, смущённых, запутанных, лишившихся лидера, подчинённых горожанах.

— Каждый должен был делать то, что может! Каждый сам принимал решение! — всхлипнула светлая блондинка.

— Ну конечно, откуда тебе было знать, что Марленус вернётся, — хмыкнула первая из брюнеток.

— Этого никто даже представить себе не мог, — заметила третья.

— Я не рабыня, — заплакала светлая блондинка. — Я — Леди Персинна из высоких Торговцев. Леди Персинна из Четырёх Башен!

Ответом ей стал издевательский смех первой и из брюнеток.

— Только послушайте этот клеймёный кусок рабского мяса! — смеялась она.

— Нет! — воскликнула бывшая Леди Персинна.

— Ты теперь только товар, имущество, шлюха, — бросила ей вторая брюнетка.

— Нет! Нет! — замотала головой бывшая Леди Персинна.

— И тебе ещё повезло быть таковой, — сказала тёмная блондинка. — Твоё имя было внесено в проскрипционные списки. Тебя должны были посадить на кол!

— Вероятно, тебе сохранили жизнь из-за твоей аппетитной задницы, — предположила третья брюнетка.

— Или же, — вступила в разговор четвёртая, — потому что кому-то очень хотелось увидеть тебя у его рабского кольца.

После этих слов, блондинка, когда-то бывшая Леди Персинной, заметно побледнела. Возможно, она знала кого-то, для кого такое предположение могло бы быть верным.

В тот момент я мало что понимала из их разговора, но позже многое для меня стало ясно. Как я теперь знаю, незадолго до моего появления на Горе, в этом городе вспыхнуло восстание, результатом которого стало изгнание оккупационных сил, состоявших из выходцев с островных убаратов Коса и Тироса, а также из их наёмников и, возможно, представителей других государств. Кажется, бывший Убар, человек по имени Марленус, длительно отсутствовавший в городе по причине изгнания или плена, вернулся и, сплотив горожан, после нескольких дней жестоких и кровавых уличных боёв, выбросил захватчиков. И даже, в тот момент, пока на улицах продолжались столкновения и лилась кровь, многие предатели, спекулянты и коллаборационисты, попавшие в проскрипционные списки, были схвачены разъярёнными горожанами и публично посажены на кол. Позже, когда захватчики бежали прочь, а жажда крови взбудораженного города в значительной мере поутихла, сумевших спрятаться и выжить в первые, самые кровавые дни спекулянтов, коллаборационистов и просто подозреваемых в сотрудничестве с врагом, бросали в подземные темницы, разбросанные всюду по городу. Многие, в конечном итоге закончили свою жизнь на кольях, но другим повезло больше, и их поработили. Мужчин ждали карьеры или галеры, а женщин отправили работорговые дома.

— Похоже, приближается десятый ан, — заметила первая брюнетка.

Я предположила, судя по коротким теням на улице, что так и было. Но какое значение мог иметь тот факт, что дело шло к полудню, к десятому ану?

Одна из девушек, брюнетка, подошла и, встав боком около решётки, принялась перебирать свои волосы. Я заметила, что она послала улыбку мужчине, который, казалось, едва заметил это и, не останавливаясь, прошёл мимо. Рабыня раздражённо вскинула голову, отпустила простыню, и та, соскользнув с плеч, легла вокруг её лодыжек. Ещё одна девушка встала рядом в первой. Она подняла руки над головой и взялась за прутья. Простыня пока лежала на её плечах. Она прижалась правой щекой к решётке. Другая девушка,

тоже брюнетка, переместилась поближе к первым двум и, сев на пол, подняла голову, откинулась назад, оперевшись на руки, и вытянула слегка согнутые в коленях ноги. Посидев так немного, она сменила позу и села, подтянув к груди плотно сжатые колени, обхватив их руками и, то и дело, бросая заинтересованные взгляды наружу. Её простыня лежала рядом с ней. Та из блондинок, чьи волосы были чуть темнее, растянулась на боку в нескольких футах от решётки и, приподнявшись на одном локте, принялась лениво наблюдать за улицей. Она выбрала такое место относительно положения других девушек, в котором разглядеть её сквозь прутья не составило бы большого труда. Казалось, что её не слишком интересовало то, что могло бы происходить по ту сторону решётки. Какое ей до этого дело? Её внимание выглядело в лучшем случае праздным. А я внезапно вспомнила, что эта поза мне знакома, меня учили принимать её. Она выглядит расслабленной, но обольстительной. У лежащей так женщины линия бедра соблазнительно приподнимается над талией, подчёркивая прелести её фигуры, привлекая внимания к многообещающим наслаждениям её лона.

Теперь у задней стены остались только я и две других девушки. Мы с брюнеткой, защищавшей меня, стояли на ногах, а светлая блондинка, красивая женщина, прежде бывшая Леди Персинной из высоких Торговцев, стояла на коленях по правую руку от меня. Я предположила, что кому-то доставит удовольствие заполучить её в свою собственность. Казалось, она пыталась сделаться маленькой и незаметной. Она явно была напугана. Впрочем, я боялась не меньше неё. Брюнетка, оставшаяся стоять рядом с нами, также выглядела испуганной.

Я заключила, что их испуг, как и поведение остальных, могли иметь какое-то отношение к приближению десятого ана.

— Только посмотрите на них, — прошептала прежняя Леди Персинна, сверкая глазами в сторону других, трёх брюнеток и тёмной блондинки, занявших позицию перед решёткой. — Полюбуйтесь на них! Видите этих омерзительных шлюх!

— Они просто рабыни, — пожала плечами брюнетка, оставшаяся рядом с нами.

— Мерзкие шлюхи! — прошипела прежняя Леди Персинна.

— Ты теперь такая же рабыня, как и они, — напомнила ей брюнетка.

— Нет! — взвилась блондинка. — Я свободна! Я — свободная женщина! Я — Леди Персинна из Четырёх Башен. Я из касты Торговцев.

— Если Ты хочешь получить хорошего владельца, — сказала брюнетка, — возможно, тебе бы тоже следовало постараться хорошо себя продемонстрировать, только делать это нужно тонко, разумеется.

— Нет, ни за что! — заявила блондинка.

— Но Ты сама не торопишься демонстрировать себя, — заявила я.

— Верно, — вздохнула брюнетка. — Я просто боюсь.

— Я тоже боюсь, — призналась я.

— Я не хочу быть товаром, — пояснила она.

— Так же как и я, — кивнула я.

Впрочем, чего ещё мы могли бы ожидать, будучи рабынями?

Мои чувства относительно моей неволи, в тот момент, как вы, возможно, предположили, были весьма двойственными. Я боялась быть рабыней. В конце концов, разве это не подразумевает под собой ужаса нахождения в собственности, принадлежать кому-то! И при этом я сознавала себя женщиной, которая должна быть собственностью, которая должна принадлежать! Я знала, что была рабыней, и что должна быть рабыней. Всё моё земное воспитание кричало мне, что я должна оплакивать свою судьбу, проклинать неволю, что я должна расценивать это как причину для полнейшего страдания и горя. Но в сердце-то я знала, что это было далеко не так. Я не могу, да и не хочу выступать от лица всех женщин, но я могу говорить за себя лично. И почему в таком случае я должна позволить другим говорить за меня, говорить мне, что я должна чувствовать, что я должна решать и кем я должна быть? Я была женщиной. Я хотела принадлежать мужчине, господину, полностью и безоговорочно, чтобы быть его в том самом полном смысле, в каком женщина может принадлежать мужчине, как его бесправная рабыня. Ни что меньше этого не смогло бы удовлетворить тайные потребности моего сердца. Но теперь, к моему ужасу, на этой планете, именно это со мною и было сделано. Я была рабыней! Я стала движимым имуществом рабовладельца, бесправным объектом его ошейника и цепей! Понимание этого было разрушительным и подавляющим. И я ничего не могла ни сделать, ни сказать, чтобы как-то изменить или облегчить такую мою судьбу. Это пугало меня, тревожило, ужасно, неописуемо, но, одновременно, чем дольше я, вместе с другими такими же, ждала за решёткой, тем больше наполнялась беспокойством и предчувствиями, свойственными рабыне, сознающей, что её очень скоро могут продать, и тем острее чувствовала непередаваемое словами волнение, охватывающее меня. Но даже это волнение, не могло заглушить моего страха! Здесь, на этой планете, я была всего лишь рабыней!

— Они не могут продать меня, они не могут продать меня, — причитала прежняя Леди Персинна.

— Ошибаешься, — бросила ей брюнетка.

— Твой акцент не похож на то, как говорят другие, — сказала я брюнетке.

— Просто я родом с Табора, это такой остров в Тассе, — пояснила она.

— Табор, это ведь барабан, — заметила я.

— Всё верно, — улыбнулась девушка, — форма острова напоминает барабан. Меня вместе с другими захватили в море пираты Порт-Кара, не больше чем в пяти пасангах от берега.

— Надо быть очень смелыми для этого, — предположила я.

— Они же из Порт-Кара, — пожала она плечами.

О Горе я пока знала немного, но о Порт-Каре кое-что слышала. Это место находился где-то далеко на северо-западе, там, где водные рукава дельты Воска впадают в Залив Тамбер. Южные стены города обрываются прямо в залив, сливающийся на западе с Тассой. Не из морских ли ворот Порт-Кара, галеры ужасного Боска выходили на просторы беспокойной Тассы, чтобы пенить её тёмные воды?

— По крайней мере, — вздохнула брюнетка, — меня не продали в Порт-Каре.

Говорят, что цепи рабынь в Порт-Каре самые тяжелые.

— Подозреваю, что за это время тебя продавали несколько раз, — предположила я.

— Да, — подтвердила она, — но от одного работорговца другому, а не так, как сейчас.

— Насколько я понимаю, девственниц здесь нет ни одной, — заметила я.

— Если только Леди Персинна, — хмыкнула брюнетка.

— Нет, — отозвалась светлая блондинка, с горечью в голосе. — Меня вскрыли сразу же, ещё в камере, где я лежала в темноте прикованная цепью.

— Со мной они тоже не стали церемониться и тратить время впустую, впрочем, как и со всеми остальными, — вздохнула брюнетка. — Первое, что они сделали, это разложили всех нас прямо на палубе пиратского корабля.

Меня от её слов бросило в дрожь.

— А что насчёт тебя? — осведомилась она.

— В работорговом доме, — ответила я, — совсем недавно, в комнате специально предназначенной для красношелковывания девственных рабынь.

— И как это было? — полюбопытствовала брюнетка, но, так и не дождавшись моего ответа, понимающе кивнула.

— Гляньте, — указала светлая блондинка, — животные собираются.

Я бросила взгляд наружу. Группа мужчин, человек пять, приблизилась к круглой цементной платформе, расположенной слева от нашей камеры.

Я заметила, что в глазах брюнетки блеснули слезы.

— Кому я буду принадлежать? — прочитала я по её губам.

Та из брюнеток, что сидела перед решёткой, опираясь подбородком на свои сжатые поднятые колени, теперь встала и вытянулась, закинув руки за голову и выгнув спину.

— Шлюха! — прошипела бывшая Леди Персинна.

Ещё пара мужчин присоединилась к тем, что стояли около платформы.

— До десятого ана осталось совсем немного, я уверена, — прошептала брюнетка, оставшаяся с нами у стены.

Девушка, стоявшая слева у решётки, раскидала волосы по плечам, а затем слегка прижалась всем телом к прутьям.

Это, как я предположила, должно было подчеркнуть её мягкость на фоне беспощадного железа, беспомощность её пленённой мягкости так волнующую мужчин. Она была пленённой женщиной, которую будут продавать. За время моего обучения, охранники не раз тем или иным способом заковывали меня в цепи, заставляя почувствовать себя крайне беспомощной. Было очевидно, что моя беспомощность возбуждала их. И я уверена, что они, гореане, понимали, что моя уязвимость, моя чрезвычайная беспомощность, возбуждала и меня саму. В конце концов, есть в этом мире господа, и есть рабыни.

Таким образом, перед решёткой собрались четыре рабыни, три брюнетки и тёмная блондинка. Трое стояли на ногах, и одна из брюнеток, сжимавшая маленькими кулачками прутья, на коленях.

А по ту сторону решетки уже скопилось около десятка мужчин. Кое-кто из них подошли вплотную. Они напомнили мне посетителей зоопарка, глазеющих на животных в клетках. Аналогия, конечно, не была полной, поскольку мы были выставлены на продажу. Пожалуй, лучшей аналогией была бы витрина магазина.

Вдруг один из мужчин просунул руку между прутьями и схватил брюнетку за лодыжку.

— Ой, — пискнула та, попытавшись отступить, но у неё ничего не получилось.

Захват мужчины был крепок. Наконец он, усмехнувшись, разжал пальцы.

— Сначала купите меня, Господин, — надула губы девушка.

Её слова были встречены смехом.

Они же флиртуют, сообразила я, все они. Но разве не было актом флирта, подумала я в следующее мгновение, даже в моём прежнем мире, выставление показ, намёки, подсказки, представление себя чем-то оживлённым, привлекательным, сверкающим, чем-то представляющим определённый интерес, чем-то стоящим изучения и приобретения, некого объекта желания? Я и сама частенько развлекалась такими играми, с намёками, поддразниванием, соблазнением, в общем, играми с чувствами мужчин, наслаждаясь ощущением власти моей красоты и её эффекта на них, тем, как это могло возбудить, смутить, взволновать и помучить их, а затем, утомившись от игры, ещё и получить удовольствие от обливания холодом, притворного удивления и негодования. Как я презирала мальчишек. Как приятно было заставлять их страдать. Но теперь я была рабыней, и вероятно буду принадлежать мужчине, тому, кто сможет получить от меня по простому щелчку пальцев всё, что могла бы дать испуганная послушная рабыня. Честно говоря, я отлично помню все случаи, когда именно я получала отказ. Как это было обидно! Они что, думали, что я была не достойна их, потому что они были богаче и знаменитее, или происходили из более знатных семей. Как я ненавидела их! Но с другой стороны, я не думала, что они были так уж неуязвимы перед моим очарованием, моей красотой и всем прочим. Я предположила, что теперь, если бы они вдруг увидели меня и нашли интересной, то могли бы купить меня и прятать от своих жён.

— Посмотрите на них! — скривилась бывшая Леди Персинна, кивая на девушек, сгрудившихся в передней части камеры. — Отвратительно! Омерзительно!

Это общеизвестная мудрость, чем выше цена, за которую тебя купят, тем больше вероятность, попасть к более богатому и обеспеченному владельцу, то есть оказаться в более крупном, лучше оборудованном, более богатом доме, где обязанности, вероятно, будут не столь тяжёлыми и исполнять их придётся реже. Соответственно, нам сразу было рекомендовано, проявить благоразумие и продемонстрировать себя во время своей собственной продажи настолько привлекательными, насколько это возможно. Можно много чего рассказать об этом процессе, например, часто торги устраивают ночью при свете факела, так что разобрать лица покупателей, за исключением тех, которые находятся в первых рядах, практически невозможно. Предмет торга зачастую слышит только предложения цены, прилетающие из темноты. Но кто именно предлагает цену? Может случиться так, что она увидит своего владельца, только когда с неё снимут капюшон в том доме, где ей предстоит жить.

Конечно, нет ничего нового или необычного, в том числе и на моей родной планете, в том, что девушки используют свою красоту для получения выгоды, для доступа на исключительные, желанные территориям, чтобы получить для себя преимущества в карьерном росте, чтобы добиться богатства, положения и так далее. Само собой, и я, и мои сёстры по женскому сообществу хорошо знали о таких вещах. И, разумеется, я, как и они, пыталась использовать свою красоту для этих целей, хотя, надо признать, без особого успеха. Если кому-то хотелось заполучить нашу красоту, ему следовало сначала заплатить нашу цену. А у нас не было никакого желания продавать себя задёшево. И нетрудно себе представить, какая ярость охватывала меня, когда мои реверансы, если можно так выразиться, бывали отклонены, или того хуже, оставлены без внимания. Неужели они были не в состоянии разглядеть ценности того, что я им предлагала? На Горе, конечно, к своему разочарованию, я поняла, что пользу из моей красоты, если таковая вообще имеется, буду извлекать не я, а другие. Что поделать, такова судьба тех, кто является товаром. Тем не менее, обычно красота рассматривается как преимущество, поскольку, как уже было отмечено, чем ты красивее и лучше сможешь себя подать на сцене торгов, тем более богатому владельцу ты можешь достаться, а это означает лучше дом, легче обязанности и так далее. Хотя, порой, какими бессмысленными оказываются эти благоразумные, корыстные соображения! Какая рабыня не надеется, что её купит сильный, красивый, властный, зрелый владелец, и не так важно богатый или бедный, лишь бы он хорошо знал, что с нею делать, и перед которым она будет хорошо сознавать себя той, кто она есть, в своём ошейнике? Разве не все мы ищем мужчину, перед которым ослабнут наши колени и нагреются наши бёдра, настоящего господина, перед которым понимаешь, что можешь быть только рабыней и не можешь даже помыслить быть чем-то большим? А что насчёт любящей рабыни и влюблённого владельца? Кто может понять таинственную химию, вовлеченную в таких случаях? Давайте предположим, что некий мужчина остановился, чтобы прицениться к женщинам, выставленным на продажу на рабской полке. Рабыни, закованные в цепи, разумеется, тут же встают на колени, держа головы покорно опущенными вниз. Кто может объяснить как получается, что он, поднимая им одной за другой головы за волосы, чтобы рассмотреть черты их лиц, вдруг поражённо замирает. Что такого особенного он увидел именно в этой конкретной рабыне, такой же покорной и закованной в цепи, как и её товарки? Чем она отличается от них? Она смотрит на него снизу вверх, и её глаза расширяются. Он видит перед собой, он держит за волосы ту рабыню, о которой мечтал всю жизнь, и она, сквозь слезы, внезапно навернувшиеся на глаза, видит хозяина из своих снов. Как она, не больше чем просто беспомощная, покорная, раздетая рабыня, и как он, не больше чем просто один из мужчин, один из потенциальных покупателей, одетый, свободный и сильный, смотрят друг на друга? Но, как бы то ни было, он нашёл свою любимую рабыню, и она, к своей радости, была найдена своим любимым господином. Кто может объяснить такие вещи? Возможно, он хранил ошейник именно для такой как она? Разумеется, девушка может попытаться заинтересовать покупателя, например, с соответствующим рвением произнести: «Купите меня, Господин», когда тот или иной товарищ осматривает выстроенный в шеренгу живой товар. Но, в конечном итоге, несмотря на все наши усилия и надежды, мы не покупатели, именно нам предстоит быть купленными. Именно за ними выбор, а не за нами.

— Ах! — выдохнула одна из рабынь в тот момент, когда раздался первый удар сигнального гонга.

Ещё несколько мужчин направились в нашу сторону. Вокруг круглой цементной платформы начала собираться толпа.

— Десятый ан! — прокомментировала тёмная блондинка.

Теней на улице практически не было. Тор-ту-Гор стоял в зените.

Прежняя Леди Персинна разрыдалась и спрятала лицо в ладонях. Мне показалось интересным, что такая как она, очевидно, женщина, прежде занимавшая некое значимое положение, оказалась среди нас. Я ещё плотнее закуталась в простыню, жалея, что та была такой короткой. Мои ноги оставались выставленными напоказ почти полностью. Может быть тем, что её поместили вместе с нами, они хотели унизить её ещё больше? Или кто-то оценил её красоту равной нашей и достойной только такой продажи? Но не мог ли кто-то, спрашивала я себя, заинтересоваться ею, проследить за нею, разузнать место и время её продажи? Я предположила, что вполне могли бы быть некие мужчины, заинтересованные в том, чтобы заполучить её в свои руки, причём не только по причинам её красоты и перспектив как рабыни, но, не исключено, и как своего врага, возможно, будучи униженным или разорённым ею в те времена, когда она была при власти. Я бы не исключала, что хватало мужчин, которыми она когда-то пренебрегла, походя оскорбила и даже не помнила об этом. Например, легко можно представить некого непритязательного клерка, некогда служившего у неё, на которого она смотрела свысока, с презрением, нагружала сверх меры работой, и который сэкономил кое-какие деньги, решив, что было бы приятно владеть ею, видеть прикованной цепью в ногах его кушетки ту, кто когда-то стояла несравнимо выше его как в социальном, так и в экономическом плане.

