Зарницы над полигоном

СМЕЖНАЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ

Рядовой Ермишин второй год служил в хозяйственном взводе. На первом году, как только пришел во взвод, получил он в свое распоряжение гнедого мерина, сани, бричку и разный инвентарь. Ермишин — низкорослый, круглый, безбровый, точно ему еще в детстве забыли подрисовать брови. Белые непослушные волосы топорщатся, и никто до сих пор не знает, на какую сторону он зачесывает чуб. Сегодня — на правую, завтра — на левую. Кашлянет кто-нибудь сзади, а у него все волосы так и вспорхнут, поднимутся. Гребнет тогда он по ним пятерней и уложит набок.

По характеру Ермишин — тонкой души человек, заботливый и внимательный. Выходил своего мерина, откормил его так, что он стал гнуть дугой шею и пританцовывать на месте. Домой Ермишин не писал, что он служит на такой должности, да и к чему: пойдет по деревне слух, что Микола служит конюхом. Да и здесь на эту должность он попал случайно. Еще тогда, в карантине, к ним прибежал прапорщик Свирин, хозяйственник, и взмолился:

— Выручайте, товарищи! Кто может мерина выходить, совсем загнал один друг, чтоб ему ни дна ни покрышки. А? Ну?

Солдаты в недоумении попятились: ехали служить в ракетное подразделение, а тут — на, иди конюхом! Прапорщик, однако, не уходил, сдвинул на затылок фуражку и досадно крякнул:

— Да нет, вы понимаете, картошку на кухню и то привезти надо. Так? А завтра что я буду делать? В колхоз за молоком надо ехать, детвора ждет. Ну, молодцы, кто отважится? А? Кто из вас с лошадьми дело имел?

Ермишин представил, что мерин тот стоит теперь голодный, без корма, в нечищеном стойле или хуже того: грызет ясли. Жалко стало мерина, дрогнуло у него сердце, а тут сзади кто-то подтолкнул под локоть.

Так он и остался в хозвзводе. Целыми днями Ермишин разъезжал на гнедом трудяге Васильке от столовой к складам, от складов к сараям. Подвозил дрова, продукты и даже работал «налево». Эта работа заключалась в том, что он по просьбе кого-нибудь из жителей городка подбрасывал дровишки. На обратном пути, проезжая мимо детворы, он сажал ребятишек в сани и с шиком прокатывал по всему городку. Исполнял он свои обязанности с полной ответственностью, так, как это и должно быть в хорошем хозяйстве.

Утром, как только вставал, спешил к Васильку, скоблил его, чистил. Отовсюду шли с заявками, во-первых, приходил дежурный по кухне и просил подбросить продукты со склада, потом кто-нибудь из хозяйственников, так что рядовой Ермишин чувствовал себя всегда на видном месте.

— Не все разом, поперва на кухню отвезу, а потом и до вас приеду.

— Может, по дороге прихватишь заодно?

— Не могу, сказал, не могу, значит, не могу, губить мерина не дозволю.

— Совсем обюрократился Ермишин, — незлобиво говорили вслед.

Василек шел мелкой рысью, довольный тем, что ему удалось размять толстые ноги. Он гнул под грудь голову и водил темными сливовыми глазами, как настоящий рысак. Ермишин сидел в передке важно, все время тпрукая и натягивая ременные вожжи. Солдаты встречали его появление веселыми криками. Он же либо принимал важный, независимый вид, либо отшучивался, стараясь не уступать в злословии. Увидев своего прапорщика, он натянул вожжи и произнес:

— Тпрууу, Василек! Здравия желаю, товарищ прапорщик. Сидайте, трохи подвезу.

Прапорщик хотел было отказаться, однако взглянул на Ермишина, на его умоляющий вид и прыгнул в передок через оглобли.

— Не брыкается он у тебя? — спросил прапорщик, отодвигаясь назад.

— Ни-и, он смирный. Можно, сказать, ученый. Все понимает. Каждая скотиняка и та душу имеет. Вот у меня и кнут есть, а я ведь ни в жизнь коня не трону. Покажу — и порядок.

— С полуслова понимает?

— Это уж точно так. А если бы овсеца ему… Ого-го! Я бы вас прокатил.

