Зарницы над полигоном

В СЕДЬМУЮ ДАВЫДОВКУ

Полковник Николай Васильевич Давыдов вошел в комнату и стал у порога: перед ним, словно близнецы, стояли чемоданы.

Из кухни вышла жена, Вера Петровна.

— Что, сдал часть? — спросила она и добавила: — Может, на новом месте спокойнее будет.

Николай Васильевич сел на диван, думая: «Рисуется, безразличной показаться хочет», — но тут же встал и заходил из угла в угол.

…Он вспомнил, как в свое время принимал это хозяйство. Вспомнил, как тогда не хотелось, расставаться с дивизионом и людьми, с уже обжитыми местами и теми успехами, во имя которых он не жалел себя. В дивизионе он имел авторитет, уважение и чувствовал себя человеком на своем месте. Последнее, между прочим, для него значило многое, если не самое главное.

Два осенних месяца ушло на наведение внешнего порядка, солдаты отводили болотную воду, делали укрытия для машин и несли боевое дежурство. То была жаркая пора в жизни Николая Васильевича. Он не замечал дней. Утренние зори наступали медленно, вечерние приходили быстро.

А теперь вспоминал это прошлое. В комнате ему не сиделось. Он вышел на крыльцо. И будто впервые увидел чистую короткую улицу. В палисадниках вытянулись до самых крыш тополя, а к верандам тянулись узкие, с отбеленными обочинами асфальтовые дорожки. По здешним дождливым местам они были необходимостью.

Асфальт в те дни достать было трудно. Но он достал. И тогда к нему пришли женщины с благодарностью, а он расчувствовался, пообещал построить к лету детскую площадку, овощной ларек и выделить для поездки в город автобус. Потом спохватился, что наобещал слишком много, но слово пришлось сдержать. Жены офицеров стали приглашать его на заседания женсовета. Он, в свою очередь, посоветовал им создать самодеятельность к октябрьским праздникам.

Вера Петровна работала в соседнем селе учительницей. Она решила, что солдаты должны взять над школой шефство.

— Надо подумать, — заикнулся было Николай Васильевич, но жена пригрозила пойти в партком, и он согласился.

…У магазина, прыгая через кювет, играли в ожидании мамаш ребятишки. Выскочивший из штаба дежурный, капитан, командир одного из подразделений на ходу одернул гимнастерку, весь вытянулся, пошел навстречу строевым шагом.

— Товарищ полковник, — щелкнул он каблуками и вскинул к козырьку фуражки большую красную ладонь…

— Все в порядке? — перебил его вопросом полковник, глядя на детвору и не трогаясь с места.

— Так точно, — ответил капитан и, перехватив взгляд командира, продолжал возмущенно: — Гонял целый день детвору, товарищ полковник. Балуются…

— Детвора, так и гонять нечего, — недовольно ответил Николай Васильевич. И подумал об этом офицере: «Перед начальником в струнку тянется, а в казарме гоголем ходит, бывает, на крик срывается».

Капитан привык к подчеркнуто суховатому отношению командира части и его требовательности, но так и не мог понять, за что в немилости? Строг, требователен, подразделение на хорошем счету. Командир же не его, а Сорокина, где можно, выделяет.

Дежурный проводил командира к машине, открыл предупредительно дверцу, отдал честь, всем своим видом выражая уважение, даже почтительность.

Шофер Урузбаев с полным комплектом солдатских знаков на груди, привыкший за годы службы к командирскому маршруту, без лишних вопросов мягко повел машину мимо казарм, столовой, складов, свернул налево к котельной и лишь потом выехал за проходную. Николай Васильевич вдруг подумал, что это был последний, завершающий круг почета, молчаливое прощание с тем, что составляло его жизнь, ежедневную хозяйскую заботу, что лежало на его плечах большой ответственностью и требовало от него полной бескорыстной отдачи. За эти годы он, признаться, просто устал, порой, казалось, сдавали нервы. Уж больно плотна была жизнь: выезды на полигон, учения, проверки, осенью ко всем заботам добавлялись хозяйственные, наступала пора расставания с доброй четвертью опытных и подготовленных солдат, приходила молодежь, с нею новые хлопоты, новые заботы.

Годы, казалось, были похожи друг на друга, менялись лишь люди, события, само время. Всегда только главным делом оставалась боевая готовность. Все, что ни делалось, было для нее и ради нее. И думалось всегда о ней. Она была высшим мерилом всей деятельности Николая Васильевича. Каждое утро он вставал с одной мыслью: «Как там на позиции?». И первый телефонный звонок раздавался на столе оперативного дежурного.

Теперь Николай Васильевич мог бы вздохнуть облегченно. На самом деле так не получалось. Был дом, стены, к которым так привык. И вот поднимайся, уезжай. И на душе, как бы ни старался, лежала грусть, и во всем слышалась печальная песня.

Справа тянулся тронутый осенью лес, слева пашня, среди нее стога сена. А город жил рядом. Николай Васильевич вспомнил, как ему вручали знамя машиностроители, и он, пожимая натруженные рабочие руки, чувствовал их силу, твердость. В глазах поднявшегося тогда зала видел восторг, радость, тепло.