Вслед за первым послышался раскатистый звон второго и третьего ударов гонга.

Сквозь решётку я увидела, как раздетый до талии помощник работорговца, до сего момента находившийся где-то снаружи, направился к нам.

В большой гонг ударили ещё раз.

Этот звук прилетел с расстояния не меньше двух или трёх пасангов. Ему вторил звон других гонгов поменьше.

— Я даже не знаю, где мы находимся, — пожаловалась я девушке от Табора.

— Это район Метеллан, — просветила меня она.

— Я имела в виду, что даже не знаю какой это город, — пояснила я в страдании, тут же вспомнив, что любопытство не подобает кейджере.

— Ар, конечно, — сообщила мне брюнетка.

Признаться, я и сама это предполагала. Но почему мне не говорили этого в доме? Неужели так трудно было поделиться столь незначительной информацией с девушкой?

Ар, насколько я знала из прочитанного мною на Земле, являлся самым крупным городом северного полушария Гора. Это был центр многих торговых маршрутов. И я буду продана в Аре! Учитывая размеры города и множество его рынков, я предположила, что это был главный невольничий рынок планеты. Конечно, этот город должен быть самым удобным местом для продажи рабынь.

— А что представляет собой район Метеллан? — поинтересовалась я.

— Нашла у кого спрашивать, — фыркнула девушка. — Я ведь с Табора. Смотри по сторонам.

У меня вырвался непроизвольный стон.

Новый удар гонга прокатился по улице.

— Это довольно бедный район, — сказала она, — но далеко не самый худший. Есть много других, гораздо беднее, хуже и опаснее. Здесь не так много патрулей, но стражники сюда всё же заглядывают. Многие свободные женщины, устраивая свои свидания, выбирают для них именно этот район. Это, пожалуй, самое популярное место для подобных приключений. Вопросов здесь практически не задают. На чужаков мало кто обращает внимание, если вообще обращают.

Она, похоже, была информирована об окружающей действительности гораздо лучше меня. Возможно, её прежние владельцы были менее строги.

Ещё дважды прозвенел большой гонг. Мужчин вокруг круглой платформы прибавилось, теперь их было приблизительно два десятка, возможно, больше.

— Скоро нас выведут на сцену, — сказала девушка с Табора.

— Ты имеешь в виду ту круглую цементную платформу? — уточнила я.

— Конечно, — кивнула она. — Это ведь тебе не высокий рынок.

— Нас так низко оценили? — удивилась я.

— Спроси у работорговцев, — раздражённо буркнула брюнетка.

Очередной удар гонга ударил по нервам, и бывшая Леди Персинна залилась слезами.

Я заметила в толпе невысокого жилистого товарища с всклоченной бородой и в засаленных сине-жёлтых одеждах, двигавшегося в нашу сторону, вытирая рот грязным рукавом. В правой руке он держал предмет, с которым я уже успела хорошо познакомиться. Это был хлыст.

— Это именно он будет вести аукцион, — сказала брюнетка.

У меня не было причин не соглашаться с нею, ведь он носил цвета Работорговцев.

Коротышка, остановившись у подножия платформы, перекинулся парой фраз с помощником работорговца.

Я понятия не имела, был ли этот человек хозяином того маленького рынка, или владел нами, или же совмещал и то и другое одновременно. Сейчас-то я могу с определённой долей уверенности предполагать, что, скорее всего, я всё ещё принадлежала дому, который просто продавал меня посредством этого рынка, а невысокий мужчина мог быть просто профессиональным аукционистом, нанятым для данных конкретных торгов. Рискну предположить, что помимо своей платы, он мог бы получать своего рода комиссию с продажи, следовательно, был заинтересован в том, чтобы приложить все возможные усилия к тому, чтобы получить хорошую цену. По той же причине он не стал бы медлить со своим хлыстом, да и особо не медлил.

— Я не выйду на эту платформу, — решительно заявила Леди Персинна, размазывая слёзы по лицу.

— Выйдешь, — заверила её девушка с Табора, — никуда не денешься.

— Ни за что! — прошипела блондинка.

— Ты когда-нибудь испытывала удар рабской плети? — поинтересовалась девушка с Табора.

Бывшая Леди Персинна побледнела.

— Как только тебя позовут, Ты поспешишь на платформу, — продолжила брюнетка. — И Ты будешь улыбаться, позировать и выступать.

— Как рабыня? — со стоном спросила её оппонентка.

— Как любая другая рабыня, — подтвердила брюнетка.

— Нет, нет, — прошептала бывшая Леди Персинна.

Мне стало интересно, сколько за неё, стоящую на том алом ковре, постеленном на платформе, и правильно продемонстрированную, могли выручить. Я вспомнила, что на Земле было высказано предложение, что меня можно продать за что-то между сорока и шестьюдесятью. Разумеется, в тот момент я предположила, что речь шла о сорока — шестидесяти тысячах долларов. Теперь я предполагала, что подразумевалась сумма между сорока и шестьюдесятью золотыми монетами, или, учитывая этот рынок и тот факт, что я практически не обучена и стала рабыней совсем недавно, возможно, только между сорока и шестьюдесятью серебряными тарсками.

Звон гонга прилетел снова, и я про себя отметила, что это был девятый удар.

Дали бы за неё больше чем за меня? Я так не думала. Она была простой варваркой, отпрыском примитивной культуры, а я была цивилизованной женщиной Земли, из самых высших слоёв общества, молодой, красивой, образованной, умной, чувствительной, воспитанной, рафинированной, тем или иным необъяснимым образом оказавшейся на этой варварской планете, на которой мне было отказано в защите закона, и на которой мои права, столь привычные для меня на Земле, не только игнорировались, но их просто не существовало. В этом мире я была имуществом. Так что, закон здесь, во всей его власти и суровости, во всём его весе и величии, использовался бы не для меня, но против меня, например, чтобы выследить меня и возвратить хозяину.

— Я едва могу стоять, — простонала я. — Я едва в состоянии двигаться. Я вряд ли смогу показать себя, даже если очень захочу.

— Это низкий рынок, — сказала девушка с Табора. — Сомневаюсь, что от нас ожидают многого. Нам, скорее всего, придется только стоять и поворачиваться.

— По крайней мере, — вздохнула я, — у нас есть туники и простыни.

— Это только сейчас, — усмехнулась она.

— Только сейчас? — переспросила я.

— Да, — подтвердила рабыня.

— Гонг звонил, — вспомнила я, — это ведь был девятый удар, не так ли?

— Думаю, да, — кивнула брюнетка.

— А что если нас не купят? — полюбопытствовала я.

— Наших владельцев это не обрадует, — ответила она. — Девушку, которую не смогли продать, обычно ждёт плеть.

— Я поняла, — вздрогнула я, напуганная подобной перспективой.

— После такого, когда она в следующий раз окажется на рынке, она будет отчаянно стараться, чтобы её купили.

Меня внезапно буквально захлестнула волна понимания моей беспомощности. Я была полностью во власти других. Со мной могло быть сделано всё что угодно! Как могло случиться, что я, женщина Земли, оказалась здесь, на другой планете, с клеймом, выжженном на бедре, в клетке вместе с рабынями? И как могло случиться, что я, землянка, здесь, в этом чужом и чуждом мире, тоже оказалась рабыней, ровно настолько же, насколько и они?

— Я не хочу, чтобы меня продавали! — простонала я.

— Может, Ты хочешь освежить знакомство с плетью? — осведомилась брюнетка.

— Нет, нет! — покачала я головой.

— Тогда Ты должна хотеть быть проданной, — заключила она.

— Я боюсь, — призналась я.

— В этом нет ничего необычного, — пожала плечами девушка. — Ведь никто не может знать, кто тебя купит, перед кем тебе придётся стоять на коленях.

Ещё один гулкий металлический звон прилетел издалека.

Мне показалось, что каждая клеточка моего тела завибрировала в ответ на этот звон.

Я бросила испуганный взгляд сквозь прутья решётки.

«А ну успокойся, рабыня, — сказала я самой себе. — Ты же прекрасно знаешь, что именно здесь твоё место, здесь, в клетке, с отмеченным раскалённым железом бедром. Здесь тебе надлежит ожидать своей собственной продажи. Это правильно для тебя».

— Нет, нет, — прошептала я.

«Да, да, — подумала я. — Ведь Ты рабыня».

— Да, Госпожа, — шёпотом ответила я самой себе, — я — рабыня.

И в то же мгновение я, лучше чем когда-либо прежде, осознала себя, пусть я и была с Земли, рабыней, обычной рабыней.

Тогда я посмотрела на брюнетку и сказала:

— Возможно, кто-нибудь с Табора купит тебя и освободит.

— Похоже, Ты ещё очень плохо знакома с Гором, — покачала она головой.

— Разве он не освободил бы тебя? — удивилась я.

— Моё левое бедро отмечено клеймом рабыни, — вздохнула девушка.

— Ну и что в этом такого? — не поняла я.

— Да, очевидно, что о Горе Ты почти ничего не знаешь, — констатировала моя собеседница.

— Я, действительно, не понимаю, в чём проблема, — призналась я.

— Однажды я была свободной женщиной, — развела она руками. — Мужчины обожают держать бывших свободных женщин в качестве своих беспомощных рабынь.

— Но…, - попыталась я вставить слово.

— На мне клеймо, — напомнила брюнетка.

— И что? — спросила я.

— Даже моя собственная семья не освободила бы меня, — вздохнула девушка. — Они проследили бы, чтобы я, в моём позоре и деградации, была продана куда-нибудь подальше.

Поймав на себе мой недоверчивый взгляд, она добавила:

— Я заклеймена. А разве Ты нет?

— Да, — признала я, — я заклеймена.

— Вот и заруби себе это на носу, — посоветовала мне она, — Ты больше не та, кем была раньше.

Внезапно я осознала, что гонг больше не звенит.

Тем временем коротышка поднялся на поверхность цементной платформы и начал выкрикивать, обращаясь к прохожим:

— Благородные Господа, благородные Господа, благородные Господа, не проходите мимо, подходите сюда, собирайтесь вокруг!

Человек двадцать или около того уже столпились около платформы. Другие мужчины, услышав его призывы, начали подтягиваться к сцене со всех концов улицы.

— Сегодня, в этот прекрасный день, мы хотим представить для вашего внимания и удовольствия целых семь красоток!

Его слова были встречены смехом.

— Самые превосходные бусинки, снятые из самого прекрасного из ожерелий работорговца, причём каждая из них достойна центральной сцены Курулеанского рынка, каждая подойдет для Сада Удовольствий Убара, — объявил аукционист, чем вызвал ещё больше смеха.

— Кувшинные девки! — прокомментировал один из собравшихся.

— Неужели вы, точнее некоторые из вас, не нашли времени сегодня утром, чтобы присмотреться к этим красоткам и не прикинули своих предложений?

— Ну разумеется, — усмехнулся кто-то в толпе, — медный тарск за всю партию!

— Возможно, вы спросите, — не обращая внимания на реакцию собравшихся, продолжил аукционист, — как получилось, что такой товар, товар такого качества, мог быть выставлен здесь?

— Просто все остальные рынки от них отказались! — выкрикнул какой-то шутник.

— Это правда, благородные Господа, что наш скромный рынок, наряду с рабскими полками, известен своими выгодными сделками, — заявил аукционист, — и это ваша удача и наше удовольствие, служить вам как можно лучше. А может кто-то предпочёл бы платить больше за меньшее? Неужели кто-то из вас против того, чтобы заполучить изящную рабыню для удовольствий, аккуратную, отзывчивую и страстную по цене кувшинной девки или девки чайника-и-циновки? Те, кто знают толк в покупках, те знают, где следует покупать, как и то, что покупать надо именно здесь!

— Начинай уже! — послышался мужской крик.

— Эй, рабыни, — позвал аукционист, повернувшись к нам, — а ну, к решётке, улыбайтесь, прижимайтесь к прутьям, тяните руки к благородным господам. Так-то лучше. Разве вы, благородные Господа, не видите, насколько они готовы? Насколько они жаждут быть купленными вами?

Только я, девушка с Табора и бывшая Леди Персинна из касты Торговцев, стоявшая на коленах и трясущаяся от рыданий, оставались у задней стены камеры.

Тут я заметила, что помощник работорговца, стоявший снаружи на тротуаре, нахмурив брови, уставился на нас, и вздрогнула. Девушка с Табора, тоже поймав на себе его взгляд, тут же поспешила подойти к решётке и присоединиться к другим рабыням. Я отметила, что она выправила тело и подняла подбородок, и не могла не признать, что девушка была очень красива.

— Ну а теперь, вы, переполненные потребностями красотки, можете начинать умолять о том, чтобы вас купили, — сообщил девушкам аукционист.

— Купите меня, Господин, — запричитали те, обращаясь к собравшимся у платформы мужчинам.

Заметила я и то, что тёмная блондинка просунула обе руки сквозь прутья и, протянув их к красивому парню, стоявшему в первом ряду, жалобно протянула:

— Купите меня, Господин!

Парень улыбнулся.

— Я красивее, Господин! — перебила её одна из брюнеток.

— Нет я, — возмущённо воскликнула блондинка. — Я красивее, купите меня, Господин!

Приятно, наверное, предположила я, быть мужчиной, которого женщины умоляют ими владеть. Признаться, я и сама задалась вопросом, каково бы это могло быть, принадлежать ему. Одна из моих сокамерниц, я предположила, вполне могла это узнать. Возможно, даже я сама! Другие девушки у решётки тоже не отставали и предлагали себя тому или иному мужчине. Большинству, однако, как я предположила, вряд ли повезёт оказаться в собственности того особого выбранного ими рабовладельца. Скорее всего, они будут куплены теми, кто предложит за них наиболее высокую цену.

Что поделать, такова судьба рабынь.

То же самое ожидало и меня саму.

— Ну всё, хватит! — внезапно отрезал аукционист. — Теперь помалкивайте. Прочь от решётки! Отойдите к стене и там соберитесь в кучу. Попытайтесь прикрыться насколько это возможно! Оставаться там! Не разговаривать!

Испуганные до дрожи в коленях его окриком девушки поспешили сделать то, что им было приказано. Все мы теперь столпились в задней части камеры, максимально далеко, насколько это было возможно, от решётки. За исключением бывшей Леди Персинны, всё ещё остававшейся на коленях, возможно, просто неспособной подняться на ноги, все остальные стояли.

Теперь, благодаря решётке и расстоянию, нас было не так легко рассмотреть. Я предположила, что это было сигналом к началу торгов.

Помощник работорговца вошёл внутрь и, взяв одну из брюнеток за запястье, потащил её из камеры. Пройдя по короткому проходу, он вывел девушку на платформу, где оставил её стоять, маленькую, казавшуюся одинокой, необыкновенно одинокой, даже несмотря на аукциониста, стоявшего рядом с ней на красном ковре.

Помощник работорговца даже не потрудился закрыть дверь в камеру, но ни одна из нас не рискнула этим воспользоваться. Мы лишь толпились у дальней стены и испуганно жались друг к дружке. Такие как мы повинуются рабовладельцам беспрекословно. К тому же, было бы невыразимо глупо, безумно глупо, пытаться бежать в тунике и с клеймом на бедре. Что мы могли бы предпринять? Куда мы могли бы пойти? Куда здесь можно было бы бежать? Нет никакого спасения для гореанской рабской девки, а я теперь прекрасно сознавала себя именно таковой.

— Отборный товар, — объявил аукционист и принялся расхваливать брюнетку, поворачивая её из стороны в сторону.

Вскоре, он сдёрнул с девушки простыню, которую та прижимала к себе, и продолжил демонстрировать её. Затем он изящно распахнул и снял с неё тунику и снова принялся крутить и нахваливать рабыню.

«Да, — подумала я, — она — товар».

Говорят, что только дурак купит одетую женщину.

Наконец, аукционист поставил её на четвереньки и выкрикнул:

— Взгляните на неё, благородные Господа. Неужели вам не хотелось бы, чтобы она ползла к вашим ногам, умоляя не наказывать?

После этого начали сыпаться предложения.

Следующей, кого, взяв за запястье, вытянули на сцену торгов, стала та из блондинок, что потемнее. Тот парень, которого она попыталась заинтересовать, не сделал даже попытки предложить за неё цену. Купил её какой-то толстяк. Я видела, как она протянула вперёд запястья, подставляя их под рабские наручники, а затем последовала за своим новым хозяином. Напоследок она бросила взгляд через плечо на того товарища, купленной которым она надеялась быть, но он не обратил на неё никакого внимания. Его взгляд был направлен на платформу. Я не чувствовала к ней ни капли жалости, поскольку ранее, при моём появлении в этой камере, она повела себя со мной крайне неприятно.

Третей на сцену вывели девушку с Табора и показали точно так же как и её предшественниц. Один раз она закинула руки за голову и изогнулась назад, в самом выгодном свете продемонстрировав свою фигуру, которая, к слову, и без того была прекрасна. Предложения посыпались с новой силой. Несомненно, она была хорошей покупкой. Как она осмеливается, подумала я, так показывать себя. Но, с другой стороны, если она не будет продана, её ждёт плеть. Работорговцы редко проявляют снисходительность к своим товарам. Они ведь нужны им не для того, чтобы нянчиться с ними, а для получения прибыли. А что если меня не смогут продать? Уж чего-чего, а быть связанной и выпоротой мне совсем не хотелось. По правую руку от меня, бывшая Леди Персинна по-прежнему стояла на коленях и, низко опустив голову, спрятав лицо в ладонях, горько плакала. Внезапно меня тоже охватило желание разрыдаться. Мой взгляд дико заметался из стороны в сторону, с открытых ворот на решётку, со сгрудившихся вокруг меня девушек, на мужчинам, стоявших снаружи и глазевших на товар, выставленный на продажу. В голове мелькнула мысль — бежать. Но вместо этого я попятилась ещё дальше, пока не почувствовала за своей спиной цементную стену камеры. В общем, я осталась там, где была. Так или иначе, видя перед собой открытую дверь, я чувствовала себя в тысячу раз более беспомощной чем прежде.

Я не видела того, кому досталась девушка с Табора.

Аукционист, представляя лот, которым была брюнетка с Табора, упомянул о её происхождении и поинтересовался, нет ли среди собравшихся кого-то с данного острова. Очевидно, ни одного не нашлось. Тогда, усмехнувшись, аукционист заметил, что в этом случае её рабство, несомненно, будет намного легче. Ответом на это его замечание стала новая волна смеха. Не скрою, к девушке с Табора я почувствовала симпатию. Она доброжелательно разговаривала со мной в клетке, несмотря на то, что с её точки зрения я являлась «варваркой», к тому же мы обе оказались, если можно так выразиться, далеко от дома.

Помощник работорговца снова вошёл в камеру и окинул нас взглядом. У меня душа ушла в пятки от одной мысли, что именно на моём запястье подобно наручникам сомкнётся его огромная рука. Но он схватил другую брюнетку.

За неё дали меньше чем девушку с Табора.

Возможно, подумала я, от уроженки островов, оказавшейся у рабского кольца мужчина, с её необычным акцентом, ожидался некий экзотический привкус.

Брюнетка была куплена, насколько я поняла, для ресторана или таверны некого вида.

— Она будет неплохо смотреться, подавая кубки, и станет превосходным украшением цепей ваших альковов, — сказал аукционист её покупателю, в тот момент, когда его помощник сводил девушку вниз по ступеням.

Следующей, к её страданию, была схвачена и вытащена на платформу Леди Персинна. Она испуганно прижимала к себе короткую простыню, рыдала и отчаянно вопила:

— Меня нельзя продавать! Я — свободная женщина, свободная женщина!

