Темнокожий мальчик в поисках счастья

ЖИЗНЬ В БАКУ

Познавший трудности жизни на чужбине, Мухтар убедился, что свет не без добрых людей — на чужбине без них сердца ржавеют как железо. Он благодарил судьбу за то, что в Баку она послала ему сердечную семью Сулеймана.

— Придется тебе спать одетым, здесь нет постели, — сказал Сулейман, приведя мальчика в чайхану.

Мухтар с грустной улыбкой растянулся на кошме, прикрывающей доски нар. Он не унывал. Ведь земля не раз заменяла ему матрац, а звездное небо укрывало его темным покрывалом.

Из солидарности с Мухтаром Сулейман тоже решил спать эту ночь в чайхане. Заметив, что Мухтар ворочается с боку на бок, сказал:

— Не отчаивайся. Мы что-нибудь придумаем.

— Да меня совсем не беспокоит, где я буду спать… Лишь бы не в тюрьме… — возразил Мухтар и спросил: — Дядя Сулейман, Баку очень большой город?

— Наш город занимает пятое место после Петербурга, Москвы, Одессы и Киева, — ответил Сулейман.

— Знаю, Москва… это где Ленин живет… А царь Николай жил в Петербурге, верно?

— Точно… — ответил Сулейман. — Сейчас в Баку живет более трехсот тысяч человек. А в Багдаде сколько?

— Не знаю, наверно, столько же, — ответил Мухтар и с грустью добавил: — Теперь Багдад далеко от меня. Там инглизы хозяйничают… Слава аллаху, хоть султанские палачи ушли, а то при них жизнь была совсем ужасной. Турки вешали каждого, кто осмеливался выступать против них…

— Здесь, в Азербайджане, они творили то же самое… Когда Нури-паша, родной брат Анвар-паши, Вахаб-паша, Джавад-бей со своими головорезами захватили Баку, в течение трех дней была бойня и погромы, что казалось, к власти пришли не наши единоверцы, а варвары, которым просто чужда человеческая жалость, — в сердцах сказал Сулейман и, наклонившись к уху Мухтара, добавил: — В Баку и сейчас неспокойно… Веди себя аккуратно, вообще следи за собой, чтобы тебя полиция не захватила. Помни, и на улице человек должен оставаться человеком.

— Я не понял вас, — удивился Мухтар.

— Я видел, — пояснил Сулейман, — как ты на вокзале толкнул женщину и не извинился. Запомни, Мухтар, у тебя никого нет. Ни родных, ни близких. Всегда поступай так, чтобы тебя не только аллах любил, но и люди… Будь к ним внимателен.

— Я так и делаю, — ответил Мухтар. — Помогаю им как могу…

— Старость, материнскую любовь, несчастье, немощь — все это мы обязаны уважать…

Заметив, что Мухтар примолк, спросил:

— Ты спишь?

— Нет, слушаю вас, — ответил Мухтар.

— Дружище, не сердись за мои наставления, — неожиданно сказал Сулейман. — Я намного старше тебя… Ты говорил, что тебе пошел пятнадцатый год?

— Наверное.

— Ты что, не знаешь, сколько тебе лет?

— Нет.

— Я тоже знаю свой возраст приблизительно. Мой отец говорил, что я родился в тот год, когда в Баку свирепствовала жестокая холера… Покойников десятками увозили на кладбище.

— В Багдаде тоже была холера…

— А кто из нас знает точную дату своего рождения? — донесся с другого конца голос Карима — слуги хозяина чайханы.

— Да, это верно, — согласился Сулейман. — Во всяком случае, сколько бы тебе лет ни было, ты уже должен осознавать свои поступки.

— Мой учитель Хашим-эфенди говорил: «Мухтар, изучай наш родной Багдад. Здесь ты научился ходить, увидел цветы, здесь зародились твои первые думы, здесь появились у тебя первые друзья…»

— Твой Хашим-эфенди прав, — заметил Сулейман. — Каждый человек должен любить свою родину… А она начинается с родного очага, где дали тебе жизнь, с улицы, где ты жил, играл с ребятами.

