Темнокожий мальчик в поисках счастья

ПОСЛЕДНИЕ ИСПЫТАНИЯ

В начале апреля 1920 года Сулейман пригласил Мухтара к Сергею.

Встретил их сам Сергей.

— А, наш «коммерсант», — весело пошутил Сергей. — Давненько мы не виделись. Ты, говорят, хорошо работаешь, революцию делать помогаешь!

Мухтар смутился, но ничего не сказал. В первую минуту из-за золотисто-курчавой бородки он даже не узнал Сергея. Сергей был на этот раз в черной, подпоясанной узеньким пояском косоворотке, а не в мундире гимназиста.

«Я тоже буду отращивать бороду, — подумал Мухтар, — с бородкой он гораздо красивее».

— Мне сказали, что ты собираешься в Москву, к Ленину, это правда?

— Правда, — тихо подтвердил Мухтар, опустив голову.

Они поднялись на второй этаж в квартиру.

— А ты думаешь, товарищ Ленин примет тебя с твоей коммерцией? — снова пошутил Сергей.

Мухтар смутился окончательно и, весь красный, сердито взглянул на Сулеймана:

— Скажи товарищу Сергею, что Акпер на меня зря наговаривает, я сам ненавижу коммерсантов… Сам убежал от купца Исламова… И пусть Акпер не позорит мое имя.

— Не сердись, не сердись, — ласково произнес Сергей. — Такая коммерция нам сейчас как раз очень нужна… Ты можешь помочь нам в одном деле. — И, повернувшись к Сулейману, спросил: — Ты объяснил ему, почему я сегодня пригласил вас к себе?

— Нет, он не знает.

— А ты сам поинтересовался? — обратился Сергей к Мухтару.

— Нет, — ответил тот.

— Узнаю твою школу, Сулейман. Хорошо воспитываешь молодежь.

— Это ваша школа, товарищ Сергей. Каждый делает свое дело.

Эту фразу Мухтар уже слышал однажды из уст Наташи.

— Что касается Мухтара, — продолжал Сулейман, — он умеет быть нелюбопытным. Вот на прошлой неделе всю ночь таскал ящики с оружием и даже не спросил, что это за груз и откуда его привезли Шахов и Аллахверды.

— Сергей, на минутку, — послышалось за дверью.

— Вы садитесь, а я сейчас, — сказал Сергей и, указав им на диван, вышел из комнаты.

Мухтар осмотрелся. Они сидели в той же маленькой, очень скромно обставленной комнатке. В подвале дома помещалась жестяная мастерская, и в комнату, несмотря на закрытые окна, доносился характерный стук деревянного молотка по листу жести.

Сергей вернулся через несколько минут — настроение у него явно испортилось. Он подошел к столу, раскрыл деревянную табакерку, в которой на кучке желтого табака лежали аккуратно нарезанные листки папиросной бумаги, свернул папиросу, закурил и, помолчав, сказал:

— Еще одного из нашей группы увезли, Сантоса. Он в Баиловской тюрьме. — И, в отчаянии качнув головой, добавил: — Бог ты мой, Сантос, который часу не может провести без воздуха, солнца, моря и музыки, — в тюремной камере! Чудовищно!

— Ведь еще вчера… — начал Сулейман, но Сергей предупредил вопрос:

— Да, арестован вчера, совершенно случайно и глупо. Напоролся на шпика, когда в столярной мастерской набивал на колодку вырезанный им из линолеума рисунок для первой страницы нашей газеты. Это был замечательный рисунок: красноармеец протягивает руку бакинскому рабочему, выписанному на фоне нефтяных вышек. Что и говорить — улика явная, и газете придется выйти без рисунка. Впрочем, может, и не придется, что-нибудь придумаем. Я ведь тоже умею немного резать по линолеуму. А рисунок Сантоса я запомнил.

Сергей говорил по-русски. Мухтар кое-что не понял. Но, конечно, догадался — произошло что-то очень неприятное. Немного погодя Сергей овладел собой и уселся на стул около дивана.

— Ну ладно, разговорами Сантосу не поможешь. Будем действовать. А сейчас к делу. Ты переведи парню, Сулейман, чтобы он все понял.

И они сказали, что теперь газету «Азербайджанская беднота» нужно продавать в центре города.

— До рабочих и крестьян наша газета доходит. Важно, чтобы она появилась и в центре. Многие питаются фальшивыми сведениями из мусаватистского «Азербайджана». Они тоже должны знать правду о фронте, о Советской России, о победах Красной Армии. Пусть господа мусаватисты еще раз почувствуют, что мы есть, что мы живем и боремся, что земля горит у них под ногами. Если не сегодня, то завтра коммунисты будут у власти. Будешь продавать газету «Азербайджан», а в середину бесплатно вкладывать нашу газету. Но смотри действуй осторожно, не задерживайся на перекрестках. Сунул газету — дальше! Мальчишек-газетчиков много. Пусть потом разбираются, кто угостил их большевистской конфеткой.

По дороге домой Сулейман еще раз объяснил юноше, что дело ему предстоит не из легких.

— Не стану скрывать, ты можешь угодить в лапы полицейских. Забудь навсегда адрес Сергея, забудь фамилии и имена всех наших товарищей. Думаю, что все сойдет благополучно, ну а если все-таки… Конечно, в беде мы тебя не покинем, выручим обязательно…

— Они никогда ничего от меня не узнают! — пылко воскликнул Мухтар. — Я скажу, что дал мне эти газеты какой-то незнакомый человек, а кто вложил их в «Азербайджан», понятия не имею. Вкладывали же мы в газеты объявления ресторана «Чахан-Кала» и аптеки Эрманса.

— Хорошо, братишка, я знаю, что ты не подкачаешь, — обнял его за плечи Сулейман.

Обстановка в рабочих районах Баку накалялась. Рабочие с нетерпением ждали сигнала к борьбе. Смело, мужественно действовали нелегальные комсомольские организации. Баку готовился к восстанию!

Мусаватисты, возглавляемые Юсуббековым, чуя свою гибель, усилили кровавый террор. Правительство потеряло всякое доверие народа и лишилось его поддержки.

С помощью предателей был схвачен и убит рабочий-большевик Али Байрамов.

Очень часто видел Мухтар, как вели группами арестантов, среди которых были армяне, азербайджанцы, русские, евреи, грузины. Он готов был кинуться на помощь каждому из них, но увы…

С сумкой, наполненной газетами, Мухтар мчался по Торговой улице. На этот раз он грубо нарушил неписаный, но твердый закон — не залезать в места, облюбованные другими газетчиками, — старался держаться поближе к своим шумливым коллегам, чтобы его не запомнили покупатели.

Вечер был на редкость мягким и теплым. Такие вечера приносят бакинцам немало радости. Улицы заполнила гуляющая публика. Газета расходилась бойко. Мухтар свернул на Мариинскую, промчался по Кривой, миновал Парапет и теперь, не сбавляя шага, мчался по Ольгинской улице, как всегда громко выкрикивая: «Азербайджан»! Покупайте газету «Азербайджан»!» Сумка его тощала, в ней осталось несколько номеров. Он радовался, что пока все обходится благополучно, и уже чувствовал себя в полной безопасности, заранее гордясь тем, как удачно выполнил поручение Сергея. Ведь в каждый номер мусаватистского «Азербайджана» была вложена большевистская «Азербайджанская беднота» с обращением к народу. В нем разоблачалось подлинное лицо правительства и показывалась неизбежность краха режима мусаватистов.