— Что это она несёт? — словно удивившись, спросил аукционист.

— Я свободна, — прорыдала она. — Я свободна!

— Ага! — усмехнулся аукционист. — Может, она, и вправду, свободна?

— Да, — выкрикнула она. — Да!

Тогда помощник работорговца, придерживая девушку за левое плечо правой рукой, повернул её левым боком к толпе.

— Нет! — взвизгнула она.

Но мужчина, не обращая никакого внимания на её вопли, схватил левой рукой край простыни и подол туники и поднял их к талии.

Толпа грохнула смехом.

— Похоже, что у нас тут всего лишь простая рабыня, — развёл руками работорговец.

Бывшая Леди Персинна упала на колени перед аукционистом, продолжая прижимать к себе простыню, и взмолилась:

— Не продавайте меня!

— «Не продавайте меня» что? — уточнил мужчина.

Девушка пораженно уставилась на него.

— Не продавайте меня, Господин, — пробормотала она.

По улице прокатился взрыв хохота.

Помощник работорговца вздёрнул её на ноги. Девушка по-прежнему не выпускала из рук простыню. Мне показалось, что она едва могла стоять.

Аукционист обвёл взглядом толпу и спросил:

— Что мне предложат за эту рабыню?

— Бит-тарск! — выкрикнул кто-то.

— Уверен, больше! — рассмеялся работорговец. — Присмотритесь, покрывало почти не скрывает ножки этой рабыни!

Бывшая Леди Персинна низко опустила голову и затряслась от рыданий.

Тогда аукционист раздражённо махнул рукой своему помощнику, который тут же схватил рабыню за волосы, поднял её голову и, удерживая на месте, тщательно отмеряя силу, отвесил ей две пощёчины. Голова рабыни мотнулась сначала вправо, а затем влево.

— И чтоб больше ни звука! — предупредил её аукционист.

— Да, Господин! — простонала она.

После этих слов помощник работорговца выпустил её волосы и отступил на пару шагов.

— Итак, хочу представить вам очень необычную рабыню, — объявил аукционист. — Эта шлюха прежде была Леди Персинной из высоких Торговцев, и даже жила в Четырёх Башнях. Вам всем хорошо известно о её предательстве Домашнего Камня, о спекуляциях, о её сотрудничестве с ненавистными захватчиками. Вспомните дефицит, высокие цены, испорченные продукты!

Сердитый ропот прокатился по малочисленной толпе.

Я никак не могла понять, как вышло, что при всей своей явной прежней важности бывшая Леди Персинна оказалась выставлена на продажу на таком рынке.

Может быть, этот рынок, несмотря на свою внешнюю непрезентабельность, считался местом престижным? Возможно ли, пришло мне в голову, чтобы таких как я, продавали где-либо, кроме как на высоких рынках? Разумеется, я была слишком красива, чтобы быть проданной где-либо кроме как на высоком рынке. Эта мысль дала мне повод порадоваться, что ранее я не стала жаловаться на этот рынок.

— Полюбуйтесь на неё теперь! — призвал аукционист собравшихся мужчин.

Бывшая Леди Персинна, теперь не более чем несчастная маленькая рабыня, стояла, кутаясь в короткую простыню.

И вот, мгновением спустя, я, озираясь вокруг себя, видя покупателей, улицу, местные здания, людей, толпящихся у лотков по ту сторону улицы, поняла, насколько глупыми были мои догадки. Никоим образом не могли ни эта зарешеченная ниша, ни эта цементная платформа быть высоким рынком. С тем же успехом мы могли бы быть прикованы цепью к уличной рабской полке, где покупатели могли бы исследовать наши зубы, ощупывать наши конечности на предмет их крепости и так далее.

Но как же тогда, задавала я себе вопрос, могло получиться, что бывшая Леди Персинна оказалась перед покупателями на этой простой цементной платформе?

— Вам всем знаком её апломб, — продолжил аукционист. — Все вы помните о её привилегиях, о её положении в суде ненавистной Талены, самозваной Убары! Вы знаете о том, какую пользу она получила от контрактов предоставленных ей Косом и Тиросом.

— Да, знаем! — послышались выкрики со всех сторон.

— Её имя было вынесено в списки проскрипций, — сказал работорговец, — но ей оставили жизнь для вашего удовольствия.

Девушка дрожала, кутаясь в простыню.

Аукционист меж тем поднял её волосы и, продемонстрировав их толпе, добавил:

— Золотые волосы, искрящиеся как зрелая Са-Тарна.

— Обрить ей голову! — выкрикнул кто-то.

— Ну, зачем же так, — делано удивился аукционист. — Представьте, как это покрывало удовольствия раскинется по вашему телу, или обдумайте его ценность как уз, которыми можно закрепить её запястья за ее шеей.

— Срезать их, — потребовал другой голос, — и использовать для тросов катапульты, чтобы она принесла хоть какую-то пользу.

— Бросить её в кусты-пиявки! — предложил третий мужчина.

— Скормить её слинам! — выкрикнул четвёртый.

В то время я ещё ничего не знала о кустах-пиявках и ни разу не видела ни одного слина.

— Ну что вы, благородные Господа, — сказал аукционист, — оцените её лодыжки, её икры, изящность её маленьких рук, так крепко вцепившихся в простыню, изысканную деликатность черт её лица.

Голоса мужчин смолкли.

— Итак, что нам предложат за эту изменницу? — поинтересовался работорговец.

— Ты нам сначала покажи её! — выкрикнул какой-то мужчина.

Простыня была сорвана с рабыни. Рывок получился настолько резким, что девушку наполовину повернуло на месте, но помощник работорговца тут же поставил её в прежнее положение, лицом к толпе.

Её оценивали, как можно было бы оценивать животное! Но уже в следующее мгновение я осознала, что как рабыня, она и была животным. Поняла я и то, что, точно так же как и она, я сама теперь была животным.

Признаться, этот факт, что теперь я была не больше чем животным, необыкновенно взволновал меня.

Крик удовольствия пронёсся по толпе, когда туника полетела вслед за простынёй. Похоже, теперь никому из собравшихся больше не пришло бы в голову говорить о кустах-пиявках, слинах или чём-то подобном. То, что они видели перед собой теперь, было рабыней. Прежняя Леди Персинна была поставлена в четвереньки, и со всех сторон посыпались предложения цены за неё.

Вдруг, спустя некоторое время, она вскрикнула, и её крик был наполнен страданием и ужасом.

— Нет, Нет! Не ему! — кричала девушка, стоя на четвереньках, так и не получив разрешения подняться. — Только не ему! Не продавайте меня ему! Пожалуйста! Пожалуйста! Продайте меня любому, кому угодно, но только не ему!

Однако продана она была именно тому мужчине, который, подойдя к краю платформы, сказал, обращаясь к ней:

— Похоже, Ты меня не забыла.

Бывшая Леди Персинна шарахнулась от него назад, но было уже слишком поздно. Поводок был защёлкнут на её шее.

Я проводила рабыню взглядом, когда её уводили с платформы.

Теперь я подозревала, что мужчина, купивший бывшую Леди Персинну, несмотря на убогость его, не поддающихся описанию одежд, пришёл именно на этот рынок, именно в этот район, подготовленным превзойти цену всех своих вероятных соперников. Очевидно, он выяснил, что её будут продавать здесь и в этот день. Я рискнула предположить, что это не было общедоступной информацией, и не исключала, что это дело было улажено заранее, возможно, даже при участии претора, если не самого Убара. Вполне вероятно, что этот товарищ попросил, или же ему была предоставлена эта милость, возможность купить бывшую Леди Персинну на низком рынке за горстку монет, дабы оскорбить её ещё больше. Признаться, у меня даже возник вопрос, были ли уплаченные им монеты его. Возможно, кого-то, возможно, важную персону, позабавил тот факт, что бывшая Леди Персинна окажется в ошейнике этого человека, или кого-то ему подробного.

В общем, я решила, что нашла наиболее вероятное объяснение очевидной аномальности того, что такая особа, как прежняя Леди Персинна из касты Торговцев, проживавшая в Четырёх Башнях, которые, насколько я поняла, были неким привилегированным местом или особо престижным районом, была выставлена на продажу на таком рынке. Наверное, это должно было стать дополнительным унижением и оскорблением для неё. Пусть-ка она получше и побыстрее привыкает к тому, что теперь она рабыня и ничего больше.

Во время продажи рабынь, даже бывшей Леди Персинны, улица продолжила жить своей жизнью, словно и не было тех ударов гонга, возвещавших о наступлении десятого ана. Множество мужчин и женщин, приходили и уходили, торговались и делали покупки, не обращая особого внимания, а то и попросту не замечая того, что происходило на нашей стороне улицы. Это недвусмысленно указывало на то, что торговля рабынями, особенно на низких рынках, была делом привычным, если не сказать банальным, не достойным особого внимания. Разве что какой-то парень, тащивший тележку, остановился и некоторое время, понаблюдал за процессом, но потом продолжил свой путь.

Внезапно я осознала, что в камере нас осталось только двое, я и другая брюнетка, девушка повыше и потемнее меня. Ещё сильнее вжавшись спиной в дальнюю стену камеры, я повернула голову влево и в страхе посмотрела на открытую дверь.

В дверном проёме пока было пусто. Помощник работорговца находился у подножия круглой платформы, на которой стоял аукционист в сине-желтых одеждах, колышущихся на лёгком ветерке, дувшем вдоль улицы. Оба они, а так же и кое-кто из остальных собравшихся, повернув головы, смотрели вслед бывшей Леди Персинне, которую её новый владелец уводил за собой на поводке. Трое или четверо из зевак, собравшихся вокруг платформы, последовали за парой, глумясь над несчастной рабыней. Один из них плюнул в неё, другой швырнул комок грязи. Поводок был единственным, что бывшая Леди Персинна носила, так что у неё имелась возможность прикрыть голову и лицо руками. Поводок не был натянут в тугую, ведь девушка старалась следовать за своим владельцем настолько близко, насколько могла. Только владелец может защитить рабыню, как и любое другое животное, при условии, что он захочет это сделать. Впрочем, я не заметила, что у её текущего хозяина возникало такое желание, он, казалось, даже не замечал того надругательства, которому было подвергнуто его прекрасная покупка, а она, само собой, не получив соответствующего разрешения, не осмеливалась заговорить.

Затем, спустя какое-то время, мужчины, крутившиеся вокруг удаляющейся пары, остановились. Кто-то из них погрозил им, рабыне и её хозяину кулаком, кто-то бросил им вслед последние слова, которые, как я подозреваю, могли быть далеки от того, чтобы счесть их цензурными.

Я практически ничего не знала ни о самой Леди Персинне, ни о делах, политических и иных, по причине которых она оказалась в крошечной камере в районе Метеллан, но я надеялась, что её господин даст ей другое имя. Учитывая обязательное ношение вуали, особенно среди женщин высоких каст, рискну предположить, что немногие в городе узнают в скудно одетой девушке в ошейнике, одной из множества, торопящихся с поручением, боящихся задержаться хоть на мгновение, прежнюю Леди Персинну. Возможно, большинство предположило бы, что Леди Персинна погибла во время восстания, или могла быть казнена в тюрьме, в некой темнице, возможно, задушена там же, или встретила свой конец, корчась на каком-нибудь колу в тюремном дворе. Вполне вероятно, тайна её прежней личности, будет известна немногим. Фактически, скорее всего, в конечном итоге, это станет тайной, известной, прежде всего, самой рабыне и её хозяину. И впоследствии, становясь на колени и целуя его ноги, она будет отчаянно надеяться, что её владелец не будет задумываться над тем, чтобы раскрыть её прежнюю личность. Сможет ли она быть настолько приятной для него? Кроме того, её жизнь изменилась кардинальным образом. Теперь она стала не более чем рабыней своего господина. Возможно, у неё получится найти в этом те удовольствия, о которых свободная женщина едва осмеливается мечтать. Не исключено, что в ошейнике она, пусть и превращённая в презренную рабыню, сможет найти своё счастье и свободу, тысячекратно большую, чем та, какую она когда-либо знала в своей прежней жизни. У неё были «золотые волосы», редкость, хотя, конечно, и не сказать, чтобы неизвестная. Маловероятно, чтобы этой приметы было достаточно, чтобы любой незнакомец мог бы её идентифицировать. «Золотые волосы», кстати, весьма ценятся на юге, но на севере, где они более распространены, особого ажиотажа не вызывают. Очень подозреваю, что немало девушек оказалось в ошейниках благодаря своим «золотым волосам», по крайней мере, на юге. Что интересно, тёмно-рыжие волосы являются именно тем качеством, если можно так выразиться, которое имеет тенденцию быть самым ценящимся на рынках. Я не уверена в истинных причинах этого, но, вероятно, это вопрос редкости, поскольку такой оттенок встречается ещё реже чем «золотые волосы». Есть в вашем мире одна интересная особенность, которая поразила меня больше всего, это ваша приверженность к честности, или правде, или, точнее, ваша неприязнь к мошенничеству, или, если ещё точнее, к тому, что вы расцениваете, как мошенничество. На моей прежней планете, например, брюнетки довольно часто осветляют свои волосы и, если можно так выразиться, выдают себя за блондинок. Никто не обращает на это особого внимания, или, по крайней мере, не сильно против этого возражает. С другой стороны на вашей планете, по крайней мере, в том, что касается рабынь, к подобным вещам относятся довольно сурово. Если оказывается, что рабыня-варварка доставлена на рынок с окрашенными волосами, то это следует ясно дать понять возможным покупателям, и это обычно расценивается как недостаток. Иногда её могут обрить наголо. Если будет сочтено, что девушка осветлила или окрасила волосы ещё на своей собственной планете и по своему собственному желанию, то это принимается как доказательство её лживости и развращённости, и, соответственно, законности порабощения столь двуличного и никчёмного существа. Рабовладельцы, кстати, весьма строго следят за моральной стороной характера своих рабынь, и обычно считают, что ответственность за наблюдение и совершенствование данного вопроса лежит на них, и в случае необходимости пускают в ход плеть не задумываясь. Мне показалось интересным, что работорговец, который выставляет свой товар в ложном свете, например, заявляя о том, что девушка происходит из высшей касты, хотя на самом деле, она прежде принадлежала к низшей, или пытается выдать окрашенную блондинку за натуральную, может быть изгнан и разорён, его товар конфискован, а его дом сожжён дотла. Очевидно, на вашей планете честность, правда и тому подобные моменты имеют немаловажное значение. Однако до меня доходили слухи о том, что некоторые свободные женщины красят волосы. Конечно, они могут делать всё, что пожелают, в конце концов, они свободны.

Мужчины, некоторое время преследовавшие и безжалостно срывавшие зло на бывшей Леди Персинне, а теперь всего лишь рабыне, наконец, оставили своё занятие и возвратились к платформе. Те же товарищи, которые глазели вслед удалявшейся паре, но мест своих не оставлявшие, снова обернулись и начали толпиться, теперь ещё ближе к сцене. Некоторые посматривали в сторону решётки. Мы с оставшейся брюнеткой, по-прежнему жались к дальней стене камеры и друг к дружке. Нас было хорошо видно, но, возможно, не так-то легко рассмотреть в подробностях. Хотя в целом я была одета, пусть и в вещи пригодные только для рабынь, в распашную тунику и простыню, в которую я закуталась насколько смогла, я чувствовала себя крайне неудобно, поскольку буквально кожей ощущала, как меня оценивают. В работорговом доме я часто замечала, что мужчины меня рассматривают как рабыню, но здесь, в камере, за решёткой, это казалось мне сильно отличающимся и, так или иначе, более значимым. Один из мужчин, находившихся снаружи и разглядывавших сквозь прутья мои лодыжки и всё остальное, мог меня купить. А что будет сделано со мной, если я окажусь не в состоянии ублажить его, полностью, как рабыня?

Помощник работорговца всё ещё стоял на улице, а аукционист, присев на поверхности платформы, смотрел вниз. Судя по всему, они о чём-то совещались друг с другом.

Мы с брюнеткой, тоже обменялись взглядами, но не произнесли ни слова. В самом начале торгов от рабынь потребовали соблюдать тишину. Этот запрет на разговоры никто не отменял, так что нам ничего иного не осталось, кроме как помалкивать.

Была ли она столь же напугана как и я? Хотела ли она поговорить, так же отчаянно как и я? Хотелось ли ей, успокоить друг дружку, разделить наши предчувствия, ожидания и страх? Но мы, рабыни, конечно, должны соблюдать тишину.

Я набралась смелости и робко улыбнулась ей, желая подбодрить её, продемонстрировать своё дружелюбие, надеясь хотя бы на мгновение найти некоторое понимание, некий минимальный комфорт в нашем общем тяжёлом положении.

Но она лишь презрительно, прямо таки по-королевски отвела взгляд.

Мои глаза заволокло слезами. Я тут же вспомнила, что с её точки зрения была варваркой.

Насколько отличалась я от неё! Даже притом, что обе мы были рабынями, нас разделяла пропасть шириной в целые миры.

Когда я лучше изучила ваш язык, я с удивлением узнала, что вы склонны расценивать женщин моей планеты как прирождённых рабынь и, следовательно, законной и подходящей добычей для работорговцев. Очевидно, для такого мнения существует множество причин, помимо таких очевидных вопросов как частое окрашивание волос. Такие факты, как то, что женщины моего мира редко носят вуали и ходят с открытыми лицами, что их лодыжки, запястья и руки зачастую обнажены, что под их одеждой часто скрываются мягкие предметы одежды, подходящие только рабыням, принимаются как доказательство того, что они являются и должны быть рабынями. Более того, многие женщины на моей прежней планете, добровольно, по своему собственному желанию и согласию, хотя вам, может быть, в это трудно будет поверить, прокалывают себе уши, что в вашем мире, обычно расценивается как признак самых никчёмных и деградировавших рабынь. Не смею комментировать эти вопросы, но я слышала, от мужчин, конечно, что все женщины — прирождённые рабыни, и должны быть рабынями, что они — естественная собственность доминирующего пола, что по своей природе они предназначены принадлежать и ублажать, что все они — рабыни, просто некоторые из них уже в ошейнике, а другие пока нет. Я не смею комментировать настолько смелую, но настолько распространённую точку зрения. Если в этом утверждении есть рациональное зерно, и если оно в целом верно, и даже очевидно, что это так для информированного наблюдателя, возможно, женщины моего мира, со своими открытыми лицами и прочими нюансами, выставляющие себя привлекательными объектами, подбадривающие мужчин к своему приобретению, по своей природе более открыты, чем ваши? И если это так, то не может ли быть так, что женщины моего мира, в целом, честнее ваших? Я надеюсь, что мой господин не станет бить меня за такое предположение. В конечном итоге, я не думаю, что существуют такие уж большие различия, если таковые вообще имеются, между свободной женщиной Земли и свободной женщиной Гора. Все мы женщины и, будучи женщинами, разве мы, все мы, не могли бы быть рабынями мужчин, рабынями наших владельцев?

Аукционист выпрямился, а его помощник поднялся по ступеням на сцену и на мгновение исчез за стеной слева, после чего вновь появился уже в дверном проёме камеры.

Мы с брюнеткой отпрянули друг от друга и вжались в стену, но он схватил девушку за левое запястье, потащил из камеры и через мгновение я увидела её на платформе перед немногочисленной толпой, а аукционист начал расхваливать очередной лот.

Теперь я осталась в полном одиночестве. Ещё плотнее прижав к себе простыню, я ощутила, как сильно билось моё сердце. Казалось, оно вот-вот выскочит из груди.

В отчаянии я зажмурилась, словно мне стало бы легче, если бы я не видела того, что происходило снаружи, слева, по ту сторону решётки. Само собой, я по-прежнему слышала аукциониста и одобрительный ропот, пробежавший по собиравшейся толпе.

Наконец, неспособная ничего с собой поделать, я открыла глаза. Простыни на рабыне уже не было.

