Записки музыковеда

Глава 7. Соллертинский

Человек, каких уж нет

В современной жизни понятие «интеллектуал» уходит, хорошо еще, если на второй план. Людей, обладающих не только специальными знаниями, но и общим видением ситуации в культуре, практически не осталось. Но именно таким был Иван Соллертинский, выдающийся деятель культуры и настоящий интеллигент. 3 декабря 2021 года культурная общественность нашей страны и мира отметила 120-летие со дня его рождения.

Композитор и музыковед А. Гозенпуд подметил в облике Соллертинского одну характерную черту:

«При первой встрече с ним поражала не столько глубина интеллекта, сколько его блеск. Оценить бездну его эрудиции предстояло позднее».

Его истинная профессия даже не редкая, а практически полностью вымершая в наше время узких специализаций — Иван Соллертинский был интеллектуалом, обладающим не только необъятными знаниями, но и «орлиным взглядом» на культурное пространство, со всеми его частностями, нюансами, особенностями.

Творческий облик Соллертинского поражал своей многогранностью: музыковед, филолог, критик, театровед, балетовед, лектор, публицист, педагог. И ни в одной из этих областей он не был дилетантом, а достигал подлинных вершин.

Он, например, опубликовал ряд талантливых работ, посвященных испанской поэзии и драматургии XVI–XVII веков, пьесам Мольера. Балет он знал как специалист, и не только его историю, курс которой преподавал в хореографическом училище им. Вагановой, но и профессионально разбирался в балетной технике. Рецензий Соллертинского на концерты, драматические, оперные и балетные спектакли (их опубликовано более 300), емких, метких и остроумных, с нетерпением ждал весь Ленинград. Он обладал способностью глазами читать партитуры симфонических произведений, в результате чего знал наизусть десятки симфоний, даже если никогда их не слыхал — вплоть до вступления каждого инструмента.

Вклад Соллертинского в музыковедение поистине бесценен. Он создал более сотни фундаментальных работ по истории музыки. В своих монографиях, среди прочих композиторов, он, пожалуй, первым в мировой науке обратил пристальное внимание на Мейербера и Оффенбаха. Соллертинский написал несколько блестящих исследований на тему связи музыки и литературы.

Язык его работ соединял точность и меткость с поэтической образностью. Он обладал необычайно тонким чувством стиля. Как артист не может в одинаковой манере сыграть Чацкого и Фамусова, Дона Жуана и Дона Карлоса, так Соллертинский, обращаясь к творчеству какого-либо композитора, стремился найти средства языка, отвечающие характеру того или иного автора. Колкость, язвительность, остроумие и ирония определяют стиль его работы об Оффенбахе: он словно призывает в сотрудники Гейне-фельетониста. Страницы его монографии о Берлиозе окрашивает романтическая взволнованность и патетика; мемуары композитора, которые он вкрапливает в свою работу, стилистически неотличимы от текста самого Соллертинского.

О процессах, происходивших практически одновременно в европейской опере (веризм с его вниманием к психологическим переживаниям героев, внесением в оперу атмосферы трогательной сентиментальности) и неовенской оперетте, фактически превратившим жанр из забавной комедии в сентиментальную музыкальную драму, Иван Иванович выразился чрезвычайно точно и остроумно, назвав Кальмана «главным пуччинизатором европейской оперетты».

И.И. Соллертинский родился в семье высокопоставленного чиновника Министерства юстиции, тайного советника и сенатора Ивана Ивановича Соллертинского. Вся его сознательная жизнь была связана с Ленинградом.

О его феноменальной памяти и интеллектуальных способностях рассказывают легенды. Но они чаще всего оказываются чистой правдой. Свободно говоривший на тридцати двух языках, знавший более 100 диалектов, он даже личный дневник, чтобы избежать чужих глаз, вел на старопортугальском, который, кроме него самого, знало 5 или 6 человек на всей планете.

Получая свою профессорскую зарплату в Ленинградской консерватории, он в шутку расписывался то по-японски, то по-тайски, то по-коптски. Без конспекта и подготовки мог читать лекции по истории музыки или литературы на любом романском языке. Мог наизусть прочесть всего Сервантеса, в оригинале, конечно. Знал на память «Одисею» и «Илиаду» по-древнегречески, а многие стихи Горация и Вергилия — по-латыни.

