Зарницы над полигоном

ЗАРНИЦЫ НАД ПОЛИГОНОМ

Жилой городок дивизиона взобрался на крутой берег речушки. И как бы ни петляла по лозняку лыжня, подполковник Назаров отовсюду видел то замершую над станцией наведения антенну, то шиферные крыши домиков и почти всегда вершины двух сосен. Глядя на них, Александр Кириллович частенько вспоминал пору своего детства. Иногда ему мерещились среди ветвей то куница, то белка. И тогда в нем просыпался охотник: перед глазами вставала тайга, слышался хруст веток и глуховатый голос деда:

— Стреляй же, разбойник!

Александр, затаив дыхание и еле удерживая тяжелое ружье в руках, старательно сажал зверька на мушку и бил без промаха. Дед не без гордости говорил всем, что у его внука твердая рука и меткий глаз. Осенью Александр ушел в тайгу на первую зимовку. И в колхозе о нем заговорили, как об опытном охотнике. И когда грянула война, он в числе первых был зачислен в состав стрелкового батальона. Однако сходить в атаку не пришлось: дорогой самолеты разбомбили состав, и Назаров получил ранение. Об этом стыдился рассказывать в госпитале и все рвался на фронт. Но получив назначение, он совсем огорчился. Только в пехоте, казалось ему, можно было ходить в атаку и сводить счеты с фашистами.

Бои на Львовщине, в Карпатах сделали из него опытного солдата. Он получил орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Но вскоре был тяжело контужен. Долго в ушах стояла тишина, и только во сне он слышал пальбу пушек, рев танков и вой падающих снарядов. Он просыпался в холодном поту, и сразу все обрывалось. Видел, как ходили люди, подкатывали к госпиталю машины, о чем-то разговаривали между собой нянюшки, но все это Назаров воспринимал словно кадры немого фильма. Слух к нему возвращался постепенно. А когда Александр выздоровел, то занял свое место у орудия. Это было к началу Берлинской операции. Двенадцать тысяч выстрелов из одной пушки сделал гвардии старший сержант Назаров за годы войны, а последний выстрел он произвел по Берлину. С Запада в тот же год перебросили Назарова на Восток. И хотя довелось служить еще год, здесь он уже чувствовал себя как дома. А затем Назаров две зимы белковал в тайге, собирался на третью, да тут вызвал военком, усадил на стул и начал расспрашивать о жизни.

— Если говорить откровенно, не могу привыкнуть к тишине, — сознался Александр. — Выйду иной раз: кругом тихо, стрелять даже не хочется. Так и брожу по тайге.

Подполковник слушал фронтовика, понимал его и вполне разделял такие чувства.

— Что и говорить, Александр Кириллович, каждый по тишине соскучился, и все же, — тут он встал из-за стола, сдернул очки, задумался. — И все же, не везде зачехлили пушки. Газеты читаете, радио слушаете, так что обстановку представляете.

— Хорошо представляю, — ответил Назаров.

— Тогда долго и говорить не о чем. Мы — коммунисты и будем откровенны, армии нужны грамотные и опытные офицерские кадры. У вас есть время, подумайте.

Назаров встал, попрощался с подполковником и вышел. Вдали синела тайга, кое-где на деревьях появились желтые листья. Назаров зашел на вокзал, взял билет, но передумал ехать. До самого вечера он бродил по поселку, зачем-то приценивался к ружью в магазине, договорился взять щенка породистой лайки, побывал в заготконторе, но что бы ни делал он, все его мысли возвращались к разговору с военкомом.

«Если говорят надо, значит, надо, — рассуждал он. — Откажусь я, другой, третий, что же из этого будет?».

Уже поздно вечером он добрался домой, а утром явился к военкому во всей форме.

— Вот вам предписание, проездные, поедете в артиллерийское училище, — сказал подполковник.

Но судьба сложилась так, что Назарову уже в звании старшего лейтенанта вновь пришлось садиться за учебники, только теперь он изучал ракетную технику. С тех пор он связал с нею всю свою службу. Первые годы его перебрасывали с места на место, но потом, на удивление многим офицерам, он жил оседло.

Каждая яблонька и не попавшая под топор березка выросли на глазах Александра Кирилловича. Как-то, обходя дивизион и хозяйски прикидывая запланированные и еще не выполненные к зиме работы, он остановился у гаража, окинул взглядом легкую под шифером постройку и вспомнил стоявшие на этом месте палатки. В ту осень он еле добрался сюда на вездеходе. Люди сутками не выходили из кабин и вовремя подняли над дивизионом флаг боевого дежурства. Потом были стрельбы. Не раз дивизион получал призы, дипломы и кубки, в Ленинской комнате хранится осколок сбитой в первом бою мишени. Все это доставалось трудом. Да еще каким! Александр Кириллович не раз просыпался ночью от боли в сердце, долго скрывал от врачей, а когда встретился с ними, они прописали лекарства и прежде всего сказали:

— Вам нужен покой.

Возвращаясь домой, Назаров только улыбался и повторял: «Скажут ведь, покой». А потом понял, что врачи были правы: весной попал в госпиталь, летом провел впервые отпуск в санатории и чувствовал, что годы берут свое.

«Что же, Александр Кириллович, ты послужил, — как-то подумал Назаров. — Совесть твоя чиста: что имел, то отдал армии, людям. А уйти вовремя тоже уметь надо. Чего доброго, начнут жалеть, фронтовик, мол, перед другими ругать неудобно. Нет уж, пора. Год послужу, а там и рапорт подам».

…Не разгибая спины и размашисто работая палками, он шел широким накатистым шагом. Лыжня спускалась в овраги, петляла вдоль ручья и замыкалась у Дикого озера. Назаров посмотрел на часы. До развода оставалось минут тридцать.

«Как раз успею», — подумал он и скатился в низину с пригорка. Лыжня пересекала поляну. И тут он увидел, как с другой ее стороны, навстречу выскочил солдат. Он был в шапке и тужурке. Назаров остановился. Вскоре к нему подъехал рядовой Уразов. Он раскраснелся, вспотел, Дышал тяжело. Видно, торопился.

— Разрешите обратиться? — спросил он басовитым голосом.

— Я вас слушаю, Уразов. В чем дело?

— Капитан Фролов передал: пришла телефонограмма.

— Содержание не знаете? — спросил Назаров.

— Никак нет. Срочная, говорит.

«Значит, полигон, — подумал Александр Кириллович. — Ну, что ж, чем раньше, тем лучше». А вслух произнес:

— Держитесь за мной, Уразов.

Назаров у веранды снял лыжи, быстро переоделся и пришел в казарму. Но, кроме дневального, никого здесь не было. Ракетчики готовили технику. Подполковник включился в работу. Он давал распоряжения и наблюдал, как идут дела у стартовиков, операторов, заглядывал к шоферам, на продовольственный склад к прапорщику Морину. По опыту он знал, что перед отъездом нельзя забывать ни о каких мелочах. В дороге и на полигоне все пригодится и все потребуется. А просчитаешься, не возьмешь какую-нибудь шайбу, прокладку или еще что-то, потом искать ее будет некогда. А бегать к соседям стыдно. Не привык он к этому. И уже заранее имел целый список, в котором, кроме инструмента, запасных аккумуляторных лампочек, значились и свечи, и таблетки сухого спирта. Такие же требования он предъявлял и ко всем офицерам, прапорщикам.

Около станции он остановил лейтенанта Анисина, спросил:

— Переноску взяли?

Анисин был среднего роста, чернобровый, волосы у него слегка курчавились и выбивались на висках. В дивизион он прибыл прямо из училища, отгулял отпуск и с огоньком взялся за дело. Молодой лейтенант понравился солдатам своим отношением к спорту. Он вместе с ними играл в баскетбол, смастерил стол для тенниса, взялся тренировать секцию лыжников. Анисин был готов взяться за все, и он брался, но руки до всего у него не доходили, тогда секретарь партийной организации капитан Маркелов говорил:

— Анисин, активистов подключите, иначе ничего не получится.

Подполковник Назаров уважительно относился к лейтенанту, поддерживал и ценил в нем то, что Анисин сам рвался к делу, искал себе работу, все делал с радостью и увлечением. На этот раз Александр Кириллович не заметил в его глазах прежнего блеска. В них, скорее всего, было огорчение. И по голосу командир понял, что с офицером что-то произошло.

— Лейтенант Анисин, что с вами? — спросил Назаров.

Анисин отвел глаза в сторону. Потупился.

— И все же, в чем дело? Я вас спрашиваю.

— Капитан Фролов не желает, чтобы я ехал на полигон, — ответил Анисин низким голосом. Теперь и он не хотел быть в положении человека, который всем своим видом вызывает сочувствие.

— Почему не хочет брать?

— Не знаю, товарищ подполковник. Он решил включить в расчет старшего лейтенанта Силина.

Подполковник Назаров подумал: «Не доверяет он, что ли, Анисину? А может, опять решил показать свою принципиальность?»

