Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

Глава XV МАРСЕЛА

Тридцать дней понадобилось мне, чтобы преодолеть расстояние от Россио-Гранде до сердца Марселы; скакуна слепой страсти я сменил на хитрого и упрямого осла терпения. Существуют, как известно, два способа завоевать расположение женщины; можно действовать силой, как мы видим на примере быка и Европы, и настойчивой вкрадчивостью — как в случае с Ледой и лебедем или Данаей и золотым дождем.

Все это изобретения папаши Зевса, но они вышли из моды, и их пришлось заменить упомянутыми скакуном и ослом. Не стану подробно рассказывать о подкупах и других уловках, на которые я пускался, о постигавших меня неудачах, о том, как переходил я от надежды к отчаянию, и о многом другом. Скажу только, что осел оказался достойным преемником романтического скакуна; это был осел-философ, подобный тому ослу, на котором разъезжал в свое время Санчо Панса; по прошествии указанных тридцати дней осел подвез меня к дому Марселы; я спешился, похлопал его по крупу и отослал пастись.

О, как ты было сладко, первое волнение моей юности! Таким же было, наверное, первое появление солнца в дни сотворения мира. Представь себе, друг читатель, как солнце впервые залило теплом и светом цветущую землю. Вот что ощущал я, друг читатель, и, если тебе было когда-нибудь восемнадцать лет, ты должен понять меня.

Наша с Марселой любовь, или связь, — не важно, как мы назовем ее, не в названии дело, — прошла две фазы: консульскую и императорскую. В короткое время консульства я правил вместе с Шавиером, причем ему и в голову не приходило, что он делит со мной власть над Римом; когда же его доверчивость не смогла более ладить с действительностью, он сложил полномочия, и правление полностью перешло в мои руки; начался период кесарский. Я единолично правил вселенной, но — увы! — недешево стоила мне эта власть. Пришлось добывать, изобретать, изыскивать деньги. Прежде всего я воспользовался щедростью моего отца; в первое время он без разговоров давал мне все, что я просил, не охлаждая мой пыл нотациями. Он говорил, что я молод и что он тоже был молодым. Но я стал злоупотреблять его великодушием, и отец принялся меня ограничивать, вначале немного, потом все больше и больше. Я прибег к доброте матушки, и она стала снабжать меня потихоньку небольшими суммами, утаивая их из расходных денег. Этого было недостаточно, и я обратился к последней возможности — взялся за отцовское наследство, подписывая денежные обязательства, выкупать которые надо было, выплачивая большие проценты.

— Ты с ума сошел, — говорила Марсела, когда я приносил ей очередной кусок шелка или драгоценность. — Ты хочешь, чтобы я рассердилась… На что это похоже… такой дорогой подарок…

И, если это была драгоценность, Марсела рассматривала ее, поворачивала к свету, чтобы ярче заиграли камни, примеряла, смеялась и дарила мне пылкий, искренний поцелуй; она бранила меня, но глаза ее светились радостью, и я был счастлив. Марселе очень нравились старинные португальские золотые монеты, и я относил ей все, какие мне удавалось достать; она аккуратно складывала их в железную шкатулку, ключ от которой прятала в потаенное место, опасаясь служанок. Особняк, в котором она жила, был ее собственностью, как и вся обстановка — добротная мебель резного палисандрового дерева, вазы, зеркала, прелестный китайский фарфор, серебро, которое преподнес ей один богатый судья. Чертово серебро, как ты действовало мне на нервы! Я много раз говорил об этом Марселе; я не скрывал, какую досаду вызывали во мне подобные трофеи ее прежних побед. Она слушала меня и смеялась с невинным видом — невинным и еще каким-то, в то время я не очень хорошо понимал каким. Теперь, вспоминая об этом, я думаю, что смех ее был двусмысленным, — именно так должно было смеяться существо, рожденное от шекспировской ведьмы и клопштоковского серафима; не знаю, понятно ли я выразился. Марсела догадывалась о моей запоздалой ревности, и ей, кажется, нравилось разжигать ее. Однажды, когда я не смог подарить ей ожерелье, которое она высмотрела в ювелирной лавке, она стала уверять меня, что пошутила, что ее любовь не нуждается в столь низменном поощрении.

— Я рассержусь, раз ты так плохо обо мне думаешь, — сказала Марсела, грозя мне пальчиком.

Легкая, как птичка, она вскочила и, состроив прелестную детскую гримаску, обняла меня, приблизив свое лицо к моему. Затем, откинувшись на кушетке, она простодушно продолжала начатый разговор. Нет, она не допустит, чтобы мужчины покупали ее любовь. Ей приходится продавать ласки, но только ласки притворные; истинные чувства хранятся у нее для немногих. Вот года два назад она горячо, по-настоящему любила одного молодого офицера, Дуарте, и ему, как и мне, с трудом удавалось уговорить ее принять в подарок ценную вещь. Она брала только ничего не стоившие безделушки, — например, золотой крестик, подаренный как-то на праздник.

— Этот крестик…

Она запустила руку за корсаж и показала мне изящный золотой крестик, висевший у нее на груди на голубой ленточке.

— Но, — заметил я, — ты говорила, будто этот крестик подарил тебе твой отец…

Марсела снисходительно покачала головой.

— И ты не догадался, что я лгала тебе, чтобы тебя не расстраивать? Ах, chiquito[34], как ты ревнив… Да, я любила другого, но любовь прошла, какое это теперь имеет значение? Когда-нибудь, когда мы расстанемся…

— Не говори так! — закричал я.

— Все проходит! Когда-нибудь…

Она не закончила; ее душили рыдания; она взяла мои руки в свои и, припав к моей груди, прошептала мне на ухо:

— Никогда, никогда, любовь моя!

Я благодарил ее, в глазах у меня стояли слезы. На следующий день я принес ей то самое ожерелье.

— Чтобы ты помнила обо мне, когда мы расстанемся.

Марсела встретила меня холодным молчанием, затем сделала великолепный жест, намереваясь выбросить ожерелье на улицу. Я удержал ее руку, я умолял ее сжалиться надо мной и оставить у себя драгоценность. Она улыбнулась и согласилась.

Марсела щедро вознаграждала меня за эти жертвы: она стремилась угадать мои самые сокровенные мысли; она бросалась исполнять малейшее мое желание, детскую причуду, каприз, следуя, видимо, велению совести и естественному влечению сердца. Я был невозможен — я требовал, чтобы Марсела надела именно то платье, которое я хотел, и те украшения, которые мне нравились, и шла со мной гулять или еще куда- нибудь, и Марсела уступала мне во всем, не переставая щебетать и улыбаться.

— Сумасброд, — говорила она и, очаровательно покорная, шла надеть угодное мне платье, серьги или кружева.