Замок Фрюденхольм

52

Большой колокол прозвонил где-то в тишине тюрьмы. Значит, настало утро.

— Горшки и плевательницы! — крикнул надзиратель в камеру.

Оба заключенных камеры № 32 по очереди принимали участие в параде горшков, не забывая наблюдать все, что происходит вокруг. Затем совершался утренний туалет. Они умывались под тоненькой струйкой воды над осклизлой раковиной… Брились тупым бритвенным тюремным ножом, при помощи жесткого, не мылящегося мыла и кисточки из бумаги. Проделывали гимнастические упражнения, насколько позволяло место. Затем — завтрак, толстый кусок ржаного хлеба и эрзац чая в глиняных кружках.

Этот напиток оказывал немедленное слабительное действие, и не успевал надзиратель обойти камеры со своим жестяным кувшином, как заключенные уже начинали бить в железный брусок, вызывая сопровождающего, чтобы пойти в уборную. Тюремный персонал не в состоянии был удовлетворить такую массовую потребность, и заключенным приходилось переживать часы трудного ожидания. Приблизившись же наконец к заветному месту, они обнаруживали там засоренные унитазы и зловонное наводнение.

— Слишком много заключенных, — обиженно говорили надзиратели. — Семьдесят человек на одну уборную. Никакая канализация не выдержит!

Затем заключенных выводили на прогулку. В это время на треугольнике двора появлялся солнечный лучик, и Мадс Рам снимал рубашку и, нарушая порядок, садился под этим лучиком загорать. На него кричали, требуя, чтобы он встал и ходил взад и вперед, а он безмятежно продолжал загорать. Упорство и непоколебимое спокойствие новых заключенных, не знакомых с тюремной культурой, смущали и сбивали с толку старых, заслуженных тюремщиков. Они с ужасом видели, как подрываются тюремные устои. Бумажки и сигареты заключенные открыто бросали через стены и громко обменивались приветствиями.

Постепенно обитатели камеры № 32 смогли составить себе представление о том, кто из коммунистов был арестован. Мадс Рам прекрасно знал и имена и людей.

— Многих забрали, — сказал он, — и почти исключительно руководящих товарищей. Полиция действовала по заранее разработанному плану, такую облаву нельзя провести вдруг. Но хотя забрали много народу, многих здесь нет. Насколько я понимаю, наша партия и ее центральное руководство по-прежнему действуют.

Рам ударил в молоток, вызывая надзирателя. Через некоторое время появился старый тюремный служитель.

— Разве вы не знаете, что нужно стоять навытяжку, когда надзиратель входит в камеру?

Стоявший Рам немедленно сел.

— Я желаю говорить с инспектором тюрьмы!

Надзиратель воззрился на него. Он лишился дара речи от такой наглости и несознательности. Заключенный требует беседы с инспектором! С ума он, что ли, сошел.

— Что, не слышите, дружище? Я хочу говорить с инспектором!

Надзиратель был не глух. Но он никогда ранее не слышал ничего подобного.

— Нельзя, — наконец выговорил он, — Это невозможно.

— Но я требую, — настаивал Рам.

— Вы можете попросить передать заявление инспектору. На бланке. В заявлении вы можете ходатайствовать о чем-либо…

— Прекрасно. Дайте мне бланк!

Надзиратель вышел, громко захлопнув за собой дверь.

— Мы должны следить за собой и не опускаться, — сказал Рам, — Мы не имеем права успокаиваться. Мы должны неустанно протестовать. С неба нам ничего не свалится. Ослабления этого идиотского тюремного режима мы можем добиться только в борьбе.

Бланк принес другой надзиратель. Изысканным слогом Мадс Рам сформулировал все жалобы, какие только смогли уместиться на крошечном кусочке бумаги, он находил изысканные выражения, которые, несомненно, порадуют чиновника.

Прошел день. Хороший день, с сиянием солнца за стенами тюрьмы. Маленький квадратик солнечного света лег утром на пол камеры. В течение дня он двигался, переламывался, удлинялся, наконец вполз на стену и исчез. С ужасающим шумом были принесены жестяные миски с непонятным варевом и черный картофель в мундире. И снова прогулка по двору. После прогулки заключенные проводили время за невинной детской игрой в крестики и нолики на маленькой грифельной тюремной доске.

Перед самым отбоем, когда тюремный служитель опускал железную койку, в камеру вошел высокий человек военной выправки, в синей форме. Он вежливо снял фуражку.

— Добрый вечер. Я инспектор тюрьмы Хольгерсен.

Заключенные встали.

— Добрый вечер.

Надзиратель, спустивший койку, деликатно удалился.

— Садитесь, пожалуйста, — предложил Рам, сделав гостеприимный жест. — Сожалею, что мы не можем предложить вам стул со спинкой, но если вы удовольствуетесь этой табуреткой…

— Спасибо, я постою, — сказал инспектор тюрьмы. — Сидите, пожалуйста! У вас есть жалобы на условия в тюрьме?