Жизнь в новом городе тяжела лишь вначале. За первой ночью на голых досках прошла вторая и третья. Не желая оставаться в долгу, Мухтар вместе с Каримом поднимался с рассветом, помогал ему ставить два огромных самовара по четыре ведра, подметал, поливал земляной пол, подавал чайники, в которых заваривали густой, красный как кровь чай, и терпеливо ждал прихода Сулеймана.

За это Карим поил Мухтара сладким чаем, кормил тем, что было в чайхане: сдобными лепешками или лавашем с брынзой.

— Хозяин мой Ага-Гамза скряга из скряг, — говорил Карим. — Если он узнает, тут же вычтет все из моего жалованья… И выгонит нас обоих. А Баку — это тебе не Багдад… Скоро наступят холода, и тебе придется туго. Десять — двадцать градусов! Плюнешь, а вместо плевка — лед. У лошадей ноздри замерзают… А когда подует с Каспия, то на проводах будут висеть обледеневшие воробьи. Люди насидятся без воды и без света!

Карим нарисовал такую картину, что при одной мысли о грядущей зиме у Мухтара мурашки забегали.

— Зимой, видно, хорошо тем, кто работает в бане. Там и ночью и днем тепло… — серьезно сказал он.

Карим расхохотался. Этот парень был на несколько лет старше Мухтара. За эти дни Карим успел полюбить Мухтара за услужливость и доброе сердце. Карим видел, что он ни с кем не общается, никуда не бегает, а сидит то у чайханы, то у пекарни Мешади-Касыма, как каменное изваяние, и шустро откликается на любые просьбы. Карим услышал, как он сказал вчера Сулейману, когда под звуки военного оркестра хоронили какого-то высокопоставленного генерала: «Я не люблю богачей. Они жестокие люди».

Был конец октября 1919 года. Шел десятый день пребывания Мухтара в Баку. Рано утром пришел Сулейман. Он был в хорошем настроении. Он с ходу крепко обнял Мухтара за плечи и сообщил:

— С работой все в порядке, ночевать в чайхане тоже больше не будешь… Я устроил тебя у одной доброй старушки… Пойдешь сейчас со мной.

— Пойдемте! — с радостной готовностью ответил Мухтар.

— Напьетесь чаю и пойдете, — сказал Карим, озабоченно оглядывая юношу. — Замерзнешь ты в одной рубашке, ветер, холодно.

— Ничего, что-нибудь придумаем, — сказал Сулейман. — Пойдем!

Мухтар грустно посмотрел на Карима. Тот, заметив огорчение юноши, с нежностью подумал: «Хоть ты мне и не родной брат, а полюбил я тебя, как родного». Он быстро снял с себя безрукавку из овечьей шерсти и насильно надел на Мухтара.

— Вот теперь тебе будет тепло. Иди!

— Спасибо тебе, Карим, за доброе сердце. Но он не скоро замерзнет, — смеясь, сказал Сулейман. — В его жилах течет арабская кровь.

— Кровь-то кровью, а все же лучше быть тепло одетым. Простудится, заболеет, а нам будет совестно, что не уберегли гостя из далекой пустыни.

Сулейман выпил один за другим пару стаканов чая и поднялся. За ним встал и Мухтар.

— Подождите, еще рано.

— Некогда, Карим, нас ждут…

— Ну, если так, идите, — согласился Карим.

Мухтара тронула забота Карима. От души поблагодарив его, он последовал за Сулейманом. И когда они вышли на улицу, Мухтар сказал:

— Поверьте мне, я очень благодарен вам… Я буду трудиться. Мне стыдно есть ваш хлеб. Я привык работать. Сумею прокормить себя.

Слова Мухтара показались Сулейману обидными, но в то же время он был доволен тем, что парень так самостоятелен.

