Аннелиз

16. Доверие

К полудню от солнечного света небо стало невыносимо синим, и Анна с Грит решают, что на сегодня с них хватит школы. Они бегут вниз по лестнице и выскальзывают на улицу. Прогульщиц укоряют лишь встревоженные крики чаек над каналом. На велосипеде до киношки всего минут двадцать. Ранним утром шел дождь, и камни мостовой серебристо блестят, но Анна свободно маневрирует среди прохожих, то и дело прибавляя скорость. Она ощущает радость быстрой езды, животное удовольствие от того, как скользят по улице шины. Люди громко бранят ее за наглость, но она лишь звонко смеется и громко призывает Грит не отставать, дико при этом веселясь.

Вновь открывшиеся в пробуждающемся городе пивные, танцевальные залы и столики кафе заняты канадскими вояками. Пайковые сигареты на долгие месяцы стали ходовой валютой в городе. Владельцы лавок вывешивают в витринах объявления: ДЕНЕГ НЕ БЕРЕМ. ТОЛЬКО СИГАРЕТЫ. В кинотеатрах господствует английский, голландцам приходится довольствоваться субтитрами.

Анна и Грит покупают билеты и входят в темный кинозал: помещение с рядами стульев напротив беленой стены, играющей роль экрана. Чтобы громко заявить о своей свободе, они цепляются ногами за передние стулья: юбки натягиваются, оголяя колени и демонстрируя икры.

Фильм оказывается комедией. Толстый коротышка и долговязый человек — лучшие друзья, но толстяк вечно напрашивается на шлепок или тумак. Легко заметить, что именно он веселит аудиторию и всех смешит. А от тощего лишь отскакивают шутки, и он смешно лупит друга бутылкой газировки или отвешивает ему оплеухи. За толстячком с лаем гонится болонка. А еще гонится повар-китаец, размахивая разделочным ножом. А еще женщина, которой порвали юбку. Все смеются. Анна смеется. Так, будто не может перестать, будто вот-вот утонет в собственном смехе.

Вывалившись на улицу, девочки все еще смеются. Прислонившись к оконному переплету, украшенному рекламными плакатами, отдуваются.

— Господи Иисусе, это уж слишком, — стонет Грит.

Анна, со смехом замечает:

— Ни разу не слышала, чтобы ты это говорила.

— Что говорила?

— Господи Иисусе.

Грит лишь пожимает плечами:

— Да это просто присловье такое.

Мимо проезжают на велосипедах двое канадских солдат:

— Эй, красотка! — Один из них широко улыбается Грит. — У тебя сейчас блузка порвется! — И еще что-то, на что Анниного английского не хватает, но отчего оба фыркают — и колесят дальше по своим делам.

— Что он сказал? Что сказал? — Грит изнемогает от любопытства.

— Он сказал: «Здравствуйте, прекрасные дамы, пожалуйста, выходите за нас замуж и поедем жить в наши замки в Канаде».

— Что, правда?

— Не-а.

— А в Канаде есть замки?

— Не знаю. Может, и есть. — Она выдыхает. — Мне пора.

— Ой, только не говори, что тебе снова надо в эту дурацкую контору отца!

— Надо.

— Так нечестно. Пошли ко мне. В это время дома никого. Будем делать, что захотим.

— Может, завтра. Сегодня я обещала отцу.

— Обещания, — Грит пожимает плечами. — Но пока ты не ушла, — улыбается она, — у меня для тебя кое-что есть.

Подруга извлекает из кармана губную помаду, и Анна улыбается в ответ:

— Откуда она у тебя?

— От Хенка. Его брат дал ему целую кучу, — шаловливо шепчет Грит, снимая колпачок. Анна в ответ складывает губы бантиком. Чувствует липкое, жирное прикосновение помады. Сама Грит круглит рот, показывая, как надо. — Идеально! — раздается ее озорной смех. — Ты неотразима!

Но внимание Анны привлекает фигура человека, прислонившегося к кирпичному парапету в конце моста через канал. Это тот самый юнец с соломенными волосами, работник склада. Болтается без дела в лохмотьях не по размеру и глазеет на них.

— А это кто? — любопытствует Грит.

— Имени не знаю. Работает у моего отца на складе.

— Ага. Кажется, что-то его очень интересует, — подчеркивает она и подталкивает Анну локтем. — Знать бы, что именно.

