48

Пока два арестанта, сидя на своих табуретках, беседовали в камере № 32 в тюрьме Вестре, два министра — коллеги беседовали в роскошных покоях дворца Кристиансборг.

На стенах, обитых штофом, висели портреты покойных датских министров иностранных дел, а сквозь высокие окна господа могли видеть манеж, конюшни и зеленую медную крышу дворцового театра. Стулья, на которых они сидели, были вывезены когда-то из дворца губернатора и напоминали о том времени, когда Дания была великой империей.

Министр иностранных дел и цементный министр обсуждали положение. Два разных человека. Один — пожилой юнкер, холодный, надменный. Второй — более молодой богатый буржуа, невысокий, уже толстеющий, похожий на агента по продаже пылесосов или холодильников; казалось, он пришел предложить товар своему аристократическому коллеге. Когда министр иностранных дел говорил, цементный министр усердно кивал головой и поддакивал.

Беседа проходила при полном обоюдном согласии. Оба понимали, что немцы выиграют войну, с этим нужно мириться, нравится нам это или нет. Да почему бы и не нравиться? Дело уже решено, великие победы на Востоке убедили всех благоразумных датчан в необходимости лояльно сотрудничать с победителями. В Берлине произведет хорошее впечатление, если датчане выставят военный корпус добровольцев, который под знаменем Даннеброга примет участие в крестовом походе против большевизма. Цементный министр обещал использовать свое влияние в деловых кругах и добиться, чтобы вербовку финансировали частные лица. В этом деле можно сыграть на симпатиях к Финляндии. Очень важно, чтобы Дания участвовала в войне хотя бы символически. В завоеванном и расчищенном восточном пространстве найдется поле действия для датской предприимчивости и инициативы.

Представитель деловых кругов внимательно слушал, что скажет его аристократический коллега о будущей колонизации безлюдных русских областей. У маленького цементного министра была привычка слушать с открытым ртом. Его лицо в такие минуты принимало наивное выражение, часто сбивавшее людей с толку. Но он отнюдь не был наивен.

Министр иностранных дел взглянул на часы.

— Я жду начальника полиции, — сказал он. — Нет, сидите, пожалуйста! Я буду очень рад, если вы останетесь.

— Как вам угодно, — послушно сказал цементный министр.

Вскоре в комнату вошел начальник полиции Ранэ. Он двигался по ковру, кланяясь и улыбаясь, как фокусник на сцене, и разводил руками, как бы показывая публике, что у него в рукавах не спрятаны кролики.

Министр иностранных дел холодно посмотрел на своего занятного гостя.

— Я просил вас прийти, потому что я совершенно не удовлетворен сообщениями, доставляемыми вашей так называемой полицией безопасности о деятельности коммунистов. У меня фактически нет сведений!

Начальник полиции Ранэ заерзал на своем стуле.

— Мне незачем объяснять вам, что в Дании существует единственная организованная группа, опасная для оккупационных властей, — продолжал министр иностранных дел. — Это — коммунистическая партия. Эту партию требуют обезвредить. Вы мне, наверно, скажете, что в воскресенье арестовали даже большее число коммунистов, чем требовали немцы. Но это же факт, что руководство коммунистической партии все еще на свободе. Из трех коммунистов — депутатов фолькетинга арестован только один. Второго упустили на Главном вокзале! А третьего вообще не смогли найти!

У меня имеется информация, каковой вы, господин начальник полиции, пе смогли добыть через ваших агентов. Мне, например, известно, что коммунистическая партия через своего представителя уже прошлым летом вела переговоры с безответственными кругами консерваторов о движении Сопротивления, об открытом сопротивлении оккупационным властям. Немцам это тоже известно. Я вынужден потребовать, чтобы беспорядкам был положен конец! Я требую обезвредить коммунистическую партию и арестовать ее председателя!

Начальник полиции отчаянно жестикулировал. Со слезами на глазах он говорил о трудностях, переживаемых СИПО. Вражда и интриги со стороны копенгагенской полиции в отношении государственной полиции нанесли непоправимый вред делу. К сожалению, можно без преувеличения утверждать, что прежний министр юстиции прямо-таки терроризировал СИПО и покушался на дело всей жизни старого министра юстиции Йеронимуса. Франсуа фон Хане, например, не дали возможности создать гражданскую разведку, и этот высокоодаренный работник редактирует ныне немецкие сводки в отделе прессы, подчиняющемся бюллетеню «Европейские корреспонденции» в Берлине, и получает жалованье в немецком посольстве, помимо Национального банка. Датская же полиция могла выплачивать ему лишь очень скромное месячное вознаграждение через издательство за «составление годового полицейского отчета». Второй талантливый сотрудник СИПО Ольсен предоставил себя в распоряжение немецкой контрразведки. Таким образом, СИПО лишилась своих лучших сил.

— У меня просто нет денег для оплаты труда этих людей! — жаловался начальник полиции.