— Ладно, — сказал Сулейман. — Будешь сам себя кормить… Но имей в виду, что я не собирался подавать тебе милостыню. Мы с тобой товарищи. А настоящие товарищи должны помогать друг другу. И вообще я еще слишком мало сделал для тебя, чтобы благодарить меня…

Мухтар признательно посмотрел на Сулеймана.

— Спасибо тебе, — улыбнулся юноша. — Спасибо! — повторил он.

Легонько обняв Мухтара, Сулейман продолжал:

— Будешь работать вместе со мной в типографии. Но идти туда еще рано, пойдем пока на набережную, я тебе кое-что покажу.

Они медленно спустились вниз, к торговому ряду, и вышли на бульвар, протянувшийся вдоль набережной. Здесь у пристани стояли торговые и военные суда. Около них толпились белогвардейцы.

— Помнишь, ты спрашивал меня о деникинцах, — шепнул Сулейман на ухо Мухтару. — Вот они. Большевики разбили их в Дагестане. Теперь они думают удрать в Иран или еще куда-нибудь.

В это время мимо них прошла небольшая группа цветных английских сипаев. Они направлялись к миноносцу, стоявшему под английским флагом. Сулейман подмигнул Мухтару. Тот понимающе улыбнулся.

— Видишь, и эти удирают… — с ликованием в голосе сказал Сулейман. — Нет такой силы, которая устояла бы против нас!

Мухтар догадывался, что Сулейман многого недоговаривает. Увлеченные прогулкой и своими разговорами, они даже не заметили, как быстро прошло время. Поднявшееся над городом солнце окончательно привело их в хорошее настроение. Дойдя до конца бульвара, они свернули в губернаторский сад и поднялись вверх, к Николаевской улице. Был уже одиннадцатый час, когда они вошли в кабинет Джафара Эмин-заде. За большим письменным столом сидел сам хозяин кабинета. Он ведал хозяйством главной газеты мусаватистской партии «Азербайджан».

— Джафар-бей, — почтительно обратился к нему Сулейман, — вот тот самый парень, о котором я говорил вам.

Тот, продолжая писать, с минуту молчал, не поднимая головы.

Мухтар в ожидании ответа не спускал с него глаз: это был тучный, с виду флегматичный азербайджанец средних лет, тщательно выбритый, с густыми усами и в пенсне с золотой цепочкой. На столе дымилась сигара. Наконец он положил ручку, поднял голову от письменного стола и молча задержал взгляд сначала на Сулеймане, а затем, словно желая получше рассмотреть Мухтара, снял пенсне и белоснежным платком долго и старательно протирал толстые стекла. Потом надел пенсне и, с подчеркнутым равнодушием глядя на юношу, спросил:

— Работу ищешь?

— Да, эфенди! — ответил Мухтар, комкая в руках шапку.

— Ну что ж, это неплохо, всем надо трудиться… Нам люди нужны. Именно такие рабочие, как ты. За нелояльное отношение к нашей газете, — с важностью произнес он, — я вчера уволил троих. — Толстыми пальцами провел по усам, разглаживая их, и, уставившись на Мухтара, спросил: — Ты кто, турок?

— Нет, нет, бей-эфенди, он не османец… а истинный мусульманин. Расскажи, расскажи господину о себе. — Сулейман подтолкнул Мухтара вперед, к столу. — Не бойся, господин нашей веры, он тоже исповедует ислам…

Мухтар вспомнил все, чему Сулейман учил его по дороге в редакцию.

— Отца моего убили дашнаки, мать умерла, — начал он, с трудом подбирая азербайджанские слова. — Я работал в Тифлисе в типографии чернорабочим… Когда грузины разгромили типографию моего хозяина, мы вместе с моим другом решили уехать в Азербайджан. Мне скоро исполнится пятнадцать лет, работать я привык, можете не беспокоиться, не огорчу вас… Вот все, я кончил.

Мухтар говорил и время от времени украдкой посматривал на Сулеймана, тот одобрительно кивал головой.