…Из кондитерской вышел какой-то тучный человек в пальто с меховым воротником.

— Газету! — остановил он Мухтара.

Мухтар протянул ему газету и… свалился на тротуар от сильного удара в спину. Он попытался подняться и увидел перед собой перекошенное от злобы лицо какого-то молодого парня с такой же сумкой, как у него. Потрясая кулаками, он кричал:

— Ты что, сукин сын, на чужое место торговать залез?! Покажись здесь еще раз, я тебе все зубы пересчитаю!

Мухтар ползал по земле, собирая выпавшие из сумки газеты. Вокруг немедленно образовалась кучка праздных и падких до уличных происшествий людей. Подошел полицейский. В этот момент парень поддел ногой газету, и из нее выпал вкладыш. Витрина кондитерской была ярко освещена, и на светлом прямоугольнике тротуара отчетливо выделялся газетный лист с заголовком «Азербайджанская беднота».

Кто-то из толпы поднял листок и завопил во весь голос:

— Держите его, держите! Он распространяет большевистские листовки!

И не успел Мухтар опомниться, как на него навалились сзади трое штатских, а через минуту он уже шествовал в сопровождении полицейского, вывернувшего ему назад руки до страшной боли в суставах, в ближайший полицейских участок.

Двое суток пытали его там. Но он молчал как немой, а когда приходилось невмоготу, выкрикивал по-арабски проклятия своим палачам. Потом избитого Мухтара перевезли в Баиловскую тюрьму.

В тюремной камере было несколько заключенных. Мухтар сел прямо на пол, у дверей. Ноги подкашивались от усталости. Подбитый глаз распух, и он видел только левым глазом. Высокое окно, заделанное железной решеткой, было обращено к морю и еле пропускало свет. Когда залязгали засовы и заскрипела железная дверь, заключенные умолкли. Теперь они все как один смотрели на юношу. Нарушил молчание обрюзгший небритый человек, сидевший на нарах с самого края.

— Вот еще недоставало, — заговорил он сиплым голосом, — в камеру к политическим подсаживают карманников. Безобразие!

— А откуда вы знаете, Баранов, что он карманник? — спросил пожилой седой человек с коротко подстриженными усами, немного похожий, как заметил Мухтар, на дядю Шахова.

— А что ж он, по-вашему, революционер, уважаемый господин Мехтиев? — нажимая на букву «р», ответил вопросом на вопрос Баранов.

— В господах никогда не ходил, — усмехнулся Мехтиев. — Вы, видимо, путаете меня с моим хозяином, господином Тагиевым, а я только ткач на его фабрике. Но не в этом дело. Пареньку, видать, крепко досталось, и надо дать ему отдохнуть. Придется вам чуть-чуть потесниться. Мы-то, как видите, расположились весьма плотно.

— Некуда мне тесниться, — буркнул Баранов, — да и вшей от него, чего доброго, наберешься.

— Подвиньтесь, Баранов! Ну! — резко и повелительно сказал молодой человек, при появлении Мухтара вставший с нар. — Иди, парень, ляг, отдохни, — позвал он Мухтара.

Мухтар поднялся, несмело приблизился к нарам, а Баранов, бормоча под нос ругательства, отодвинулся к стенке, подворачивая под себя широкое стеганое одеяло.

— На-ка, подстели вот это, — и молодой человек бросил Мухтару серое потертое пальто.

Мехтиев достал горбушку черного хлеба, луковицу и протянул Мухтару:

— Ешь парень.

— Нашли кого кормить, — не унимался Баранов. — Лучше карманы свои поберегите, — и он демонстративно стал прятать под подушку какие-то свертки.

Мухтар заметил это и недоуменно посмотрел на Мехтиева, будто спрашивал: «Чего боится этот злой человек?»

Тот, прочитав в его глазах вопрос, сказал:

— Господин Баранов опасается за свои сбережения. За свою драгоценную жизнь ему беспокоиться не приходится, она у него здесь в полной безопасности.

— Он что, боится, что я у него что-нибудь украду? — дрожащим от волнения голосом спросил Мухтар. — Я не вор.

— А кто же ты, позволь тебя спросить? — ехидно пропел Баранов.

— Я? — юноша на минуту запнулся и почему-то вспомнил, как когда-то в вагоне ему ответил Сулейман. И неожиданно громко и отчетливо сказал: — Я честный рабочий!

— Ясно, господин Баранов? — воскликнул молодой человек и, протянув Мухтару руку, сказал: — Давай знакомиться, парень. Николай Гладышев! А это — Анатолий Марченко.

— Мухтар ибн Хусейн, — в свою очередь назвал себя своим полным именем Мухтар.

— Только почему ты «ибн Хусейн»? Разве ты не азербайджанец?

— Нет, я араб.

Человек лет тридцати — тридцати пяти с большими карими глазами и высоким открытым лбом, до сих пор не отрывавший взгляда от окна, с любопытством повернулся к Мухтару.

— Настоящий араб? Из Аравии? — с живой заинтересованностью спросил он.

— Да, из Багдада, — отвечал Мухтар.

— Ты ешь, ешь, — сказал Мухтару Мехтиев, заметив, что тот не притрагивается к хлебу. — А разговаривать будем потом. Думаю, время у нас для этого еще найдется.

Когда Мухтар поел, Мехтиев участливо спросил его:

— Кто тебя так изуродовал, друг?

— Полицейские в участке.

— За что? — заинтересовался Гладышев.

— Я продавал газеты.

— За это еще никогда никого не били и не сажали в тюрьму, — проскрипел Баранов.

— А какие же газеты ты продавал? — спросил его сидевший под окном человек с каштановыми волосами.

— «Азербайджан», — ответил Мухтар.

Тут удивился даже Мехтиев, но, не желая подавать вида, сказал:

— Ну что ж, «Азербайджан» так «Азербайджан».

Он понял, что юноша что-то скрывает, и не хотел сейчас ни о чем допытываться.

— И вы верите ему? — не унимался Баранов. — Неужели, думаете, этого сопляка мусаватистские полицейские избили за то, что он продавал мусаватистскую газету «Азербайджан»? Надо идиотом быть, чтобы поверить. Провокатора нам в камеру подсунули, шпиона — вот что я скажу, господа хорошие.

«Шпион? Я — шпион?» — кровь бросилась Мухтару в голову. Огромным усилием воли он удержался от охватившего его желания рассказать о себе все.

Волнение Мухтара не укрылось от глаз Николая Гладышева. Он успокаивающе дотронулся до его плеча и сказал:

— Не обращай внимания. Спокойно, приятель! Ложись и отдыхай.

Мухтар не мог успокоиться, он должен был хоть что-нибудь сказать этим людям, чтобы рассеять гнусные подозрения Баранова, которого возненавидел с первого взгляда. И он решился:

— Мне передали для продажи газеты «Азербайджан». Оказалось, что в них была вложена еще одна газета — «Азербайджанская беднота». Вот полиция меня и схватила. Избили так, что все тело болит.