Цементный министр схватывал все быстрее, чем можно было догадаться по выражению его лица. На одно мгновение министр иностранных дел как бы случайно задержал на нем взгляд, и тот сразу же понял, чего от него ждут.

— Извините, господин начальник полиции, — сказал он, — Если государство не может предоставить вам средства, необходимые для оплаты сотрудников, в помощи которых вы нуждаетесь для решения государственно важных задач, чего требует министр иностранных дел, я лично готов…

Тем самым цель встречи была достигнута, и вскоре господа расстались, чтобы заняться ответственными делами, возложенными на них в трудное для страны время. Цементный министр поехал в главную контору-своей фирмы на Вестергаде, начальник полиции-в Полицейское управление. Предварительно они договорились, что нужных полиции безопасности людей на следующий же день примут в Цементном министерстве, где и будут улажены все необходимые вопросы.

Эгон Чарльз Ольсен был тем человеком, которого начальник полиции Ранэ избрал для особо доверительных поручений во имя безопасности родины. За последнее время связи Ольсена с Полицейским управлением и вправду заметно ослабели. Он стал обладателем прекрасного кабинета в отеле «Англетерр» и постоянным сотрудником немецкой контрразведки. Ежедневно бывал в Дагмархусе и принадлежал к числу избранных, называвших Дядюшкой Гансом добродушного комиссара по уголовным делам Германсена.

В Цементном министерстве Эгона Чарльза Ольсена приняли как важную персону. Весело настроенный, благоухающий, в светлом летнем костюме с цветком в петлице, он вошел в кабинет министра. Министр какое-то мгновение взирал на него с открытым ртом, словно увидел знакомого. Но он тут же закрыл рот и ограничился сердечным рукопожатием со своим благоухающим гостем, и оба постарались забыть о том, что встречались раньше.

Они беседовали лишь о размерах вознаграждения услуг Ольсена. Его требование заставило министра еще раз открыть рот от изумления. Но Ольсен пояснил, что у него значительные расходы на представительство и, кроме угощения, ему приходится платить мелким доносчикам наличными.

Собеседники договорились, что Ольсен будет получать вознаграждение, равное жалованью начальника департамента министерства. Ежемесячно ему будут выплачивать это вознаграждение в кассе цементного треста на Вестергаде.

С легким сердцем и в веселом настроении Ольсен покинул министерство на Слотхольмсгаде. Насвистывая, он шел по улице, наслаждаясь летним теплом. Он направлялся на Кёбмагергаде к кабачкам в центре города, где в течение многих лет проходила его жизнь и где он зарабатывал себе на хлеб. Эгон Чарльз Ольсен сделал необычную для завсегдатаев кабачков карьеру. Его не смущали неудачи, он стремился вперед и вверх, как и рекомендуют все учебники. Он многого достиг благодаря своему упорству и осторожности, но ему хотелось подняться еще выше. Ольсен был гражданином общества, нуждавшегося в его способностях и поощрявшего его талант. Он уже принадлежал к верхушке этого общества. Был на равной ноге с графами и министрами. Получил наивысший для чиновника оклад. И имел все основания насвистывать и быть в прекрасном настроении.

Но Ольсен не принадлежал к числу тех, кого удачи делают высокомерным и кто забывает старых знакомых. Он, например, не гнушался зайти в маленькую типографию на Стенгаде, где он в трудные дни получал скромное жалованье за печатание идеалистических брошюр и за чистку машин.

— Ольсен — слабый человек, но верный друг, — сказал типограф Дамаскус.

Он радушно встретил своего бывшего сотрудника и предложил ему вишен из бумажного пакетика.

— Они кислые, — сказал Ольсен.

— Но полезные, — заметил типограф. — А самое прекрасное, что ягоды ешь, так сказать, ради самих ягод. Их съедаешь без сожаления. Ягоды соблазняют тебя своим цветом, ароматом, они прямо-таки взывают, чтобы ты их съел. А косточки падают в землю и снова возрождаются к жизни.

— Я не глотаю косточек, — сказал Ольсен. — И я никогда не слышал, чтобы вишневые деревья росли в отхожих местах.

— Дело не в отхожих местах, — ответил Дамаскус. — Не надо противиться естественному ходу вещей в природе.

В маленькой типографии по-прежнему обсуждались высокие материи, идеалисты приходили и уходили. Дамаскус по-прежнему боролся с экономическими затруднениями. Металлические части более не исчезали, но дело все же шло плохо. Как раз теперь Дамаскус лишился хорошего клиента. Пылкий кандидат Сивертсен более не приходил в типографию проповедовать свои гуфистские идеи… Его ежемесячный журнал «ГУФ» уже не печатался на Стенгаде.

Движение ГУФ, которое в просторечии именовали гуфизмом, начиная с 1936 года держало, так сказать, руку на пульсе времени. Будучи нейтральным и умозрительным, оно не зависело ни от какой иностранной державы или системы, а действовало самостоятельно, развивая оригинальные датские гуфистские идеи.