— Вот что, лейтенант Анисин, вы собирайтесь. Нужно оставить, скажем, — и, развернувшись, пошел к стартовикам.

Отгорело вечернее зарево, погасли испепеленные края облаков и наступила темнота. Светлячками по всей позиции вспыхивали ручные фонарики, хлопали двери кабин, призрачными тенями передвигались тягачи с ракетами. Назаров, вернувшись от стартовиков, поднялся в кабину, где находился капитан-инженер Фролов.

Он сидел на вращающемся операторском стульчике и, разложив перед собой сумку с инструментом, проверял ее содержимое по описи. О его пунктуальности знали в дивизионе. Каждой отвертке должно быть свое место, говорил он, и любил сам возиться с трансформаторами, конденсаторами и сопротивлениями. К радиодеталям у него была слабость. Он накопил их столько, что члены радиокружка собирали приемники, усилители, различные приставки, а рационализаторы первым делом бежали к нему за советом и помощью.

Фролов не скупился на идеи. Он, порою, под хорошее настроение, раздавал их направо и налево. Сам подходил и говорил:

— Да что тут делать! Сюда нужно поставить усилитель, сюда реле, — и делу конец.

Но другой раз, бывало, по пустякам взрывался и всех тогда считал неучами. Люди тоже относились к нему по-разному: уважали как инженера и обходили его стороной, если касалось чего-то личного. Это видел подполковник Назаров, делал капитану замечания, но и другим выговаривал:

— У вас есть начальник, капитан Фролов, обратитесь сначала к нему, как положено по уставу. Не решит он вопрос, приходите…

И еще Назаров не мог примириться с тем, что Фролов делил людей на плохих и хороших.

— Как можно, Николай Яковлевич, — говорил Назаров. — Да у каждого человека плохое уживается с хорошим. Задача наша, командиров, замечать хорошее, помогать другим избавляться от ошибок. Мы же воспитатели…

Капитан Фролов с ним соглашался, так, мол, говорится и в учебнике по педагогике, но в самой жизни бывает порой иначе.

— Мы привыкли, товарищ подполковник, быть няньками. Нос платком иным специалистам вытираем, а того не допускаем, что каждый за себя думать должен. Да и своего ума другому не вложишь, коль не постаралась сделать это природа.

— Значит, отрицаете процесс воспитания?

— Нет, почему… Я просто высказываю свое мнение.

— …Сидите, сидите, Фролов, — остановил рукой подполковник вставшего со стула инженера. — Капитан Маркелов сюда не заходил?

— Здесь я, — отозвался капитан из-за спины подполковника, и, схватившись за дверную ручку, со ступеньки лесенки шагнул в кабину. Глаза у него горели, на лоб выбилась из-под шапки да так и прилипла черная прядь волос.

— Переведите дух, секретарь, — сказал Назаров. — Садитесь. Поговорить надо. Я так думаю: отзывать из отпуска замполита пока не будем. Как вы исполняли его обязанности, капитан Маркелов, так и исполняйте. Теперь нужно прикинуть расчеты.

Комплектовать их заново никто не думал, стартовики уже научились понимать друг друга, новички на последних проверках показывали стабильные результаты по нормативам. Когда же вопрос коснулся операторов и техников, мнения разошлись. Капитан Фролов уже подготовил список и подал его командиру. Александр Кириллович прочитал каждую фамилию.

— Не то, капитан Фролов. Эдак мы стрельбы выполним, а готовность дивизиона подорвем.

— Я вас не понял, товарищ подполковник.

— Вы упор делаете на сержантов и опытных специалистов. А как быть с новичками? Преемственности, Николай Яковлевич, не вижу…

— Товарищ подполковник, в этом году, как известно, требования к боевым стрельбам значительно повышены, — встал Фролов. Широкие белесые брови нахмурились, у губ появились складки, резко обозначился широкий подбородок. — А это налагает на нас дополнительную ответственность. К тому же надо учитывать и то, что учебный год только начался. Не все номера расчетов подготовлены одинаково.

Александр Кириллович выслушал его, сказал:

— И все же странно. Вы говорите так, будто бы мы о полигоне только услышали. Обсуждали этот вопрос на партийном собрании, готовились… Так или нет, секретарь?

— Так точно, товарищ подполковник, — ответил капитан Маркелов.

Назаров еще раз заглянул в список. Фамилии лейтенанта Анисина в нем не было.

— А что с Анисиным, Николай Яковлевич? — спросил он.

Капитан Фролов ждал этого вопроса и был готов отстоять свое мнение. Он хорошо запомнил случай с лейтенантом Кирпиковым. Было это в прошлом году, когда Фролов служил в другой части. Тогда Кирпиков, выпускник училища, сам пришел к Фролову и упросил замолвить перед командиром словечко, а он-то, мол, доверие оправдает, не подведет. И Фролов ходил к командиру, а потом, на полигоне, ругал себя последними словами. Уверенный в себе Кирпиков так растерялся, что его сняли со стрельб, Фролов получил взыскание и не раз выслушивал упреки в свой адрес.

— То, что вы сказали о расстановке специалистов в расчетах, я согласен, — произнес Фролов. — Тут я действительно не подумал о преемственности… Но что касается лейтенанта Анисина, то я категорически против…

— Почему, Николай Яковлевич? Человек, можно сказать, спит и во сне полигоном бредит! — не выдержал капитан Маркелов.

— Это еще не основание. Он может ехать дублером, запасным, да кем угодно, но я лично не хочу брать его под свою ответственность.

— Не понимаю! Он несет боевое дежурство, на последней проверке показал неплохие теоретические знания. Есть, конечно, у него и недостатки. Мало, например, опыта. А где же он наберется его, как не на полигоне, — спокойно высказал свое мнение капитан Маркелов.

Александр Кириллович тоже не понимал предубежденности инженера, его ничем не обоснованное требование. В чем-то он, может, и прав. Задача перед дивизионом сложная и ответственная, к тому же он первым в этом году будет начинать стрельбы, и всем, от солдата до командира части, хочется получить только пятерку. Она будет и флагом для других, и ориентиром в соревновании. И тут, конечно, надо положиться на каждого, как на самого себя. Но Анисин… Анисин и теряется, и суетится. Нет в нем еще хватки опытного техника. Да, но настоящие ракетчики не появляются сами по себе. Их надо растить годами. Лучше, когда сразу человек попадает в сложную обстановку. И Анисин тоже должен когда-то вступить в свой первый бой. Однако капитан Фролов не отступал от своего. Он говорил, обращаясь к подполковнику:

— Не место там и не сейчас проводить эксперименты. Пойдут реальные цели, ни я, ни вы не можем ручаться за таких, как Анисин. Что может произойти с ним, я не знаю. Возможно, и ничего, возможно, он будет героем, но я не хочу и не намерен рисковать. И вам, товарищ подполковник, известно: в случае провала не он, а мы с вами будем отвечать. Вы да я. А я, знаете, уже однажды поплатился из-за такого, как Анисин.

— Верно, Николай Яковлевич, поплатились. И должны были сделать выводы. Но, видно, так и ничего не поняли, — сказал Александр Кириллович. — Боевую задачу мы должны решать всем составом. Как в бою. В атаку идут все, и никто не остается в окопах.

— К чему, Александр Кириллович, сравнивать то и наше время. И техника, и оружие — все, все было иное. Не надо старые истины под новые условия подгонять…

— Без прошлого нет и настоящего. А потом, капитан Фролов, вы говорите не то и не о том, о чем думаете, чего хотите. А хотите вы, чтобы не было у вас неприятностей. Да, я знаю, вы получили строгое взыскание за ошибку подчиненного. Молодой офицер растерялся, его сняли со стрельб, а вас наказали. Ну и что? Разве это закономерность? Нет, конечно. Вы, Фролов, боитесь риска. Так без риска в бою тоже не бывает…

Капитан Фролов понял, что все его доводы были отвергнуты командиром, но отступать он все же не хотел. И потому пошел на крайность, выдавил из себя то, что должно было отрезвить подполковника:

— Вам-то, Александр Кириллович, терять больше нечего. Последний год едете.

Александр Кириллович не ожидал этого, лицо загорелось, на секунду, как после удара, помутилось в глазах, рука скомкала листок бумаги. Он встал и, не глядя на инженера, сказал:

— Капитан Фролов, для меня честь дивизиона была и есть моей честью. И прежде всего я думаю не о себе, а о боевой готовности. Вас я выслушал. Анисин едет. Все…

Дивизион спешно грузился на товарной станции. Лейтенант Анисин раскраснелся, брал что попадало под руку и — в вагон. Но вскоре суматоха улеглась, состав тронулся. Анисин подумал, что теперь уже ничего не вернешь и не изменишь: он едет на полигон! Как, что будет там, боялся об этом думать. Весь день он был занят делами. Помогал солдатам наводить порядок, а когда освободился, не вытерпел, приоткрыл тяжелую дверь.