До сего момента самая высокая цена была предложена за бывшую Леди Персинну, ушедшую с молотка за три с половиной серебряных тарска, то есть за три серебряных и пятьдесят медных монет. Большинство других девушек были проданы за один — два серебряных тарска.

Хотя я признавала, что все мои сокамерницы были красивы, как это распространено с гореанскими рабынями, я не расценивала себя ниже любой из них. Признаюсь честно, именно себя я сочла самой красивой из всех. Кроме того, разве не меня приберегли напоследок? Разве не самых лучших продают в последнюю очередь? Я была рада, что господа разделили моё мнение относительно качества моей красоты. Впрочем, разве данный вопрос не был очевиден?

Я на мгновение закрыла глаза, в затем открыла снова, но быстро отвела взгляд в сторону, стараясь смотреть вправо, чтобы не видеть рабыню, теперь стоявшую на сцене полностью обнажённой.

Мне оставалось только надеяться, что сама я не буду выставлена перед мужчинами в таком виде. Я другая! Я с Земли! Но затем я вспомнила высказывание о том, что только дурак покупает одетую женщину.

Как могло произойти, что такая как я, при всей моей красоте оказалась на этом рынке, на таком рынке?

Меня мучил вопрос, как получилось, что кто-то мог установить цену, фактическую, окончательную цену на красоту, например, такую как моя.

Конечно, это было бесценным!

Но потом, я вспомнила, что бесценной была только красота свободной женщины. Причём она была бесценной только до тех пор, пока женщина была свободна. Стоит только её поработить, и у её красоты будет цена, в зависимости от того, сколько мужчины готовы заплатить за неё.

Мне вспомнилось, что моя красота было оценена ещё на Земле. Мой похититель заявил, что я пойду за что-то между сорока и шестьюдесятью. Разумеется, оказавшись здесь, я поняла, что речь шла не о долларах, не о сорока — шестидесяти тысячах долларов, как я решила изначально. Здесь, по-видимому, можно было бы говорить о серебре или золоте. Соответственно, я решила, что меня могли бы продать за сорок — шестьдесят золотых монет, или, скорее, учитывая весьма невысокий уровень моей подготовки и прочих сопутствующих факторов, речь могла идти о серебряных тарсках. В конце концов, с их точки зрения я была варваркой. К тому же, хотя я и начала уже ощущать, с опасением и волнением, то, что можно было бы назвать стонами и шёпотами разбуженного живота, сигналами, естественными для рабыни, мне казалось достаточно очевидным, что я ещё не превратилась в беспомощную жертву того, что наставницы называли «рабскими огнями». Будучи землянкой, я даже представить себе не могла, что такое может существовать. Конечно, я, женщина Земли, ни в коем случае не могла стать их жертвой. И даже если такое могло бы существовать в некоторых женщинах, я была уверена, что смогла бы сопротивляться этому. В то время мне ещё было невдомёк, что мужчины просто не позволили бы мне этого, что они могли сделать с моим телом всё, чего бы им ни захотелось, вызвать в нём всё, что им могло бы понравиться, принудить его к тому, что им было нужно, необратимо превратив моё тело в тело умоляющей, полной потребностей рабыни. В тот момент я ещё не понимала, что такие вещи, такие огни, рабские огни, уже были умело и хитро разожжены в моём животе, просто, они ещё не взвились всепоглощающим пламенем.

Внезапно я осознала, что аукционист больше не призывает давать предложения, и основа перенесла своё внимание на платформу.

Один из мужчин, протянув руку, помогал рабыне спуститься по ступенькам. Признаться, меня поразила любезность, забота и очевидная джентльменскость этого жеста. На мой взгляд это был поступок характерный скорее для мужчины Земли. Возможно, подумала я, мне тоже могло бы настолько повезти, и достаться такому рабовладельцу, хотя я и не была уверена, что хотела этого. Всё же, рабыня хочет знать, что она — рабыня, что она принадлежит мужчине, категорически, абсолютно, полностью. Мне даже стало интересно, не был ли он слабаком. Спустившись к подножию платформы, брюнетка остановилась лицом к нему и посмотрела на него снизу вверх. Хотя девушка и была выше меня ростом, но на его фоне она казалась совсем маленькой. Пальцы её левой руки всё ещё покоились на правой руке мужчины. Не было ли это свидетельством слабости? Брюнетка улыбнулась ему. Я видела, что у неё, так же как и у меня, появились подозрения, что её новый хозяин мог бы быть слабаком. Я почувствовала, что в ней крепнет уверенность, что её неволя не будет тяжёлой, если, конечно, она окажется достаточно умной и хитрой. Её поведение в отношении меня незадолго до того она была выставлена на продажу было крайне неприятным. Признаюсь честно, ничего кроме ненависти я к ней не испытывала. Внезапно мужчина положил ладони на плечи рабыни и грубо повернул её спиной к себе, а затем, завернув ей руки назад, защёлкнул наручники на её запястьях. Поражённая до глубины души брюнетка попыталась вытянуть кисти рук из браслетов. Наши глаза встретились. Она стояла на улице, а я в камере за решёткой. «У тебя теперь есть хозяин, рабыня, — подумала я не без мстительного удовлетворения. — Изучи это! Ты будешь носить ошейник, и Ты будешь прекрасно сознавать, что он на тебе, и Ты понимаешь, не правда ли, что я знаю, что Ты будешь в ошейнике, как и то, что Ты будешь сознавать себя носящей ошейник, и что это доставит мне удовольствие, много удовольствия!». Не скрою, я действительно, была очень рада.

И тогда она выпрямилась и, пожав плечами, обожгла меня взглядом, диким, сердитым и одновременно беспомощным. Но уже в следующее мгновение, должно быть, было произнесено слово, возможно, резкая команда, поскольку брюнетка стремительно обернулась и, упав на колени перед своим владельцем, изогнулась в земном поклоне, отчего её закованные в наручники запястья высоко поднялись над спиной, и прижалась губами к сандалиям мужчины. После этого ритуала покупатель повернулся и зашагал прочь, а его покупка вскочила на ноги и, бросив на меня последний взгляд, с видом напуганной рабыни, чьи иллюзии относительно понимания или сочувствия были окончательно развеяны, посеменила за ним следом. Я вдруг поняла, что больше не испытываю к ней ненависти. Она теперь была всего лишь ещё одной закованной в наручники рабыней среди множества ей подобных. Брюнетка ускорилась, стремясь сократить разрыв между собой и своим владельцем, чтобы следовать за ним на расстоянии, предписанном правилами. Невыполнение этих правил, тем более демонстративный отказ сделать это, может привести к наказанию.

Мне показалось, что торги завершились. По крайней мере, в них возникла какая-то заминка.

Не могло ли быть так, что меня решили возвратить работорговому дому?

Меня даже не предложили покупателям, так что, меня не должны были наказывать за то, что я не была продана.

Кое-кто из мужчин, с радостью отметила я, развернулись и оставили окрестности платформы. Зато двое других пересекли улицу и подошли ближе.

Наконец помощник работорговца вошёл в камеру и, взяв меня за левое запястье, потащил за собой. Сначала мы миновали дверной проём, потом короткий проход, и вот я оказалась снаружи, на солнечном свете, почувствовала короткий, местами вытертый ворс алого ковра под моими босыми ногами. Яркий, после тени камеры, свет резанул по глазам, заставив меня зажмуриться и опустить голову. Но уже в следующий момент я почувствовала хлыст аукциониста под своим подбородком и вынуждена была поднять голову, а потом и открыть глаза, глядя поверх голов собравшихся мужчин.

Большая часть того, что происходило далее, осталось для меня белым пятном. Время от времени я вообще переставала понимать аукциониста. Несомненно, частично виной тому было моё слабое знание гореанского, всё ещё нового и плохо знакомого, с его непривычной грамматикой и моим небогатым словарным запасом, на тот момент ограниченным всего лишь несколькими сотнями слов, но также, как мне кажется, частично, это было связано с нежеланием или даже отказом моей психики понимать то, что вокруг меня говорилось или делалось. Мой родной язык называется «английский», и я не уверена, что у меня получилось бы мне понимать происходящее, даже если бы аукционист говорил на этом языке. К слову сказать, что интересно, я вполне хорошо понимала его, практически всегда, когда он продавал других девушек. Безусловно, даже если бы я не знала ни единого гореанского слова, но тем или иным образом оказалась на той платформе, в то же самое одетая, точно так же оцениваемая, возможно будучи волшебным образом вырванная из моего собственного мира во время беседы, прогулки или посещения магазина и заброшенная в невообразимую даль, то даже в этом случае мне не было бы трудно понять то, что происходило. Я была женщиной выставленной на продажу.

Аукционист не проявлял ко мне какой-либо жестокости или агрессии.

Продажа проходила в три приёма, во время каждого из которых работорговец крутил, нахваливал и демонстрировал девушку, сначала завёрнутую в короткую простыню, затем, сорвав простыню, в одной тунике, и, наконец, полностью обнажённой. В целом весь процесс занимал не больше нескольких енов. Временами у меня случались просветления, и кое-какие слабо связные один с другим моменты я понимала с относительной ясностью. Например, в самом начале торгов я узнала, что была выставлена на торги домом Теналиона, очевидно, работорговцем из Ара. Меня ясно идентифицировали как варварку, что, насколько я поняла, представляло некоторый интерес для мужчин. Безусловно, мне уже было известно, что мы больше не являлись новинкой на рынках, каковой были однажды. Конечно, строго говоря, «варвар» это тот, для кого гореанский, язык на котором говорит большинство жителей вашего мира, хотя есть и исключения, не является родным языком. Повсеместное распространение гореанского на вашей планете, насколько я понимаю, имеет какое-то отношение к вашим богам, Царствующим Жрецам, обитающим в Горах Сардара. Эти существа, судя по всему, поощряют использование гореанского, возможно, чтобы им было проще сообщать свою волю в этом мире. Каста Посвященных, как утверждается, выступает в роли посредников между Царствующими Жрецами и людьми, назначая празднества, трактуя предсказания, служа в качестве оракула, принимая подношения, продавая благословения, принося жертвы и так далее. Однако, насколько я это понимаю, очень многое относительно фактических отношений, если таковые вообще имеют место, между Посвященными и Царствующими Жрецами остается покрытым туманом. Впрочем, очевидно, что к Царствующим Жрецами не стоит относиться пренебрежительно. Нарушения их законов касающихся оружия, транспорта и коммуникаций, будучи обнаружены, зачастую сопровождаются внушающими ужас санкциями, разрушением городов, наводнениями, расплавлением гор, рождением вулканов и гейзеров, необъяснимыми взрывами и пожарами, и тому подобными катаклизмами. Единый стандарт гореанского языка установился в значительной степени благодаря собраниям Писцов, проводимым четыре раза в год на нейтральной территории в предгорьях Сардара во время больших сезонных ярмарок. Подобная практика имеет тенденцию поддерживать единообразие словарей и предотвращать фонетический дрейф. С другой стороны ясно и то, что коннотации термина «варвар», если не его буквальное значение, простираются далеко вне рамок вопроса родного языка. Как я к тому времени уже узнала, от «варваров» обычно ожидается, что они окажутся простыми, глупыми, невежественными, неотесанными, грубыми, нерафинированными, неумелыми, нецивилизованными и вообще никчёмными, в общем находящимися на низшей ступени развития по сравнению с гореанами по рождению. Но даже ваши врачи, ваши служители медицины и здоровья, члены вашей зеленой касты, уверяю вас, подтвердят, что мы практически ничем от вас не отличаемся. Если бы это я родилась на Горе и вы на Земле, разве в этом случае не я была бы гореанкой, а вы варварами? Разве мы виноваты в том, что мы не знаем того, что знаете вы, ваших кастовых правил, ваших легенд, вашего политического устройства, истории ваших городов, ваших праздников, ваших знаменитых генералов, музыкантов, поэтов и так далее. Откуда бы мы могли всё это узнать? Мы можем быть не осведомлёнными о реалиях вашего мира, но это вовсе не означает, что глупы. Да, вам может показаться, что мы невежественны, просты, примитивны и, несомненно, в некотором смысле, варвары, но эти различия, уверяю вас, имеют отношение к нашей истории и окружению, а не к тому, что мы представляем собой, как люди. Если мы столь очевидно ниже вас, это — культурный недостаток, только это и ничего более. Разумеется, у нас имеются определенные качества, которые вы признаете, и которые цените. Вы покупаете нас, не так ли? Возможно, в некоторых отношениях у нас найдётся множество недостатков, но я не думаю, что вы возражаете против того, чтобы иметь нас на своих мехах, видеть на нас свои ошейники. Вообще подразумевается, что у нас неплохо получается просить, стонать и подмахивать. Если вы презираете нас за это, я предположила бы вам приковать своих драгоценных, бесценных, высоких, экзальтированных свободных женщин к рабскому кольцу и проверить, сильно ли они отличаются от нас! Пожалуйста, Господа, не бейте меня за такое предложение.

Простыню с меня сдёрнули, отчего меня развернуло вполоборота.

— Полюбуйтесь на эту варварскую вуло, — предложил аукционист. — Уверен, она может представлять некоторый интерес. Например, она могла бы быть полезна в качестве третьей или четвертой рабыни в вашем доме, чтобы избавить более высоких и ценных рабынь от неприятных работ. Возможно, она могла бы стать начальной рабыней или подарком для сына или племянника, возвращающегося после обучения в Харфаксе, Венне, Бесните или Брундизиуме.

От мужчин, естественно, не стали скрывать факт того, что я ещё плохо знакома с неволей и только частично обучена, но эти недостатки были тут же объявлены как достоинства. Аукционист повернул дело так, что будущий владелец имеет шанс получить изысканное удовольствие от дрессировки новой девушки, чего ему не перепало бы, пробудь она в ошейнике более долгое время, а так можно будет обучать меня под его собственный вкус и всё такое.

— Представьте себе, — продолжил работорговец, — разве она не выглядела бы замечательно в камиске или в чём-то меньшем?

Мне вспоминалось, как я ходила в камиске на Земле по требованию Миссис Роулинсон, на организованной ею вечеринке. Это было частью моего наказания за то, что я осмелилась читать книги о вашем мире. Тогда я обслуживала гостей полуголой, как если бы я была рабыней.

— Лучше в меньшем! — рассмеялся кто-то из мужчин. — Давай, покажи нам её!

— Распахни тунику, моя дорогая, — бросил мне аукционист.

— Пожалуйста, нет, Господин, — простонала я.

Реакцией на мою мольбу был смех, прокатившийся по толпе.

— Изящно, — добавил аукционист.

Я уставилась поверх голов мужчин на магазины по ту сторону улицы. У меня не было смелости встречаться взглядом с кем бы то ни было из собравшихся. Мои глаза наполнились слезами.

— Позиция, — скомандовал аукционист, и моё тело выправилось.

Я почувствовала влагу на своих щеках. Слезы катились из моих глаз.

— Вероятно, вы догадались, — развёл руками аукционист, — что это её первая продажа.

Очередная волна смеха прокатилась по немногочисленным рядам собравшихся мужчин. Я предположила, что это было очевидно.

— Повернись, — велел мне работорговец. — Теперь встань лицом к покупателям.

— Возможно, немного тоща, — заметил аукционист, — но я не думаю, что чересчур.

Разумеется, ведь у меня была одна из лучших фигур в женском сообществе!

— Дай нам увидеть её полностью, — потребовал один из собравшихся.

В его голосе я не услышала ни капли волнения. Запрос казался сухим и деловитым. Неужели они не понимали тех чувств, которые меня переполняли? Неужели они не сознавали того, что происходило? Я была женщиной! Я была рабыней! Мена продавали!

— Тунику, моя дорогая, — сказал аукционист.

— Господин! — взмолилась я.

— Изящно, — добавил он.

Туника перешла в руки помощника работорговца, стоявшего позади на платформе, по левую руку от меня.

— Присмотритесь к ней, — сказал аукционист. — Варварка. Стройная, красивая, темноволосая. Слегка обученная, совсем недавно открасношелкованная.

Я не смела встретиться взглядом с кем-либо из мужчин.

— Повернись, — приказал аукционист. — Медленнее. Уверен, она чего-то да стоит. Она — варварка, простая варварка. Её отобрали и доставили сюда из мира рабынь для одной лишь цели, служить для вашего удовольствия, полностью, всеми способами. Это — все, для чего она нужна. У неё нет Домашнего Камня. Более того, у неё никогда его и не было. Делайте с ней всё, что вам будет угодно, без долгих размышлений, используйте её любым способом, каким вам вздумается. Держите её раздетой хоть круглый год, если пожелаете. Держите её прикованной цепью к вашему рабскому кольцу за шею или за ногу. Представьте себе её мягкие губы и язык, покорный и влажный, на ваших ногах, на вашем теле. Разве она не представляет некоторого интереса? Представьте, как она ползёт к вам на животе, умоляя не наказывать её.

Я невольно вскрикнула в страдании, и тут же простонала:

— Простите меня, Господин.

— Теперь я готов выслушать ваши предложения, — объявил аукционист.

Ответом ему, однако, было молчание. Похоже, ни у кого я пока особого энтузиазма не вызвала. Более кого, я увидела, что двое мужчин повернулись и, болтая, пошли прочь.

— Начинайте, начинайте, начинайте, — призывал аукционист. — Двадцать, двадцать, двадцать.

Я стояла на подкашивающихся ногах, покачиваясь от слабости, боясь, что ещё немного и рухну на платформу.

Аукционист, возможно, заметив моё состояние, подхватил меня под левую руку. Думаю, не сделай он этого, я бы точно упала.

Я сознавала себя рабыней, но, тем не менее, чудовищность того, что происходило со мной, казалась почти непостижимой. Где теперь была Земля, привычная мне среда, колледж, классы, мои сокурсники, женское сообщество?

Я стояла перед глазевшими на меня покупателями.

Мне вдруг пришло в голову, что если бы некоторые из тех молодых людей, с которыми я была знакома, увидели бы меня здесь, не задались ли они вопросом, как вышло, что я, столь холодная, столь высокомерная и неприступная, могла оказаться на аукционной площадке, униженная, бесправная, раздетая рабыня, выставленная на показ для внимания покупателей. Я больше не была ни высокомерной, ни гордой, только не теперь. Возможно, их бы позабавило, видеть меня такой, испуганной и продаваемой. Интересно, не предложили ли некоторые из них за меня свою цену. Что если кто-то из них купил бы меня? В этом случае я была бы его, полностью и безоговорочно.

— Двадцать, двадцать пять, тридцать, — повторял предложения аукционист.

Я боялась, что упаду, если он перестанет поддерживать меня.

— Тридцать, тридцать пять, — услышала я его голос рядом с собой.

Позванивали монеты, пересыпаемые кем-то из ладони в ладонь.

Я стояла голой на платформе, и едва ли половина происходящего доходила до моего сознания.

А может, это происходило с кем-то другим? Нет, я понимала, что здесь продавали именно меня!

В памяти всплыло лицо миссис Роулинсон, расплывшееся в мечтательной улыбке. Должно быть, она представляла судьбу, которая ждала её хорошеньких, тщеславных, мелочных, испорченных подопечных. Теперь-то я понимала, что судьбой этой были рынки Гора!