— А ты знал, что это запрещенная газета? — спросил Гладышев, глядя прямо в глаза Мухтару открытым, чуть лукавым взглядом.

— Нет, не знал, — Мухтар невольно опустил глаза.

— Ну и очень хорошо, что не знал, — усмехнулся Гладышев и похлопал Мухтара по руке. «Помалкивай, мол, парень».

На некоторое время в камере наступила тишина. Мухтар вытянулся на нарах. Только сейчас он почувствовал, как нестерпимо болит все тело.

Сквозь окошко в камеру проникал ласковый ветер. Дело шло к вечеру, воздух посвежел. Незаметно для себя Мухтар задремал. Проснулся он от грохота засова и скрипа двери.

— Баранов! — крикнул появившийся в дверях надзиратель. — На допрос!

Баранов вскочил с нар, стал суетливо надевать ботинки и пиджак. К дверям камеры он шел с таким видом, точно хотел сказать: «Вот, смотрите, я иду на пытки, на мученья».

— Ух! Будто воздух чище стал! — воскликнул молодой человек с каштановыми волосами, едва захлопнулась дверь.

— Да, неважный, тяжелый человек, — заметил Мехтиев.

— Неважный?! Мягко сказано! — усмехнулся Гладышев. — Дрянцо. Одним словом, эсер, а хуже этого не придумаешь. Не так ли, Сантос?

— Истинно так, — ответил человек с каштановыми волосами и вдруг обернулся к Мухтару: — А знаешь ли ты, араб из Багдада, что такое эсер?

Мухтар отрицательно покачал головой.

— Не знаешь? — продолжал Сантос. — Это социалист-революционер.

— Разве революционер может быть плохим? — возразил Мухтар.

— А как по-твоему? — спросил его Николай Гладышев.

— По-моему, революционеры — это самые добрые, храбрые люди.

— Правильно. Но только эсеры — это революционеры по названию, а предатели по призванию. Товарищ Мехтиев, объясни парню, чтобы он понял как следует.

— Слушай, братец, — подсел к Мухтару Сантос, — ты нас не бойся, здесь больше эсеров нет. Ты мне вот что скажи. Ты какую, говоришь, газету продавал?

— «Азербайджан», а внутри ее была та газета, за которую сижу здесь.

Все засмеялись.

— А ты не помнишь, там на первой странице никакого рисунка не было?

— Рисунка? — переспросил Мухтар. — Был рисунок: аскер с пятиконечной звездой протягивал руку рабочему-нефтянику, а за их спиной были нефтяные вышки.

— Вот это здорово! — воскликнул Сантос. — Ты понимаешь, Николай, как это здорово! — И он ткнул кулаком в бок Николая, потом схватил его, опрокинул на нары и, хохоча во все горло, стал подминать под себя.

В двери камеры отворилось крохотное окошко — «волчок», и послышался окрик: «Соблюдайте тишину».

— Соблюдаем, начальник, спасибо за внимание, — ответил успокоительно Сантос, выпуская Гладышева из объятий. И вдруг обхватил обеими руками голову Мухтара и воскликнул: — Дай, черномазенький, я тебя поцелую!

Мухтар не сразу понял, почему так радуется этот странный человек. Что он ему сказал такого? Какое он имеет отношение к рисунку в газете «Азербайджанская беднота»? И вдруг вспомнил все, что происходило в доме у Сергея. «Постой, как же зовут этого человека? Сантос… Сантос… И Сергей тогда называл это имя. Так вот оно что!»

Первым порывом Мухтара было сейчас же рассказать этому славному человеку, как появился рисунок в газете, но дверь камеры снова заскрипела, впуская обратно Баранова.

— Палачи! — с наигранным возмущением воскликнул Баранов. — История еще скажет свое слово! — Заметив, что его возвращение не вызвало никакого любопытства, Баранов забрался на нары и через несколько минут сделал вид, что спит.

Среди ночи двери камеры снова лязгнули, и солдаты втолкнули в нее какого-то человека. Было темно, и Мухтар не разглядел его. Надзиратель оставил «волчок» открытым и не отходил от двери. Заключенным пришлось еще потесниться. Заметив, что за дверью стоит тюремщик, нового узника не тревожили вопросами. Усталость сломила Мухтара, и он заснул.

На рассвете камера проснулась. Каково же было удивление Мухтара, когда в ночном «госте» он узнал Джангира, того самого высокого нефтяника, который распоряжался ночью при разгрузке оружия.

Джангир сел на нарах, осмотрелся и вдруг воскликнул:

— О, да здесь, оказывается, много знакомых! Здорово, Николай! — Он протянул Гладышеву руку, и они обменялись крепким рукопожатием. — И вы здесь, господин Баранов? Вот уж никогда не думал, что мусаватисты и вас упрячут за решетку. Видать, для них действительно сейчас страшнее кошки зверя нет. Ну, с вами мы обойдемся без рукопожатий, ведь мы в друзьях, помнится, никогда не ходили!

— Гусь свинье не товарищ! — буркнул Баранов.

— Совершенно верно, — подхватил Гладышев. — Только замечу вам, господин Баранов, что свинью сравнение с эсером обидело бы.

— Постой, постой, а это кто? — стал всматриваться в Мухтара Джангир. — Ба, племянник, с тобой мы тоже, кажется, знакомы. И давно ты угодил сюда?

— Третьи сутки.

— Никак не ожидал тебя здесь встретить. Нет, не ожидал.

— Откуда же вы с ним знакомы?

Джангир с улыбкой смотрел на Мухтара и сказал:

— Не будем распространяться о том, как мы с тобой познакомились, Николай нам на слово поверит.

Мухтар смутился.

— А с вами мы, кажется, не знакомы, — обратился он к Сантосу.

Сантос протянул ему руку, назвал себя и добавил:

— Большевик, не могу скрывать этого обстоятельства, оно уже известно и полиции, и господину Баранову.

— Ну-ка, расскажи лучше, что нового на воле? — спросил Гладышев. — Чем обрадуешь нас.

— На воле пока неволя, — Джангир выразительно покосился в сторону Баранова. — Но если уж полиция начала хватать всех подряд, и даже, как видите, почти детей, — указал он на Мухтара, — значит, земля горит под ногами у мусаватистов. Надеюсь, хоть в этом вы согласитесь со мной, господин Баранов?!

— Я тоже в тюрьме — вот мой ответ! — напыщенно произнес Баранов.

По губам Джангира скользнула усмешка. В обед его вызвали на допрос. Только вечером Джангир вернулся в камеру — чернее тучи, изрыгая проклятия:

— Научились, сволочи, бить безоружных! Пятеро на одного! Но ничего, мы еще с ними встретимся!

Вечером был вызван на допрос Баранов. Он вернулся скоро, и тот же конвоир, который привел его в камеру, увел на допрос Мухтара. Они миновали узкий, длинный коридор. Конвоир подвел Мухтара к низкой двери, подтолкнул его в комнату. Мухтар споткнулся о порог и чуть не упал.

— Легче на поворотах! — раздался голос.

Мухтар увидел дородного офицера в мундире мусаватистской армии. Дымя папиросой, он шагал по комнате взад-вперед. Офицер остановился перед Мухтаром и сказал:

— Так ты в полиции утверждал, что продавал газету «Азербайджанская беднота», потому что тебе не сказали, что это за газета?