Солнце катилось к горизонту. В окнах домов играло зарево, над стожками сена держались ореолы. Дул слабый ветерок, белогривой конницей стелилась по сугробам поземка. А где-то вдали стояли маленькие, с карандаш, телефонные столбы и шагали по степи, утопая в снегу, опоры высоковольтной линии. От степи веяло и ширью, и богатырской силой, и суровостью.

«А если бы поехать в Сибирь, куда-нибудь на Север», — подумал он и попытался представить тайгу, тундру, но понял, что его воображение бессильно вместить все то, что входит в понимание одного короткого слова — Русь. Какая это огромная, широкая и все новая и новая страна!

«Я должен, должен доказать Фролову, себе, что не зря прошли годы в училище, — подумал Виктор. — И почему не может понять этого Фролов? На станции, когда грузились, хмурился и будто не видел меня. Не доволен, что еду.

И все же ты, Витька, везучий. Помнишь, как ребята тебе завидовали на экзаменах? Самый легкий билет — твой. Легких-то не было. Старался, учил все. Но в лотерею везло. На вечерах призы выигрывал. А кто из выпускников первым на полигон едет? Ты, Анисин. Ох, Витька, если бы не командир! Ну как можно подвести такого человека! Нет, ни о чем больше не хочу думать, не хочу загадывать».

Анисин прикрыл дверь. Солдаты все еще устраивались на нарах, ходили по вагону, человек семь-восемь сидели вокруг «буржуйки», словно у ночного костра. Среди всех выделялся широкоплечий Уразов. Он был сибиряк, руки короткие, крепкие и мозолистые, точно корни столетнего дерева. Ходил вразвалку, медленно, но никого не было проворнее его при заряжании пусковой установки. Тут он преображался, входил в азарт, один за двоих с установкой справлялся, а потом весь расчет помогал ему собирать отлетевшие с одежды пуговицы. По натуре это был человек добрый, жалел слабых и помогал им, и солдаты любили его.

Вот и сейчас они слушали басовитый голос Уразова. Анисин сел рядом с ним.

— Мне бы, знаете, братцы, — продолжал он, — на тайгу разок взглянуть. Я ведь, как зверь, где родился, туда и тянет.

О чем, казалось, вести тут разговор: каждому домой хочется. Однако рядовой Зюзин был иного мнения. Он открыл дверцу и бросил в «буржуйку» березовое полено, сказал так, чтобы всем было слышно.

— Чалдон ты, Уразов.

— Что, что? — переспросил тот.

— Да не баси, слышу. Я говорю, чалдон. А чтоб было яснее, растолкую. Таких, как ты, я, знаешь, не первый раз встречаю. Еще когда в райкоме комсомола работал. Прибежит иной за путевкой, — дайте на север. Душа, мол, романтики просит. А хватит романтики — и домой. «Чего?» — спрашиваешь. Да вот, понимаешь, домой тянет. Где родился…

— Ты сам-то где был? — насупился Уразов.

— На Ямале, слышал?

— Грамотный, знаю. Но одно с другим все равно не путай. Можно и строить и жить где угодно. Родина для всех одна. Но там, где ты родился, где вырос, и каждый куст дорог. Оттуда она, Родина, начинается. С отчего дома. Так я говорю, товарищ лейтенант?

— Не спорю. И все же, если брать наши планы, интересы страны, то и Зюзин тоже прав.

Рядовой Зюзин вскочил, рукой махнул по ершистому чубчику, ноги расставил циркулем и уставился на Уразова очками.

— Ты говоришь, люблю тайгу. Там родился и вырос. А я родился в Рязанской области. И про Ямал только на уроках географии слышал. В моем представлении он был обижен судьбой и постоянно жаловался на свой малый рост. А вот теперь я знаю что такое Ямал. Летунам там делать нечего. Надо приехать туда и повкалывать. Не ради рубля, а так, чтоб от души, ради будущего. И вот тогда кое о чем начинаешь думать иначе. И чувства меняются. Я там не родился, а скучаю. Скажи, почему?

— Да что ты ко мне пристал! — взмолился Уразов. — Надо, поеду, куда угодно. Разве я против…

И тут он хотел было встать на ноги, но вагон так дернуло, что Уразов взмахнул руками и с удивленным выражением на лице плюхнулся на свое место. Солдаты рассмеялись. А он, опомнившись, принялся ругать машиниста.

— Как дрова везет! Ноги поломать можно, — басил Уразов. И вдруг спохватился. — Братцы, верхнюю полку меняю на нижнюю.

— Э-э, нет, рвался туда, теперь спи.

— Да грохнусь, придавлю кого-нибудь. Ну что вы за народ, порцию масла отдаю! Никто не хочет, да? Ну и ладно! — он махнул рукой и направился к двери.

Вскоре состав начал сбавлять скорость. Буфера звенели, и звон их передавался по цепочке от вагона к вагону вдоль состава. Наконец проскрипели тормоза, стало тихо. Уразов открыл дверь.

— Как вы тут, живы? — появился в белой куртке со свертками в руках повар.

— Живы. А ты чего выскочил, ужин, что ли, приготовил?

— Бедной куме одно на уме. Свечи есть?

— Есть, есть. Лучше скажи машинисту, пусть не дергает.

— Что-нибудь случилось? — обеспокоенно спросил подполковник Назаров, подойдя к вагону.

— Все в порядке, товарищ подполковник, — ответил лейтенант Анисин.

— Дайте руку, я к вам взберусь. Посмотрю, как вы тут устроились.

В вагоне было чисто и уютно. Дневалил рядовой Зюзин. А у него — бумажку не бросишь. Да и к тому же солдаты привыкли к порядку. Подполковник Назаров не уставал повторять:

— Взялся полы мыть, так мой как следует, нечего грязь развозить. Окурок валяется, подними, в урну брось. Будь как дома.

Так и велось из года в год. Солдаты в казарме ходили в войлочных тапочках, сами растили цветы и ревниво оберегали порядок. Не беспокоился за него и теперь Александр Кириллович. Его волновало другое. Большинство солдат ехало на полигон впервые. И он знал, что иному новичку будет трудно совладеть с самим собою. Разные мысли приходят в голову. Донимают сомнения. По ночам снятся кошмарные сны, и тогда человек постепенно теряет веру в себя. Потом от него трудно добиться того, чтобы он исполнял свое дело так, как прежде на тренировках и занятиях.

А ведь такое происходит не только с новичками. Ожидание стрельб может доконать кого угодно. Особенно дорога. Трудная вещь. Медленно тянется время, и чем ближе к полигону, тем тревожнее на душе. Люди меняются: в вагонах затихают остроты, шутки. И каждый думает: «Ну все, началось!», — хотя еще ничего не «началось», надо опять считать часы, минуты и ждать, ждать…

Александр Кириллович знал все это и как мог старался размагнитить людей, снять вредное для них напряжение. Вместе с тем готовил ракетчиков ко всяким психологическим нагрузкам заранее. И волю, и память, и чувства подчинял одному — выполнению задачи. Не скупился на «вводные». У операторов ручного сопровождения в разгар «боя» стрелял хлопушкой над ухом, хлопал дверью кабины, устраивал на позиции «пожары», рукопашные схватки с десантом «противника».

И в дороге он не мог сидеть спокойно. Его тянуло к людям. Он хотел сам видеть их лица, по глазам читать мысли, знать настроение. К тому же сегодня у рядового Уразова был день рождения.

— Вас, значит, Алексей Константинович, можно поздравить? — спросил он солдата и протянул руку. Уразов смутился. — А вообще-то вам не везет: прошлый год вы, помню, в увольнение просились, да начались учения. Теперь в дороге день рождения встречаете.

Уразов только развел руками, дескать, что сделаешь — служба.

— Смотря как к этому подходить, товарищ подполковник. За праздничным столом еще успеет насидеться, а такое не всегда бывает, — высказал свое мнение лейтенант Анисин.

— И то правда… Кажется, тронулись.

— А вы-то как? — встревожился Зюзин.

— Как? Да вместе с вами и поеду. Мне не привыкать. Тем более и служба начиналась с теплушки. Что же мы стоим, садитесь к печке.

Солдаты принялись устраиваться кто где. Поезд набрал скорость и покатил в ночь. Подполковник снял шапку, расстегнул черную куртку, пригладил рукой волосы, которые хотя и были редкие, но лишь кое-где пересыпаны сединой. Хуже у него было с глазами: после контузии их заливало слезами. И поэтому он жмурился и отворачивался от ветра.

— Вам, выходит, девятнадцать, Уразов? — спросил командир.

— Так точно.

— Я был тогда на годок помоложе. Помню — еду, а куда, зачем, ничего не знаю… На фронт и на фронт. Один у нас из верующих был, так он всю дорогу молитвы шептал. Спаси, господи, да, спаси, господи. Надоел… Мы его чуть из вагона не выбросили. Честное слово… Зло брало: куда ни глянь, все вымерло, трубы из-под земли торчат, а он — господи! Теперь, конечно, от всего, что видишь, душа радуется. Я сегодня весь день у окна простоял. Ах, в какое прекрасное время вы родились, Уразов! Вы даже себе не представляете!