Поначалу мы смотрели на неё свысока, как на простую домохозяйку, наёмную работницу, своего рода служанку, стоявшую на значительно более низкой ступени по сравнению с нами, как на женщину, нанятую, чтобы управлять общежитием, заниматься вопросами хозяйства, заботиться, наблюдать и даже до некоторой степени контролировать, многочисленных аристократичных, надменных, переданных на её попечение молодых женщин, пусть и социально её превосходящих. Но вскоре, то ли из-за силы её характера, то ли из-за её бескомпромиссности, уверенности и строгости поведения, мы начали бояться её влияния, которое она могла пустить в ход, власти, которой она могла бы воспользоваться. Прошло совсем немного времени, и мы начали относиться к ней с уважением, и даже со страхом. Мы следовали её инструкциям, и делали всё, чего бы она от нас ни потребовала. Её боялись все, даже Нора. Казалось очевидным, что, если можно так выразиться, доска, на которой писалась информация для нас, к нашему раздражению и негодованию, висела за её спиной. Нам стало предельно ясно, что она, хотя и стояла ниже нас на социальной лестнице, и была всего лишь наёмной служащей, фактически превратилась в хозяйку общежития, которым, как и его обитательницами, правила железной рукой. В том крошечном мирке её слово было законом. Доска, если можно так выразиться, служила для ретрансляции её требований, независимо от того, какими они могли бы быть. Её слово, её решение могло стать началом последовательности событий, высшей точкой которых могло быть позорное изгнание из учебного заведения с последующим крушением жизненных планов. Она могла разрушить наши карьеры, она могла поставить под угрозу наше будущее. Думаю, вам несложно будет представить мой ужас, как и ужас Джейн и Евы, когда в наших комнатах была обнаружена запрещённые книги, тайная, подозрительная литература, абсолютно неподходящая для таких как мы, неподобающее, скандальное чтиво! Фактически, мы в тот момент были полностью в её руках!

Думала ли она о нас хотя бы иногда, задавалась я вопросом, обо мне и других, оказавшихся на Горе на положении принадлежащей кому-то собственности. Несомненно, все мы, теперь кому-нибудь принадлежали.

Что ж, надо признать, что она хорошо справилась со своей работой.

Возможно, думала я, к этому моменту, она уже была нанята для выполнения подобной миссии в каком-нибудь другом месте.

В этом, как мне казалось, не было ничего невозможного.

К плетению рабских сетей подходят со всей тщательностью, используя самые крепкие, неразрывные нити. И забрасывает эти сети умелая рука. У намеченной жертвы нет ни малейшего шанса вырваться из их объятий.

Вот так, стоя голой на цементной платформе в районе Метеллан, где-то на задворках Ара, с видавшем виды ковром под моими босыми ногами, палимая полуденным солнцем, глядя на сновавших в тени на той стороне улицы людей, даже не замечающих меня, выставленную на продажу перед потенциальными покупателями, я думала о миссис Роулинсон.

«Да, — подумала я, — миссис Роулинсон, Вы — настоящая Госпожа. Вы — свободная женщина, и здесь, на этой планете, как никогда прежде на Земле, я начала сознавать, что это могло означать, бескомпромиссную силу, гордость и власть этого, и именно здесь я — рабыня и только это, стоя голой на аукционной площадке, выставленная на продажу, я начала ощущать, каково это могло бы быть».

— Сорок, сорок, — повторил чьё-то предложение аукционист. — Сорок два, кто больше? Больше? Я услышу больше? Продано!

Я поняла, что меня продали.

По крайней мере, подумалось мне, за меня дали сорок две монеты. Я не осмеливался предполагать, что это могли бы быть сорок две золотых монеты, всё же я ещё была плохо знакома со своим статусом, не прошла экстенсивного обучения и была совсем недавно вскрыта в доме, как я теперь знала, Теналиона из Ара.

Я не боялась забеременеть, поскольку ещё в самом начале моего пребывания в доме, меня напоили рабским вином. Понимая его характер, я выпила его достаточно охотно, даже не смотря на отвратительный вкус этого мутного варева. Его эффект как мне объяснили, снимается, если принять противоядие, которое, если верить наставницам, вполне приемлемо на вкус, если не сказать восхитительно. Я уже знала, что как рабыню, то есть фактически животное, меня могли использовать для получения потомства, как и любое другое животное. С нами может быть сделано всё, что пожелают наши владельцы. Но в данный момент мне было нечего опасаться. Противоядия мне не давали. Размножение рабынь, как вам хорошо известно, как и любых других животных, тщательно контролируют. Меня запросто могли бы использовать для получения потомства, стоит только владельцам этого захотеть.

Я предположила, что сорок два серебряных тарска, должны быть значительной суммой, особенно для новообращённой рабыни.

Сама я оценивала свою красоту как экстраординарную, и была рада отметить, что моё мнение получило объективное подтверждение, в силу той цены, что назначили за меня на аукционе, в силу трезвого экономического расчета. Аргумент теперь был подтверждён фактом. Бывшая Леди Персинна, насколько я помнила, ушла за какие-то жалкие три с половиной серебряных тарска, а она, даже на мой предвзятый взгляд, была очень красивой.

Я вспомнила, как ещё на Земле мой похититель оценил меня в сумму от сорока и шестидесяти, что я тогда по незнанию интерпретировала в тысячах долларов, в одной из форм земных валют.

До меня донёсся перестук отсчитываемых монет, и я не в силах сопротивляться соблазну, посмотрела туда. Не могли ли это быть, как бы это невероятно ни звучало, золотые монеты?

— Господин! — растерянно вскрикнула я и тут же, испуганно, осознав, что заговорила без разрешения, взмолилась: — Простите меня, Господин!

Монеты, отсчитываемые в ладонь аукциониста, не были ни золотыми, ни серебряными. Это была медь!

— Сорок два, — подытожил мужчина, толстяк с короткой бородкой, одетый в коричневую, длиной до колен, тунику, подпоясанную кожаным ремнём. Рукавов у туники не было, и я заметила, что его левая рука травмирована.

— Сорок два медных тарска, — подтвердил аукционист.

Я не могла поверить, что меня оценили так дёшево.

— Роскошная покупка, — заверил аукционист покупателя. — Вы не пожалеете потраченных денег. Вам повезло, что никто не предложил больше. Вам просто улыбнулась удача.

— За необученную варварку? — хмыкнул покупатель.

— Вообще-то, мы рассчитывали дойти до пятидесяти монет, — сказал аукционист.

— Она не стоит так много, — заявил толстяк.

— Уверен, что Вы останетесь ею довольны, — пообещал аукционист. — В противном случае мы выкупим её у вас.

— За сколько? — настороженно поинтересовался покупатель.

— Думаю, за двадцать, — предположил работорговец.

— Насколько хорош её гореанский? — уточнил мужчина.

— Вполне достаточен, — заверил его аукционист.

Безусловно, я не знала язык так, как знал его он, но, конечно, надеялась, что моих познаний мне будет достаточно. Трудно ублажить мужчину, если ты не в состоянии понять то, что он от тебя ожидает.

— Она справится, — буркнул толстяк. — Моя плеть проследит за этим.

Помощник работорговца, подойдя ко мне сзади, схватил меня, поднял так, что мои ноги оказались на несколько дюймов выше поверхности платформы, и, спустившись по ступеням на тротуар, поставил меня перед бородатым мужчиной в короткой коричневой тунике, тут же вперившем в меня строгий взгляд. В первый момент я растерялась, не понимая, что должна делать.

— Похоже, она глупа как пробка, — проворчал бородач, обращаясь к аукционисту.

Тут меня осенило, и я быстро опустилась на колени перед мужчиной и, уперевшись ладонями в мостовую, прижала губы к его сандалиям.

— На четвереньки, — донеслась сверху его команда.

Я по-прежнему не осмеливалась взглянуть в глаза своего владельца.

В тот момент, когда я встала на четвереньки, он вытащил что-то из-под своей одежды и наклонился надо мной. Клацнул металл, и ошейник окружил мою шею. Теперь я носила ошейник. Стальной аксессуар объявлял меня рабыней, даже если бы я была одетой. Я не сомневалась, что он нёс на себе некую надпись с определённой информацией, что-нибудь простое, вроде: «Я — рабыня того-то», или «Я принадлежу тому-то», или что-либо подобное. Если бы там имелось имя, то, несомненно, мне именно это имя и дали.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Как будет угодно Господину, — отозвалась я.

— Вот видите, — послышался голос помощника работорговца, — она вовсе не глупа.

— Как тебя называли раньше? — осведомился толстяк.

— Меня звали «Аллисон», — ответила я.

— Варварское имечко, — усмехнулся мужчина.

— Да, Господин, — поспешила согласиться я.

— Ты — Аллисон, — объявил бородач.

— Да, Господин, — сказала я. — Спасибо, Господин.

— Подними голову, — приказал он. — Посмотри вверх.

Разумеется, я подчинилась. Это может стать довольно пугающим моментом, посмотреть в глаза тому, кому ты принадлежишь.

— Ты годишься для чего-нибудь на мехах? — спросил купивший меня мужчина.

— Боюсь, что нет, Господин, — призналась я, решив, что такой ответ будет для меня самым безопасным.

— Это можно легко изменить плетью, — пожал он плечами.

— Я попытаюсь сделать всё возможное, чтобы мой Господин остался доволен, — поспешила заверить его я.

— Ты хорошо выглядела у моих ног, — заметил толстяк. — Думаю, что с отзывчивостью у тебя будет всё в порядке.

Небрежно брошенная им фраза заставила меня вздрогнуть. Я испугалась, что он прав, и я, действительно, могу стать отзывчивой. Отзывчивой, как рабыня.

Затем он махнул рукой, показав, что я могу встать, отвернулся и зашагал прочь.

Он не озаботился тем, чтобы надеть на меня наручники или взять на поводок, но я послушно поспешила за ним. Двумя руками я ощупала ошейник, охвативший мою шею. Это был первый стандартный гореанский рабский ошейник, который мне пришлось носить. Простая плоская полоса металла, окружавшая моё горло. Такие ошейники распространены на севере. Он был крепким, но легким и довольно удобным. К нему быстро привыкают и даже перестают замечать его присутствие, но он там. Разумеется, он был заперт. Это я определила почти немедленно.

Спеша за своим владельцем, я вдруг поняла, что не чувствую того смущения, которое могло бы охватить меня иди я по улице одна. Довольно затруднительно, знаете ли, оказаться у всех на виду голой, например, в одиночку спеша с поручением или что-нибудь в этом роде. К тому же при этом всегда существуют опасность столкнуться со свободной женщиной.

Мне было немного любопытно относительно того, почему меня не связали, или не взяли на поводок. Откуда у него такая уверенность во мне, в том, что я не пытаюсь убежать? Безусловно, я и сама побоялась бы бежать. Наставницы слишком хорошо разъяснили мне, что на Горе у рабской девки, неважно варварка она или гореанка, нет ни единого шанса на спасение. Ей просто некуда бежать. В моем случае, против меня было не только клеймо, одежда, ошейник и замкнутая структура общества, но и тот факт, что тот гореанский, которые мне преподавали, вполне возможно, был рабским гореанским, определёнными тонкими нюансами отличающийся от того, как говорят свободные гореане. В этом отношении у оказавшейся в неволе гореанской женщины имелось преимущество передо мной. Впрочем, так же как у нас оставался варварский акцент, доставшийся от родного языка, помимо сознательно вставленных предательских нюансов, даже у порабощенных гореанок обычно имеется акцент, отличающийся от говора их владельцев. Я помнила, что девушка с Табора, островитянка, говорила немного иначе, чем остальные. Кроме того, мне уже случалось слышать и другие островные акценты, скажем, Тироса и Коса, заметно отличающиеся от речи, скажем, уроженцев Ара или Венны. Уверена, что точно так же произношение жителей Турии, большого города на юге, отличалось от говора обитателей Торвальдслэнда, области на севере Гора.

Между делом, спеша за своим владельцем, я не переставала обдумывать, почему он не наложил на меня никаких уз. Но внезапно, меня осенило, что фактически на мне и так были узы, причём сразу пара, самые надёжные узы из всех возможных, отметина, выжженная на моём бедре, и ошейник, запертый на моей шее.

Моего первого господина звали Менон. Хотя он и был он из Крестьян, но своей фермы не имел и возделыванием полей не занимался. В противном случае, он искал бы девушку покрупнее и покрепче меня, ту, которую вместе с другими можно было бы запрячь в плуг, или отправить мотыжить огороды. Менон держал общественную столовую, расположенную около Солнечных ворот, названных так, потому что их открывали с восходом солнца и закрывали с наступлением сумерек. Я стала одной из нескольких девушек, работавших в большой кухне позади общего зала. Работать приходилось от рассвета до заката, а на ночь нас сажали на цепь. На кухне я оказалась единственной варваркой, и по этой причине отношение ко мне было крайне негативное, вплоть до оскорблений и издевательств. Хотя кухонный надсмотрщик иногда использовал меня для своего удовольствия, но, я думаю, что он предпочитал других. Как-то раз я попыталась привлечь к себе его внимание, позируя перед ним, заглядывая в глаза и просто стараясь быть подле него. Это было замечено другими девушками, и я поплатилась за своё поведение, когда мы остались наедине. Меня схватили за волосы, чуть не вырвав их с корнем, что было бы наказуемым деянием, и принялись методично избивать. На моё тело обрушились маленькие, злые кулаки и удары деревянных поварёшек и мешалок. Когда же я бросилась на живот перед кухонным надсмотрщиком и, прижавшись губами к его ногам, принялась жаловаться и просить его защиты, толку от этого вышло немного. Я не была гореанкой.

— Господа, — сказал он мне с улыбкой, — не вмешиваются в ссоры рабынь.

Будь там «первая девка», я могла бы помогать ей в её работе, взять на себя большую часть её обязанностей, подольститься к ней, ухаживать за ней, упросить её о защите, но никому не пришло в голову назначить одну из нас старшей. Самой близкой к этому понятию была Марселла, меня не любившая, более того бывшая фавориткой кухонного надсмотрщика. Само собой, мне не добавлял комфорта тот факт, что она могла бы видеть во мне свою соперницу. Скорее уж это было поводом для серьёзных опасений.

Как нетрудно догадаться, девушки всеми правдами и неправдами стремятся избежать работ на кухне и максимально использовать свою очередь в обслуживании посетителей за длинными столами, надеясь привлечь внимание того или иного из них. Я, как и все остальные девушки, когда мне перепадала столь желанная возможность, весьма редкая в моём случае, выходя в зал, подтягивала подол туники повыше и несколько небрежно завязывала раздевающий узел, который и так-то не должен был быть затянут слишком туго. Со временем я научилась тому, как следует двигаться и улыбаться. Мужчины, многие из которых были столь сильными и зрелыми, что быстро вызывали во мне беспокойство, заставляли меня ещё острее прочувствовать свою неволю. Несомненная простота и естественность, с которой они смотрели на меня, воспринимали меня, говорили со мной и командовали мною как рабыней, необыкновенно волновали меня. Я была рабыней и сознавала себя таковой с каждым днём всё необратимее, а они были мужчинами и рабовладельцами. Иногда по ночам я крутилась в своих цепях, стонала и царапала ногтями прикрытый тонким слоем соломы деревянный настил, вспоминая того или иного из них.

Как известно, свободным женщинам не разрешено появляться в пага-тавернах или борделях, более того это для них просто опасно, даже для тех, кто окажутся настолько смелыми, что решаться войти туда переодевшись в рабынь. Однако подобные ограничения не касаются общественных столовых. Впрочем даже в этом случае свободные женщины высших каст нередко относятся с брезгливостью, не столько из-за какой-либо явной неуместности, сколько по причине ограниченности и простоты предлагаемых блюд, грубости обстановки и общей вульгарности посетителей. Подобное отношение, однако, редко разделяют мужчины даже высших каст, которые только приветствуют возможность получить дешевую, быструю еду, особенно в течение рабочего дня. Правда, в таких столовых нельзя продавать пагу, зато в меню обычно присутствует широкий ассортимент дешёвого Ка-ла-на.

Обычно в зале такой столовой установлены длинные столы со скамьями, наподобие тех, что используют в Торвальдслэнде. Благодаря этому клиенты обычно затрачивают на трапезу меньше времени. Сюда приходят не за тем, чтобы потягивать пагу, убивать время за игрой в каиссу или кости, уединяться в алькове с той или иной из девушек тавернера, или за чем-то в этом роде. Здесь, как правило, царит суматоха, и чем она больше, тем больше монет остаётся в котелке при входе, где можно приобрести остраки двух видов. Основная острака стоит бит-тарск и даёт клиенту право на блюдо дня с кружкой кал-да. Можно также приобрести вторую остраку или, как её ещё называют привилегированную, за два бит-тарска, и получить право на выбор одного из нескольких предложений и стаканчик Ка-ла-на. В большинстве случаев клиенты покупают основную остраку. Приобретённая острака, основная или привилегированная, предъявляется девушке, обслуживающей тот участок стола, где присел посетитель.

— Господин доволен? — спросила я.

— Ты симпатичная рабыня, — заметил он.

— Рабыня рада, что понравилась господину, — откликнулась я на полученную похвалу.

— Как тебя зовут? — поинтересовался мужчина.

— Аллисон, если Господину это понравится, — ответила я.

— Что-то раньше я тебя здесь не видел, — сказал он.

— Аллисон редко разрешают прислуживать за столом, — вздохнула я.

— Ты — варварка, — заключил посетитель.

— Да, Господин, — подтвердила я.

— А варварки для чего-нибудь годятся? — осведомился он.

— Возможно, Господину стоило бы попробовать одну, так сказать убедиться на собственном опыте, — улыбнулась я.

— Вижу, что тебе хочется поскорее сбежать с кухни, — хмыкнул мужчина.

— Господин?

— Принеси-ка мне побольше сулов, — велел он.

— Да, Господин, — кивнула я.

Все девушки нашего женского сообщества, и я в том числе, будучи особами информированными и предусмотрительными, были озабочены увеличением своего богатства и повышением жизненного статуса. Разумеется, мы поступали в колледж не ради того, чтобы ознакомиться со средневековой французской поэзией, или изучить что-нибудь о римских музыкальных инструментах, или что-то в этом роде. Это было всего лишь способом сократить маршрут к гарантированному будущему комфорту и положению в обществе через женитьбу с подходящим молодым человеком из богатого и влиятельного семейства. Соответственно, в социальных кругах исключительного, престижного учебного заведения, занимавшего одну из самых высоких строчек в рейтинге иерархического общества, хотя и склонного к отрицанию своей иерархичности, впрочем, разве не в любом обществе неизбежно возникает определённая иерархия, мы все соперничали друг с дружкой за внимание молодых людей. Это была своего рода гонка или игра, только, конечно, не та, которую ведут просто из тщеславия, в которую вступают ради превосходства над другими, ради проверки своего очарования, но та, последствия которой касаются будущего. Женское сообщество, с его престижем и его отношениями с самыми исключительными мужскими братствами, было превосходным трамплином, от которого можно было оттолкнуться, чтобы начать свою карьеру. Так что, в свете всего вышесказанного, как я уже указывала ранее, изгнание из женского сообщества, да ещё с позором, становилось социальным бедствием, которого следовало избегать любой ценой. Все это, конечно, теперь осталось для меня далеко в прошлом. Теперь я была полураздетой рабыни в гореанской столовой, и моё горло окружала полоса стали. Однако я видела и отлично сознавала, что определенные подобные константы и соображения практичности продолжали характеризовать и моё текущее существование. Разумеется, я была не единственной девушкой, мечтавшей покинуть эту столовую. А какие средства, инструменты или, если хотите, оружие, имеются в распоряжении рабыни? Только её очарование и красота. Ей ничего не принадлежит, даже ошейник, который она носит на своей шее. Наоборот, это именно она является тем, что принадлежит. У неё найдётся немного того, что она может предложить мужчине, разве что себя саму непосредственно. В очередной раз, как некогда прежде, я соперничала с другими женщинами за призы, которые мы не могли получить как-либо иначе, кроме как через посредничество мужчин. Характер нашей жизни снова зависел от мужчин. Но здесь и сейчас имелась существенная разница, мы были рабынями. Мужчины были по-прежнему нашими хозяевами, только теперь не тонко и почти незримо как на Земле, а открыто, явно, в полном смысле этого слова, согласно силе закона. Наше будущее и наши надежды целиком и полностью зависели от мужчин. И мы были в ошейниках в буквальном смысле этого слова. Каким ясным, незамутнённым теперь, когда отброшены отговорки и сорваны вуали, стал характер нашей действительности, как в культурном и социальном отношении, так и в биологическом.

— Затяни как следует раздевающий узел и одёрни должным образом подол своей туники, — велела мне свободная женщина.