— На первый или второй поедем? — Урузбаев вывел его из раздумья.

— На второй катите.

Николая Васильевича тянуло к майору Сорокину, с которым он проработал рука об руку все эти годы. Помнится, пять лет назад они вот так же мчались по этому асфальту, а когда свернули на проселочную дорогу, под колесами шипела галька, веером разлеталась вода, грязные капли осыпали ветровое стекло. До самого городка тянулся густой лес, и только у проходной он расступился: показались маленькие домики, палатки, деревянная казарма.

Николай Васильевич свернул за угол казармы, увидел Сорокина, командира подразделения. Он и сейчас стоит перед глазами. В высоких резиновых сапогах с подтянутыми под ремень полами шинели. Ходит он прямо по болоту, командует и сам вместе с солдатами подсовывает бревна под трактор, кабина которого оседает все ниже.

— Вот, — развел руками Сорокин. — Пни корчевали…

Не раз выезжал майор Сорокин с подразделением на полигон и, как правило, привозил отличные оценки. Здесь всегда можно было столкнуться с чем-то новым. Вот и сейчас, приняв рапорт и идя рядом с Сорокиным, Николай Васильевич мысленно отмечал: площадку для мойки и чистки техники закончили, пешеходные дорожки заасфальтировали. Идет жизнь…

— Полосу препятствий обновили?

— Так точно. Посмотрите?

— Верю. Земли у вас много пустует.

— Разделаем, товарищ полковник. Весной.

«Ну да, весной, — подумал Николай Васильевич, — когда меня здесь уже не будет. А что если взять с собой Сорокина? Приехать и его вызвать. Вместе работать будем».

— Новый командир был, товарищ полковник. Учебный класс ему понравился.

— И все?

Майор отвел глаза в сторону.

— Договаривайте.

— Перегородку, говорит, в кладовой сломать нужно.

— Ломать — не строить, — вдруг вскипел полковник. — Все мастера ломать.

И хотя ничего еще не произошло, он почему-то не мог успокоиться. Ему казалось, что все пойдет прахом, хотя он тут же «осаживал» себя. Назначенный командир молод, человек с огоньком, Слава о нем хорошая. «Нет, Сорокина не возьму, — подумал он. — Потом, может, со временем. Без такого помощника не обойтись новому человеку».

— Федотыч, а ты характер свой, смотри, не вздумай показывать, — сказал Николай Васильевич, переходя на «ты». — Не любишь, когда против шерсти гладят.

— Кто же любит? На всех добреньким не будешь.

— Вот-вот, об этом и говорю. Тебе лишь дай… Нам, Федотыч, еще бы годика два поработать. Хвалили нас, правда. Знамена давали, но мы, как говорится, только площадку для старта подготовили. Работать и работать. Не так уж хороши у нас учебные классы, сейчас бы я их не так делал. А впрочем, что теперь сетовать: людей учили, готовили не хуже других. Был энтузиазм, и была отдача…

Николай Васильевич остановился. За насыпью слышались чьи-то голоса. Глядя в небо, вращались антенны станции наведения, перемещались острые носы ракет. Шла обычная боевая учеба. Майор Сорокин не нарушал молчания, он знал привычку своего командира — внезапно обрывать мысли. Недосказанное Николай Васильевич предлагал на суд собеседника.

…А потом было прощание со всей частью. Николай Васильевич, обращаясь ко всем, наказывал беречь и умножать лучшие традиции, честно служить Родине. И он верил, что так и будет. Какие здесь служат прекрасные люди! Домой он возвратился в приподнятом настроении. Вера Петровна ходила по комнате, как-то странно размахивала руками и будто бы ничего не видела и не слышала.

— Вера, что с тобой? — спросил Николай Васильевич.

— А? Ты пришел? Пройдет. Не исключено, что я устала. Понимаешь, как-то все вдруг… Руки деть некуда. Были книги, тетради, а теперь пусто. Ребятишки цветы принесли. Я чуть не разревелась. Машина пришла, пора грузиться.

За проходной они оказались уже при свете фар, но не отъехали и километра, как на обочине появилась женщина с поднятой рукой. Урузбаев остановился.

— Мил человек, — сказала она. — Где тут Давыдовка?

— Давыдовка? — переспросил Николай Васильевич. — Вы ошиблись. Давыдовки здесь нет.

— Как же, мил человек, сынок-солдат писал: приедешь, спроси Давыдовку, каждый скажет. Вот номер части.

И она протянула письмо.

— Все правильно, — сказал Урузбаев, — пойдете прямо и прямо. До ворот со звездой. — И, повернувшись к полковнику, он пояснил: — По вашей фамилии, товарищ полковник, наш город называют.

Дальше они ехали молча, каждый погруженный в свои думы. И только уже после поворота на асфальт Вера Петровна вдруг, вздохнув, спросила:

— Коля, какой раз переезжаем?

— Седьмой, кажется…