— Нет, представляю, товарищ подполковник. Войну, правда, только по книжкам да по картинам представляю. А мой батя про нашу жизнь так говорит: «Надо бы лучше, да некуда».

Зюзин снял очки, протер стекла носовым платком и, выждав момент, спросил:

— Товарищ подполковник, вопрос можно?

— Да, я вас слушаю, рядовой Зюзин.

— Вы, наверное, уже забыли, но, может, помните, что вы чувствовали перед первым боем? Переживали или нет? А может, страшно было. В общем, я не знаю…

— Я вас понял. Не вру, переживал. Но страшно не было. Потом, уже под конец войны, было страшнее. Там и опыт был, и жить хотелось. Бесстрашных людей нет. Нужно только уметь владеть собою. И вот тот, кто собой владеет, тот и побеждает. Тем более мы-то знали, за что дрались. Да и в душе кипело. Теперь перед нами одна цель — привезти отличную оценку. И мы привезем ее. Так или нет, Уразов? — заключил Александр Кириллович и весело посмотрел на солдата.

— Так точно, товарищ подполковник, — басовито отозвался Уразов. — Столько готовились, как можно. Да и слабонервных у нас нету. Артишкин только по ночам что-то бормочет.

Рядовой Артишкин, сидевший у него под боком, точно грибок у мшистого пня, сердито толкнул локтем Уразова, обиделся, солдаты рассмеялись.

— Да ты чего, чего сердишься! — басил и скалил белые крепкие зубы Уразов. — Ну что такого я сказал: никто же ведь не знает, что ты инструкцию во сне повторяешь…

— Да? А ты не повторяешь? — взвился Артишкин, вскочил и уставился на своего друга по расчету блестевшими от огня печи глазами. — Начнешь бубнить, не остановишь.

Александр Кириллович смеялся со всеми, подтрунивал то над одним, то над другим солдатом, а сам думал, что хорошо, здорово все получилось: у этого проклятого и томительного ожидания отняты минуты на хорошее настроение и его хватит еще надолго. И Анисин тоже смеялся, и видно было по всему, что он смеялся от души, забыв обо всем на свете.

— Артишкин, Петр Петрович, садитесь со мной рядом, — предложил Александр Кириллович. — Что вам дался Уразов. Садитесь, да давайте споем.

Артишкин с нескрываемым удовольствием сел рядом с командиром, взглянул на него серыми, ясными глазами, спросил:

— А что петь будем, товарищ подполковник?

— «Рушничок» давайте. Только чур… Уразов, сразу не вступать, иначе со своим отменным слухом всю обедню испортите.

— Товарищ подполковник, — в удивлении широко развел руками солдат. — Понял… Я только басить буду.

— Во, во… Это у вас получается. Начали, Петр Петрович, — кивнул головой подполковник.

Артишкин тихо и медленно запел. Александр Кириллович вступил за ним следом. Солдаты любили слушать этот дуэт и знали, что командир понимает толк в песнях.

Анисин глядел на пламя в гудевшей и раскаленной докрасна печке, тихо подпевал и чувствовал во всем этом какую-то необычность. Ему было хорошо и спокойно на душе. Давным-давно он, казалось, знал всех этих людей, чувствовал их, как самого себя, ни о чем уже не волновался.

Пение длилось долго. У Зюзина, игравшего на гитаре, горели кончики пальцев, а рядовой Рыков, баянист, исчерпал свой репертуар. Вскоре замедлился и утих стук колес, подполковник Назаров встал.

— Все эти песни, дорогие товарищи, разрешите подарить нашему имениннику и пожелать ему отличных успехов в службе и во всей жизни, — сказал он.

Солдаты окружили Уразова, наперебой поздравляли его, шутили, в вагоне было тепло и весело.

Капитан Фролов не мог успокоиться от нанесенного ему поражения. Именно так он расценивал решение командира взять на полигон лейтенанта Анисина. Фролов думал, что вместо Анисина надо бы ехать старшему лейтенанту Силину. Он человек опытный, не раз бывал на стрельбах и волноваться за него нечего.

«Была бы пятерка. А победителей, говорят, не судят», — подумал он. Словом, Анисин не давал Фролову покоя. Он то стоял у окна, то ходил вдоль вагона. Ходил долго, заложив руки за спину и ссутулившись. Он хрустел пальцами, кусал губы и не хотел смириться с тем, что уже случилось. Он обвинял командира, который, по его мнению, мог бы напоследок и не придерживаться своих принципов.

«Кому, собственно, они нужны, — рассуждал Фролов. — Нет же, настоял на своем. На энтузиазме далеко не уйдешь. А попробуй докажи человеку? Да ему что, терять нечего. Сказал — не понравилось».

Он остановился у окна, закурил. Поле было и слева, и справа, из-под снега у дороги виднелся кустарник. Иногда по белой и искристой целине бежал санный след. По Фролов ничего этого не видел. Все казалось ему однообразным, скучным и давно знакомым. Было тяжело на сердце. На какой-то миг его утешили воспоминания. Как все начиналось хорошо в его жизни! Учитель физики говорил, что Фролов талантлив и был рад, когда узнал, что он поступил в академию. Радовался этому и сам Николай. И все годы слышал в свой адрес похвалы. Но когда он оказался в войсках, где надо было отвечать не только за себя, а и за других, учить, воспитывать и заботиться о подчиненных, он почувствовал тяжесть командирского дела. Работу с людьми он находил чуждой его призванию и вынашивал мысль стать «чистым» инженером. Взвешивая события прошлых лет, он заключал, что источником всех неприятностей он не был. Их приносили другие, его подчиненные, а он, как начальник, успевал только расплачиваться. Последний случай с лейтенантом Кирпиковым еще больше убеждал его в этом. Сразу же нагрянули представители из политотдела, целую неделю работали в подразделении и пришли к выводу, что Фролов воспитанием людей не занимается, слабо опирается на партийный и комсомольский активы. И пошло, поехало. С должности не сняли, а перевести — перевели. И теперь, чувствовал Фролов, вновь назревала опасность. В случае провала он терял надежду получить вовремя звание, восстановить свою репутацию и возможность перевестись на должность в штаб.

«Расчеты ослаблены, — думал он. — Кто-то обязательно сорвется. Солдат можно оградить. А если офицер, тогда что?»

Фролов лихорадочно искал выход из создавшегося положения, но, кроме примирения с самим собой и с тем, что уже сделано, он ничего не мог придумать. И у него болела душа, было такое предчувствие, что его насильно затолкнули в вагон.

Стоя у окна, он услышал разговор в купе. Капитан Маркелов обращался к старшему лейтенанту Обручеву.

— Ты не ломайся, расскажи принцип работы этого узла и можешь заниматься самостоятельно.

— Ну, Маркелыч, я же еще не разобрался, дай почитаю, — умолял Обручев.

— Не хитри, знаешь.

— Нет, пусть Анисин расскажет. У него свежие знания.

Виктор, собственно, ничего не имел против. Ему даже нравилось «запускать» мысленно каскады, блоки, следить за эпюрами, всплесками напряжения, открывать одни и закрывать другие реле. И рассказывая о прохождении сигналов, он весь погружался в мир бегущих электронов, их мгновенных действий. Маркелов слушал его, не перебивал и не останавливал. И Виктору было приятно сознавать, что все у него выходило просто, ясно, что в эти минуты он представляет, как нарастают сеточные токи, как они медленно тают и вновь обрушиваются лавиной на анод лампы, а в это время вокруг дросселя держится электромагнитное поле.

Голубые глаза Анисина горели восторгом, щеки румянились. Капитан Маркелов одобрительно кивал головой и с ним соглашался. Однако по-другому воспринимал ответ лейтенанта капитан Фролов. Он слышал голос Анисина и раздражался тем, что он говорил и говорил без умолку, на вопросы отвечал сразу, точно перед ним лежала шпаргалка, пытался даже спорить.

«Так разошелся, что и не остановишь», — подумал Фролов. Вошел в купе, окинул взглядом схему и решил спросить то, над чем сам не раз ломал голову, да и теперь, среди специалистов ходило разное толкование по работе этого важного узла. Они спорили и доказывали друг другу свои обоснования, но не могли прийти к единому мнению. И Фролов был уверен, что Анисин наверняка засыплется. Это было ясно, как день. И все же спросил:

— Как, по-вашему, Анисин, будет вести себя этот контур, вот эта лампа, если здесь, на управляющей сетке, уменьшится напряжение? И наоборот, если оно увеличится.

Лейтенант Анисин ничего не находил особенного в работе этого каскада и рассказал так, как он отвечал на экзаменах в училище.

— Это все? — спросил Фролов.

— Все. Если сомневаетесь, я, как приедем, покажу конспект.