Любопытство. Вот и все. Именно из любопытства Анна ведет велосипед до Принсенграхт, а не едет на нем. Поначалу она украдкой оглядывается через плечо. Нагнувшись поправить шнурок, нет-нет да посмотрит. Пропускает старика с тростью, уступает дорогу паре велосипедистов, звенящих в звонок — хотят свернуть на Лейдсеграхт. Всякий раз она видит его позади: парень целеустремленно шагает, руки в карманах, плечи ссутулены.

Она взволнованна и немного напугана. Над головой с криками реют чайки. От лодочных моторов разит бензином. Когда она добирается до толстой желтой афишной тумбы на углу Розенстраат, оглядывается уже в открытую. На полпути через мост к Вестермаркт, пока катер медленно пыхтит под мостом, она останавливается и прислоняет велосипед к каменной кладке. Мгновение преследователь медлит, но тут же идет к ней.

— Ты за мной следишь, — прямо заявляет она.

— Может, и так, — отвечает он.

— А зачем? — Она чувствует, что его взгляд проникает сквозь ее напускную храбрость.

— А ты как думаешь?

— Понятия не имею.

— Не имеешь? — Его губы кривятся в ухмылке. — Заметил, как ты выходила из киношки. Тебе нравится, когда солдаты свистят вслед?

Внезапно становится горячо:

— Они не мне свистели.

— A-а. Хочешь сказать, твоей подружке с большими титьками?

Анна поджимает губы.

— Ну а мне больше нравишься ты, — говорит парень.

— Правда? Какая честь. — Она хмурится. Однако чувствует прилив радости — и удивляется этому ощущению.

— Мне нравится твое лицо. И как ты смотришь.

— На что смотрю?

— Смотришь на всякое. — Он пожимает плечами. — Мне понравилось, как ты смотрела на меня. Но я не был уверен.

— В чем?

Парень смотрит на нее.

— Ты — дочка хозяина. А я — просто уборщик. Вроде мусора из канала.

Анна отвечает на его взгляд.

— Ты христианин, — говорит она. — А я — еврейка. — Сказав, ждет ответа. Чтобы оценить его. Но следует лишь ленивый выдох. — Для тебя это ничего не значит?

— Ну… Папа говорил, что евреи — кровопийцы. Но папа вообще всех ненавидел. А мне все равно, хоть ты с луны. Просто хочу потрогать твое лицо.

Анна глубоко дышит. Этот парень так близко. Такой мужественный. Она чувствует напряжение от одной только близости их тел. Чует горький запах его пота. Неужели ее колет чувство вины? Марго в жизни не согласилась бы стоять совсем-совсем рядом с таким неотесанным мальчишкой. Собственная привлекательность ощущается Анной как разновидность боли.

— Это все, что ты хочешь? — спрашивает она. — Коснуться лица?

Выражение лица у парня меняется. Он поворачивает голову, не понимая, дразнят его или нет. По глазам видно, что он обижен. Ему больно. Он колеблется.

— Ну, тогда, — подсказывает Анна. — Я — вот она.

И тут он выпрямляется. Приободряется, но взгляд еще насторожен.

— Ты хочешь сказать… сейчас?

Колокольня Вестерторен бьет четверть часа. Парень озирается по сторонам, но спешащие по своим делам голландцы больше заняты собой, чем тем, насколько близко друг к другу они стоят. Он делает еще шаг вперед. Она смотрит, как поднимается его рука, видит грязь под ногтями, но потом переводит взгляд на лицо, а в это время его пальцы осторожно скользят по ее щеке. Совсем легонько, но она точно прирастает к земле. На мгновение из его глаз уходит боль.

— Можно я сделаю это еще раз? — спрашивает он, но, похоже, не собирается ждать ответа. Подняв руку, он вдруг с таким чувством близости гладит ее по щеке, что у Анны щемит сердце. Приоткрыв губы, она подается к нему и в следующий же миг хватает его и прижимается к его губам своими. Это не поцелуй, это нападение. Точно она хочет проглотить его целиком. Она вцепляется ему в волосы, словно желая их выдрать. Она хочет втянуть его в себя, как втягивают воздух. Теперь она хочет куда больше, чем мог предложить ей на чердаке Убежища влажный рот Петера. Хочет его дыхания. Его крови. И она пробует ее на вкус, кусая его губы.

Взвизгнув от боли, он отшатывается. Моргая от потрясения, он вытирает рот и в недоумении пялится на пятно крови, смешанной с помадой, на своих пальцах. Анна смотрит на него безумными полными слез глазами, прыгает на велосипед и спасается бегством.