— Но само собой разумеется, — сказал кандидат философии Сивертсен, — что в наше время гуфизм, стремящийся в первую очередь к объединению народа в самой Дании, одновременно занят и вопросом о том, способны ли датчане проявить себя как нордический народ, как представители нордической расы и установить тесное сотрудничество с другими арийскими народами как в области умственного, так и физического труда. Все это, естественно, даст датчанам возможность считать себя истинными европейцами.

После этого признания кандидат философии Сивертсен разработал программу гуфизма в двух «основных типах»: гуфизм в промышленности как корпоративная общность народа без классовой борьбы. И защита гуфистского культурного государства с одновременным оздоровлением национальной жизни.

Вскоре после напечатания программы гуфизм слился с одной из нацистских групп, вышедшей из датской национал-социалистской партии после разногласий с лидером из Боврупа. Новая объединенная партия сделала своей эмблемой древнюю нордическую руну, символизировавшую молот Тора; фюрером партии был избран основоположник гуфизма, кандидат философии Сивертсен.

Типограф Дамаскус, терпимый и мирный человек, охотно помогавший распространению самых разнообразных идей, и слышать не хотел о руне и нацизме в своей типографии.

— Этого я допустить не могу! — тихо говорил он. И решительно отказавшись иметь что-либо общее с ГУФом, он изгнал основателя гуфизма со Стенгаде.

Но существовал идеализм и помимо ГУФа. Ольсен заметил, что в типографии по-прежнему печатается «Студенческая газета». Ультракоммунизму не ставили палки в колеса, и отчеты об архиреволюционности студента Скодсборга не интересовали ни датскую СИПО, ни немецкую контрразведку. Помещение «Арбейдербладет» на Гриффенфельдсгаде было конфисковано, рослые полицейские несли вахту около него. Но на Стенгаде все было спокойно. Интеллигентный революционный листок Скодсборга не беспокоил власти.

— Ваши дела идут хорошо, Ольсен? — спросил Дамаскус. — У вас хорошая работа?

— Прекрасная, — ответил Ольсен, — А если портной Хеннингсен спросит, скажите ему, что я в мире с Иисусом.

Но старик Хеннингсен редко заходил на Стенгаде. Он одряхлел и не мог совершать длительные велосипедные поездки. Он отказался от работы по помощи заключенным, но дома, в Престё, по-прежнему раздавал на улицах маленькие брошюры и полезные библейские изречения. Он постарел и ничего не помнил. На него, очевидно, подействовало то, что его сын Фредерик Антониус не хотел с ним знаться, считая его слишком непрезентабельным. Сын даже не разрешал более старому портному шить на себя. Фредерик Антониус щеголял теперь в странном клетчатом костюме и не желал носить вещи провинциального покроя. Он был мал ростом, почти карлик, но старик невероятно гордился своим сыном, который стал инспектором тюрьмы и командовал немецкими эмигрантами, интернированными после девятого апреля. Для старика Хеннингсена было бы счастьем навестить сына, достигшего таких высот. Но портного не допускали в инспекторскую квартиру.

— Не думаю, чтобы инспектор Хеннингсен был хорошим человеком, — сказал Дамаскус. — Вы же знаете его с…

— Скажите еще, что я сидел в тюрьме! — прервал его Ольсен.

— Вы же сами рассказывали, как Хеннингсен заставлял заключенных доносить друг на друга.

— До чего здесь любят растравлять мои старые раны, — с горечью произнес Ольсен. — Как только я прихожу сюда, мне первым делом напоминают, что я отбывал наказание. Пожалуйста, могу не приходить!

— Ну что вы, Ольсен, приходите! Я так рад, что вы такой верный друг и всегда нас навещаете! Я совсем не хотел обидеть вас, Ольсен, поверьте мне! Я только говорил об инспекторе Хеннингсене, который знать не желает своего старика отца.

Эта семья меня не интересует, — сказал Ольсен. — Я очень хочу забыть некоторые вещи, но если человек выбился в люди, каждый считает своим долгом напомнить о его прошлом!

— Простите мою бестактность. Я этого не хотел. Я же вам друг, Ольсен. Я искренне радуюсь тому, что ваши дела идут хорошо. Где вы сейчас работаете?

— В цементной промышленности. Агентом по продаже.

Типограф Дамаскус обрадовался, ибо, по его мнению, цементная промышленность не таит в себе искушений для слабого человека. Цемент — тяжелый материал, его в карман не засунешь и не будешь красть мелкими партиями. Для такого человека, как Ольсен, это хорошая работа.

— Я желаю вам, Ольсен, удачи и счастья в ваших делах, — сказал Дамаскус, пожимая влажную руку Ольсена. — И обещайте мне, что изредка будете меня навещать.

— Возможно, — ответил Ольсен.

Загрузка...