— Да. Но прежде всего мы хотели бы получить объяснение нашему пребыванию здесь!

— Я сам не получил никакого объяснения и ничего не могу объяснить вам, — ответил инспектор.

— Вы не можете не знать, что подобное лишение свободы незаконно, — сказал Рам. — Нас не обвиняют в нарушении закона. Нас не допрашивали, как это полагается по конституции. Вы, господин инспектор тюрьмы, как датский чиновник, несете ответственность за нарушение конституции!

— Формальная ответственность за происходящее лежит на новом государственном прокуроре по особым делам, — ответил инспектор Хольгерсен, — Могу вам сказать, что сегодня я был у государственного прокурора и протестовал. Я был также в тюремном директорате и пытался выяснить, что это означает. Никакого объяснения мне не дали. Я сам под свою ответственность дал приказ персоналу тюрьмы несколько облегчить существующий режим. Насколько я понимаю, позже будет выработан специальный распорядок, улучшающий условия по сравнению с предварительным заключением. И вообще я приму во внимание разумные пожелания.

— Мы хотим писать письма!

— Вы получите такую возможность. Но письма будут проходить полицейскую цензуру. Вы можете также получать книги из тюремной библиотеки. Можете получать посылки с воли. Полагаю, что вы хотели бы иметь возможность курить в камере, а не только во дворе.

— Скоро ли нам разрешат свидания?

— Я надеюсь. Но решает этот вопрос государственный прокурор по особым делам.

— Очевидно, нас держат как заложников, — сказал Рам. — Иначе я не могу это объяснить. И конечно, нас выдадут немцам, как только те этого потребуют.

— Нет, господин адвокат! Нет, — возразил инспектор тюрьмы Хольгерсен, — Это невозможно себе представить! Как я сказал, мне не дали никаких объяснений. Но я догадываюсь. что вы находитесь под своего рода защитным арестом. Я полагаю, что правительство хочет защитить вас от немцев и поэтому вас интернировали в датской тюрьме.

Инспектор Хольгерсен отпер дверь.

— Желаю вам спокойной ночи.

— Извините, разрешите мне задать вам еще один вопрос, господин инспектор, — остановил его Мартин, — Как обстоят дела на фронте?

— Плохо! Немцы движутся вперед по всему фронту» Хуже и быть не может. Надеюсь, что вскоре вы сможете получать газеты. Но, к сожалению, должен вас предупредить, что и газеты в нынешнее время не радуют. Итак, спокойной ночи, господа! Доброго сна!

— Вежливый человек, — сказал Мартин, когда дверь захлопнулась. — Ты обратил внимание, что, войдя в камеру, он снял фуражку?

— Ему, во всяком случае, не по нутру то, что происходит, — ответил Рам. — Инспектор Хольгерсен — явно честный чиновник старой школы. Как чиновник он беспрекословно подчиняется правительству, и в то же время он потрясен, видя, как нарушается конституция. Для успокоения совести он цепляется за мысль, что датские власти заперли нас здесь, оберегая от худшей доли у немцев.

— Но разве это исключено? — спросил Мартин.

— Исключено по той простой причине, что такая защита совершенно излишня. Немцы сами никогда не смогли бы выследить тех датчан, которые сейчас находятся в тюрьме. Как бы они сумели это сделать? Без помощи датской полиции немцы не могли бы провести массовых арестов датских коммунистов. Датская полиция осуществила то, чего никогда не смогли бы сделать немцы. И теперь мы в ловушке под датской защитой до тех пор, пока немцы не пожелают разделаться с нами.

Они были в ловушке.

Их мучило сознание, что их предали.

Жизнь продолжалась. Шли дни. Шесть шагов вперед и шесть назад. Горшок и плевательница! Прогулка по двору. Носом в дверь! Вечный лязг ключей днем. Голодный вой полицейских собак по ночам.

Им разрешили писать письма. Они могли писать женам, зная, что написанное будут читать посторонние. И писали больше для полиции, чем для семьи. Жены поймут.

Но Рам написал и новому государственному прокурору по особым делам. А узнав, что этот государственный прокурор молод и неопытен, написал в отечески наставительном тоне и в доступной форме изложил ему содержание процессуального кодекса и конституции. В ответ ему сообщили, что, если он не изменит своего тона, его лишат права переписки.

Рам написал также министру юстиции Херниллю, но тому оставалось пробыть на министерском посту всего несколько дней, и он не успел ответить.

Стали приходить передачи. Помидоры, клубника, сладости, все то, что так трудно было купить семьям, оставшимся без кормильца. Передачи радовали не только потому, что тюремная пища была отвратительна. Заключенные чувствовали, что они не забыты. О них беспокоятся там, за стенами тюрьмы.

В назначенный срок жены выстраивались в очередь у ворот тюрьмы Вестре, чтобы вручить передачу не особенно любезному надзирателю. Маргрета снова проделала длинный путь в Копенгаген. С ней поехала жена Адольфа из Престё. Обе они были нагружены: везли мужьям необходимые туалетные принадлежности, мыло, продукты. Маргрета везла еще и подушку, о чем просил Мартин. Утром, когда она ждала автобуса, к ней подошел Енс Ольсен с корзинкой только что собранной клубники.