Ехали они кружной дорогой мимо складов, вдоль сосновой опушки. Ермишин то торопил вожжой мерина, то чинно придерживал его, натягивая вожжи. Прапорщик не ездил вот так на лошади лет десять и теперь вспомнил свою деревню. Она, конечно, стала другой, но все же родной край с его зеленым раздольем, со знакомым топотом табуна, мычанием коров и бог весть какими еще звуками и запахами, словно приблизился.

— Вот ведь какое дело, товарищ прапорщик, — обратился к нему Ермишин. — Давно я вам собираюсь сказать, да все как-то боюсь.

— Не доверяете, значит? — переспросил прапорщик.

— Вам-то? Вам мы все доверяем и, если можно так сказать, уважаем. Это точно. Просто мне как-то неудобно. Подумаете, Ермишин — человек несерьезных подходов.

Он снял пилотку и для чего-то стал ее очищать от невидимых пушинок.

— В городе вы часто бываете, так вот, купите мне учебник по радио.

— По радио? Зачем он? — удивился прапорщик.

— Знаете, оно как-то сразу не объяснишь. Но сами подумайте, что ж это я при современной технике так и буду на Васильке ездить? А время-то, видите, какое.

В голосе Ермишина было меньше просьбы, чем горечи. Он говорил с наболевшей грустинкой и затаенной болью. Глядя на него, прапорщик понял, что Ермишин прав, но все же не хотел упускать такого старательного и исполнительного солдата.

— Это, конечно, можно. Я куплю. Но чтоб свое дело: ни, ни. У нас ведь как, выучился и нос в сторону. А за то, что подвез, благодарю. А теперь пора и на тренировку.

— Есть, я мигом.

Хотя и сказал Ермишин, что он справится мигом, а у самого екнуло под ложечкой. Он вспомнил прошлые тренировки и теперь настороженно, с похолодевшим сердцем ожидал предстоящих минут. Распрягая мерина, он думал о том, что опять, как и тогда, Гурьев заставит его натирать пол, крутить болты, таскать кабели. Он, пожалуй, не раз ему крикнет:

— Как ты кабели тянешь? Это тебе не кобылу запрягать!

Однако Ермишин пришел со взводом. Зенитная ракета лежала на полуприцепе, обвешанная кабелями, шлангами, какими-то приборами, и напоминала ему фантастическую упряжку. Рядовой Гурьев стоял с прибором. Взглянув на Ермишина, он лениво воскликнул:

— А, это вы припожаловали! Так, так, учиться, значит.

Он положил прибор, пошарил в карманах комбинезона, потом, взглянув на Ермишина, сказал:

— Значит, так, пойдешь в каптерку и возьмешь бидон. Только не забудь бидон! Понял? Карасев тебе даст. Спросит зачем, скажи, что нужно. Сегодня будет боевая учеба: импульсы будем складывать. Так и разъясни ему. Усек?

— Вроде, — пожал плечами Ермишин, а по дороге подумал:

«Опять на побегушках. Так с меня толку не будет».

— Вы что, недовольны? — услышал он голос офицера.

— Да вот бидон хотел взять.

— Бидон? Зачем вам бидон?

— Гурьев послал собирать импульсы. Сегодня учебно-боевая работа будет, — спокойно разъяснил Ермишин. Лейтенант понял, в чем дело, и незаметно улыбнулся.

— Идемте к Гурьеву.

Но как только они появились, Гурьев отвернулся, принял безразличный вид и стал протирать кабели.

— Гурьев! — окликнул его лейтенант.

— Я вас слушаю, товарищ лейтенант.

— Полы натерли?

— Не успел, товарищ лейтенант. Щетки нету, ходил, искал. Где ее возьмешь.

— А контрольные проверки провели?

— Товарищ лейтенант, сами подумайте — один. До сих пор напарника нет. И так с утра до ночи. Я же просил…

— Это что, не напарник? — сказал лейтенант и показал на Ермишина.

Сам Ермишин еще не понимал, в чем дело, смотрел на Гурьева и недоумевал, почему он бросает на него сердитые и недовольные взгляды.

— А-а, напарник…

— Не акайте. Научите, расскажите. Спрошу. На первый раз объявляю замечание.