— Да, Госпожа, — отозвалась я, надеясь, что она не задержится здесь надолго.

Гореанские свободные женщины высших каст на публике скрывают лицо под вуалью, и это правило почти неизменно. С другой стороны свободные гореанки низших каст не склонны быть столь же скрупулезными или строгими в этих вопросах. Хотя часть из них продолжают подражать женщинам высших каст, другие скрывают свои лица с некоторой небрежностью, если не сказать безответственностью, выставляя напоказ довольно значительную площадь своих лиц. Это иногда называют полувуалированием. Разумеется, в частной жизни своих жилищ свободные женщины редко носят вуали. Есть и пить, находясь на публике несложно и не снимая вуали, просто подсовывая пищу под неё, что может быть сделано деликатно и изящно. Обычно именно так поступают в столовых. Мне, кстати, случалось видеть, как свободные женщины низких каст пьют прямо через вуаль, но так поступают довольно редко. Это расценивается как варварство. Видела я и как в жаркие дни некоторые из свободных женщин низших каст вообще отказывались от вуали. Но это вообще редкость несусветная. Как известно, рабыня не может скрывать своё лицо под вуалью, даже если ей этого очень захочется. Это было бы расценено как оскорбление свободных женщин. Это всё равно что, к примеру, напялить вуаль на тарска.

Я постаралась как можно скорее отдалиться от свободной женщины, посетившей столовую в одиночку. Меня это ничуть не удивило. Я смогла разглядеть кое-какие черты её лица. Какому мужчине захотелось бы видеть её в своих наручниках?

Проход между столами был довольно узким, так что ходить по нему, принимая заказы и разнося блюда, приходилось медленно и осторожно, часто задевая посетителей.

На стене в кухне висело небольшое овальное зеркало, попросту отполированная бронзовая пластина, и я часто останавливалась перед ним, рассматривая своё отражение, поворачивая лицо из стороны в сторону, зачесывая назад волосы, укладывая их тем или иным образом. Мне казалось, что во мне происходили определенные изменения. Говорят, что неволя делает женщину красивее, и я подозреваю, что это утверждение верно. Несомненно, частично это следствие внешности и поведении, но мне кажется, что это простирается гораздо дальше обязательной уважительности, тона голоса, разоблачительных предметов одежды, ошейника, предписанных поз, склонённой головы и прочих нюансов. Неволя, независимо от того, какие могли бы быть её многочисленные эффекты, делает женщину женственной, причём радикально, и такая женственная женщина становится самой женственной, самой прекрасной из всех женщин. Она становится мягкой, изящной, уязвимой и жаждущей доставлять удовольствие. Ошейник избавляет её от множества конфликтов, которые беспокоят, подавляют и огрубляют женщину. Она сознаёт то, чем она является и как она должна себя вести. Лишённая позволения на что-либо иное, а вскоре и не желающая ничего иного, она с радостно принимает себя той, кто она есть, женщиной и рабыней, рабыней своего хозяина, собственностью своего господина. Она светится изнутри. Она никогда не была настолько счастлива. Ей жалко свободных женщин, которым недостаёт владельцев. Кроме того, теперь она сознаёт себя как естественное, мощно сексуальное создание. Сексуальные потребности рабыни столь же естественны, постоянны и непреодолимы, как её потребности в еде и воде. С одной стороны она пребывает в мире со своим полом, но с другой стороны, время от времени, когда вспыхивают её рабские огни, она — его беспомощная жертва, страдающая рабыня, готовая ползти даже к ненавидимому рабовладельцу ради его самого лёгкого прикосновения. Она теперь не только хочет секса, но и нуждается в нём, и она будет выпрашивать его, и будет стремиться быть такой, чтобы ею были довольны настолько, чтобы предоставить ей это. Она благодарна своему господину, пусть в цепях или верёвках, за то, что стала объектом его удовольствия, его собственностью и игрушкой. Она сознает себя его имуществом, и не согласилась бы променять это ни что иное. Кто может сосчитать экстазы одержимой страстью рабыни? Познав себя рабыней, она жаждет принадлежать господину. Она не смогла бы быть удовлетворена кем-либо кроме мужчины, которого удовлетворило бы что-то меньшее, чем полное обладанием ею. Гореанские мужчины именно такие. Она поёт от счастья, выполняя свою работу.

Ничего нельзя с этим поделать, вы должны понимать это, из-за тесноты и узкого прохода между скамьями, как бы вы не старались, но вы то и дело будете касаться мужчин. Там слишком мало пространства для манёвра.

— Ох, — задохнулась я от неожиданности.

Его большая рука сомкнулась на моей ноге чуть выше колена.

— Пожалуйста, Господин, — протестующе прошептала я, растягивая лицо в дежурной улыбке.

Но вдруг я задрожала. В его захвате чувствовались сила и властность. Было бы трудно освободиться от такого захвата, да ещё держа перед собой большой поднос с кусками жареного боска, нанизанными на деревянные шампуры по три на каждый. Это был заказ одного из клиентов, предъявившего вторую остраку.

Я увидела приближавшуюся ко мне по узкому проходу Марселлу. В руках она несла кувшин горячего кал-да. Вид у неё был недовольной.

— Борись, — усмехнулся мужчина.

— Но я же могу опрокинуть блюдо, — пожаловалась я.

— Ты слишком хороша для девки столовой, — заметил он.

Поначалу такие комплементы были редкостью, но чем дальше, тем чаще я их слышала. Кроме того, в последнее время, меня стали чаще посылать в зал, прислуживать за столами. Кто может знать, по какой причине тот или иной так часто парень заглядывает в столовую, или почему он выбирает именно тот стол, а не другой?

— Неужели Господин не хотел бы видеть меня у своего рабского кольца? — шёпотом спросила я. — Я постаралась бы, чтобы ему понравилось.

В ответ он усмехнулся и убрал руку с моей ноги.

— Могу ли я чем-то услужить Господину? — осведомилась я.

— А что у тебя на подносе? — поинтересовался мужчина.

— Жареный боск, — сообщила я.

— Я оплатил только первую остраку, — развёл он руками.

— Господин?

— Свободна, — усмехнулся мужчина, — смазливая рабыня.

— Да, Господин, — откликнулась я.

— Позорная самка слина! — прошипела женщина.

Я и не заметила, что та вечно недовольная свободная женщина, та самая, которая несколько дней тому назад ужа наказала меня за излишне небрежное ношение туники, снова оказалась поблизости. И снова, что меня нисколько не удивило, она пришла в одиночку.

— Да, Госпожа, — пролепетала я. — Простите меня, Госпожа.

Естественно, я постаралась побыстрее удалиться от неё, и Марселла, которая теперь была совсем рядом в проходе между скамьями, немного отстранилась, давая мне пройти, по крайней мере, я так предположила. Я даже улыбнулась ей. Обычно это она ожидала, что я повернусь или попячусь, возвращаясь тем же путём, чтобы убраться с её дороги. Мне нисколько не хотелось стать объектом внимания кухонного надсмотрщика, даже притом, что в последнее время он пресекал попытки издевательств надо мной со стороны других девушек. Конечно, она должна была понимать это. Он и так был в её распоряжении. А вот мне уже хотелось лучшего, чего-то большего.

— Спасибо, — шепнула я Марселле, с улыбкой проходя мимо, обеспокоенная лишь тем, чтобы как можно скорее удалиться из пределов досягаемости свободной женщины.

— Ой! — испуганно вскрикнула я, падая на пол, запнувшись за выставленную ногу Марселлы.

Я растянусь между скамьями. Поднос с горячим, исходящим паром мясом, грохнулся передо мной, мясо и соус разлетелись во все стороны. Двое или трое мужчин с сердитыми криками вскочили на ноги и принялись вытирать соус и горячий мясной сок со своих спин и плеч. Одновременно с этим Марселла, вскрикнула и повернулась так, словно это она была жертвой. И я тут же снова закричала, но уже от боли, ошпаренная горячим кал-да, намочившим мою тунику и забрызгавшим мне икры и лодыжки.

— Неуклюжая рабыня! — завопила Марселла.

— Ты подставила мне ногу! — возмущённо крикнула я.

— Я этого не делала! — заявила она. — Ты сама меня толкнула!

Послышался смех некоторых из посетителей, другие, недовольно ворча, стряхивали с себя капли жира, кое-кто принялся помогать оттираться троим наиболее пострадавшим. Куски жареного боска разлетелись по полу, столам и даже по коленям посетителей. Я поднялась на четвереньки, плача от боли в ошпаренной спине. Слёзы ручьями катились по щекам. Мне уже было хорошо известно, что здешние мужчины не склонны относиться снисходительно к неуклюжей рабыне. Кроме того, моё положение усугублял тот факт, если его вообще было куда усугублять, что жареный боск был блюдом, доступным только для второй остраки. Мне сразу вспомнилось, как одну из девушек на кухне, пролившую кашу, подвергли порке пяти-ременной гореанской рабской плетью. Однажды я уже почувствовала, что это такое, ещё в доме Теналиона, и освежать те ощущения у меня не было ни малейшего желания.

— Ты поставила мне подножку! — крикнула я Марселле, готовая на всё, лишь бы избежать наказания.

— Нет, это Ты меня толкнула! — стояла на своём Марселла.

— Нет! — возмутилась я.

— Да! — крикнула она, разумеется, тоже не горевшая желанием повстречаться с плетью.

— Я, я всё видела! — вдруг влезла свободная женщина и, указывая на меня, заявила: — Это она виновата!

— Нет, Госпожа, — заплакала я.

— Это она, — повторила свободная женщина, тыкая в меня пальцем. — Это всё она!

Мне было сомнительно, что она, со своего места, могла увидеть то, что произошло. Но я знала, что давно не нравилась ей. Свободным женщинам, разумеется, лгать не возбраняется, на то они и свободны. Чего не скажешь о Марселле, которая, конечно, лгала, но при этом на её стороне были слова свободной женщины, сказанные в её поддержку.

— Спасибо, Госпожа, — поблагодарила Марселла, с должным уважением и плохо скрываемой радостью от того, какой оборот приняли события. Слёзы всё ещё катились из моих глаз, и не только от боли. По понятным причинам мне не хотелось, чтобы меня раздели, связали и подвергли наказанию плетью. Я боялась боли, причём до ужаса, до слабости в животе, но это ещё и оскорбительно, унизительно, позорно, быть избитой за неуклюжесть, быть выпоротой как негодная рабыня, оказавшаяся не в состоянии доставить удовольствие хозяевам. Рабыня должна быть и красивой и изящной. Если она не такова, предоставьте плети шанс проинструктировать её. Она — рабыня. Ей не позволена зажатость и неловкость свободной женщины.

— Тебя следует скормить слинам! — сердито прошипела свободная женщина, переступая через скамью и торопливо пробираясь между столами к месту происшествия. Я всё ещё стояла на четвереньках на полу, несчастная и скулящая от боли. Доски под моими руками и коленями были пропитаны жиром. Влажная, уже немного остывшая туника липла к спине. Кожу на ногах саднило.

— Простите меня, Госпожа! — всхлипнула я.

Я вскрикнула, почувствовав, как носок туфли свободной женщины дважды пребольно воткнулся в моё левое бедро. Там остались синяки. Она ещё и плюнула в меня!

— Я сожалею, Госпожа! — сказала я. — Пожалуйста, простите меня, Госпожа!

Я упала на живот, прямо на засаленные доски и объедки, в обилии валявшиеся между скамьями.

— Ой! — всхлипнула я, получив новый болезненный пинок. — Спасибо, Госпожа! Спасибо, Госпожа!

Разве рабыня не должна быть благодарна за воспитание, призванное её улучшить?

— Ай-и-и! — взвыла я снова. — Спасибо, Госпожа! Спасибо, Госпожа!

— Ну и что здесь происходит? — раздался требовательный голос.

Кто-то пробирался к нам, расталкивая зевак, столпившихся между скамьями. У меня сердце оборвалось от страха. Это был голос Менона, моего господина. Я уже провела в его заведении несколько недель, но хозяина видела редко. Он нечасто захаживал на кухню. Я даже не была уверена, что он вспомнит несчастную, испуганную рабыню, купленную в районе Метеллан. Я вскарабкалась на колени, держа их плотно сжатыми, и не поднимая головы.

— Эта рабыня толкнула меня, Господин, — заявила Марселла, указывая на меня.

— А Ты получила разрешение говорить? — осведомился Менон.

— Нет, Господин, — пролепетала Марселла и, заметно побледнев, упала на колени и низко склонила голову.

— Итак, Господа? — продолжил Менон, обращаясь к посетителям.

— Они шли по проходу между скамьями, — сообщил один из мужчин. — Одна из них споткнулась и упала.

— Вот эта, — тут же вмешалась свободная женщина, по-видимому, указывая на меня, — толкнула другую!

— Понятно, — сказал Менон.

Я не поднимала головы.

— Вы это видели? — уточнил хозяин столовой.

— Ну разумеется, — отозвалась свободная женщина.

Фигура Менона немного повернулась, и я предположила, что он посмотрел на то место, где на соседнем столе стояли тарелка и кружка свободной женщины.

— Кто-либо ещё что-нибудь видел? — поинтересовался Менон.

Никто не выказал желания ответить ему. Неудивительно, ведь большинство мужчин сидели спиной к проходу.

— Вот эту, — снова заговорила свободная женщина, по-видимому, снова тыкая в меня пальцем, — следует жестоко выпороть, спустить с неё кожу и скормить слину!

— Да там кормить-то особо нечем, — заметил кто-то, и по залу прокатилась волна смеха.

А что я могла поделать, если была стройнее многих рабынь, и даже значительно стройнее. В последнее время многие мужчины недвусмысленно давали мне понять, что не считают это таким уж недостатком. Конечно, я была одной из самых красивых девушек нашего женского сообщества, и здесь в моей красоте не осталось никаких сомнений, поскольку предметы рабских одежд не оставляли особого простора для полёта фантазии.

— А ну тихо! — прикрикнула свободная женщина на мужчин.

Повисла напряжённая тишина.

Я задрожала от страха. Я уже хорошо знала, что была рабыней, и что это означало на Горе. Наверное, я бы умерла от испуга, если бы обратилась к свободному мужчине или мужчинам подобным тоном, не говоря уже о том чтобы произнести слова, имеющие такой посыл.

Чем бы это могло закончиться для меня? Что бы они со мной сделали?

Но она была свободна. Её шея не была украшена полосой металла.

Она не была животным.

Она не была товаром.

Она не принадлежала.

— Дом, — наконец, примирительным тоном заговорил Менон, — обеспокоен тем, что вашему мнению выказали меньше уважения, чем оно того заслуживало.

— Вы знаете, — продолжила свободная женщина, — что эта тарскоматка, эта самка урта, носящая тунику самым что ни на есть вызывающим способом, постоянно трётся о мужчин, медлит с обслуживанием, слишком низко и близко наклоняется к посетителям, бесстыдно демонстрирует перед ними своё полуголое тело, улыбается так же призывно, как паговая шлюха, отправленная в погрузочные доки, рекламировать таверну своего хозяина.

— И к тому же, она — варварка, — добавил Менон.

— Вот именно, — торжествующе воскликнула свободная женщина. — Варварка!

Похоже, Менон не забыл о моём происхождении.

— Мой Домашний Камень, — продолжила она, — это камень Ара.

Менон понимающе кивнул. Хотя его заведение находилось внутри стен Ара, но мне казалось маловероятным, что он делил с ней Домашний Камень этого города. Поскольку он был из Крестьян, я предположила, что его Домашний Камень, или, если можно так выразиться, камень его сообщества, был камнем некой деревни в окрестностях Ара, а не тот, где находилось его теперешнее место жительства.

— Есть ли какой-нибудь способ успокоить ваш праведный гнев? — осведомился Менон.

— Нет, — отрезала свободная женщина.

Менон снял с пояса кошелёк и, с намёком глядя посетительницу его заведения, растянул его горловину.

— Нет, — повторила та, но уже не столь категорично.

Менон вытряхнул из мешочка горстку медных бит-тарсков.

— Возможно, — пошла на попятный женщина, — ей будет достаточно хорошей порки.

Менон ссыпал монеты в подставленную ладонь свободной женщины.

— Разумеется, — кивнула она, — решать, какова будет судьба этой тарскоматки в ошейнике, это личное дело её владельца.

— Спасибо, Леди, — поблагодарил её Менон.

Мне неизвестно, взглянула ли женщина на меня снова, знаю лишь, что она поспешила к своему месту за столом и, мгновением спустя, покинула заведение.

Едва она вышла, Менон присел рядом с Марселлой, которая сразу задрожала.

— Вот здесь, чуть выше лодыжки, я вижу след, — прокомментировал он, — на твоей правой ноге с внешней стороны.

Марселла на это ничего не сказала, и тогда Менон переключил внимание на меня. Он взял меня за щиколотку и немного приподнял мою левую ногу.

— А здесь отметина, — заметил мужчина, — находится спереди прямо над лодыжкой.

У меня чуть сердце не выпрыгнуло из груди. Должно быть, след появился там, когда я ударилась о ногу Марселлы, в тот момент, когда я спешила проскочить мимо неё.

— Похоже, Ты очень торопилась, — заключил Менон.

— Да, Господин, — подтвердила я.

— И что же произошло? — спросил он.

У меня появилось ощущение, что он и сам прекрасно знал, что именно здесь произошло.

— Я споткнулась, — ответила я, и услышала, как Марселла облегчённо и с благодарностью выдохнула.

— Понятно, — протянул Менон, лицо которого расплылось в улыбке. — Тебе следовало бы быть более осторожной.

— Да, Господин, — не могла не согласиться я.

— Тебя это тоже касается, — бросил он Марселле.

— Да, Господин! — отозвалась та.

— Этого бы не случилось, — не повышая голоса, сказал он, — окажись рядом с тобой другая рабыня.

— Да, Господин, — прошептала девушка.

— Ты ведь понимаешь меня? — уточнил наш хозяин.

— Да, Господин! — ответила она, бледнея на глазах.

Тогда Менон повернулся ко мне и спросил: — Ты, если мне не изменяет память, Аллисон, не так ли?

— Да, Господин, — подтвердила я и добавила: — если Господину это понравится.

— Тебе придётся пройти со мной, — сообщил мне он и скомандовал: — Ведомое положение.

Я поднялась с колен и согнулась в поясе, перебросив волосы вперёд, чтобы за них было удобнее схватиться. Уже в следующее мгновение я почувствовала, как его левая рука сомкнулась в них, и подтянула мою голову к его бедру.

— Марселла, — позвал Менон.

— Господин? — откликнулась она, с явным страхом в голосе.

— Сейчас Ты пойдёшь на кухню, разденешься, наберёшь ведро воды, вернёшься сюда голой, — приказал он, — и уберёшь этот беспорядок. И никаких тряпок.

— Без тряпки? — опешила девушка.

— Воспользуйся своими волосами, — пояснил хозяин.

У Марселлы были длинные блестящие тёмные волосы, красиво ниспадавшие за её спиной. Девушка очень гордилась ими, а все мы завидовали ей.

— Далее, — продолжил Менон, — закончив здесь, сообщишь кухонному надсмотрщику, что с этого момента в течение следующих двадцати дней Ты будешь ежедневно прислуживать за столами, но всё это время тебе запрещена одежда.

— Господин! — всхлипнула она.

— И раз уж твои волосы будут испачканы, — и не думал останавливаться мужчина, — передай кухонному надсмотрщику, чтобы он укоротил их до длины принятой для фабричных девок.

— Да, Господин, — простонала Марселла.

— Кроме того, в течение этих двадцати дней, на ночь тебя будут заковывать в строгие цепи.

— Пожалуйста, нет, Господин! — взмолилась она.

— Может, Ты предпочла бы вместе со всем этим ещё и по одному удару плетью ежедневно в течение следующих двадцати дней?

— Нет, Господин! — вскрикнула девушка.

— Надеюсь, в будущем Ты будешь более осмотрительна, — заключил Менон.

