Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

Глава XIII ПРЫЖОК

А теперь, читатель, давай-ка сдвинем ноги вместе и перепрыгнем через школу — скучную школу, в которой я выучился читать, писать, считать, давать и получать подзатыльники и шалить то на пляже, то на холмах, смотря по тому, куда удавалось убежать мне и другим дьяволятам.

Школьное время не обошлось без неприятностей; меня бранили, наказывали, уроки бывали и длинны и трудны; впрочем, одна лишь палматория[29] била по-настоящему больно… О палматория, гроза детских лет моих, ты воистину была тем «compelle intrare»[30], которым наш старый, костлявый, лысый учитель вбивал нам в головы азбуку, правописание, синтаксис и что-то там еще; благословенная палматория, поносимая теперешними умниками! Почему не дано мне было вечно остаться под твоей непререкаемой властью, столь необходимой моему невежеству, моей неопытной душе и моей игрушечной шпаге 1814 года, той самой, с которой не могла сравниться шпага Наполеона?! Чего ты от нас, в конце концов, требовал, старый учитель грамоты? Чтобы мы учили уроки и хорошо вели себя в классе; этого требует от нас и сама жизнь — окончательная наша школа; с той только разницей, что ты вызывал в нас страх, а не отвращение. Я, как сейчас, вижу: вот ты входишь в класс, на ногах у тебя белые кожаные туфли, в руках — платок; лысина твоя сверкает, лицо чисто выбрито; ты садишься, отдуваешься, берешь первую понюшку табаку и начинаешь спрашивать урок. И ты неукоснительно совершал все это в течение двадцати трех лет в жалком домишке на Вшивой улице, скромно, аккуратно, тихо, не требуя поклонения, никому не досаждая, не пытаясь вытащить свою заурядность на всеобщее обозрение, пока наконец в один прекрасный день ты не канул во мрак, никем не оплаканный, кроме твоего старого черного слуги; даже я над тобой не плакал, хотя ты выучил меня писать.

Учителя звали Луджеро. Я хочу выписать на этой странице его полное имя: Луджеро Барата[31] — роковое имя, служившее нам постоянным поводом для насмешек. Один из мальчиков, Кинкас Борба, был прямо-таки жесток с бедным учителем. Два-три раза в неделю он засовывал в карманы его старомодных брюк, или в ящик стола, или под чернильницу дохлого таракана. Если старик обнаруживал таракана во время урока, он подпрыгивал на стуле, обводил нас пылающим взором и бранил как только мог: «Скоты! Варвары! Ничтожества! Сорванцы! Невежды!» Мы воспринимали это по-разному: кто дрожал, кто фыркал, один Кинкас Борба сидел с невозмутимым видом, глядя прямо перед собой.

Кинкас Борба был, что называется, сокровище. Ни разу в детстве и вообще в жизни не встречал я такого веселого, такого изобретательного озорника. Другого такого не было ни в нашей школе, ни в целом городе. Мать его, состоятельная вдова, обожала свое единственное чадо, баловала его, наряжала, потакала всем его прихотям. За ним ходил тщательно одетый слуга, который снисходительно разрешал нам прогуливать школу и убегать на холмы Ливраменто и Консейсан, где мы с Кинкасом разоряли птичьи гнезда, ловили ящериц или просто бродили, как два бездельника. А каким он был маленьким императором![32] Как неподражаемо играл он эту роль на празднике святого духа! Да и вообще в наших детских играх Кинкас Борба всегда изображал королей, генералов, министров — словом, лицо, власть имущее. Какая гордая осанка была у этого негодника, какое величие, какая торжественная походка! Кто бы мог подумать… стой, перо; не будем предвосхищать события. Прыгнем прямо в 1822 год — год, принесший Бразилии политическую независимость, а мне — первое сердечное рабство.