У него была совершенно необычная, «фотографическая» память. Андронников вспоминал:

Его любимой игрой была такая. Кто-то спрашивал, например, что напечатано на 237 странице 5 тома Полного собрания сочинений Гоголя издания 1935 года. Иван Иванович, ни мгновения не раздумывая, говорил: «Хвала вам, художник! Виват, Андрей Петрович! Рецензент, как видно, любил фами..». При этом пояснял: фами — первая половина слова «фамилярность», но «льярность» идет уже на 238 странице. Проверяли — точно!

Вот что рассказывает знаменитый актер Василий Меркурьев:

Как-то ехали мы с репетиции. У меня в руках была только что вышедшая книга А.Толстого «Петр Первый». Иван Иванович попросил: «Дайте почитать здесь, в трамвае». Пока мы ехали, Соллертинский быстро листал книгу. Когда настал момент выходить, Иван Иванович вернул книгу с благодарностью: «Замечательная книга». — «Ну, Иван Иванович! Так вы дочитайте, потом вернете». — «Нет, отчего же, я прочел. Очень внимательно. Можете спрашивать любой отрывок».

При этом он очень любил разыгрывать окружающих, сочиняя образ какого-нибудь, никогда не существовавшего поэта или музыканта, придумывая его биографию, портрет, цитируя его сочинения. Он испытывал удовольствие, когда кто-то попадался на его удочку, говоря «конечно, как же, знаю». Соллертинский говорил, что уважает людей, которые могут прямо сказать, что чего-то не знают. «Стесняться этого может только идиот», — считал Иван Иванович.

Все отмечали у Соллертинского бесподобное чувство юмора. Шостакович:

Однажды в моем присутствии Соллертинский сбил спесь с чванливой и неприятной женщины. Сама она была никто, но муж ее был в Ленинграде важной шишкой. На банкете в честь оперной премьеры в Малом театре Соллертинский подошел к ней, и, желая сделать ей комплимент, сказал в своей обычной восторженной, сбивчивой манере: «Как замечательно вы выглядите, вы сегодня абсолютно восхитительны!» Он только собирался развить свой дифирамб, как дама прервала его: «К сожалению, я не могу сказать того же о вас». (Она имела в виду как лицо Соллертинского, так и его довольно экстравагантную манеру одеваться.)

Но при Соллертинском было его остроумие, и он ответил: «Почему бы вам не поступить так же, как я? Солгите».

А иногда Иван Иванович мог быть язвительным, саркастическим, беспощадным. Вот два примера, которые приводят современники.

Когда Соллертинского попросили высказаться по поводу выступлений дирижера-вундеркинда Вилли Ферреро, он ответил:

По-моему, хороший 12-летний дирижер — все равно, что хороший 12-летний гинеколог.

Перед войной в Мариинском театре был поставлен балет Соловьева-Седого «Тарас Бульба». Для Василия Павловича, замечательного в своем песенном творчестве, балет был явно не родной областью. Музыка мало кому понравилась, но находились и ее яростные защитники. На одном из обсуждений какая-то дама говорила, что слышала музыку в фортепианных набросках, и было великолепно: видимо, не совсем хороша оркестровка. Тогда со своего места вскочил Соллертинский и сказал:

Родился урод, но сперматозоид был великолепный.

Иван Иванович охотно бесил неожиданной эпиграммой противника; радовался успеху остроумной фразы, родившейся в пылу полемики (он был необыкновенно артистичен, а какой же артист не радуется успеху?).

Вот еще один пример остроумного розыгрыша Соллертинского. В 30-е годы в Москве и Ленинграде гастролировал знаменитый немецкий дирижер Отто Клемперер. Программы его концертов составлял цикл симфоний горячо любимых Соллертинским Малера и Брукнера.

Иван Иванович подошел на улице к дирижеру: «Ко мне обратились комсомольцы заводов «Красный путиловец» и «Электросила» и просят, чтобы я вам передал их пожелание — они очень хотят услышать симфонии Малера и Брукнера». Маэстро ответил, что именно их он и собирается исполнить. «Так я передам комсомольцам, что вы согласны выполнить их просьбу», — сказал Соллертинский.