— Нам нужен посыльный. Можешь еще продавать газету. Думаю, этот заработок тебе не помешает. — И, немного помолчав, сказал: — Ты должен внести залог за те газеты, что получишь для продажи.

Мухтар взглянул на Сулеймана. Его взгляд говорил о том, что у него ни единого гроша в кармане.

— Бей, за парня я ручаюсь. Я могу за него внести залог. А потом он будет расплачиваться сам.

Джафар-бей, несколько задумавшись, посмотрел сквозь пенсне куда-то в сторону, дал согласие на предложение Сулеймана и нажал кнопку звонка.

Вошел пожилой азербайджанец. Отвесил низкий поклон и, скрестив руки, встал у порога в ожидании приказаний.

— Оформите этого юношу посыльным, — коротко бросил он. — А залог за газеты внесет этот господин. — Эмин-заде указал на Сулеймана.

Поблагодарив, Сулейман с Мухтаром вышли из конторы.

— Мне бы хотелось работать с вами, научиться ремеслу наборщика, а не газеты продавать, — сказал Мухтар.

— Сейчас нужно где-нибудь зацепиться, а потом время будет работать на тебя.

Мухтар работал уже вторую неделю. Месячное жалованье ему положили такое, что на него можно было прожить впроголодь дней десять, не больше.

Родители Сулеймана устроились в доме его дяди, пекаря Мешади-Касыма. Отец Сулеймана не любил сидеть без дела, да и сапожник он был неплохой, поэтому, договорившись с одним сапожником, державшим маленькую мастерскую неподалеку от пекарни, он, несмотря на уговоры брата не торопиться и отдохнуть, уже через два дня после приезда собрал свой сапожный инструмент и занял место на низеньком, обитом кожей табурете. Работы хватало. Новой обуви в продаже не было, и каждый старался залатать свои сапоги и туфли и носить их, пока они окончательно не развалятся.

Сам Сулейман квартировал у отца своего приятеля, старого моряка Шахова, жившего с женой в небольшом доме на Баилове. Этот вросший в землю домик с плоской крышей состоял из небольших сеней и двух комнат, выходивших окнами во двор. Домик стоял на горе. Отсюда как на ладони была видна бакинская бухта. Прямо внизу, куда сбегала узкая немощеная улочка, стояли у пирса большие военные корабли, немного напоминавшие Мухтару те английские суда, которые он видел на Суэцком канале. Торговые суда, баржи, парусные шхуны застыли на приколе, будто скованные льдом. Чуть правее высились черные деревянные пирамиды нефтяных вышек, возле которых пыхтели, извергая струи дыма и пара, небольшие паровички. А дальше виднелась чахлая зелень приморского бульвара, о каменные плиты которого бились свинцовые волны, обдавая холодными брызгами узкую, засыпанную ракушками пешеходную дорожку.

На набережной высилось несколько роскошных многоэтажных особняков. Будто подчеркивая их величие, к ним жались приземистые домишки с бесчисленными лавками, в которых местные и заезжие купцы торговали рисом, сушеными фруктами и рыбой. Покупателей, впрочем, было маловато. Цены стояли непомерно высокие, а денег у бедного люда не было.

Сулейман легко уговорил жену Шахова Евдокию Степановну разрешить Мухтару спать в его комнате. Добрая женщина дала юноше набитый соломой матрац, ватную подушку и залатанное одеяло. Теперь Мухтар и Сулейман жили, как два брата. Год тому назад младший сын Евдокии, Семен, тайно пробрался в Россию и добровольцем вступил в Красную Армию. Старший же сын Шаховых — Андрей — жил и работал на нефтяном промысле, в Биби-Эйбате. Шахов не любил, когда в доме в присутствии жены вспоминали о детях. При упоминании о них она заливалась слезами, и трудно было ее успокоить.