— Мне, товарищ лейтенант, ваш конспект не нужен. И на полигоне о нем никто не спросит. Там потребуют знания, а они у вас, извините, школярские. Вы меня поняли? — холодно взглянул Фролов на смутившегося лейтенанта и, не дожидаясь его ответа, вновь вышел в тамбур. Анисин сел и опустил голову. Какой он, оказывается, еще слабый техник. Зачем же тогда он едет? Может, сказать сразу: не могу, верните назад, пока не поздно? Чего же тогда я хотел, зачем рвался? Он сидел, сцепив руки и глядя в одну точку немигающими глазами. Как тень, кто-то прошел мимо него и вновь вернулся. Чья-то рука коснулась его плеча и сильно пожала. Это был капитан Маркелов.

— Ты вот что, нос не вешай, — сказал он. — Как говорят: цыплят по осени считают.

В тамбуре Маркелов подошел к капитану Фролову, закурил. Минут пять они стояли молча, оба друг перед другом испытывали неловкость, Маркелов наконец сказал:

— Зачем же вы так, Николай Яковлевич, делаете? Обиделись на Анисина? Он здесь не при чем. А веру у человека подорвете.

Фролов не стерпел выговора, вспылил:

— Я не психолог и не замполит, Геннадий Иванович. Электроника любит знания, точность. Этого я и хотел услышать. Резко? Другим быть не собираюсь.

В вагоне было полутемно, по углам и на потолке выступил иней, он таял, и вода капала на нары. К полудню состав прибыл на полустанок.

Капитан Маркелов и лейтенант Анисин ходили вдоль вагонов, солдаты покупали ситро, конфеты, а когда увидели верблюда у магазина, сбежались к нему. Он был огромный, на боках клоками висела рыжая шерсть, глаза были закрыты. Маленькие сани, словно в насмешку над этим огромным животным, стояли у задних ног, пристегнутые к постромкам.

— Уразов, не подходи, плюнет! — толкнул Зюзин.

— Ну да, плюнет, он своих знает.

— Хозяин пустынь. Глаза закрыл и смотреть ни на кого не хочет.

— Вот у кого нервы! — острили солдаты.

Из магазина вышел низенький черноглазый мужичок, чмокнул губами, прыгнул в сани, и верблюд тронулся, задрав вверх голову.

Анисин и Маркелов подошли к вагону, продолжая начатый разговор.

— Нет, ты напрасно так думаешь, — говорил Маркелов. — Не спорю, Фролов с характером человек, но инженер он толковый.

— Мне от этого не легче. Ведь мог бы он сказать: «Анисин, ты этого не знаешь, садись, расскажу». Так нет, он сразу: «Ты школяр!» Причем тут школяр. У меня действительно по этому блоку есть конспект…

— Верю, верю, Виктор. И принцип работы ты рассказал правильно, но на уровне специалиста третьего класса. Да и пока от тебя большего и не требуется. А этот вопрос обычно задают первоклассникам, когда сдают на мастера, или, как говорят, на засыпку. Так что забудь все, успокойся.

Вдоль состава навстречу офицерам приближался мужчина в черном полушубке и валенках. Он стучал молоточком по колесам, заглядывал под вагоны, а когда поравнялся с солдатами, попросил закурить и тут же о чем-то заговорил с ними. Подошел и Назаров. Пожилой с морщинистым лицом железнодорожник вдруг перед офицером вытянулся и, как положено солдату, представился:

— Рядовой запаса артиллерийского полка Ефим Петрович Козельский.

— Здравствуйте, Ефим Петрович. Подполковник Назаров.

— Вот солдатам говорю, товарищ подполковник, что места эти исторические. Какие тут бои гремели! А впереди, когда через реку поедете, наши переправлялись… Сколько полегло! Машинист, услышите, сигнал даст. А я вот сюда из-под Ростова приехал. Тут меня ранило, кровь пролилась, значит, и жизнь с этой землей решил связать.

Со стороны вагона-кухни раздался голос:

— Самарин, воды, воды, давай!

Солдаты замахали руками на кричавшего ефрейтора: «Чего, мол, ты глотку дерешь, дай человека послушать». А Ефим Петрович, закрыв глаза, потянул носом воздух:

— Макаронами, кажется, пахнет. Ах, жизнь солдатская! И трудная и беспокойная. А не забудешь ее. Не забудешь. Частенько вот так приходится встречаться, остановлюсь, не пройду мимо. И всегда говорю: «Куда и зачем вы едете — не знаю и знать не хочу. Это дело ваше. Но, говорю, ваш черед пришел держать в руках оружие. Вот и не посрамите нас. Ни в учебе, ни в деле». Так я говорю, товарищ подполковник?

— Спасибо, Ефим Петрович, за хорошие слова. Мы не подведем. Каждый, смотрите, орел!

— Да уж солдаты-то наши молодцы. Люблю я их. А вот идти надо. За папиросу спасибо.

Молоточек Ефима Петровича застучал по колесам. Вскоре его фигура скрылась из виду.

…Вечером рядовой Зюзин принес ужин. Старший лейтенант Обручев заглянул в бачок, спросил:

— Зюзин, гречневая?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант, макароны по-флотски.

— А я-то думал, гречневая, — обиженным голосом и с недовольной гримасой произнес Обручев. — Эти повара другого придумать не могут.

— Обручев, вы чем-то недовольны? — спросил из своего купе подполковник Назаров.

— Конечно, товарищ подполковник… Я считаю наш пищеблок отстает от уровня развития техники. Как можно: в армии произошла техническая революция, все изменилось, появились ракеты и мы, ракетчики. А уважаемый пищеблок кормит нас с флотского стола, — говорил нарочито обидчивым тоном Обручев, глядя масляными глазами на вкусные макароны. Он любил поесть, и об этом все знали.

— Замечание, я думаю, вполне справедливо, — поддержал его Александр Кириллович в том же шутливом тоне. — Рядовой Зюзин, передайте повару, когда получим отличную оценку, а в этом я нисколько не сомневаюсь, пусть он в честь великого торжества, — тут подполковник задумался и, словно вспомнив что-то, сказал, — пусть приготовит гигроскопическую кашу. Павел Петрович, вас это устраивает?

— А что это такое, товарищ подполковник?

— Что? Каша, как каша… вроде гречневой будет. Такие же зернышки, дробные, кругленькие. Из силикагеля, короче говоря, что на просушку лючков выдают.

— Вот это как раз для меня! — поддержал шутку Обручев. Со всех сторон офицеры предлагали свои рецепты приготовления «гигроскопической» каши. В вагоне минут пять стоял смех. Над Обручевым подтрунивали, он же сидел у окна и спокойно доканчивал вторую порцию макаронов.

…Рядовой Зюзин принялся собирать посуду. Офицеры разошлись по купе. Назаров хотя и казался веселым, на самом деле, встретившись с этим человеком на станции, до сих пор не мог успокоиться. Кто он, этот Ефим Козельский? Не тот, конечно, Ефим. Да разве не узнал бы он своего друга! Он был повыше. И глаза не такие. Он хорошо его помнит. И помнит то майское утро. Ложбины были укрыты туманом, разведчики возвращались с «языком» в расположение своих позиций. «Язык», молоденький офицер, сначала трепыхался воробьем, а затем сник, вытянулся, сильно потяжелел, точно чурбан. Ефим все время ругался и злился на него.

— Сволочь, притворился… вот гад, ползти не может. Ух, ты! — замахивался он кулаком.

— Ефим, не тронь! — предупреждал того Назаров. — Метров двести осталось.

Но эти двести метров показались адом. Туман таял на глазах, и далеко было видно, как в нем барахтались люди. Немцы открыли пальбу. Все ближе ложились мины, и одна из них разорвалась совсем рядом. Назаров ткнулся лицом в землю, а когда поднял голову, увидел на виске немца кровь. Ефим лежал на нем неподвижно. Назаров схватил его и, что было сил, пополз к окопам. Туман разносило клочьями, лежать на месте было невозможно.

С перебитыми руками Ефима отправили в госпиталь, а Назарова увела война дальше. И эпизод этот в майское утро затерялся среди десятка таких же, случавшихся в жизни Александра Кирилловича. Спасали его, спасал и он, а сердце и теперь нет-нет да и воспламенялось огнем благодарности к людям. Хотелось разыскать однополчан, собраться всем вместе, посидеть, вспомнить то суровое время, но жизнь ракетчика так закрутила его, что он все эти годы собирался, собирался да до сих пор ни с кем из фронтовых друзей не встретился.

…Капитан Маркелов заглянул в купе. Александр Кириллович лежал на нижней полке с закрытыми глазами. Маркелов осторожно прикрыл дверь, кивнул Анисину:

— В тамбур пошли.

Обручев стоял у окна.

— Иди, место освободили, — сказал Маркелов.