Начиная с 1934 года до конца дней Иван Иванович Соллертинский возглавлял Ленинградскую государственную филармонию, будучи ее художественным руководителем, главным советником по репертуару и лектором. Горение мысли, страстность и увлеченность характеризовали эту его деятельность. Соллертинский был вдохновителем десятков интереснейших программ, в которых, наряду с популярными сочинениями, звучали дотоле неизвестные. Первые исполнения в Ленинграде многих симфонических произведений, мировые премьеры большинства симфоний Шостаковича неотделимы от его инициативы. В содружестве с замечательным филармоническим оркестром во главе с Евгением Мравинским Соллертинский способствовал тому, чтобы Ленинградская филармония заняла одно из первых мест в ряду концертных организаций мира.

Ближайшим другом Соллертинского был Шостакович.

Их дружба началась в 1927 году. Во время этой многолетней дружбы с композитором Соллертинский, по словам самого Шостаковича, обогащал его знакомством с творчеством великих композиторов прошлого и настоящего. Дмитрий Дмитриевич вспоминал:

Познакомившись с Иваном Ивановичем, я сразу понял, что он человек необыкновенный, и что мне, человеку среднему, очень трудно будет с ним вести знакомство. Но я быстро узнал, что Соллертинский необыкновенно веселый, простой, блестяще остроумный и совершенно «земной» человек. Я лишний раз убедился, что большой человек всегда прост, всегда скромен и всегда крепко, уверенно стоит ногами на земле.

Эта дружба прошла самое надежное испытание. В 1936 году опера Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» по повести Н.С.Лескова подверглась разгрому в советской печати (статья «Сумбур вместо музыки» в газете «Правда»). В том же году должна была состояться премьера Четвертой симфонии — произведения значительно более монументального размаха, чем все предыдущие симфонии Шостаковича, сочетающего в себе трагический пафос с гротеском, лирическими и интимными эпизодами, и, возможно, призванного начать новый, зрелый период в творчестве композитора. Премьера была отменена, а симфония впервые исполнена только в 1961 году. Но несмотря на давление, Соллертинский ни разу не опустился до хулы в адрес композитора, а наоборот, постоянно публично называл оперу и симфонию гениальными, а самого Шостаковича — человеком, чье имя потомки будут называть с гордостью и восторгом.

Публичные выступления Соллертинского — особая, одна из самых ярких страниц его творчества.

Эмоциональная речь тороплива, ускоренна. Но великолепная дикция позволяет слышать каждое слово. Ничего, казалось бы, от обычного представления об ораторском жесте и голосе. А между тем какой блеск, какой талант, какая свобода импровизации, какой ум и покоряющее действие слова! Логика в построении доказательства образа, ясность, артистизм мышления: факты, примеры, остроумные сопоставления!

Так рисует выступления Соллертинского перед публикой Ираклий Андронников.

Знаменитый литературовед Мстислав Цявловский вспоминает о докладе Ивана Ивановича на научной конференции, посвященной Данте.

Он говорил увлеченно, темпераментно, с чуть-чуть откинутой назад головой. Публика жадно внимала докладчику, будь то его собственные блестящие мысли или как бы невзначай вкрапленные в текст стихи Данте (конечно, в оригинале) или цитаты из его исследователей. Доклад продолжался три с половиной часа, и все это время слушатели сидели как завороженные, ловя каждое слово Соллертинского, внимая ему в звенящей тишине.

Но совершенно неподражаемыми были вступительные слова, которые Соллертинский на протяжении более чем десяти лет произносил перед симфоническими концертами Ленинградской филармонии. Ленинградская публика ходила на концерты в одинаковой мере насладиться и великолепной музыкой, и ее выдающимся исполнением, и блистательными выступлениями Соллертинского.

Андронников, который, по настоянию Соллертинского сам начал выступать со вступительными словами, рассказывает, что получил от него два важнейших совета. Их Соллертинский дал в свойственной ему остроумно-ироничной манере:

Никогда не следует вбивать заранее написанный текст между височной костью и полушариями головного мозга. Импровизируй, говори от себя.

