Зарницы над полигоном

РОЛЬ, КОТОРУЮ НЕ ВЫБИРАЮТ

День был жаркий, солнце держалось в зените. Сержант Журов проводил тренировку. Низкорослый, на пружинистых ногах, рядовой Бахадир Ахмадалиев подбежал к позиции, где стояла пусковая установка, резво вскочил на полуприцеп, чтобы помочь молодому солдату Андрею Сергиенко. Но на него недовольно посмотрел сержант Журов.

— Так дальше не пойдет, — сказал он и опустил руку с секундомером. — Ахмадалиев и может, и старается. А с вами что, рядовой Сергиенко?

«Что, что… Жара такая, а он гоняет», — подумал Сергиенко, а вслух сказал:

— Неспособен, значит.

Сержант Журов, тяжело вздохнув, покачал головой.

— Не то говорите… Ладно, потом разберемся.

В тот же вечер они остались вдвоем на стадионе. Солдат, волнуясь, говорил, что из него не получится стартовик, что для этого у него нет призвания.

Журов слушал его и улыбался.

— Как вы быстро в своем бессилии расписались. Впрочем, я тоже так думал первое время. Дружок говорил: чего, мол, мучаешься, иди к нам, у тебя техникум за плечами. Ну хорошо, думаю, может, возьмут, и там легче будет. А кто на мое место станет? Как я этому человеку в глаза смотреть буду? И почему он, а не я должен быть там, где труднее?.. В армии, понимаете, где легче не выбирают. Тут четко роли определены каждому…

Андрей не мог возразить ничего сержанту. По-своему Журов прав. Однако, какое ему, Сергиенко, дело до всех, у него — голос. Ребята, с которыми он выступал по вечерам на эстраде в санаториях, советовали не быть «лопухом», а сразу устроиться кем-нибудь при клубе, там служить можно. Надо, дескать, понимать: не у каждого такие данные.

В общем, Сергиенко уверовал в свое особое предназначение и до сих пор не мог примириться с своим положением. Другие рвутся на тренировку, а ему — нож острый. Говорить об этом он никому не говорил, но и с сержантом не хотел во всем соглашаться.

— Какие уж тут роли! — продолжал он разговор. — Чтобы сыграть роль, надо в нее вжиться. Как актер на сцене. А это уже искусство. Но зарядить, разрядить пусковую установку — разве это искусство?

— Вот что, Сергиенко, не будем философствовать. Я тоже кое-что слышал о системе Станиславского. Не спорю, в роль надо вжиться. Давайте и начнем вживаться. Завтра кросс, вот и покажите себя.

Андрей ожидал все, что угодно: и упреков, и наказаний, но только не этого. От такого предложения его даже покоробило. Но, когда стоял вместе со всеми на старте, подумал: «На слове поймал, ну, что ж, посмотрим…»

Сержант Журов бежал легко, под ногами шуршал шлак, за спиной кто-то сопел. Оглянувшись и увидев совсем отставшего Сергиенко, Журов сбавил темп, поравнялся с ним.

— Четыре круга прошли… Руками, руками работай.

— Го-орит внутри!

— Пройдет, мертвая точка.

Сергиенко бежал трудно. На пятом круге у него пересохло в горле, хотелось остановиться и перевести дыхание. Но Журов утверждал:

— Не сдавайсь, не сдавайсь, Сергиенко.

Потом он схватил Андрея за руку и потащил к финишу. Сергиенко еле успевал перебирать ногами, пытался вырваться, однако силы были неравны: его несло боком вперед, точно лодку бурным течением.

После этого кросса у Андрея болели ноги, и он не разделял радость Ахмадалиева, когда их расчету поставили «зачет».

— Молодец, Андрей. Я думал, опять плохо. Молодец, выдержал! — говорил Бахадир и сиял, как солнце. Но Сергиенко остался при своем мнении: бегать кроссы, заряжать пусковую установку — не его занятие. Очень уж уставал он к концу дня.

А время летело быстро. Осень безжалостно оголила лес, начались метели. Весь январь стартовики расчищали установки, ладони горели от набитых мозолей. Наконец-то небо очистилось, и ракетчики по вечерам занимались в спецклассе.