— Да, Господин, — прорыдала рабыня.

— Пойдём, Аллисон, — бросил он мне и потащил по проходу между столами.

Намокшая туника липла к спине. Я быстро переставляла ноги, боясь снова споткнуться, то задевая посетителей, то ударяясь об углы скамей, торчащие в узком проходе между столами.

— Могу ли я говорить? — задыхаясь на ходу, спросила я. — Можно ли мне говорить, Господин?

— Можно, — разрешил Менон.

— Пожалуйста, не бейте меня! — попросила я.

— А Ты заслужила наказание? — поинтересовался он.

— Надеюсь, что нет, Господин! — сказала я.

— А разве не у не любой кейджеры найдётся за что её можно наказать? — спросил мужчина.

— Я надеюсь, что нет, Господин! — повторила я.

— Но ведь они — рабыни, — напомнил он.

— Даже в этом случае, — сказала я.

— Уверен, что каждая из них знает, что она сделала, или оказалась не в состоянии сделать, даже если её хозяин этого не знает, — заметил Менон, — следовательно, она прекрасно знает, принимая во внимание свои оплошности и проступки, как небольшие, так и серьёзные, которые она смогла скрыть от внимания своего владельца, сколько причин имеется для её наказания. Так что, у рабынь не должно быть никаких возражений против того, что хозяева в любой момент могут освежить их знакомство с плетью.

— Наверное, Господин шутит, — предположила я, морщась от боли, огненными иглами впивавшейся в кожу головы.

Его реакцией на мои слова стал смех.

Насколько беспомощны мы в руках мужчин, но только тех мужчин, которые выбрали для себя путь господина! С какой непринуждённостью они играют нами и используют нас для своего удовольствия!

Насколько мы отличаемся от них! Какими мы становимся маленькими, какими беспомощными, оказавшись в их власти!

И всё же я не променяла бы гореанского мужчину со всей его энергией и властностью, всем его высокомерием и силой, с его мужеством и мужественностью, всей его предприимчивостью и собственничеством, целеустремлённостью и агрессивностью, энергичностью и интеллектом, с его взглядом на нас как на женщин, удивительного, особенного, справедливого, очаровательного, на всех мужчин, которых я знала на Земле.

— Конечно, я уверена Господин шутит, — повторила я.

— Пошевеливайся, — буркнул он.

— Да, Господин, — откликнулась я.

Как будто у меня был выбор!

Рабынь на Горе, как и любое другое животное, избивают редко. Причина этого проста и очевидна. Рабыня является объектом наказания, и, понимая это, она делает всё возможное, чтобы этого избежать, делает всё, что в её силах. Она приложит все возможные усилия, чтобы её владелец был ею удовлетворён, причём всеми способами, каковые может предоставить рабыня, всеми без исключения. Очевидно, что у той рабыни, которая полностью удовлетворяет своего хозяина, будет немного причин для страха, если таковые вообще найдутся. Так что именно на ней лежит ответственность за то, чтобы плеть спокойно свисала со своего крюка. Конечно, рабыня — объект для наказания, и это поощряет усердие. У рабыни куда больше шансов, быть избитой свободной женщиной, чем свободным мужчиной. Для мужчины она — радость и сокровище, а для свободной женщины она — ненавистный упрек и соперница.

Кабинет Менона находился недалеко от того прилавка, за которым производились расчёты, где продавалась остраки, которые потом обменивались на еду.

Он толкнул дверь и, войдя внутрь, толкнул меня на пол перед стулом.

Мужчины далеко не всегда обращаются с нами с нежностью. Что поделать, мы — рабыни.

Я опустила взгляд. До этого момента мне ни разу не приходилось бывать в этом месте.

— Это то, что нужно? — уточнил Менон.

— Да, — ответил ему голос.

Кожа на задней поверхности моих ног, ошпаренная кал-да всё ещё болела.

— Сними тунику, моя дорогая, — велел мне тот же голос.

Я разделась немедленно и беспрекословно. Одним из первых, чему учат девушек на Горе — это немедленное и беспрекословное повиновение. Здесь вам не Земля, не колледж, не женское общество, всё это осталось далеко позади. Здесь мужчины были хозяевами женщин, по крайней мере, таких женщин как я, полными и абсолютными. Здесь тебя быстро приучают осознавать себя их рабыней, недвусмысленно, полностью и абсолютно.

— Покажи ему что-нибудь, — приказал Менон.

— Господин? — не поняла я.

— Как рабыни себя показывают, — пояснил Менон, — попозируй, продемонстрируй растяжку и фигуру, покрутись, поизвивайся, подвигайся на полу и так далее.

— Да, Господин, — кивнула я.

— Достаточно, — услышала я голос спустя некоторое время.

— Да, Господин.

Я показала себя как рабыня, которой я теперь была. Как же далеки были от меня колледж и женское сообщество!

— Она краснеет, — заметил незнакомец.

— Она совсем недавно стала рабыней, к тому же варварка, — сказал Менон.

— И всё же она преуспела, — похвалил его гость.

— Она рождена для ошейника, — усмехнулся Менон.

— Она стала привлекательнее, — прокомментировал мужчина, — по сравнению с тем, какой была на рынке в Метеллане.

— Это точно, — поддержал его Менон.

Я и сама уже давно ощутила, что изменилась. Ошейник имеет тенденцию вызывать в женщине такие изменения.

Похоже, незнакомец присутствовал на рынке и видел меня на торгах несколько недель назад.

— Ну как Аллисон, тебе хотелось бы покинуть кухню? — спросил Менон.

— Со мной будет сделано то, что пожелают владельцы, — ответила я.

— На колени, — скомандовал Менон. — Повернись лицом к нашему гостю.

Я опустилась на колени, держа их плотно сжатыми. Само собой, мне даже не пришло в голову прикрыть свои груди, ведь это были груди рабыни.

— Итак, моя дорогая, — заговорил незнакомец, — хотела бы Ты новую цепь, новую клетку?

— Со мной будет сделано то, что решат владельцы, — повторила я.

— Так может, моя дорогая, — усмехнулся мужчина, — Ты предпочла бы, чтобы тебя обрили наголо и приковали цепью к ткацкому станку на одной из мануфактур Минтара, или тебе больше нравятся общественные прачечные, или лучше попасть в шахты Аргентума, или чистить стойла тарларионов в Венне?

— Со мной будет сделано то, что пожелают владельцы, — снова сказала я.

— Но тебя не слишком обрадовали бы такие варианты, не так ли? — уточнил он.

— Конечно, Господин, — признала я.

— Не бойся, — хмыкнул незнакомец, — я здесь не для того, чтобы посылать тебя в такие места.

— Рабыня благодарна, — сказала я.

— А чего хотелось бы тебе самой? — поинтересовался он.

Что за абсурд, подумала я, выяснять желания рабыни.

— Возможно, Господа, — осторожно заговорила я, — меня могли бы купить как частную рабыню, чтобы служить частному владельцу?

— То есть, именно таково твоё желание, я правильно тебя понял, кейджера? — спросил незнакомец.

— О да, Господин, — выдохнула я. — Да, Господин!

Именно о такой милости, таком восторге, такой привилегии, я мечтала, обслуживая столы. Я осмелилась поднять голову и посмотреть на незнакомца. Это был коренастый, широкоплечий и явно сильный мужчина. У него были белокурые волосы. Выглядел он очень даже неплохо, и у меня немедленно возник вопрос, каково бы это могло бы быть, принадлежать ему. Как великолепно, думала я, было бы принадлежать частному владельцу, ему или какому-нибудь другому, кому можно было бы посвятить себя, со всем возможным усердием, как и положено рабыне.

Он выглядел как типичный гореанин. Такой проследит, чтобы женщина хорошо служила ему, причём беспрекословно и с совершенством, конечно, если она рабыня.

— Я постаралась бы хорошо служить Господину, — сказала я.

— Астринакс — мой старый знакомый — сообщил мне Менон. — Он — агент. Ему передают заказы, запросы, пожелания и так далее, а он подбирает нужный товар и покупает его для других.

— Да, Господин, — понимающе кивнула я.

— У него контракты с несколькими башнями на подбор и поставку обслуживающих рабынь, — добавил он.

— Да, Господин, — отозвалась я.

Иногда меня посылали с поручениям, и я оказывалась за стенами столовой. Меня поразили высокие башни Ара, столь прекрасные и красочные, и при этом столь величественные, неприступные и огромные. Каждая из них была своеобразной твердыней, оборонительным сооружением, с запасами продовольствия, резервуарами воды и арсеналами с оружием. Потребовались бы годы, чтобы склонить к сдаче хотя бы одну из них. Между собой эти башни соединялись узкими изящными мостами, перекинутыми на разных уровнях. В мирное время посредством этих мостов можно было передвигаться от одной башни к другой, через неё к третьей и так далее, попадая во многие части города ни разу не спустившись на улицы. По большей части эти мосты не имеют ограждений, но гореане привычные к ним с детства двигаются по ним с непринужденностью. Сама я по сей день прихожу в ужас от одной мысли ступить почти на любой из них и увидеть улицы далеко внизу. Ширина мостов разнится от десяти футов у некоторых, до четырёх — пяти у большинства. На них через определённые интервалы установлены фонари, которые обычно зажигаются по ночам. Это необыкновенно красивое зрелище. На моей прежней планете, Земле, тоже есть подобные мостки, но они находятся почти на земле. Мало кто из землян стал бы особенно задумываться о том, чтобы пройтись по таким переходам. С другой стороны, подозреваю, что если такие мостики поднять высоко над землёй, то очень немногие захотели бы прогуляться по ним. Предполагается, что это в значительной степени вопрос привычки. В любом случае у вас люди пересекают высокие мосты с той же беспечной беспечностью, с какой земляне ходят по прогулочным мостикам. Кроме того, ваши мосты, узкие и изящные, часто причудливо выгнуты и переплетены, почти как ветви в лесу. Я пришла к выводу, что у вас очень развито чувство эстетического восприятия, и это проявляется во всём, что вы делаете, от столь сложных задач, как высокая мелодия горизонта до вещей столь простым, как резьба на весле или на деревянной ложке. Безусловно, и у вас хватает опасных районов с уродливой застройкой и серыми толпами на улицах, сырых, плохо освещенных инсул, душных летом, промозглых и холодных зимой, провонявших помоями и мочой, тёмных, загромождённых, грязных, извивающихся улиц в районах трущоб. Порой башни кажутся гигантами, независимыми и могущественными, гордо устремлёнными в небеса, достающими до облаков, но стоящими по колено в мусоре. Многое, конечно, зависит от района. Во многих отношениях Ар — город удивительный, красивый и изящный, это город высоких башен, широких бульваров, обширных парков и садов. С точки зрения его жителей, это номер один среди «высоких городов». Однако это ещё и город контрастов, в котором нищета может соседствовать с богатством, пресыщенность одних с голодом других, город, кристальная чистота центра соседствует с непролазной грязью окраин. Носильщики, несущие обитый шёлком паланкин с задёрнутыми занавесками, могут брести по щиколотку в нечистотах. Тут и там безбоязненно фланируют женщины, украшая своим присутствием высокие мосты, а в то же самое время внизу на улицах отряд стражи может пробираться, опасливо озираясь по сторонам. Претор строго следит за соблюдением порядка на рынке, а тем временем, прямо у него под ногами, в канализационном коллекторе, подобно урту затаился кто-то, выжидая своего ана, который придёт с наступлением темноты. Очень многое зависит от района и времени суток. Полагаю, города во многом похожи, в каком бы мире они не находились. Здесь одетая в одну тунику рабыня может без страха бродить ночью там, где стражник откажется появиться в десятом ане. Есть ещё одна особенность ваших мостов, которая далеко не сразу дошла до меня. Я имею в виду военную составляющую, вовлеченная в их конструкцию. Их легко можно заблокировать и оборонять небольшими группами вооруженных мужчин. Пять человек запросто может сдерживать сотню врагов, из которой только пятеро могут вступить в бой одновременно. Кроме того, эти мосты можно разрушить, отрезая башни от внешнего мира, превращая каждую из них в отдельную, высокую, почти неприступную цитадель.

В тот момент я предположила, что Астринакс, как оказывается его звали, выполнял работу для той или иной башни, и что, по-видимому, эта работа заключалась в подборе девушек, пригодных в качестве башенных рабынь. Дело в том, что среде таких рабынь имеет место тенденция к текучке. Выполняя свои работы, в коридорах, на лестничных клетках и в жилых помещениях, они могут привлечь, да и привлекают к себе внимание мужчин, так что нет ничего удивительного в том, что рано или поздно найдётся тот или иной товарищ, который возьмёт одну из них в качестве частной рабыни. Карьера башенных рабынь обычно расценивается как весьма вероятный, и даже многообещающий путь попадания к частному владельцу. Большинство рабынь, как вы знаете или можете предложить, жаждут стать рабыней, причём полностью, одного единственного мужчины. Это — счастье для рабыни, встать голой на колени у ног своего господина, облизать и поцеловать его плеть, его ноги, а затем лечь перед ним и почувствовать свою беспомощность в его цепях.

Безусловно, она также надеется быть его единственной рабыней!

Иногда, оказавшись на улице, я видела башенных рабынь, одетых в белые, скромные, благопристойные туники длиной до колен.

Нетрудно было догадаться, почему мужчина мог захотеть вытащить их из этих туник. Говорят, что если должным образом поласкать, вскрыв долго отрицаемую страсть, они обычно оказываются столь же горячими как паговые шлюхи.

Я не думала, что стала бы возражать против карьеры башенной рабыни. А была уверена, после того как уборка в апартаментах завершена, пыль протёрта, мебель расставлена и всё такое, у умной девушки мог бы найтись широкий спектр возможностей для того, чтобы привлечь к себе внимание того или другого товарища.

Улыбка, словно не нарочно вытянутая лодыжка, обвязанная разноцветным шнурком, прикосновение к ошейнику, застенчивый взгляд, брошенный поверх плеча. Много чего.

— Расставь колени, — приказал Астринакс.

— Господин? — опешила я, но тут же поспешила принять «позицию», не горя желанием получить оплеуху за промедление.

— Помимо этого, — сказал Менон, — Астринакс занимается подбором и приобретением кадров для таверн и борделей.

— Да, Господин, — не на шутку встревожилась я.

— Как по-твоему, из тебя получилась бы хорошая паговая девка или шлюха для борделя? — поинтересовался Менон.

— Я так не думаю, Господин, — осторожно ответила я.

— Об этом можешь не беспокоиться, — усмехнулся Менон. — Плеть быстро научит любую девку любезности и благодарности.

— Да, Господин, — вынуждена была согласиться я.

— Пага-рабыни быстро превращаются в страстных шлюх, — добавил Менон.

— Да, Господин, — поддакнула я.

Я уже чувствовала, что такое вполне могло бы быть возможными. Впрочем, моё собственное тело уже недвусмысленно намекало мне, что далеко не все страстные шлюхи находятся в тавернах или борделях. Нередко по ночам, когда я лежала закованная в цепи, меня охватывала странная тревога.

Каково бы это могло бы быть, оказаться в руках владельца, моего собственного владельца?

Я приложила бы все силы, отчаянно стремилась бы понравиться ему.

И дело было бы не в том так, что я боялась побоев, если бы моё поведение было найдено хоть в чём-то неуважительным. Скорее причиной было то, что я ощущала себя рабыней, и сама жаждала бы его прикосновений.

— Но в данный момент мы не думаем о тавернах или борделях, — успокоил меня Астринакс.

— Да, Господин, — с облегчением вздохнула я.

— Возможно, позже, — добавил Астринакс.

— Да, Господин, — снова напряглась я.

— Колени, — мягко указал мне Менон.

Мне ничего не оставалось, кроме как поспешить снова расставить колени.

Я заключила, что Астринакс не видел во мне рабыню башни. Рабыни этого вида становятся на колени не так. Так стоят на коленях рабыни другого вида, и этот вид гореанских рабынь мне был хорошо знаком, это были рабыни для удовольствий. Собственно это была именно та форма рабства, к которой меня в целом и готовили.

Я предположила, что, то же самое касалось и моих сестёр по женскому сообществу, несомненно, так же как и я доставленных на Гор к их ошейникам. Мне вспомнились Ева и Джейн, щеголявшие на вечеринке в их импровизированных камисках. Разумеется, я не могла не заметить, какими глазами смотрели молодые люди на них, да и на меня саму тоже. Они были молоды и красивы. Я нисколько не сомневалась, что найдётся немало рабовладельцев, которые найдут их привлекательными. Также и Нора с её подружками, несомненно, больше не выглядели столь же блистательно, как на той вечеринке, в тех пышных, богатых, роскошных предметах одежды, которые призваны были имитировать одеяния гореанских свободных женщин. Возможно, здесь, в этом мире, им бы очень повезло, если бы им предоставили хотя бы тунику. Я подозревала, что за Нору могли бы дать довольно высокую цену.

Признаюсь, мне было приятно думать, что она носит ошейник и принадлежит.

Итак, если Астринакс не думал обо мне с точки зрения работы в башнях, и не видел меня, по крайней мере, в настоящее время, рабыней в таверне или борделе, то, что он мог для меня уготовить?

— Ты ведь варварка, не так ли? — уточнил Астринакс.

— Да, Господин, — подтвердила я.

— Варвары — существа низшей моральной природы, — заявил Астринакс.

— Конечно же, нет, — не согласилась я.

— Когда Ты ещё думала о себе, как о свободной, живя на своей прежней планете, до того как тебя на законных основаниях поработили, поскольку любому очевидно, что Ты рабыня, у тебя ведь были определённого рода отношения с мужчинами того мира, не так ли? — спросил Астринакс.

— Когда меня доставили на Гор, я была белым шёлком, — сообщила я. — Меня открасношелковали в доме Теналиона уже в Аре.

— Я знаю этот дом, — кивнул Астринакс. — Но я имел в виду, социальный, экономический и политический характер твоих отношений с мужчинами.

— Я не уверена, что понимаю вас, — сказала я. — Мне кажется, что Вы подразумеваете отношения, в которые вовлечены определённые намерения, перспективы, усилия, планы, стремления и так далее, типичные для молодой женщины моего происхождения, положения, богатства и класса.

— Но, возможно, это характерно не для всех? — предложил Астринакс.

— Вероятно, не для всех, — согласилась я.

— Расскажи мне что-нибудь об этом, — велел мужчина.

— Я происходила из высших сословий моего мира, — пояснила я.

— И теперь Ты неплохо выглядишь в своём ошейнике, — усмехнулся Астринакс.

— Спасибо, Господин, — не забыла я поблагодарить его. — Я принадлежала к группе молодых женщин, отобранных среди прочих за нашу красоту.

— Рабыни? — уточнил Астринакс.

— Возможно, — пожала я плечами. — Нам была дана привилегия. Мужчины должны были добиваться нас, а мы бы делали обдуманный выбор среди них, таким образом, ища преимуществ для себя, обменивая нашу красоту на карьеру, большее богатство, более безопасное положение, большую власть и тому подобные преимущества.

— Ваш выбор в таких вопросах зиждился на голом расчёте, — заключил агент. — Вы продавали себя за прибыль, за выгоду.

— Да, Господин, — признала я.

— В гореанском у нас имеется пара слов для тех, кто поступает подобным образом, — хмыкнул Астринакс.

— Господин? — заинтересовалась я.

— Свободная женщина, — сообщил он.

— Мужчины должны были постараться понравиться нам, оплатить нашу еду, наши развлечения и так далее, — добавила я.

— В такие вопросы зачастую вовлечена политика, — заметил Астринакс.

— Это точно, — согласилась я.

— И для достижения своих целей, — продолжил мужчина, — Ты делала то, что казалось тебе полезным, льстила, притворялась, флиртовала, интриговала, провоцировала и так далее.

— Да, Господин, — вздохнула я.

— Хорошо, — кивнул он. — А что насчёт откровенного вранья?

— Мне больше не разрешают врать, Господин, — не на шутку испугавшись, ответила я.