— Да, эфенди.

— А теперь скажи, хочешь заработать хорошие деньги?

— Хочу! Хочу!

— Ну что ж, я поверю тебе на этот раз.

Мухтар молчал.

Офицер подошел к нему и, взяв его за ухо, до крови щипнул.

— Тогда ты должен рассказать нам обо всем, что говорится в вашей камере.

— Пожалуйста. Мы спим, кушаем, еще этот полный, кажется, его фамилия Баранов, ругает меня и называет карманником, а я не карманник, я коммерсант, продаю газеты.

— Не валяй дурака, я тебя не об этом спрашиваю. Баранов меня не интересует. О чем разговаривают между собой другие? Что рассказывал тот, которого к вам посадили вчера?

— Эфенди, они разговаривают между собой по-русски или по-азербайджански, а я плохо понимаю эти языки.

— Врешь, мерзавец! — загремел офицер.

— Я не вру. Могу говорить с вами по-турецки, по-английски или по-арабски. Хотите, спросите что-нибудь, отвечу вам по-английски?

— Ты что, совсем идиот? — ощерился офицер. — Брось прикидываться! Я спрашиваю, что говорил в камере Джангир?!

— Какой Джангир? — спросил Мухтар. — Кто он такой?

Офицер развернулся и наотмашь ударил Мухтара по лицу. Мухтар едва устоял на ногах.

— Теперь ты понял, какой Джангир?

Затем офицер круто повернулся, подошел к письменному столу, стоя раскрыл какую-то папку и громко прочитал:

— «…Ну, если уж начали хватать направо и налево и сажают в тюрьму даже детей, значит, земля горит под ногами мусаватистов…» Кто это говорил?

Мухтар поднял на офицера недоумевающие глаза:

— Мне никто никогда не рассказывал, что земля горит, а как земля горит? Разве может земля гореть?

Офицер подошел к Мухтару вплотную, впился в него глазами, затем оттолкнул его от себя и снова зашагал по комнате.

— Ну, вот что: бить я тебя сейчас не буду. Но признайся, откуда тебя знает Джангир? «Ба, племянник, мы, кажется, с тобой знакомы». Разве не с этими словами Джангир обратился к тебе?

Мухтар удивленно посмотрел на офицера.

— А я его совсем не знаю, — сказал он. — Я никогда не видел его.

— Как не знаешь? Разве в городе ты не встречался с ним? Ведь он же давал тебе газеты, из-за которых ты сейчас здесь.

— Нет! — закричал Мухтар. — Он обманывает, газеты дал мне не мусульманин, у него волосы как корки апельсина…

— Лжешь! — Офицер вернулся к столу, заглянул в лежащую на нем папку с исписанными листами и прочитал вслух отдельные фразы из допроса Баранова.

Мухтар слушал и не верил своим ушам. «Кто мог все это слово в слово донести ему?» — лихорадочно соображал он.

— Видишь, мы всё знаем, — негромко сказал офицер и снова затянулся папиросой. — Ну, я жду, говори!

Мухтар опять с наивным видом пожал плечами.

— Клянусь аллахом, он не давал мне газеты, — сказал он, покачивая головой. — Об этом человеке я понятия не имею.

Офицер, словно кобра, приготовившаяся проглотить свою жертву, долго и пристально посмотрел на юношу.

Мухтар выдержал его взгляд. «Ничего не признавать! — убеждал он себя. — Пусть бьет, пусть».

— Ну ладно, — ткнув папиросу в пепельницу, сказал офицер. — Допустим, что ты говоришь правду… Я хочу от тебя одного — покажи нам типографию или дом, где ты брал газеты.

Мухтар облегченно вздохнул.

— Я ведь уже сто раз говорил, что газеты я получил на улице, ни дома, ни чего другого не знаю… Ведь не могу же я вас обмануть, показать на какой-нибудь дом… Знаю только человека и место, где мы с ним встречались. Не верите? Принесите сюда коран, и я на нем поклянусь.

Офицер вдруг пришел в бешенство, топнув ногой, закричал:

— Не оскверняй священную книгу!

— Правду говорю. Ведь в Баку, эфенди, много домов. Да я могу показать и на ваш дом, но это же будет грех из всех грехов… — плаксивым тоном ответил Мухтар. — Я всегда стоял на углу у парламента Исмаили и ждал, пока мне принесут эти газеты… Откуда я мог знать, что в них есть и другие?..

Офицер схватил тяжелое мраморное пресс-папье и ударил им Мухтара по плечу.

Лицо Мухтара перекосилось от боли, но он не издал ни звука. Неукротимый дух парня привел офицера в еще большую ярость.

— В последний раз тебе говорю, — змеиным шепотом сказал он. — Или ты назовешь людей и покажешь дом, или мы привяжем к твоим ногам камень и отправим тебя в Каспий рыбам на завтрак.

— Как хотите, эфенди, — флегматично ответил Мухтар, — а я греха на душу не возьму. Аллах мой покровитель!

— Ладно, аллах, аллах… Мы тоже дети ислама, мы тоже пять раз в день молимся аллаху. Но я вижу, что ты явно обманываешь, — с угрозой произнес следователь. И вышел из кабинета, оставив дверь открытой.

Оставшись один, Мухтар думал только о том, откуда ему, этому офицеру, известно о разговорах в камере. «Конечно, это донес Баранов, — решил он. — Пусть отправят меня на дно моря, все равно не скажу! Лучше честная, храбрая смерть, чем быть трусом и предателем!» Убеждая и подбадривая себя, он ждал возвращения офицера.

Следователь вскоре вернулся. Он молча шагал взад-вперед по кабинету. Закурил папиросу и сказал:

— Ладно, я верю тебе. Сейчас ты пойдешь обратно в свою камеру, а завтра у нас с тобой будет последний разговор. Если ты каждое слово, понимаешь, каждое слово, которое там, в камере, услышишь, запомнишь и передашь мне, я велю вознаградить тебя и отпустить на волю. А если будешь врать, как это делаешь сейчас, или скрывать, то переломаю тебе все ребра, и пойдешь на морское дно, на радость ракам. Понял?

— Конечно, понял, теперь я все буду делать, как вы сказали, я не буду спать, буду только слушать и запоминать!

— Ну вот видишь, все ты хорошо понимаешь, — смягчил тон следователь.

Вернувшись в камеру, Мухтар молча уселся на краешке нар и обвел внимательным взглядом присутствующих.

Все вопросительно смотрели на него. Но Мухтар молчал.

— О чем они спрашивали тебя?

— Он говорит, покажи нам дом, где брал газету, а я его не знаю, — угрюмо сказал он.

Ночью он лежал с закрытыми глазами и делал вид, что спит, а сам вслушивался, заснул ли Баранов. Когда убедился, что тот действительно спит, а не притворяется спящим, он, тихонько растолкав Мехтиева и прильнув губами к его уху, повторил ему слово в слово весь свой разговор с офицером.

— Дядя товарищ Мехтиев, скажите, откуда этот офицер знает, что говорил Джангир? Неужели от Баранова? — спросил Мухтар.

Мехтиев вместо ответа прикрыл рот Мухтару рукой, повернулся к Гладышеву и начал с ним шептаться. Еще через некоторое время рассказ Мухтара стал известен Джангиру и Сантосу.