— Маркелыч, ты Афонина помнишь? В другом дивизионе был? Ну да? Шахматист. На той неделе ко мне заезжал, уже майор, академию закончил, дивизионом командует. А ведь что он, что я, по первому разряду выпускались. Вот так-то бывает, Анисин. Живешь будто ничего не замечаешь. А когда начнешь подбивать бабки — пшик получается. Одному почет, звания, а другому… У другого вся жизнь малина: как ни поверни, со всех сторон красная.

Капитан Маркелов хорошо изучил характер Обручева. Он относился к числу тех, кто по поводу и без повода должен буркнуть, выказать якобы недовольство, а потом пойти и основательно все сделать. За это любили в дивизионе Обручева и знали, что там, где он, всегда будет порядок.

— Интересно, чем твоя жизнь плоха? — спросил капитан Маркелов. — Уважением и почетом тебя не обошли: твой портрет лет пять в клубе висит.

Обручев так и взъерошился. Ах, ты вот как, подковыриваешь. Ну, погоди! И обрушился на капитана.

— Знаешь, что. Ты хоть и секретарь партийной организации и сам мог бы понять, что к чему, но коль пошло на откровение, скажу. Да, почет есть, не обижаюсь, и портрет висит, и часики от начальства имею, а все равно не то… может, я на большее рассчитывал.

— Но жил-то честно? — спросил Маркелов.

— Честно…

— Так какого черта панихиду служишь? Живи и радуйся, работай. Идешь в ногу с людьми, ну и иди.

— Не поймешь ты, Маркелыч. В проблемах ты разбираешься. А в человеке, извини, не тянешь…

— В тебе, значит? — переспросил Маркелов. — Ты думаешь я тебя, лиса старая, не вижу, не знаю, почему слезу пустил? В жилетку захотел поплакаться. Рассчитывал, посочувствую, с тобой повздыхаю. Великолепно, лучше не придумаешь. Твоя заслуга, Обручев, в том, что ты сам себя хоть разок высек. Совершенно правильно, как гоголевская вдова. И тебе это, возможно, на пользу пойдет. Люди не с твоей лысиной за парты садились, буквари брали. А он, видите ли, постарел, в академию ему поступать поздно. Я, например, не могу себе представить, как ты, человек с такими способностями, до сих пор не учишься?..

Обручев стоял у окна, хмурился, недовольно сопел и, хотя на Маркелова сердился, винил во всем себя. Мог бы ведь учиться раньше, да почему-то не захотел, ходил и раздумывал. А теперь, выходит, надо было браться вновь за науку. «Ну да, конечно, — рассудил он. — У него сила воли есть… И служит, и учится заочно… А куда я, уже поздно, не потяну…» А вслух спросил:

— Маркелыч, ты в высших кругах вращаешься, что насчет стрельб слышно?

— То же, что и тебе.

— Шарахнут низколетящую. Туго тебе, Анисин, придется, — как бы между делом сказал Обручев.

— Тебе не легче будет. А в Виктора я верю. Виктор свое покажет, — и Маркелов обнял его, потискал сильными руками. — Ну все, идемте спать. Пора.

Состав у платформы остановился рано утром. Первым вышел подполковник Назаров. Мороз ожег лицо, защипал уши. «Градусов тридцать будет, — решил подполковник. — Никого почему-то нет». Но, повернувшись влево, он увидел офицера, подошел к нему, представился:

— Подполковник Назаров.

Встретивший его офицер был в куртке, такого же, как и он, среднего роста, но лица и погон Александр Кириллович в темноте не различил, а осветить фонарем не решался.

— Назаров? — с удивлением переспросил офицер.

— Так точно, Назаров.

— С приездом вас, Александр Кириллович. Майор Михайлов, не узнаете?

— Виталий Петрович! А я слышу голос знакомый. Встречаете или как?

— Опять проверяющим.

— Уже хорошая примета, Виталий Петрович. Я в приметы стал верить. Сейчас ведь как, не предупредят, кто, когда поедет. А «пятерку» все равно привези. С «противником» никто считаться не хочет.

— Он и сейчас не дремлет, Александр Кириллович. Тревога!

— Понял, — ответил Назаров и, повернувшись к составу, подал команду: — Дивизион, тревога!

Платформа загудела под ногами людей, загремели на железных дверях вагонов замки, морозный воздух наполнился звуками и разнес их далеко по степи. Паровоз выпускал клубы белого пара. Лейтенант Анисин быстро вспотел, расстегнул куртку, все время был занят и лишь иногда украдкой бросал взгляд в сторону горизонта. Но ни справа, ни слева, ни впереди он ничего не видел. Черное небо сливалось со степью и скрывало ее под мрачным покровом.

Капитан Фролов, служивший одно время с майором Михайловым, подошел к нему, поздоровался.

— А ты чего все в капитанах ходишь? — спросил Михайлов.

— У тебя подчиненные есть? Нет. А у меня, видишь, их сколько. За каждого шапку подставь. Хотел вырваться, да как?

— На этот раз, полагаю, все обойдется, — уже в другую сторону направил разговор Михайлов.

— Надеюсь… По крайней мере, рассчитываю, — ответил разочарованно Фролов.

— Чего так? Середняков привез?

— Есть и такие. Да у кого их нет. Иные, правда, научились таких маскировать: то дома забудут, то в госпиталь отправят. А мы смелые, вот так, как есть, прямо в бой и — без всяких.

— Не пойму что-то…

— Я тоже, Виталий. Поживем, как говорится, — увидим.

— А ваши, смотри, погрузились, — прервал Фролова майор. — Александр Кириллович знает свое дело. На уход готовится?

— Пора, — вздохнул Фролов.

— Пора-то, пора, да на его место не каждый созрел. Убывают фронтовики, на глазах убывают. Я не надеялся его тут встретить. Пошли в машину, за колонной пойдем.

А когда они тронулись, Фролов, наклонившись к Михайлову, сказал:

— Ты так, Виталий, говоришь о стариках, будто им замены нет.

— Нет, Николай, я о фронтовиках говорю, а не о стариках… Ну да, я тебя понял. Есть замена, почему. Самоотдача не та. Ты посмотри на Назарова. Он за годы командования дивизионом в землю врос. Раза три его вышибали с первого места, и все… А стреляющий? В десятку лучших входит. Хотя войну пушкарем закончил. Но парадокс знаешь в чем? Они, фронтовики, не от науки, как мы с тобой, а от самой жизни идут. Мы формулами напичканы. У меня макушка уже в темноте светится, — и он поднял шапку. — Кандидатскую защищу, совсем лысым стану. Жена говорит: мне идет.

Ехали осторожно. Предрассветное небо с каждой минутой становилось бледнее и мягче, и степь, которая, как показалось Анисину, будто бы лежавшая где-то внизу, теперь поднялась и была рядом, приняв свой обычный бесконечно пустынный вид. Анисин нетерпеливо смотрел вперед, по сторонам, и от приближения чего-то необыкновенного, тайного у него колотилось и замирало временами сердце. «Тут, тут и все решится, — думал он, — Не сегодня, так завтра, послезавтра, но решится. Я все увижу и приму первый бой», — продолжал он говорить с собой и смотреть из кабины то вперед, то вправо, замечая на снегу следы ворон.

Но как и когда Анисин потерял все это из вида, он не помнил: перед глазами встала совсем другая картина. Он видел себя дома, на даче у деда. Утром, вернувшись с рыбалки, он настоял, чтоб к столу все явились «при параде». Отец Виктора вышел в черном костюме, на нем ордена. Сам дед причесался, надел с накладными карманами гимнастерку, баба Настя и мать явились в новых платьях, а Виктор в лейтенантской форме. Мать смотрела на него счастливыми глазами и все летала по дому.

— Ну хватит вам, разбегались. Садитесь, чествовать выпускника будем, — ворчливо заметил дед и первым занял место во главе стола.

Справа он зачем-то положил мастерок, налил всем по первой и встал. За ним последовали все.

— С выпуском, значит, тебя, Виктор. Рады мы, что ты стал офицером. Отцу и матери радость принес. Ну, ну, потекло, — увидев слезы у дочери, прервал он.

— Я все, пап, я так…

— Слава богу, что не за деньги. И вот что я хочу сказать тебе, Виктор. Должность офицерская тяжелая, но уважаемая. Отец знает, вон, видал, сколько орденов имеет. Мне, правда, не пришлось много служить, дома все строил. Но горжусь, горжусь, что этим самым мастерком в твои годы довелось стены в Кремле латать. Не я один, бригада там целая была. Лучших нас, комсомольцев, отобрали. Думал я, и ты в меня пойдешь. Помнишь, учил. Я даже на тебя вначале обиделся. Ишь, думаю, хлыщ какой, известки испугался. Обиды теперь не таю. Время такое: одним надо строить, другим защищать. Вот и будь настоящим защитником. Чтоб фамилия Анисиных гремела, чтоб на любом посту тебя добрым словом вспоминали. Чтоб знали: мы, Анисины, свою марку держим.

Дед подошел, поцеловал Виктора в лоб и тряхнул за плечи. Анисин даже теперь в кабине вздрогнул, мельком взглянул на шофера — не заметил ли он чего-то. Но шофер не спускал глаз с дороги.