Как-то сержант Журов разыграл целый воздушный бой на доске. С пусковых установок стартовали ракеты, маневрировали за облаками и гибли самолеты «противника», а внизу, у самого леса, дымили заводские трубы. Ахмадалиев и Сергиенко тоже втянулись в эту игру. Журов усложнял ее. На доске появились новые формулы. И вдруг Журов спросил Сергиенко:

— Как, по-вашему, о чем думает человек в минуту смертельной опасности?

Андрей пожал плечами:

— Наверное, как пишут в романах, обо всем сразу… О любви.

— Может, и о любви, — сказал Журов, отойдя к окну. — Но я восхищаюсь силой духа людей, которые перед смертью верят в свою цель. Тот же революционер, ученый Кибальчич. Он знал: ночью за ним придут стражники и он в последний раз увидит клочок неба. И все же в последние часы жизни он рисовал ракету.

Минуты две в классе стояла тишина, только взволнованный Бахадир что-то шептал на своем языке и с ожесточением тер доску. А когда они ложились спать, сказал Андрею:

— Отец пишет: «Хорошо, сынок, служи, не позорь меня». Он артиллеристом был… Эх, жаль, не напишешь, что я — ракетчик. Он всех бы друзей обошел, всем рассказал…

Перед днем Советской Армии и Военно-Морского Флота в дивизион приехала рыжеволосая, в очках девушка. Члены комсомольского бюро долго совещались с ней. Потом сержант Журов пришел на кухню, где Сергиенко мыл пол, и посмотрел на него так, что Андрей подумал: «Письмо, кажется, несет». Но сержант сел на табуретку, обвел взглядом столовую, сказал:

— Бюро сейчас было. И о вас шел разговор. Дело вот в чем. В соседнем совхозе будут открывать памятник погибшим в этих краях воинам. Здесь фронт проходил. Имена погибших комсомольцы установили. Так вот, концерт нам нужно дать. Как, споете?

Андрей отжал тряпку, улыбнулся.

— Конечно, спою!

В праздничный февральский день солдатский строй промаршировал по широкой улице поселка. У монумента уже стояла грузовая, обитая кумачом машина. К ней со всего поселка стекались люди. Ребятишки крутились вокруг солдат.

Митинг открыл директор, затем говорила учительница. От имени ракетчиков выступил Журов. И вот ударил барабан, с монумента упало покрывало. Он, точно граненый штык, вознесся в небо. На сером граните были высечены имена тех, кто погиб в этих местах. Принесли живые цветы, мужчины обнажили головы, стало тихо. Но вдруг одинокий, как стон, вырвался женский голос.

— Родненький мой, сыночек!..

Солдаты прошли строем, затем разошлись у клуба. Бахадир потянул Андрея за руку.

— Пошли еще раз посмотрим.

— Бахадир, потом… Мне выступать.

— Успеешь. Пошли, а?..

Бахадир остановился у монумента и почти что по буквам начал читать имена погибших.

— Фе-еро-опонтов А. С., Смирнов К. Д. Видишь, русские. Ка-аучкавичус П. П. Это латыш, да? А может, литовец, Андрей? Куда ты смотришь?

— Читай, читай, я все слышу.

— Ба-ала-санян К. П. Ма-агара-швили К. С. Армяне, да? Нет, нет, Магарашвили — грузин.

Пока он читал и рассуждал с собой, Сергиенко смотрел туда, где у клуба стайкой стояли розовощекие девчонки. И потом он не сразу понял, что говорил и чего от него хотел Бахадир.

— Ты читай, Андрей. Твоя фамилия тут есть. Видишь, Сергиенко.

Андрей подошел поближе, прочитал. «Наверное, — подумал он, — тот солдат был просто однофамильцем. Едва ли, что здесь, за этот поселок, погиб дядя… Инициалов нет. Однофамилец. А если все-таки дядя?». Андрей вспоминал его фотографию, которая помещена в рамку и висит у них в доме, на стене в передней. Дядя был молод, как он. На плечах тоже, как у него, солдатские погоны.