Днем, улучив момент, Мухтар шепнул Мехтиеву:

— Если меня вызовут снова, я буду терпеть и молчать.

— Думаю, тебя больше не вызовут, — сказал Мехтиев. — Ты им больше не понадобишься.

Мухтар не знал, что этой ночью в камеру была брошена записка, в которой сообщалось, что дни мусаватистов сочтены, надвигаются решающие события. Заключенные предупреждались о том, что мусаватисты усилили репрессии и торопятся расправиться с видными большевиками.

На рассвете Мухтара все-таки вызвали к следователю.

В кабинете сидел все тот же офицер-турок, а у двери стоял какой-то очень неприятный тип.

— Так мы проверили, ты действительно не знаешь дома, который нам нужен, — проговорил офицер.

— Алах милостив и покровитель наш, эфенди! — простодушно воскликнул Мухтар. — О, аллах вам сказал об этом, слава ему!

Следователь с трудом удержал улыбку.

— Хорошо, и я верю тебе, — согласился он, — но ты должен оправдать мое доверие. Сейчас тебя поведут на то место, где ты встречался с людьми, от которых получал газеты. Ты будешь сидеть там и ждать. Если к тебе подойдет человек, который тебе давал газеты, то подашь знак ему, — он указал на стоящего у двери агента. — Да смотри, если вздумаешь глупость совершить, улизнуть, то расстреляют на месте, понял?

— Понял, — ответил Мухтар.

— Идите, — приказал следователь своему агенту.

При выходе из тюремных ворот Мухтара охватило какое-то особое чувство: радость, перемешанная с тревогой. Он оглянулся по сторонам, посмотрел на небо, на ярко сияющее солнце, глубоко вздохнул и, покосившись на агента, лукаво улыбнулся.

— Хорошо на улице, раздольно!

Агент молчал, он подозрительно посмотрел на парня и ничего не сказал.

— Дядя, вы счастливый человек, — продолжал Мухтар.

— Чем?

— Свободны: куда хотите, туда и идете. Тоскливо сидеть весной за решеткой.

— А ты вот покажи сегодня этого типа, и тебя не только освободят, но и наградят.

— Конечно, покажу, если увижу. Обязательно, — сказал Мухтар, а сам подумал: «Как бы не так! Дожидайтесь!»

Он хорошо помнил один случай. В Сирии, в одном селе, отец убил родного сына за то, что он выдал арабского патриота французским карателям-палачам. «Нет, лучше честная смерть, чем предательство. Никогда!» — твердо решил для себя Мухтар и, бодро шагая по улице, даже замурлыкал какую-то песню.

Однако на душе у него было неспокойно. В голове стучала тревожная мысль: как ему спасти Сергея, Сулеймана или Акпера, если вдруг они встретятся с ним. Как?

Мысли беспорядочно теснились одна за другой. Вдруг ему показалось, что выход найдем. И, обращаясь к конвоирующему его агенту, он жалобным голосом сказал:

— Эфенди, я придумал, как поймать человека, которого вы ищете… Сделаем так: я сяду на землю и постелю перед собой платок, песнями буду просить милостыню, а когда он покажется, подниму платок и вы его арестуете. И, помолчав несколько секунд, добавил: — А все, что я соберу, мы разделим пополам.

Идея Мухтара пришлась агенту по душе. Он улыбнулся и в знак согласия кивнул головой. Мухтар обрадовался и стал сочинять в голове слова песни, которые могли бы предупредить его друзей.

Мухтар привел его на Николаевскую.

— Вот здесь, на этом месте! — он показал на большой красивый дом Исмаили, в полуевропейском-полувосточном стиле, где заседали депутаты мусаватистского парламента.

— Иди садись, где всегда, — строго приказал агент. — Я буду следить вон оттуда, — агент показал на портняжную мастерскую, расположенную на противоположной стороне. — Запомни, надумаешь бежать — застрелю!

— К чему мне бежать, я же не вор.

— Вор или нет, я за тебя головой отвечаю…

Мухтар понимающе кивнул.

— Так вот, как только к тебе подойдут те, кого мы ждем, подними не платок, а руки и начинай громко звать аллаха на помощь… это будет знак. А если они позовут тебя с собой, не отказывайся, иди за ними. Понял?

Мухтар сел, расстелив перед собой платок и зорко осматриваясь по сторонам. В голове стучала одна мысль: как предупредить товарищей, если они появятся? Пока они шли, он уже сочинил слова и начал негромко петь:

Прохожие усмехались, слушая эту песню, иногда бросали милостыню. Одна женщина в чадре, с узелком достала домашнюю лепешку и протянула ему. Быстро уплетая ее, Мухтар продолжал тянуть свою песню и радовался, что никто не показывается.

Минута за минутой, время неумолимо бежало вперед. Прошел полдень. Солнце пекло. Очень хотелось пить. Ноги ныли. Ему было запрещено подниматься с места. Но Мухтар радовался, что пока все спокойно, никто из его товарищей-подпольщиков не показывался. Мухтар пел уже с трудом, в горле все пересохло. Он смотрел на людей, которыми была полна Николаевская, на разукрашенные пестрыми помпонами фаэтоны, на автомашины, на женщин, закутанных в черные чадры, на военных, среди которых были и англичане, и русские, и азербайджанцы. Ему казалось, он один стоит против этого мира мусаватистов. И он готов был на любой подвиг.

Вдруг вдалеке Мухтар увидел Сулеймана. Он шел, о чем-то сосредоточенно разговаривая с Гасаном.

Страшное волнение охватило Мухтара.

«Как сделать, чтобы они обратили внимание на слова моей песни? — заволновался он. — А если Сулейман, не поняв смысла моих слов, подойдет? Ведь еще несколько шагов — и все кончено, их схватят!»

Сердце бешено колотилось. И чем меньше становилось расстояние между ним и Сулейманом, тем сильнее он волновался. Нельзя было терять ни секунды. Мухтар глубоко втянул в себя воздух, привстал на колени и громко запел во весь голос:

Сулейман, увидев Мухтара, готов был броситься к нему, но Мухтар вновь повторил слова, вкладывая в них всю выразительность, на которую был способен. На ходу уловив их смысл и интуитивно почувствовав опасность, Сулейман все же хотел бросить ему на платок монету, но вовремя остановил себя. Делая вид, что не замечает Мухтара, он прошел мимо.

Мухтар облегченно вздохнул, как будто тяжелый камень свалился с его сердца. Он ликовал и начал петь, не думая, о чем поет.

Ноги его затекли, спину ломило. Хотелось есть… Но кроме этого его беспокоило еще одно обстоятельство.

По странной случайности, при аресте обыскали только боковые карманы штанов и куртки, а нагрудные карманы рубашки не тронули, и хранящийся в тайнике крохотный портрет остался незамеченным.

Мухтар отлично понимал, как опасно сейчас носить при себе этот портрет, но уничтожить его не мог и все эти дни искал случая припрятать его где-нибудь в укромном месте.

Теперь, когда миновала страшная опасность стать виновником гибели Сулеймана, Мухтар решил использовать этот благоприятный момент.