Говори то, что может быть в равной степени понято всеми. Ты сегодня будешь говорить о Танееве — так сообщи почтеннейшей публике, что Танеев не есть плод твоего больного воображения, а как все люди, родился от отца с матерью, и произошло это в 1856 году. И что он не гвозди ковал и не паял кастрюли, а создавал музыкальные произведения.

Быть понятным всем — этому правилу Соллертинский следовал неотступно. Удивительно, но он совершенно не чурался общаться, читать лекции людям совершенно другой ступени образованности. Рабочим, полуграмотным колхозникам, солдатам. Причем терпеливо объясняя им элементарные вещи. Он даже считал это делать своим долгом.

Дмитрий Дмитриевич Шостакович вспоминал такую историю:

Соллертинскому довелось выступать перед аудиторией каких-то краснофлотцев. Один из этих морячков задал ему вопрос: — Правда ли, что жена Пушкина жила с Николаем Вторым?

Иван Иванович ответил на поставленный вопрос с исчерпывающей точностью: «Даже если предположить, что Наталия Николаевна Гончарова (в первом замужестве Пушкина) до конца своих дней сохранила женскую привлекательность, а будущий император, великий князь Николай Александрович чрезвычайно рано развился, этого не могло быть, поскольку Наталия Николаевна скончалась в 1863 году, а Николай Второй родился в 1868-м»

Мы уже говорили о том, что Иван Иванович обладал неподражаемым чувством стиля и умел в своих научных работах находить языковые средства, отвечающие характеру того или иного автора или музыкального произведения. То же проявлялось в его пояснениях к концертам. Нет, проявлялось еще в большей степени, потому что в данном случае в распоряжении Соллертинского было еще одно мощное оружие — живое, произнесенное слово.

К счастью, не все сказанное Иваном Ивановичем кануло в лету. Хотя в те времена еще не существовало видеозаписи, а аудиозаписывающих устройств в широком пользовании не было, люди понимали ценность слова Соллертинского и кое-что записывали от руки. Благодаря этому мы можем сегодня оценить некоторые блестки вступительных слов Ивана Соллертинского.

Вот он говорит о третьей части 3-й симфонии Брамса:

Она построена на простой — и в то же время утонченной из-за смены и чередования ямбических и хореических ритмов — романсной теме.

В одной этой фразе столь точные признаки, что нотный пример не нужен: мы уже слышим музыку.

Вот — о «Ночи на шабаше ведьм» из «Фантастической симфонии» Берлиоза.

Щедрыми пригоршнями композитор сыплет инструментальные находки одну за другой. Тут и высокие тремоло скрипок, и шуршащие, стрекочущие, играющие древком смычка струнные, словно имитирующие пляску скелетов, и пронзительный писк кларнета, излагающего окарикатуренный, опошленный образ возлюбленной, и колокола, и неистовствующая медь. Дерзкая пародия на католическую мессу дает место новым оркестровым эффектам. Замысел этой части заставляет вспомнить «Вальпургиеву ночь» из Гете, а введение пародии на образ возлюбленной соответствует появлению призрака Гретхен на шабаше в Брокене.

Это — о псевдоисторических операх Джакомо Мейербера:

История в операх Мейербера — это апофеоз декоратора, портного, бутафора, машиниста сцены, пиротехника.

А эти медленные слова с торжественной «инструментовкой» — о величественном покое Седьмой симфонии Брукнера:

НачиНаЕтся мЕдлЕЕНое вОлНООбразНОЕ приращЕНие звучНости…

Во время войны вместе со всем коллективом Ленинградской филармонии Соллертинский был эвакуирован в Новосибирск. И там Иван Иванович прикладывал все усилия, чтобы поддержать «ленинградский уровень». До тех пор, пока тяжелая болезнь быстро и безвременно не унесла в начале 1943 года его жизнь. До конца дней Соллертинский сохранял присутствие духа и кипучую энергию. Уже почти лишенный возможности двигаться, он, ставя на пюпитр учебник и показывая сиделке движением глаз, когда надо листать страницу, овладел труднейшим венгерским языком.

Потрясенный трагическим известием Шостакович откликнулся на него одним из своих лучших сочинений — Трио памяти Соллертинского.

Иван Иванович Соллертинский ушел из жизни в 41 год. Обычно в этих случаях говорят, что он многого не успел. Мы же скажем: как много он сделал!