— Я имел в виду раньше, — пояснил мужчина.

— Да, Господин, — выдавила я из себя.

— Ты не лишена привлекательности, — заметил Астринакс.

— Спасибо, Господин, — автоматически поблагодарила я.

— И у мужчин, которых Ты знала, был очень небольшой опыт общения с рабынями или, скорее, вообще никакого опыта, — сказал Астринакс.

— Всё верно, Господин, — подтвердила я.

— Соответственно, — заключил Астринакс, — в то время Ты, вероятно, должна была быть чрезвычайно привлекательной для них.

— Я думаю, что так оно и было, Господин, — согласилась я с ним.

— Просто они не знали ничего лучшего, — хмыкнул агент.

— Наверное, Господин, — вынуждена была признать я, и слёзы начали заполнять мои глаза.

— Не стоит так расстраиваться, — усмехнулся Астринакс. — Теперь у тебя есть перспектива, пусть и всего лишь как у рабыни.

— Сейчас Ты намного красивее, чем когда я тебя купил, — снова вступил в разговор Менон. — Ты становишься рабски красивой, рабски возбуждающей. Те молодые люди, которые оценили твою красоту тогда, когда Ты находилась в своём собственном мире, закричали бы от удовольствия, если бы смогли увидеть тебя теперь, уже рабыней. Рабство значительно увеличивает красоту женщины. Теперь, милая Аллисон, те молодые люди, потея от возбуждения, кричали бы, азартно торгуясь и предлагая за тебя цену, в надежде заполучить тебя в свой ошейник.

Моя голова опустилась сама собой.

— Итак, я заключаю, что в вашем мире Ты была истинной «свободной женщиной», — подытожил Астринакс, — со всем присущим им тщеславием, мелочностью и лживостью, амбициями и планами, манипуляциями и махинациями, претензиями и интригами, обманами и откровенным враньём.

— Возможно, Господин, — не стала пытаться переубедить его я.

— Но теперь, — сказал он, — Ты больше не в своём собственном мире.

— Нет, Господин, — вздохнула я.

— Свободным женщинам вашего мира свойственно неверно распоряжаться своей властью, — добавил Астринакс.

— Возможно, Господин прав, — прошептала я.

Я была напугана и отчаянно надеялась, что в этом мире меня не станут наказывать за те ошибки, которые я могла совершить на своей прежней планете. И всё же, никто не знает, как мужчины будут смотреть на эти вещи, а ведь именно они — хозяева положения.

— Свободные женщины на Горе, — сказал Астринакс, — тоже неправильно распоряжаются своей властью.

Мне сразу на ум пришла мысль о свободной женщине, приведшей меня в такое замешательство.

— Я не смею судить об этом, Господин, — отозвалась я. — Они свободны, а я — рабыня.

— Впрочем, если сорвать их одежды, надеть ошейник и бросить к ногам мужчин, — усмехнулся Астринакс, — то выяснится, что они не так уж и отличаются от тебя.

— Я не смею рассуждать на эту тему, Господин, — повторила я. — Они свободны, а я — рабыня.

— Все вы женщины, — пожал он плечами. — И ничего больше.

— Да, Господин, — поддакнула я.

— Аллисон, — обратился ко мне Астринакс, — давай предположим, что одна из твоих сестёр по неволе, на кухне, получила леденец, возможно, в качестве поощрения от клиента, ожидающего за столом.

— Господин? — несколько растерялась я.

Я знала, что некоторые посетители приносили с собой такие маленькие угощения, например, в своих кошельках. Обычно это были карамельки, которые можно было медленно рассасывать, растягивая удовольствие. Иногда они бросали их на пол и велели девушке вставать на четвереньки и, с благодарностью опустив голову, поднимать подачку губами. Иногда они могли приказать девушке встать на колени у скамьи, запрокинуть голову, закрыть глаза и широко открыть рот. Строго говоря, рабыня не может знать, ждёт её награда или оплеуха, однако, как вы можете догадаться, обычно она превосходно сознаёт, как, скорее всего, лягут кости. Если её работа была выполнена недостаточно быстро, прилежно или почтительно, вероятно, ей не стоит надеяться на что-то кроме пощёчины. «Простите меня, Господин», — прорыдает она в этом случае и поспешит вернуться к своим обязанностям, теперь с непоколебимым намерением повысить своё рвение в обслуживании клиентов. По крайней мере, её не отправили под плеть. Однако, в большинстве случаев, раз уж ей приказали встать на колени, то, скорее всего, её собираются вознаградить, положив ей в рот леденец. «Спасибо, Господин», — выдохнет она, облизывая и целуя руку, соизволившую даровать ей столь драгоценный подарок. Какая гордость охватит её, когда она, обладательница столь редкого удовольствия, поймает на себе завистливые взгляды своих сестёр по цепи!

Как она будет растягивать это удовольствие, стараясь продлить его как можно дольше!

Безусловно, администрация заведения относится к таким чаевым с осуждением, всё же эти женщины всего лишь рабыни.

Интересно, в силах ли свободный человек понять, насколько важно такое вот лакомство, ничего не значащее с их точки зрения, настолько крошечное, вкусное и сладкое, может быть для одной из ваших, презираемых вами, девушек, носящих ошейник.

Даже сегодня такая вещица по-прежнему остаётся необыкновенно значимой для меня, и мой господин запросто может отказать мне в этом, да зачастую и отказывает, стоит ему только этого захотеть, а уж в то время, в заведении Менона, такая маленькая вещица казалась мне непередаваемо драгоценной и важной.

Я не пробовала таких конфет с самой Земля, с того самого момента как меня «сорвали», словно один из плохо защищённых, выставленных на всеобщее обозрение, висящий на ветке фруктов, легко доступных работорговцам в «рабском саду Земли», с момента моего приобретения, моего захвата, с того момента, когда меня тривиально заманили в ловушку, как простое гладкое, беззащитное животное, не осведомлённое и наивное, легко попавшее в руки методично занимающихся своим делом охотников.

— Ну а теперь, — продолжил Астринакс, — давай предположим, что девушка, которой дали леденец, захочет придержать его до лучших времён, отложить удовольствие напоследок, возможно, до окончания её работы, и где-нибудь припрячет лакомство, например, в соломе своего матраса, а Ты, незамеченная ею, это увидишь.

— И что, Господин? — осторожно поинтересовалась я.

— Далее мы предположим, что у тебя появился шанс, незаметно, оставаясь вне подозрений и совершенно безнаказанно украсть это. Как бы Ты поступила?

Признаться, мне эта беседа не нравилась совершенно. Лгать я боялась, но ещё больше мне было страшно говорить правду.

— Должна ли я отвечать правдиво? — спросила я.

— Ты — рабыня, — напомнил мне Менон.

— И меня бы поймали? — уточнила я.

— Нет, — кивнул Астринакс.

— Я же не дура, — пожала я плечами.

— Конечно, нет, — кивнул Астринакс.

Известно, что высокий интеллект был одним из свойств, особо ценимых в рабынях. Неужели кому-то захотелось бы владеть глупой рабыней? Кроме того, бытует вполне обоснованное мнение, что лучшие рабыни получаются из умных женщин. Просто чем умнее женщина, тем быстрее она осознаёт, что ошейник действительно на ней, что она теперь фактически принадлежит владельцу и это полностью поддерживается и одобряется обществом, и что спасения нет, бежать невозможно. Отныне она рабыня, безоговорочно и безвозвратно. С того момента, как она по-настоящему встала на колени, внутри её тела начинают бушевать сексуальные побуждения и потребности. Она осознаёт биологическую природу своего существа. До неё доходит, что биологически она является собственностью мужчин, и это понимание, вместе с изучением ошейника на её шеи и осознанием полного отсутствия какого-либо иного выбора, целиком и полностью изменяет её, заставляя уступить своему существу и природе, стать покорной и отзывчивой к категорическому мужскому доминированию, отдаваться ему беспомощно и жадно, естественно, неистово и благодарно, как тому, чего она так долго жаждала, без чего она не была цельной, ибо это обусловлено радикальным диморфизмом полов человеческого рода.

Со временем она приходит к тому, что жаждет цепей и ласки. И даже сама попросит об этом.

— И она — всего лишь рабыня? — переспросила я.

— Конечно, — подтвердил Астринакс.

— Тогда, — сказала я, — конечно, я украду леденец. А что, кто-то этого не сделал бы?

— Многие, — ответил Менон, и в его голосе мне послышались нотки сожаления.

— Думаю, что она — то, что нужно, и даже более чем, — заявил Астринакс.

— Боюсь, что да, — буркнул Менон.

— Господин? — спросила я, не на шутку встревожившись.

— В конечном итоге, — сказал Менон, — Ты должна будешь вырастить в моральном плане.

— Господин? — не поняла я его замечания.

— Ты — рабыня, — напомнил он. — От рабыни ожидается куда большей морали, чем от свободной женщины.

— Из-за того, что они боятся наказания? — спросила я.

— Возможно, — пожал плечами Менон.

— Но почему тогда, Господин, — не удержалась я, — показания рабыни в суде, считаются доказательством, только если они получены под пыткой? Ведь они и так не смеют лгать.

— По мне так было бы лучше, — проворчал Менон, — получать под пыткой доказательства от свободных женщин, это именно они славятся тем, что говорят только от, что выгодно им.

— Под пыткой, — хмыкнул Астринакс, — зачастую говорят не правду, а то, что от них хотят услышать, лишь бы остановить боль.

— Ты меня разочаровала, Аллисон, — покачал головой Менон.

— Простите меня, Господин, — прошептала я.

— Она — варварка, — напомнил ему Астринакс.

— И то верно, — махнул рукой Менон.

— Зато меня порадовал твой ответ на мой вопрос, — сказал Астринакс.

— Рабыня рада, что Господин ею доволен, — отозвалась я.

Само собой, у девушки есть право блюсти свои интересы, пользоваться подвернувшимся шансом, чтобы улучшить своё положение, получить преимущество и так далее.

— Я думаю, что Ты — хитроумная рабыня, — заметил Астринакс.

— Спасибо, Господин, — улыбнулась я.

— Именно хитроумная, а не умная, — добавил он, чуть помолчав.

— Господин? — опешила я.

— Да, хитроумная, и это несомненно, — кивнул агент.

— Спасибо, Господин, — только и оставалось, что поблагодарить мне.

Конечно, мне была обидна данная им мне характеристика. Всё же от выражения «хитроумная» отдавало низостью, мелочностью и хитростью.

— И прелестная, — сказал он.

— Спасибо, Господин, — повторила я.

— Прелестная рабыня и к тому же хитроумная, — усмехнулся Астринакс.

— Спасибо, Господин, — снова ответила я, правда, совершенно не будучи уверенной в том, что это было комплементом. Разве я не была умной, не была красивой, по крайней мере, среди женщин Земли, если не в сравнении с гореанскими девушками, носящими ошейник?

Но не является ли слово «хитроумная» простым умалением, со стороны некоторых индивидуумов, истинного интеллекта, того, что позволяет действовать с точки зрения целесообразности, поступать благоразумно и мудро, того, посредством чего можно добиваться поставленной цели, продвигать свои интересы с наименьшими усилиями, не отвлекаясь на посторонние препятствия вроде принципов, кодексов, правил и прочих эфемерностей?

Меня охватило раздражение. Я знала, что была довольно умна. Девушек в женское сообщество отбирали не только исходя из внешнего вида, осанки, умения одеваться, положения в обществе и так далее. Мы были отобраны, по крайней мере, частично, чтобы повысить репутацию женского сообщества, как всеми признанной, широкой дороги к богатству и власти. Членство в сообществе являлось признанием нас завидными призами брачной гонке, ставило выше менее удачливых девиц, что значительно повышло шансы найти завидного жениха.

— В твоём прежнем мире, — продолжил меж тем Астринакс, — предполагалось, что Ты была искусна в определенных женских практиках, обычно связываемых со свободными женщинами. Например, наверняка Ты была квалифицирована в умении подольститься к мужчине, подразнить его, управляя, играя на его чувствах, вселить в него надежду, поощрить действовать в твоих интересах или, не исключено, в интересах твоих покровителей, взглядами, улыбками и словами побуждая его к определённым решениям и поступкам.

— Возможно, Господин, — не стала отрицать я.

Я наслаждалась такими играми, которые устраивала иногда ради выгоды, иногда для развлечения. Было нетрудно получить удовольствие от своего эффекта на мужчин, как юных, так и зрелых. Конечно, тогда я не была уязвимой рабыней, собственностью и объектом для наказаний. Тогда я была свободной. На мне не было ошейника. Тогда мне можно было много чего делать, на что я не осмеливалась теперь, когда мою шею окружал ошейник.

— Как Ты думаешь, получилось бы у тебя участвовать в подобных мероприятиях теперь? — поинтересовался Астринакс.

— Я не понимаю, Господин, — насторожилась я, отчаянно опасаясь, сказать что-нибудь, за чем может последовать порка.

— Ты смогла бы улыбаться мужчинам, разнося им напитки, тереться о них, находясь рядом, поощрительно улыбаться, смеяться, делая вид, что разделяешь их неудачи, радости и разочарования, и удерживать их от желания прекратить заниматься определёнными действиями?

— Господин? — совсем запуталась я.

— Смогла бы Ты правдоподобно солгать, если тебе будет приказано, сыграть заинтересованность, там где Ты никакого интереса не чувствуешь, сымитировать привязанность, когда о ней не идёт и речи, воспользоваться своей красотой, а этого у тебя теперь не отнимешь, чтобы нашёптывать, подлизываться, возбуждать, провоцировать и влиять на мужчин, даже притом, что это ведёт их разорению, краху или нищете?

— Я не уверена, что понимаю Господина, — пробормотала я.

— Астринакс, подыскивает рабынь для игорного дома, — пояснил Менон, не скрывая своего раздражения. — Одного из нескольких на улице Удачи. В таких домах обычно держат красивых рабыни, чтобы они прислуживали мужчинам, подавали напитки и еду, служили элементом декора, украшением обстановки, отирались среди посетителей, поощряя их делать ставки, порой даже за гранью безрассудства.

— Теперь я понимаю, — кивнула я.

— Поначалу, — продолжил он, — тебе предстоит побыть младшей рабыней, чтобы иметь возможность присмотреться, а заодно помогать другим девушкам.

— Да, Господин, — поддакнула я, обрадованная тем, что мне, по крайней мере, вначале, дадут время изучить обстановку. Возможно, в таком месте у меня может появиться шанс привлечь внимание мужчины и заполучить для себя частного владельца. Можно было бы подойти к этому вопросу максимально рассудительно, найдя мужчину, и красивого, и сильного, и, учитывая место, вполне возможно, весьма небедного. У девушки есть способы повлиять на представителя противоположного пола, заставив задуматься о её покупке.

Признаюсь, по ночам мне было ужасно одиноко в своих цепях. Порой я в расстройстве металась на матрасе и сжимала их, эти стальные узы, так, что чуть не срывала кожу с ладоней.

— Кажется, я знаю, о каком доме идёт речь, — проворчал Менон, обращаясь Астринаксу. — Если это, то место, о котором я думаю, то ходят слухи, что там играют нечестно.

— Если это так, — улыбнулся Астринакс, — полагаю, что у нашей малышки Аллисон есть шанс замечательно туда вписаться.

Мне сразу вспомнился мой ответ на вопрос о леденце.

— Несомненно, — буркнул Менон.

На мгновение я испугалась, что разочаровала своего хозяина.

— Ты ведь понимаешь то, что мы имеем в виду, не так ли, Аллисон? — осведомился Астринакс.

— Да, Господин, — заверила его я.

— И Ты думаешь, что смогла бы справиться со своими обязанностями, работая в таком месте?

— Да, Господин, — кивнула я.

— Вот и я так подумал, — усмехнулся он.

— Рабыни там, нужны для того, — предупредил Менон, — чтобы развязывать шнурки на кошельках, чтобы побуждать парней бросать золото на столы, рисковать многим без всяких веских причин, чтобы облапошить, отвлечь внимание, если появятся признаки колебаний или осмотрительности, чтобы вскрикивать от удовольствия, если на подносе зазвенит лишний тарн, если тянут ещё одну карту, ещё раз бросают кости.

— Да, Господин, — поддакнула я, не видя особых поводов для беспокойства для себя лично.

— Кого-то потчуют алкоголем, — продолжил он, — другим приносят еду, лишь бы удержать их за столами.

— Я понимаю, — кивнула я.

— От тебя ожидается, что Ты будешь во всём этом участвовать, — предупредил хозяин столовой.

— Да, Господин.

— И от тебя будут ожидать, — присоединился к нему Астринакс, — что Ты будешь хорошо делать подобные вещи, с выражением восхищения и энтузиазма на лице. Думаешь, у тебя получится?

— Да, Господин, — заверила его я.

В таком месте вполне можно было подцепить подходящего владельца, возможно даже богатого, хотя, по правде говоря, я тешила себя надеждой быть его единственной рабыней.

— В цене мы сошлись, — сказал Астринакс, — если мне не изменяет память, речь шла о серебряном тарске.

Я ошеломлённо уставилась на него. Первоначально за меня дали всего сорок два медных тарска.

— Теперь, — сказал Менон, подымаясь и глядя на меня с высоты своего роста, — цена изменилась. Прошу за неё пятьдесят. Пятьдесят медных тарсков.

— Ого, — хмыкнул Астринакс, улыбаясь.

— Она не стоит серебряного тарска, — развёл руками Менон.

Я так и оставалась стоять на коленях между ними, пока они пересчитывали свои тарски.

Когда сделку скрепили рукопожатием, я набралась смелости и подняла взгляд на Менона.

— Позор, — бросил тот, глядя на меня сверху вниз, — что интерес работорговцев не простирается дальше ума, смазливого лица, беспомощности и скрытой страсти. Возможно, им следовало бы больше интересоваться характером их добычи.

— Господин? — не поняла я его возмущения.

— Место таких женщин как Ты, — заявил он, — под плетью.

— Пожалуйста, не бейте меня, Господин, — взмолилась я.

— Убери её с моих глаз, — буркнул Менон.

Астринакс встал и, вытянув из своего мешка свёрток пурпурной ткани, швырнул его мне. Прямо сказать, этот лоскут трудно было назвать очень обильным, настолько мало он скрывал. На спине были какие-то буквы, прочитать которые я не смогла.

— Подъём, моя дорогая, — объявил Астринакс.

Послушно встав, я выставила бедро, как меня учили.

Астринакс окинул меня оценивающим взглядом и, думаю, был удовлетворён увиденным.

— Следуй за мной, — бросил мне Астринакс, толкая дверь, ведущую из кабинета в зал.

— Я хочу пожелать вам всего хорошего, Господин, — сказала я Менону.

— Проваливай, — отмахнулся тот.

— Да, Господин, — вздохнула я и поспешила за Астринаксом, чувствуя, как мои глаза застилают слёзы.

Мне отчего-то было грустно, но с другой стороны меня переполняло ликование от одной мысли, что кухня, столы, посуда остались позади. А ещё у меня не осталось никаких сомнений в том, что в той тунике, которую я теперь носила, я буду неотразима. Злобный взгляд свободной женщины, всё ещё ошивавшейся неподалёку от конторы ресторатора, был тому неопровержимым подтверждением.

Настолько выше её я почувствовала себя в тот момент.

Она была всего лишь свободной женщиной. А я была рабыней, едва одетой, в ошейнике, красивой, желанной, находящейся в собственности, тем видом женщины, который хотят мужчины, тем видом женщины, который они ценят и покупают.

Я была в тысячу раз выше её.

Возможно, в чём-то я могла быть ниже её, хуже грязи под её сандалиями, но в других аспектах я была тысячекратно выше.

Неудивительно, что они нас так ненавидят, а мы их так боимся.

Насколько особенно это, быть рабыней, и как правильно это было для меня!

Это было тем, чем я была и должна быть.

Если внутри Ты рабыня, то почему тебе нельзя быть рабыней явно?