Посмотрев в сторону агента, он начал делать ему различные знаки и усиленно звать его. Тот поспешно привел в боевую готовность свой револьвер, надвинул на лоб шапку, быстро пересек улицу и подошел к Мухтару:

— Что? Идут? — взволнованным шепотом спросил он.

— Нет, никого нет!.. Мне просто нужно встать на минутку, — жалобно сказал Мухтар.

Агент рассвирепел.

— Что ж ты валяешь дурака! — накинулся он на Мухтара. — Не нашел другого времени! — Но, увидев растерянное лицо Мухтара, только махнул рукой: — Ну, черт с тобой! Иди вон туда, — сказал он и показал на разрушенный домик позади Исмаили. Только скорей, пора возвращаться в тюрьму.

Мухтар побежал к домику. Завернув за угол, он огляделся, достал свою драгоценность, быстро засунул портрет в щель между кирпичами и приметил место.

— Ну, скоро ты там? — послышался голос агента.

— Иду, иду, эфенди, — откликнулся Мухтар. — Ты не бойся, я не подведу тебя… не убегу.

Подойдя к агенту, он протянул ему платок, в котором лежали собранные им деньги.

— Молодец! — буркнул тот и стал их пересчитывать. — О, целое состояние, — сказал он и небольшую часть денег протянул Мухтару: — На, купишь себе лаваш и брынзу. Только съешь их по дороге, а то в камере отнимут.

— Нет, там добрые люди, не воры… — убежденно возразил Мухтар.

В первой попавшейся лавке он купил еды и снова весело и бодро зашагал впереди агента.

Только теперь, когда все волнения остались позади, Мухтар заметил, что в городе происходит что-то странное. По улицам стремительно двигались воинские части, многие магазины были закрыты, то в одном, то в другом месте собирались люди. А полицейские, без конца свистя, кричали:

— Разойдитесь!.. Разойдитесь!..

Но что происходит в городе, толком он так и не понял.

Мухтара вернули в камеру, предупредив о том, что завтра ему придется сидеть там же, где он сидел, либо он укажет на сообщников, либо ему не жить на свете.

Закрылась обитая железом тяжелая дверь камеры. Тюремщик со звоном защелкнул замок.

Юноша вошел в камеру. Здесь было трое новых узников. Их Мухтар видел впервые. Все так обрадовались его приходу, что он подумал: «Лучше жить в тюрьме с товарищами, чем сидеть на улице и притворяться нищим» — и неожиданно с радостью воскликнул:

— Я с гостинцами! Давайте будем пировать! — и он настойчиво стал угощать каждого в отдельности. — Лаваши еще совсем теплые и сыр свежий! Попробуйте, прошу вас!

Заметив их нерешительность, он с обидой в голосе сказал:

— Вы думаете, они подкупили меня? Да нет же! Это я сам честно заработал… — и юноша рассказал, где был и на какие деньги купил еду.

Все от души рассмеялись.

А Мухтар продолжал:

— Если не хотите меня обидеть, то прошу вас ешьте… Ведь я не украл, а за песни купил…

— Лучше расскажи, что там на воле делается.

И Мухтар рассказал обо всем, что заметил на улице. Но о Сулеймане и его товарище Гасане не проронил ни слова.

— Не заметил ли ты митингов или демонстраций? — спросил кто-то из узников.

— Много полицейских, после обеда по улицам стали ходить аскеры, магазины тоже закрыты. Какое-то волнение среди людей есть. Конные аскеры стремительно несутся в разные стороны.

— Да, плохи дела у мусаватистов… — заметил Мехтиев. — Ждите новых арестов… Зверь перед смертью бывает еще кровожаднее.

Действительно, не прошло и часа, как дверь камеры раскрылась — на пороге стояла новая партия арестованных. Их было десять человек — азербайджанцев, армян и русских. А поздней ночью в камеру втолкнули еще одного — черноволосого, совсем молодого мужчину с густой вьющейся бородой и длинными волосами. Пришлось еще потесниться.

Он сделал общий молчаливый поклон, сел на нары и начал курить, угостив сигаретами окружающих.

Скоро дым окутал всю камеру. Стало невыносимо душно.

— Может быть, вы, господин, передохнете немного? — сказал Мехтиев, который с трудом переносил табачный дым. — Здесь уже дышать невозможно, облегчите свое состояние не табачным дымом, а рассказом о себе, кто вы… откуда родом. Я вижу, вы не азербайджанец и не армянин.

— Я иранец, — ответил он и, извинившись, поспешно загасил сигарету. — Из Гиляна.

— У нас здесь есть и араб, — Мехтиев показал на Мухтара. — Полный интернационал.

Наступила ночь. В камере воцарилась глухая тишина. Слышалось только тяжелое дыхание, прерываемое вздохами, да мерные шаги часового в коридоре. С рассветом привели еще двух человек. Увидев Мехтиева, они бросились к нему:

— Вот где тебя спрятали!

— И вас тоже? — сказал Мехтиев, обнимая друзей. — Ну, Али-аскер, расскажи-ка, что делается там? Мы кое-что уже знаем.

Али-аскер тихо шепнул ему на ухо: «Кто у вас Баранов? Начальник тюрьмы наш человек… Он только что узнал о том, что Баранов провокатор и доносчик, и просил передать, чтобы вы избавились от него без шума».

Мехтиев знал, что ему, много лет возглавлявшему партийную организацию, куда входили ткачи тагиевской фабрики, рабочие близлежащих нефтеперегонных заводов и некоторые крестьяне из селения Зых, пощады не будет. Таиться больше не было смысла. Он ничего, разумеется, на допросе не сказал, но мусаватистская полиция знала о нем все. Его не расстреливали только потому, что думали выпытать сведения об организации, о товарищах, действовавших на воле, но все эти попытки разбивались о железную волю Мехтиева-большевика.

Мехтиев подошел к Сантосу, в раздумье лепившему что-то из хлебного мякиша, перекинулся вполголоса короткими фразами с Джангиром и Гладышевым, затем вплотную подошел к лежавшему на нарах Баранову и громко сказал:

— Встаньте, Баранов!

Тот чуть поднял голову, удивленно посмотрел сонными глазами на Мехтиева и спросил:

— В чем дело, что вам нужно?

Николай Гладышев металлическим звонким голосом повторил:

— Встаньте, Баранов!

Баранов поднялся, сел на нарах, лицо его сразу посерело, глаза испуганно забегали. Он заволновался, чувствуя, что над ним нависла какая-то гроза.

— Не беспокойтесь, Баранов. Бить вас здесь не будут, хоть и следовало бы. Не хочется о такую дрянь, как вы, руки марать. Но слушайте внимательно, что вам скажет товарищ Мехтиев.

— Разговор очень короткий, — начал Мехтиев. — Вы — предатель и доносчик, Баранов, вы — продажная шкура. Сейчас некогда разбираться во всей мерзости, которую вы натворили, поэтому предупреждаем вас: как хотите, какими угодно способами действуйте, говорите что угодно тем, кто вам платит, но говорите только обо мне, только обо мне — большевике Усейне Мехтиеве, и упаси вас бог назвать еще хоть чье-нибудь имя. Вы должны уйти из этой камеры, уйти сегодня же. Как? — это ваше дело. Вы поняли меня, Баранов?

— Но я… я… — пытался возразить дрожащим голосом Баранов.