— Пошли, зовут, — ткнул в бок Бахадир.

Андрей пришел в клуб и, дождавшись своего номера, вышел на сцену. Темный зал вспыхнул блеском орденов и медалей. И опять подумалось о дяде. Андрей от волнения сжал кулаки и запел «Землянку». Его вызывали на «бис», но, схватив шинель, он выскочил на улицу. Душили слезы.

Дворовые собаки набросились на него и, кувыркаясь в снегу под ногами, с лаем проводили до самой околицы. Он шел по санному следу и все время видел землянку, над головой слышал рев снарядов. Они, казалось, рвались совсем рядом, и он ежился. Потом успокоился, начал вспоминать то одно, то другое из своей жизни. Ему было всегда хорошо, так хорошо, что он не чувствовал никогда чужой боли. До сих пор жил и особенно не задумывался, что к чему.

Он спустился в ложбину, где совсем стало темно, тихо, впереди на взгорке был виден лес, синело небо. Андрей представил, что дядя его, может, погиб в этой балке. Он, может, шел вот тут, и каждый куст смотрел на него дулом автомата, а потом хлестнул свинец. И боль потушила глаза.

Андрей пришел в себя у проходной, постоял с минуту и пошел в городок. Дневальный с удивлением спросил:

— Ты что, не заболел? Бледный.

— Мороз же… На постах теперь холодно.

— В тулупах ничего. Нет, точно, ты не заболел?

— Посижу и пройдет.

Курганная степь изнывала жарой под куполом белесого неба. По вечерам на горизонте просматривались горбины холмов и заводили скрипучую песню цикады. В палатках держалась банная духота, к утру прилипали к телу влажные и холодные простыни. Но об этом меньше всего говорили ракетчики. Второй день после предстрельбовой подготовки они нетерпеливо ожидали боевых пусков.

В день стрельб дивизион подняли чуть свет. Затарахтел движок, антенны станции шарили по небу, точно болотной ряской покрылись экраны помехами.

Майор, из проверяющих, окинул взглядом стартовый расчет, коротко бросил:

— Вы, сержант, выбыли из строя. Всем в укрытие. Расчет, к бою!

Андрей Сергиенко смекнул, что теперь кто-то должен взять всю ответственность на себя, и крикнул:

— Расчет, слушай мою команду!

Оказавшись у ракеты, он теперь и работал и принимал решения. И, как никогда прежде, чувствовал близость «противника», роковой бег секунд, важность того, что делал он и другие солдаты. Руки опережали глаза, мысли, он едва успевал улавливать команды, а когда ракета легла на установку, Сергиенко вместе со всеми нырнул в укрытие, прижался к холодной стене, подумал: «Ну, милая, давай!».

Ракета вела себя на установке точно живая. Она опускалась вниз, поднималась вверх, к небу, и чего-то ждала. Наконец плеснула огнем и сразу оказалась в небе. Дрогнула под ногами земля. Ракета сделала «горку». Больше, кроме операторов, никто ее не видел. Эхо взрыва донесло о ее первой и последней схватке с целью.

Весь день солдаты с подробностями и восторгом рассказывали об этом друг другу. Андрей слушал их и чувствовал, что его тоже охватила радость. Он сидел у окна и вспоминал первые тренировки, тот самый кросс, когда Журов тащил его к финишу, свой спецкласс, мрачную ложбину, где в него, казалось, стрелял каждый куст. Он даже не заметил, как подошел к нему сержант Журов.

— Ну, как самочувствие после стрельб? — спросил он.

— Отличное! — откровенно признался Андрей.

— Вижу, Андрей, в тебе заговорил настоящий солдат. Этого я и добивался от тебя. А ты мне о какой-то роли доказывал. Мол, сам грамотный.

— Все мы грамотные. Вот тут, в голове, может, и есть что, а в сердце — не у каждого… Смешно вспомнить. А ведь считал: стартовик не мое призвание. Искал, где полегче. Нет, брат, в армии так не бывает. Кем бы ни был, будь прежде всего хорошим солдатом. Вот главная роль. Роль, которую не выбирают.