Семен дрался с турками, а потом был вынужден уйти в подполье и оставить Азербайджан. Никаких вестей о нем больше не было. Как ни успокаивал Шахов жену, мол, время сейчас тревожное, идет война и Семену не до писем, Евдокия Степановна была безутешна: «Чует мое сердце, не увижу я больше сына». Старик Шахов только досадливо махал рукой, надевал свой брезентовый плащ, выходил из дому и долго стоял на ступеньках, потягивая короткую трубку и глядя на море.

К Мухтару Шахова относилась, как к родному сыну. По вечерам Сулейман где-то допоздна пропадал. Нередко уходил и старик, как он говорил, проветриться, подышать морем. И Мухтар становился единственным собеседником старой женщины. Она часами рассказывала ему о своих сыновьях, особенно о младшем — Семене.

— Он чем-то похож на тебя, такой же глазастый, серьезный. Пристрастился к чтению и в четырнадцать лет пошел работать на промысел вместе с Андреем. Сколько ни уговаривала его: побудь хоть ты дома со мной, он отвечал: «Не могу без дела сидеть, хочу работать». Иногда мы неделями не виделись и с их отцом. Дай бог тебе, мальчик мой, столько лет ясными глазами смотреть на свет божий, сколько раз я навсегда прощалась со своим Сергеем Ивановичем. Ты уже почувствовал, какие у нас ветры в Баку. Задует северный ветер, пыль тучами несет, рядом человека не видно, на море волны такие, что смотреть боязно, сюда грохот доносится, а он собирается в плавание. Я вцеплюсь в него, не пускаю, он же только посмеивается: «Пусти, мать, не задерживай, море меня не возьмет, я сухой, рыбам на корм не гожусь».

Порой Мухтар без боязни рассказывал ей все о себе. Сулейман предупредил его: «Дома от стариков не таись, они хорошие люди, им все доверить можно».

Работа отнимала очень много времени: с утра он разносил пакеты в различные учреждения, помещавшиеся главным образом на Николаевской, Врангелевской и Старо-Полицейской улицах, а потом, возвратясь в редакцию, дожидался, пока ему дадут пачку оригиналов для типографии.

Работавшие здесь журналисты были совсем не похожи на тех, которых он видел в редакции у Низама в дамасской газете «Истеглалул Аль-араб». Почти все они были пожилыми людьми, вечно мерзли и кутались в смешные черные пальто с меховыми воротниками. Исключение составлял один Мирза Бахлул. Это был еще молодой, высокий, не по летам полный человек, с широким лицом, обильно усеянным прыщами, которые он густо припудривал. Его редкие волосы, смазанные какой-то пахучей мазью, были гладко зализаны и казались приклеенными к черепу. Он ходил в костюме из ярко-синей, почти голубой ткани, на накрахмаленной манишке — черная бабочка, шея повязана цветастым шерстяным шарфом. Мирза Бахлул больше разговаривал, чем писал. Разговаривая, важно поднимал правую руку с золотыми перстнями, усиленно выставляя их напоказ. Посидев немного в редакции и произнеся с десяток напыщенных фраз, Мирза Бахлул поднимался с места, надевал пальто с серым каракулевым воротником и такую же каракулевую шапку и заявлял: «Пойду собирать материал».

Материал он, видимо, собирал на Николаевской улице, в турецкой кофейне около Парапета или в ресторане «Чахан-Кала», потому что именно около этих заведений Мухтар, бегавший по городу с разносной книгой, встречал его чаще всего. Мухтар так уставал, что когда возвращался домой — часов в одиннадцать-двенадцать вечера, то засыпал мертвым сном.

Как-то в редакции Мухтару пришлось невольно услышать разговор, который вели между собой два сотрудника.

— Послушай, Агасибек, будь осторожнее. Зачем ты пререкаешься с Мирзой Бахлулом, ты ведь отлично знаешь, что он близкий друг, глаза и уши нашего шефа и начальника полиции…

Эти слова насторожили юношу, и он рассказал об этом Сулейману. А тот, улыбнувшись, ответил:

— Да, мы знаем, он агент тайной полиции.