— Молчать! — гаркнул Николай Гладышев. — Дискуссии не будет. Стучите в дверь, требуйте свидания со следователем. Убирайтесь из этой камеры!

Баранов подошел к двери. Он стоял перед «волчком», не зная, что делать. Потом слегка постучал в него пальцем, потом, видимо чувствуя на себе десятки глаз, забарабанил сильнее. «Волчок» щелкнул.

— К следователю, мне нужно немедленно к следователю! — истерически завопил Баранов.

«Волчок» закрылся. Стояла тишина. Угнетающая, страшная. Сколько времени прошло, никто не знал. В это время открылась дверь, и надзиратель произнес:

— Баранов, к следователю.

Втянув голову в плечи, Баранов вышел из камеры.

Часа через два в камеру вошел младший надзиратель, завернул в одеяло вещи Баранова и унес их.

— Ну, товарищи, теперь мы можем говорить откровенно, — сказал Усейн Мехтиев. — Али-аскер, ты пришел последним, начинай.

Али-аскер рассказал о крестьянских восстаниях в районах, о забастовке в Черном городе, о матросах, которые разоружили охрану береговой артиллерии, сняли замки с орудий, установленных на Баиловских высотах, и захватили радиостанцию. Красная Армия на подступах к Баку. Говоря о левых эсерах, Али-аскер добавил: ЦК требует беспощадного подавления этих жалких авантюристов.

— Большевики тысячу раз правы, — заговорил вдруг молчавший до этого Сантос. Он поднялся во весь рост. — С ними надо быть беспощадными! За годы, прожитые в России, я убедился в том, что самая чистая, самая честная партия, несущая всему угнетенному миру освобождение, — это партия рабочего класса, приверженцы Маркса и Ленина — ваши большевики! — с силой произнес он. — Не знаю, кто здесь сидит, — он оглянулся вокруг, — но попал я сюда по нелепой случайности. Я сочиняю музыку и рисую. Приехал в Баку, чтобы добраться до Батуми, а оттуда попасть на родину… Кто знает, может быть, и среди вас есть предатели и трусы. Но я теперь не боюсь никого… Я сочиняю музыку. Я хочу своей музыкой служить революции… — Он облизал пересохшие от волнения губы и с новой силой продолжал: — Меня, видимо, расстреляют. Кто-то донес им, что я — автор гимна революции и будто бы прибыл сюда с турками. Что я — шпион Москвы. — Он умолк, закурил папиросу. — Я верю тому, что моя Греция тоже будет свободной. Монархии не будет. Вражде наших народов придет конец.

По коридору без конца ходили люди. Одна за другой открывались и тут же захлопывались двери. Было ясно слышно: одних вводят, других уводят. Открылась и камера, где был Мухтар. У порога стояла новая партия арестованных. Их было пятеро. Среди них оказался и друг Сулеймана Гасан. От него узнали, что в городе идут повальные аресты. Коротко, точно рапортуя, Гасан рассказывал:

— Оружие в руках рабочих. Последняя партия, которую привез из Астрахани Шахов, роздана до последнего патрона. Не сегодня-завтра мусаватисты убегут… На помощь нам идет Одиннадцатая армия. Город накануне вооруженного восстания. Нет, аресты не помогут. Обо мне полиция ничего не знает. Меня захватили только по подозрению. Кто-то донес им, будто я сказал, что армяно-турецкая резня в Шуше — дело рук мусаватистов и дашнаков.

— По указке англичан, — заметил Мехтиев.

— Из нашей группы на свободе Сергей, газета наша живет и действует! — продолжал Гасан.

— Радоваться рано, — с грустью заметил Гладышев. — Не ровен час… нужно быть готовыми ко всему. Мусаватисты и их покровители на любую подлость способны…

— Лично я готов ко всему, даже на смерть. И верю, что час победы совсем близок, гибель мусаватистов неизбежна…

О событиях в городе заключенные знали из записки, пришедшей с воли, но только сейчас со всей остротой они поняли, какая страшная угроза нависла над ними, и прежде всего над Усейном Мехтиевым. А тот, видимо почувствовав настроение товарищей, с широкой улыбкой посмотрел на Мухтара и сказал:

— Счастливый ты, парень! Сколько тебе лет?

— Кажется, пятнадцатый пошел. — Горя желанием быть взрослым, он хотел прибавить себе лишний год, но врать не стал.

— Ты будешь жить при коммунизме!

Люди шутили, рассказывали анекдоты, спать никому не хотелось.

Ночью Мехтиева увели. Прощаясь, он пожал всем руки и, задержавшись у двери камеры, сказал:

— Прощайте, друзья. Не теряйте надежды. Свобода у ворот Баку.

Двадцать восьмого апреля на рассвете заключенных разбудил какой-то неясный, но грозный гул, доносившийся снаружи. Слышались глухие удары, отдаленный треск. Мухтар не понял, что это. Он никогда не слышал такой стрельбы. Но Сантос вскочил с нар, дотянулся до решетки и крикнул:

— Пушки стреляют! Товарищи, видимо, все началось! В городе, кажется, пахнет восстанием! Восстание!

Часовой, заметив Сантоса, крикнул снизу:

— Уйди от окна, стрелять буду!

Сантосу пришлось спрыгнуть. В прямоугольнике окна виднелось небо. Сначала багрово-красное от поднимавшегося солнца, оно посветлело, стало чистым и синим, как после весеннего дождя. Мухтар не выдержал, он взобрался на нары, ухватившись за решетку, подтянулся к ней и вдруг увидел корабль. На мачте его реял красный флаг. Корабль, видимо, шел откуда-то издалека, а когда он повернулся носом к берегу, за ним показались силуэты еще нескольких кораблей.

— Смотрите, смотрите, корабли с красными флагами! — вскрикнул Мухтар. — Революция! Революция!

Тесня друг друга, все вскочили на нары, каждому хотелось своими глазами увидеть корабли с красными флагами. Действительно, несколько кораблей под красными флагами стремительно бороздили береговые воды. Дула их пушек были направлены на город. Узники бросились к двери и начали барабанить в нее кулаками. Застучали и в соседних камерах. Послышались громкие голоса, зашумела, залихорадила вся тюрьма. И в этом шуме Сантос крикнул:

— Споем «Интернационал»! — и первый запел.

Сидящие в камере вмиг поддержали его. Мухтар услышал эту мелодию вновь.

Дирижируя, Сантос пел на родном греческом языке. Мухтар решил, что мелодия и слова принадлежат ему. Он завороженно смотрел на него и думал: «Какое счастье сочинять музыку!»

Грозно гудела Баиловская тюрьма. Заключенные снова и снова подхватывали «Интернационал». Вырываясь из-под каменных сводов, гимн летел на волю.

Когда кончили петь, Мухтар подошел к Сантосу и так любовно, тепло посмотрел на грека, что тот смутился.

— Спасибо вам, товарищ Сантос. Очень спасибо. Хорошую музыку вы сочинили, — сказал Мухтар. — Просто душу волнует… И замечательные слова подобрали… Это про рабов сочинили?

Умиленный порывом арабского юноши, Сантос схватил его за плечи и, ласково тряся, сказал:

— Мой дорогой, я не гений, чтобы сочинять такие гимны. Музыку создал рабочий — французский композитор Пьер Дегейтер, а слова — поэта Эжена Потье. Он тоже француз. Этот гимн впервые был спет семьдесят два года назад, в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году.