— Товарищ лейтенант, за что?

— Вы знаете. Как вам не стыдно человека разыгрывать.

Ермишин тоже понял, в чем дело, побледнел, укоризненно взглянул на Гурьева.

«Опять свое», — подумал с обидой.

Ермишин достал щетку, разбросал желтую мастику и стал натирать пол. Он делал это забывшись, механически, правая нога двигалась, точно маятник. Серые задумчивые глаза смотрели прямо перед собой грустно и неопределенно. Но с этого дня при каждом удобном случае Ермишин старался побольше узнать о действиях ракетчиков, об их работе. Уж очень хотелось получить специальность.

Как-то Ермишин распряг Василька, потрепал его по холке, — тот фыркнул и гулко переступил ногами.

— Ладно тебе, дурак? — сказал Ермишин. — Ты думаешь, мне рай с тобой. Люди как люди, а я кто? Конюх…

Городок был пустынен. По нему свободно носился холодный осенний ветер, гнал серые вялые листья, клеил их к холодным стенам казарм и крутился в ногах. Ермишин шел нагнувшись, опираясь всей грудью на ветер. Уши горели, а лицо пощипывало.

— Ермишин, иди, прапорщик вызывает, — сказал ему дневальный, как только он вошел в казарму. Прапорщик был в каптерке.

— Вы где пропадали? — спросил он строго.

— Там, в сарае.

— Да?.. И ни с кем не разговаривали?

— Нет, не разговаривал.

Прапорщик откашлялся и почему-то изменил тон. Продолжал он более мягко:

— Завтра учения начинаются. Вам работка тоже будет.

— Ну? — удивился Ермишин.

— Вы не радуйтесь особенно. Думаете, там бублики давать будут? Вкалывать придется.

— Так это же интересно. Душа стосковалась.

— Ох, Ермишин, посмотрю я на вас, много еще не понимаете. Да разве вам плохо тут? Нет. К весне, смотришь, отпуск схлопочу. Так что имейте в виду. Учтите, оттуда не так просто вырваться…

Учения начались не утром, а в обед. Ермишин выскочил из-за стола с куском хлеба.

А когда построили расчеты, Ермишин стал в сторонке и завистливо смотрел на солдат. Он опять подумал, что над ним подшутили. Но техник разыскал его глазами и поставил рядом с собой. Ермишин получил задание, принес ящик с инструментом и, помогая Гурьеву, включился в работу. Сначала он делал подготовительные операции, но постепенно освоился и стал работать сам, без подсказок.

На улице стемнело, тягачи то пятились назад под полуприцеп, то с ревом увозили их вместе с ракетами. Ермишин чувствовал, что темпы усиливаются. Поступила вводная: «Убит рядовой Гурьев». Он снял шлемофон, техник приказал: «Ермишин, наденьте!»

Гурьев сердито сунул ему в руки шлемофон:

— Бери, чего смотришь.

Теперь Ермишин принимал и передавал все команды: сначала тихо, боязливо, но постепенно его голос изменился и зазвучал. Он выкрикивал команды, а солдаты послушно выполняли их. Ермишин чувствовал себя будто бы в центре самой жизни: все двигалось и гудело. Солдаты подчинялись его голосу, а он с наслаждением смотрел на них. Нет, он не был просто рупором, он тоже выполнял свои обязанности. А ракеты одна за другой уходили в темноту. Он провожал их и радовался.

За всю смену Ермишин успел только раз хлебнуть из-под крана воды и, вытирая рукавом губы, вспомнил своего прапорщика. Может, он и прав — трудно, но все же как это хорошо и приятно. Еще никогда Ермишин не испытывал такой радости от своего труда и никогда не думал, что он так нужен людям. Душу согревала теплая, скрытая радость. Даже в казарме, снимая сапоги, он не переставал улыбаться. А лег — и словно куда-то провалился. Глаза устало закрылись, и он не то во сне, не то сквозь дремоту слышал рядом с кроватью чьи-то осторожные шаги. Он было хотел открыть глаза, но они не открывались. Прапорщик вздохнул, положил на его тумбочку книгу по радиотехнике и сердито сказал дневальному:

— Проснется, пусть переходит. Он теперь не наш… Опять ездового искать придется.