События развернулись так, что они выбили дивизион из ранее намеченного и разработанного графика. Майор Михайлов позволил лишь расставить в укрытиях машины, включить дизель, а дальше, вопреки всякой логике, вдруг объявил, что в пути на их эшелон напал «противник», кабина лейтенанта Анисина вышла из строя, несколько человек, в том числе капитан Фролов, «погибли». Это известие сразу вызвало недоумение у людей. Они не могли поверить в случившееся, так как «убитые» стояли рядом, а в вышедшей из строя кабине уже были включены блоки.

Однако для Назарова эта вводная не была неожиданностью, он заранее подготовился ко всему и даже подумал, что, ежели на этом все кончится, нет ничего страшного: дивизион с задачей справится. И уверенно, с твердостью в голосе, объявил:

— Лейтенанту Анисину принять новую кабину и приступить к проведению регламентов. Остальным расчетам продолжать выполнение боевой задачи сокращенным составом.

Анисину майор Михайлов показал кабину. Она сиротливо стояла в стороне, до колес заметенная снегом. Анисин вошел в нее. С минуту ему казалось, что он стоит в чужом, необжитом доме; хозяева будто бы спешили, все бросили и уехали. На крышках приборов, резиновых ковриках лежала пыль. Но времени на знакомство не было. Анисин и Зюзин принялись за работу.

Майор Михайлов пристроился на ящике и долго ничем не выдавал своего присутствия. Только иногда Анисин замечал в его руках блокнот, встречался с пристальным взглядом, но тут же отворачивался и продолжал работу. Лейтенант снимал показания с разных точек, менял лампы. И все это он делал с увлечением и не заметил, как к нему подошел Михайлов.

— Ничего, ничего, продолжайте работать. — И тут же спросил: — А почему здесь напряжение не увеличили?

Лейтенант еще раз посмотрел на шкалу прибора.

— Параметр в допуске, товарищ майор.

— Понял. Стоп. Эту операцию повторите заново.

Анисин легко и просто делал то, что говорил майор. И проверяющий, который прежде из рассказов других рисовался каким-то жестким, холодным человеком, теперь выглядел иначе. Он то одобрительно кивал головой, то вдруг задумывался или же с болью морщился, когда Виктор давал «петуха».

— Не то, Анисин. Понимаете, не то. Подумайте.

Опрос длился долго. Анисин устал, в голове шумело, а майор убедился, что из молодого лейтенанта со временем вырастет настоящий ракетчик. И еще о «школе Назарова».

«Может людей растить. Маркеловым и Обручевым не нахвалится. В ком же Фролов усомнился? Упрямый человек, скажет — зарубит, не переубедишь. Ладно, посмотрим, время еще есть», — с этими мыслями он и вышел из кабины.

…Пришедшие на позицию проверяющие имели задание досконально проверить слаженную подготовку к стрельбам и уже затем, ежели все пройдет нормально, поставить его в самые невыгодные условия. Станцию забить помехами, а цель пустить так, чтобы она могла легко и беспрепятственно спрятаться.

Подполковник Назаров никого и ни о чем не спрашивал, но по всему видел, что на его дивизион выпала сложная задача.

— Они хотят подавить нас, — сказал он Маркелову. — Ну что ж, посмотрим. Вы, Геннадий Иванович, пройдите к людям. Поддержите их. Они знают свое дело.

— Понял, товарищ подполковник, — ответил Маркелов.

— Я уже боевой листок выпустил. Посвятил дизелистам.

— Правильно, хорошо они сработали. Да, вот что, Анисина из вида не упускайте. Что за кабина, никто не знает. Кота в мешке ему подсунули, вот и работай. Правда, он идет пока в графике, молчит.

Офицеры-проверяющие собрались вместе, о чем-то посовещались в палатке, перекурили и опять разошлись. Капитан Маркелов, вернувшись, доложил, что люди работают, как дома.

— Вот это и хорошо, — ответил Назаров.

— Стартовиков подполковник Сергеев проверяет. Глянул на пусковую установку и говорит: «Ну, Уразов, она у тебя, как тульский самовар, горит. Молодец».

Подполковник Назаров распорядился:

— Расчету от моего имени объявите благодарность. Идите, капитан Маркелов.

— Есть! — ответил Маркелов и вышел.

…Капитан Фролов осунулся, потемнел лицом, он беспрестанно курил, ходил из кабины в кабину, понимал, что тут надо бы кому-то помочь, но ничего поделать не мог. На нем лежало клеймо «убитого» человека, и по всем правилам боя он должен все видеть, слышать, знать, но не вмешиваться.

«Глупо, глупо, — думал он. — Столько готовиться, и вдруг — погибнуть. И почему я, черт возьми? Мог бы Маркелова вывести, того же Анисина, Обручева! Нет, меня. Он просто решил насолить… И все тут…». А потом Фролов стал думать о том, какие могут быть последствия. И одна картина рисовалась ему хуже другой. И во всем, что бы ни делали люди, видел только ошибки, они его раздражали, и вот-вот, казалось, у него лопнут нервы, он на все махнет рукой и ринется сам в работу.

Сидеть на одном месте Фролов уже не мог, он встал и вышел из кабины. День был тихий, солнечный, по степи волнами катились к горизонту сугробы снега, и степь казалась живой, словно море. Там же, где прошли тягачи, лежали глыбы снега. Фролов направился к стартовикам. Лица солдат раскраснелись. Холод им был нипочем. Ракета, словно на карусели, то и дело описывала над полуприцепом дугу. Все это солдаты делали быстро, ловко, со стороны казалось, что происходило заряжание и разряжание пусковой установки само собой, будто бы по волшебству.

Постояв с минуту, Фролов вернулся в кабину. Подполковник Назаров, не отрываясь от экрана, спросил:

— А вы догадываетесь, почему вас из строя вывели?

— Блажь в голову Михайлову пришла.

— Вы уверены? Боюсь, что не так. Их задача не вас, не меня, а расчеты проверить. Заранее все продумано. Не переживайте.

Регламентные работы подходили к концу, и подполковник Назаров с нетерпением посматривал на часы: не опоздать бы сообщить на КП о готовности дивизиона к бою. Двое проверяющих, закончив свои дела, пошли в палатку. Мимо них пробежал капитан Маркелов. Он еще по дороге составил текст боевого листка и в палатке, отведенной под Ленинскую комнату, сбросив ремень, шапку, из планшетки выхватил красный карандаш и торопливо начал писать. «В условиях, приближенных к боевым, рядовой Зюзин и лейтенант Анисин сумели подготовить боевую технику». Тут он остановился. Нет, не такие, казалось ему, нужны были слова. Хотелось о Викторе сказать тепло и так, чтобы все поняли, в каком трудном положении оказался человек.

А между тем в эти минуты произошло то, чего никто не предвидел. Вначале лейтенант Анисин подумал, что он забыл включить тумблер, щелкнул им, стрелка на приборе упала и чуть вздрогнула. Виктор повернул до отказа потенциометр, но это не помогло. Он изменил режим питания блока, однако едва ожившая стрелка прибора не хотела подниматься по шкале к красной риске. Она, точно усталый путник, теряла силы, а Анисин, глядя на нее, изменился в лице и почувствовал, что по рукам и ногам поднимается холод и перехватывает дыхание.

«Спокойно, Анисин, — приказал он себе и, протянув руку, как делают хирурги во время операции, коротко бросил Зюзину: — Лампу. Не ту. Усилитель».

В мягких, словно ладошка, наушниках послышался хриплый и тревожный голос Обручева.

— Анисин, дай выход. У меня нет выхода.

— Даю, ну чего ты, даю!

— Пятый, в чем дело? — вмешался в разговор Назаров.

— Нет выходного, товарищ подполковник, — ответил Анисин.

— Вскрой блок и проверь лампы.

— Понял.

Анисин выдвинул блок, проверил на работоспособность лампы, прочистил еще раз контакты, но стрелка прибора вновь отклонилась всего лишь на несколько делений. Цепь, значит, была. Схема работала. Но вот в ней бегущие потоком электроны будто натыкались на что-то, скапливались и искали другой выход, однако, обреченные на строгое исполнение только одного, предписанного им природой закона прямолинейного движения, не могли найти его. Где-то путь перед ними сужался, и потому прорывались только «счастливчики», о которых слабо и неуверенно извещала стрелка прибора. И Анисин, глядя на нее, прикидывал то, что, вероятнее всего, могло быть этому причиной.

Он не предполагал даже, что простейшая на вид неисправность была следствием чьей-то грубой ошибки. Ибо все шло вопреки здравой логике, утвержденным инструкциям и уже проверенным на практике аналогичным случаям. Стоявший за спиной Зюзин смотрел растерянно на лейтенанта, готов был в любую минуту помочь ему, ждал указаний и зачем-то держал в руке совсем ненужную лампу. Перевернув блок, Анисин осмотрел схему, но ничто не вызывало сомнений: каждая деталь и уложенная в жгуты проводка были новыми. Снимать же параметры с каскадов он пока не решался. Это был крайний случай, да и не позволяло время. А оно подходило к концу, но Виктор верил в себя и не терял надежды устранить неисправность. Однако что случилось дальше, он не сразу понял. Кто-то влетел в кабину и оттолкнул его от пульта. Оглянувшись, Анисин увидел капитана Фролова. Он зло и сердито смотрел на него сверху.