Мухтар даже немножко жалел, что ошибся. Уж очень по душе пришелся ему Сантос.

Помолчав минуту, Сантос, со сверкающими глазами, обернувшись к товарищам, крикнул:

— Тихо! Тихо!.. Слышите?.. Слышите?..

Все умолкли. Ветер с воли доносил едва уловимые звуки песни: «Вставай, поднимайся, рабочий народ, иди на врага, люд голодный…»

— Революция!.. Революция!.. Свобода!.. — возбужденно восклицал Сантос.

Вся камера пришла в движение. Громко и радостно повторялись слова: «Революция! Свобода!», «Да здравствует Красная Армия!», «Сто лет жизни товарищу Ленину!»

А шум за окном камеры все нарастал, звук революционных песен сливался с криками «ура!».

Потом чем-то тяжелым застучали в массивные ворота, раздались выстрелы. Стук повторился, и шум приблизился к камере.

В полдень 28 апреля 1920 года двери камер Баиловской тюрьмы распахнулись. Заключенные выбегали в узкие полутемные коридоры, оттуда на тюремный двор, в радостном волнении заключали друг друга в объятия.

А на улице, за тюремными воротами, их ждала многотысячная толпа, вышедшая встречать своих братьев, мужей, отцов и товарищей.

Алели под солнцем лозунги и знамена, благоухали весенние цветы. Народ на улицах ликовал. Пели песни, танцевали.

Мухтар вышел из ворот вместе с Джангиром, Гладышевым и Сантосом. Он растерянно оглядывался, стараясь увидеть в толпе хоть одно знакомое лицо.

Вдруг кто-то сзади обнял Мухтара. Он стремительно оглянулся. Перед ним были Акпер с Сергеем. Мухтар с радостным криком бросился их целовать.

— Мой дорогой, вот видишь, ты и здесь в тюрьму угодил, — рассмеялся Сергей.

Мухтар нахмурил брови.

— Ничего, мужчине надо все пережить, — вмешался в разговор Сантос. — Это его первая школа борьбы. Здесь он видел хороших людей, думаю, понял, к чему надо в жизни стремиться.

Сергей обнял друга за плечи:

— Потом будем философствовать, а сейчас пошли скорей, ребята ждут нас, а Сулейман особенно волнуется. Надо торопиться!

Мухтар обернулся к товарищам по тюремной камере. Те кивали ему головой.

— Иди, иди, Мухтар, — пожимая руку, сказал Джангир. — Теперь мы скоро увидимся.

Сергей, Акпер и Мухтар протиснулись сквозь толпу.

— Может, заглянем домой к тете Евдокии? — сказал Мухтар. — Ведь их дом совсем недалеко.

— Никого ты там сейчас не застанешь, разве в такой день они будут сидеть дома! Все ушли на вокзал встречать Красную Армию.

— Ну что ж, тогда бежим, — согласился Мухтар. — Но вначале пойдемте со мной в одно место, к зданию парламента Исмаили. Я там спрятал одну драгоценность.

— Какую еще драгоценность? — удивился Акпер.

— Там и покажу…

Хотя времени было совсем мало, решили не огорчать Мухтара.

Мухтар в волнении нашел свой пакетик, развернул его, достал оттуда выцветший, измятый портрет Ильича и молча показал.

Сергей крепко пожал парню руку.

— Давно он у тебя? — спросил Акпер.

— Давно, с самой Индии. Скоро будет два года. А теперь бежим, куда вы хотите!

Мухтар не узнавал город. Все спешили к железнодорожному вокзалу. Над многими зданиями реяли красные флаги. У тысяч людей алели на груди красные бантики. Такой же бантик был приколот на груди у Акпера.

— Где мне взять такой бантик? — спросил Мухтар.

Акпер отколол свой бантик и прикрепил его к куртке Мухтара.

Вот и привокзальная площадь. Здесь полно народу. С огромным трудом протиснулись они к узким перилам высокого моста, перекинутого через железнодорожные пути. Они с трудом добрались вверх. Мухтар посмотрел вниз и застыл от восторга. Под самым мостом стояла серая стальная громада бронепоезда, из круглых башен которого высовывались жерла орудий. На башнях были нарисованы ярко-красные пятиугольные звезды. Вокруг бурлило людское море, звучала тысячеголосая песня:

Перед глазами Мухтара встал Карачи, весь пройденный путь.

— Вот она, наша революция! За советскую власть! — воскликнул Акпер. — За власть без буржуазии, помещиков и фабрикантов, за власть трудящихся! Понимаешь, Мухтар?!

Мухтар был так взволнован, что в ответ лишь молча кивал головой. Горло ему сдавил комок, а длинные ресницы влажно заблестели.

— Что с тобой?

Мухтар быстрым движением вытер глаза.

— Дождусь ли я и в Багдаде такого дня? — тихо сказал он.

— Обязательно! — ответил Акпер весело.

Наступило Первое мая. Баку — столица освобожденного Азербайджана — с особым торжеством и ликованием отмечал этот день. И все, что сейчас видел Мухтар, казалось сном.

На первомайскую демонстрацию Мухтар шел вместе с типографскими рабочими. Всё новые отряды вливались в праздничные колонны, как текущие с гор ручьи вливаются в многоводную реку. Люди направлялись к центру города отовсюду: с Баилова, из Сабунчей, из Балахан. На скрипучих казалахах — небольших тележках с огромными колесами — приехали крестьяне из окрестных сел — Бинагады, Маштаги, Мардакяны, Гуркяны. Не смолкали песни и крики «ура!», которыми встречали демонстранты призывы ораторов.

Неподалеку от вокзала к колонне, в которой шел Мухтар, присоединились молодые сабунчинцы.

— Сюда, сюда, — закричал Акпер, увидев среди них Наташу.

Раскрасневшаяся, веселая, в красной косынке, чудесно оттенявшей ее непослушные золотистые кудри, Наташа подлетела к ним, поздоровалась с ребятами, подхватила под руки Акпера и Мухтара и, стараясь приноровиться к их шагу, пошла рядом.

…Говорили ораторы, гремела музыка, звучали задорные песни, а Мухтар, глядя вокруг просветленными глазами, думал о своем. Ему вспомнились сейчас добрая Фахран, Нури-Аср, грузчик Мирза, — все, кто сердцем тянулся к Ленину. Он вспомнил о маленькой бедной Зейнаб, дважды проданной в рабство, о своих багдадских друзьях Мехти и Ахмеде, и сердце его залила острая щемящая боль. Он почувствовал, что стоит только в самом начале пути. Нужно еще долго и упорно идти, чтобы вернуться к своим далеким друзьям, вернуться борцом.

Заметив его состояние, Акпер толкнул Мухтара локтем и, наклонившись к нему, спросил:

— Ты о чем задумался? О чем загрустил?

— Поеду ли я в Москву? Хочу учиться, очень… Без знаний мне нельзя в Багдад возвращаться!

— Вернешься, — ласково сказал Акпер.

— Я знаю, что вернусь, — ответил Мухтар, но не успел закончить свою мысль — оратор кончил речь, грянул оркестр, многотысячная толпа подхватила «Интернационал».