Добравшись до ворот здания, в котором работает отец, она переводит дух и, все еще утирая слезы, оттаскивает велосипед на склад. Там царит кориандровый дух, в тяжелых солнечных лучах висят пылинки. Рабочие, слишком занятые, чтобы поздороваться, не обращают на нее внимания — и это приносит облегчение. Она осторожно поднимается по крутым ступеням, задерживаясь у дверей конторы, чтобы собраться и сделать лицо. Когда-то друзья знали ее как человека с вечно беззаботным лицом. Но теперь сердце в груди колотится как барабан, и внутри все гудит от гнева и голода. Тяжело дыша и крепко зажмурившись, она изо всех сил пытается подавить болезненный всплеск желания, вкус которого резок и горек, как вкус крови этого парня с соломенными волосами.

— Извините, я опоздала! — с деланой беззаботностью объявляет она, влетая в приемную. Мип смотрит на нее с некоторой тревогой.

— Опоздала? О! — и отмахивается. — Я и не заметила. Кажется, у Беп есть пачка корреспонденции, которую требуется разобрать.

Анна поднимает глаза, скидывает с плеча сумку с книгами. Беп нервно следит за ней из-за стола напротив, а потом сшивает степлером стопку бумаг.

— А где все? — интересуется Анна. Поднимаясь со склада, она заметила, что дверь кабинета отца закрыта, но это ничего не значило. У Пима вечно кто-нибудь торчал. Торговцы, рекламные агенты, поставщики специй и всякие муниципальные служащие, каждый со своей резиновой печатью, каждому нужно поставить оттиск. Но теперь Анна в недоумении. — А где господин Кюглер? А где господин Клейман?

Мип бросает на нее быстрый взгляд:

— В кабинете твоего папы.

Звучит это как-то странно. Мип позволила себе назвать его по-другому. У себя в квартире Мип зовет отца по имени, Отто, в конторе же он всегда господин Франк. Но вдруг — «в кабинете твоего папы».

Беп устало объясняет, что требуется от Анны, потом берет чашку и блюдце со своего стола и объявляет: «Схожу помою посуду», все еще стоя. Анна не успевает отрегировать, как Беп уже спешит прочь на кухню позади кабинета ее отца, остановившись лишь для того, чтобы забрать пустую чашку со стола господина Клеймана.

— О Беп, — Мип протягивает собственную чашку и блюдце, но Беп уже убежала. — Анна, прости, не могла бы ты отнести и это? — спрашивает она тусклым и растерянным голосом, каким скрывают переживания.

— Что случилось?

— Ничего.

— Но случилось ведь.

— Не знаю, о чем ты.

— Чего-то ты недоговариваешь.

— Анна, пожалуйста. Чашку.

Поджав губы, она повинуется. Проходя мимо отцовского кабинета, прислушивается к переплетениям голосов — но слов не разобрать. Скользнув на кухню, ставит чашку Мип в раковину.

— Еще чашка, Беп, — говорит она.

— Да. — Невидящий взгляд. — Спасибо, — со слабой улыбкой говорит Беп и принимается мыть чашку.

Анна садится на кухонный стол. Болтает ногами.

— А кто в кабинете отца? — как можно непринужденнее спрашивает она.

Взор Беп затуманен.

— Господин Кюглер, господин Клейман, — отвечает она. — И еще какие-то господа. Честно говоря, мне никто ничего не объясняет, — морщится Беп. — Ни господин Франк, ни господин Кюглер, ни господин Клейман. Даже Мип. — Ее поза и лицо напряжены, а закатное солнце делает стекла очков непрозрачными. И тут же: — Прости, — вешает полотенце на гусак крана и ставит чашку с блюдцем в буфет. — Мне пора работать. Еще много дел.

Анна быстро соскальзывает на пол. хватает Беп за руку.

— Беп, — шепчет она. — Постой.

— Мне пора.

— На секунду. Пожалуйста, хоть чуточку подожди, — умоляет Анна. Беп застывает на месте. — Тебе непросто, знаю, после моего возвращения, — говорит Анна. — И это еще потому, что я должна была еще раньше тебе кое-что сказать. Так позволь сделать это сейчас: спасибо! Спасибо тебе, Беп, за все, что ты для нас сделала. Пусть все закончилось печально — но ты и Мип так хорошо заботились о нас. Рисковали своей безопасностью ради нашей.

Беп все еще не двигается с места и пристально смотрит на Анну широко раскрытыми за стеклами очков глазами.

— Мне не нужно благодарности, — глухо говорит она. — Не хочу, чтобы кто-то чувствовал себя благодарным мне.