— Вы что делаете, мальчишка! — хрипло произнес он. — Дивизион из-за вас снимут. Что смотрите на меня. Где, что произошло, говорите!

«Ну, все, дождался я своего!» — с ужасом подумал Анисин. И перед лицом этого человека он почувствовал себя ничтожным, беспомощным и раздавленным. Все вмиг куда-то удалилось. Фролова окутал и скрыл с глаз хлынувший в двери морозный воздух, а сам Виктор, как это было с ним однажды, в детстве, словно оказался на дне глубокого песчаного оврага. Он полз вверх, карабкался, а песок осыпался, и он по нему сползал вниз, точно на санках.

Дверь кабины вдруг открылась. Вошел майор Михайлов, сказал тихо, но твердо:

— Капитан Фролов, прошу покинуть кабину. Вы «убиты»!

Фролов недовольно взглянул на него, втянул в себя всей грудью воздух, устало сгорбившись, покорно вышел.

— Лейтенант Анисин, продолжайте работать. Возьмите ларингофон, — сказал Михайлов.

Виктор исполнил его команду, но на блок все еще боялся глянуть и только для вида щелкнул одним, затем другим тумблером.

— Анисин, слушайте меня, соберитесь с мыслями. Не спешите, — услышал он спокойный и знакомый голос командира. Говорил он тихо и так, что с каждым его словом Виктору становилось легче. Он начал соображать. — Снимите параметры, Анисин. Вспомните, может, встречали подобное. Если нет, загляните в инструкцию. Действуйте порядком исключения. Вы же знаете, знаете эту методику. И не волнуйтесь. Поняли, Анисин?!

Лейтенант взглянул на майора Михайлова, тот одобрительно кивнул головой и встал с ним рядом. Иногда он помогал Анисину подключать приборы, считывал показания, а затем и сам принялся искать неисправность.

— Это уже интересно, — рассуждал он вслух. — И знаете чем, Анисин? Своей нелогичностью. Неисправность может быть здесь и здесь… А в чем же дело?

— Товарищ майор, здесь… Что-то здесь.

— Ну, ну и что? Рассуждайте, думайте. Хотя, я вижу, все тут будто бы исправно.

— Внешне, товарищ майор. Смотрите, здесь должно стоять сопротивление на тридцать ом, а это, видите, в десять раз больше!

Выйдя из кабины, капитан Фролов решительно не знал, что теперь ему делать. В таком глупом положении он оказался впервые, был на всех зол и бессилен. К тому же во всем случившемся он находил страшную несправедливость: кто-то совершает ошибки, показывает свою беспомощность, а он должен расплачиваться.

«И правильно, — усмехнулся он. — Не сумел настоять на своем, нечего искать виновников».

Но этим он сам себя не успокоил. И не хотел возвращаться в кабину. Там делать ему нечего. Проверяющие не посмотрят на неопытность лейтенанта Анисина и никого не допустят к стрельбам. При этой мысли Фролов даже остановился, закрыл глаза и будто лишился сил идти дальше. Так он простоял с минуту, заем медленно и устало вошел в пустую палатку. Кто-то в ней растопил печь, бросил рядом дровишек и ушел. Фролов пододвинул табуретку, сел и принялся растирать покрасневшие на холоде руки.

«Хорошо, я виноват, проявил беспринципность. Но что скажет в свое оправдание Назаров? Решил провезти психологический эксперимент. Вот и провел. Как же, он смелый! Почему бы и не быть смелым, когда нет позади мостов? Видите ли, моральная ответственность, честь дивизиона. А вот теперь что? На прошлые заслуги никто не посмотрит… И шишки раздавать будут каждому. Нет, во что играем, во что играем? А этот Михайлов. Властью решил воспользоваться: «Товарищ капитан, вы «убиты»! На «вы» перешел. Ах, дело-то и не в этом! Столько готовиться и срезаться из-за одного».

Николай Яковлевич сидел, не замечая времени и того, что происходило рядом. В палатку раза два заглядывал кто-то из солдат, доносился скрип снега, громкие команды. Не заметил он и подполковника Назарова, который вошел в палатку и принялся перчаткой растирать щеку. Но когда увидел его, спросил:

— Как, допустили к стрельбам?

— Допустили.

— Пока не поздно, прошу вас, товарищ подполковник, отстраните Анисина. Найдите повод…

— А вы почему, Фролов, ушли?

— «Убитым» там делать нечего. А потом, как можно быть там и видеть, что ты в чьих-то руках просто игрушка! Не так, что ли? Теперь вы молчите. Спасибо, еще раз меня научили, но уж еще раз я свою спину не подставлю. Риск? Вот вам и риск. Вы, Александр Кириллович, как я и говорил, вскоре все это забудете, да и ни к чему оно вам, а нам здесь расхлебывать да расхлебывать придется. Лет пять вспоминать будут…

Назаров терпеливо ждал и не перебивал подчиненного. Иногда он только качал сокрушенно головой и позволял себе улыбнуться. Но это было только иногда, на самом же деле он еле сдерживал себя, чтобы не оборвать столь обидные и несправедливые суждения Фролова.

— Теперь я вижу, вы, Николай Яковлевич, не просто ошибались до сих пор, а вы придерживались своей линии. И это страшно. Я уже говорил вам — во всем есть риск. Вы не хотите рисковать, боитесь рисковать, а я буду. И не потому, что смелый. Потому что я против таких, как вы, — заговорил Александр Кириллович. — Жаль, что говорю я это только вам, а хотелось бы сказать на собрании коммунистов, и я имел в виду такую мысль после сегодняшнего случая. Но вы опередили, как говорится, события, теперь, что ж, все уж до конца и выслушайте. А дело в том, Николай Яковлевич, что такие, как вы, опасны тем, что живут среди людей, а людей будто бы и не видят. Они поверх голов смотрят и на две половины их делят: хорошие и плохие. А рассуждают приблизительно так: хорошо солдат служит, все знает, все выполняет, значит, мой. Похуже — с ним повозиться да поработать надо, — нет, не мой. Я такому лучше отличную биографию сочиню, только возьмите у меня. Или, скажем, солдат ушел в самоволку. Каждый об этом доложит? Как бы не так. И все это ради того, чтоб самому жилось спокойнее да поменьше было неприятностей. А я, Фролов, не по этой мерке живу. С войны взял за правило — верить в человека. Партия верит в народ, народ в партию. И победили. А наша задача — верить в каждого. Потому что в каждом есть свое «я», своя искорка, которая может разгореться или погаснуть. Погаснет, тяжко тому человеку будет. Так я рассуждаю, Фролов. А теперь насчет Анисина. Вот, видите, сопротивление? Я его Анисину перед всем строем вручу. Пусть на память сохранит, — подержал в руке, затем передал Фролову зелененький столбик сопротивления. — И знаете почему? Анисин сегодня превзошел себя. На этой станции, оказывается, после капитального ремонта никто не работал, а когда проверяли, недосмотрели, что номиналы сопротивлений перепутаны. Да и кто мог подумать! Нет, тут нужно особое чутье. Анисин будет ракетчиком. А вот вы, Фролов, своим поведением могли бы и сорвать человека. Кричать мы мастера, а на помощь прийти не каждый сможет. Но об этом поговорим на партсобрании… Идемте ужинать, стрельбы и в ночь могут назначить…

Утром за тридцать минут до подъема дивизион подняли по тревоге. Лейтенант Анисин в числе первых влетел в кабину. Фыркнул и заработал дизель. Солдаты стартовой батареи установили ракету и притаились в укрытии. Антенны шарили по черному небу. Экраны вспыхивали от помех. Со стороны казалось, что они вот-вот станут белыми. Операторы и старший лейтенант Обручев искали цель. Но ее пока никто не видел. А, может, ее и не было. Но могла она вынырнуть в любой миг и тут же скрыться в помехах, точно иголка в стогу сена.

— Есть цель!

— Азимут… — давали отсчеты операторы.

Обручев не спускал глаз с экрана. И вдруг срыв: цель будто провалилась. Назаров понял, что тут не обошлось без маневра, и если не перехватит ее Обручев, она уйдет безнаказанно. Догадка его была только частью прогноза, все остальное завершил Обручев. Где-то на самом срезе экрана он уловил едва заметную точку. Она уходила все ниже и ниже. И Обручев выдохнул:

— Пуск!

За кабиной раздался грохот. Лизнув пламенем морозный воздух, ракета вскоре превратилась в точку, а там, где она встретилась с целью, вспыхнуло зарницей темное небо.