— Отвези это Мартину, вряд ли его там угощают ягодами! Но не называй моего имени. Достаточно сказать: от соседа. Корзинку потом верни!

Никакой враждебности в Енсе не чувствовалось. Люди редко бывают злы по природе, чаще они просто трусят.

Тюремный служитель бросил и клубнику Енса Ольсена, и помидоры, масло и сыр Маргреты в неаппетитный жестяной сосуд, разрезав предварительно кусочек сыра на тоненькие ломтики, чтобы удостовериться, нет ли в нем пилы или веревки. Жена Адольфа чуть не заплакала, когда драгоценную котлету, поджаренную ею для мужа, швырнули в сосуд вместе с конфетами и пирожными.

Передача была вручена, и они могли вернуться в Престё с первым поездом. Но откуда взять денег на очередную поездку в Копенгаген? Откуда взять денег на следующую передачу? Как добывать все необходимое для себя и детей?

К концу дня клубника добралась до камеры № 32 в несколько помятом виде, смешавшись с маслом и сыром.

Письма доходили медленнее. Сначала их отправляли в Полицейское управление, на цензуру. На датских чиновников возлагалась задача читать частные письма супругов, и они выполняли эту задачу добросовестно и старательно, они были очень исполнительными служаками.

Мартин разложил ягоды в две миски.

— Прошу, кушанье подано!

Оба торжественно уселись за праздничный стол. В камере № 32 запахло летом.

— Это из вашего сада?

— Нет, у нас нет сада. У нас перед домом лужайка в два метра и бузина. Красивая бузина. Она как раз цвела перед моим отъездом.

Мартин живо представил себе бузину, дом, улицу, Маргрету и детей. И маленькую красную тележку, которую нужно было починить.

— Как странно, — сказал он. — У меня всегда сжимается сердце, когда я думаю о детях.

— В клубнике, наверно, много витаминов, — размышлял Рам. — И от нее не растолстеешь.

— В воскресенье мы хотели пойти с детьми в лес, — продолжал Мартин. — Я им обещал. Я обещал также починить тележку. А времени не хватило.

— Да, времени нам всегда не хватало, — согласился Рам, — Мы работали, выбиваясь из сил, чтобы другим людям жилось лучше. Поэтому-то мы и сидим здесь. А теперь давай вообразим, что у нас отпуск. Кто знает, сколько времени он продлится? Когда мы выйдем отсюда, дел у нас будут полные руки! Слушай, мы можем еще выкурить по сигаре после еды.

Раму кто-то прислал полкоробки сигар, бог знает каким образом добытых. Их вытащили из коробки и швырнули в жестяной сосуд, осмотрев и расковыряв добросовестно каждую сигару. Но все же несколько штук остались почти целыми. Рам ударил в брусок, чтобы вызвать надзирателя зажечь им сигары. Держать в камере спички не разрешалось.

Надзиратель дал им огня от своей зажигалки.

— У вас тут прекрасные условия! — сказал он. — Сидите и наслаждаетесь жизнью!

— Что нового на воле?

Надзиратель оглянулся, прежде чем ответить.

— Дела идут чертовски скверно, — тихо сказал он. — Газетам, конечно, верить нельзя. Немцы не выполнили обещания: не взяли ни Ленинграда, ни Москвы. — Он быстро вышел, хлопнув дверью.

— Приятно, что тюремный служитель может нормально разговаривать и вести себя, — сказал Рам. — Дела постепенно улучшаются.

— Этот черный всегда вел себя хорошо, — возразил Мартин, — А некоторые другие действительно стали лучше.

Многое стало лучше. Они могли теперь читать. Правда, тюремная библиотека была чрезвычайно убога, но они получали книги из дому. Книги, передачи, письма, свободное общение — все это делало пребывание в тюрьме не таким уж невыносимым.

Однажды вечером надзиратель с шумом открыл дверь камеры и вызвал Мадса Рама.

— Быстро собирайте свои пожитки!

— Зачем?

— Вас переводят.

— Переводят? Куда?

— В номер двести десять.

— Почему? Почему я не могу остаться здесь?

Надзиратель не ответил.

Из некой высшей инстанции пришел приказ держать коммунистов в одиночках. Им нужно помешать беседовать друг с другом. Пусть научатся жить в одиночестве. Пусть в одиночках подумают о сложившемся положении.

Рам собрал свои вещи — мыло, зубную щетку, бритвенные принадлежности, желтую тетрадь с инструкцией по использованию и правилами уличного движения. Поделил сигары с Мартином.

— Поскорей! — торопил служитель. — Сверните одеяло и простыню! Живей!

— Прощай, товарищ! — сказал Рам, — Мы еще увидимся… — Голос у него звучал хрипло. У Мартина тоже.

— Прощай. Спасибо за все. Не падай духом!…