— Но я чувствую. Прошу, позволь мне быть благодарной, Беп. Это одно из немногих человеческих чувств, которые мне еще доступны. Быть благодарной тебе, Мип, господину Кюглеру и господину Клейману. Я не могу объяснить этого, но мне необходимо быть благодарной.

Беп закусывает нижнюю губу, качая головой.

— Нет. Ты не понимаешь.

— Я вообще мало что понимаю, — соглашается Анна. — Совсем ничего. Мне нужна какая-то цель, Беп. Мне что-то нужно совершить, чтобы найти себе оправдание. Почему я выжила? Мамы нет. Марго тоже. Почему повезло именно мне? Чем я это заслужила?

Мгновение Беп смотрит на Анну с неприкрытым ужасом:

— Это полиция, — вдруг признается она, точно слова слишком ужасны, чтобы сдерживать их еще на секунду.

— Полиция? — удивляется Анна.

— БНБ. В кабинете твоего отца.

Укол страха. Бюро национальной безопасности, вот как. И это означает лишь одно: арест. Ей сдавило горло.

— Откуда ты знаешь, что это они?

— А кто еще это может быть? Весь день тут сидят. Мип позвали. Час не выходила. А когда я спросила, что происходит, велела мне сохранять спокойствие и не терять головы. И вот настала моя очередь отвечать на их ужасные вопросы. Насколько хорошо я знала работников склада. Как часто с ними разговаривала. Как общалась с тем человеком, из франкфуртского офиса.

— С мофом?

— Сколько раз я говорила с ним по телефону. Как можно такое запомнить? — восклицает она. — Я отвечала на звонки по десять раз на дню! — Закусив губу, чтобы унять дрожь на подбородке, она шепчет про себя мрачный вывод: — Кажется, они подозревают меня.

Анна почувствовала, как стекает по загривку пот.

— Подозревают тебя?

Беп быстро моргает, точно забыв, что Анна здесь. На глазах слезы:

— В предательстве.

— Беп, — выдыхает Анна. — Ты меня пугаешь.

— Прости, но вдруг это правда? Вдруг меня посадят в тюрьму за сотрудничество с оккупантами?

И на крошечную долю секунды Анна прокручивает в мозгу такую возможность. Беп — предательница. Болезненный укол — но она тут же отметает эту возможность.

— Нет. Этого не может быть.

— Не может? Да весь город хочет мести. Ты не знала? «Дни мщения», а я видела, что творят во имя справедливости. Близко видела! — Она избегает взгляда Анны. — Прости, Анна, но я должна идти.

— Беп, — Анна произносит имя так, точно хочет зацепиться за нее, как крючком, снова взять за руку, но на сей раз Беп этого не позволяет.

— Прости. Прости, — повторяет она. — Прости, но ни ты, ни я не можем ничего поделать. Теперь никогда уже не будет, как прежде, Анна. Никогда, — говорит она и выбегает в слезах, оставляя Анну в одиночестве. Глаза ее горят. Дыхание учащается, и она чувствует, что придется побороться за каждый вздох.

В коридоре у кабинета отца Анна встречает господина Клеймана. Тот закуривает. Тощий, как жердь, с короткими, посеребренными сединой волосами, в круглых роговых очках, господин Клейман почти не курит из-за больного желудка, это всем известно. Но сегодня он вдыхает белесый сигаретный дым, и, обернувшись с унылым видом, видит Анну.

— Доброе утро, Анна, — чересчур официально здоровается он.

— Что-то случилось, господин Клейман? — спрашивает она.

Но тот лишь пожимает плечами: мол, как тут объяснить. На лице — выражение слабости и бессилия. Солнечный свет внутри господина Клеймана погас. До войны это был веселый, благожелательный человек, любил каламбуры, загадки и головоломки. Теперь же все знали, что он способен внезапно умолкнуть, точно пытаясь разгадать заковыристую загадку. Шараду, не имеющую решения. Он смотрит на Анну из-под очков в роговой оправе с видом, нагруженным привычной болью.

— Эти люди. Кто они? Что им нужно? — спрашивает она.

Он качает головой.

— Это уж вы у своего отца спросите, Анна, — отвечает он. — Я не в том положении, чтобы отвечать на такой вопрос.

— Я могу его увидеть? — Она делает шаг вперед, но Клейман останавливает ее, подняв ладонь.

— Нет. Нет. Не теперь. Теперь не стоит.

Но Анна чувствует, как в ней зреет темная сила. Быстро увернувшись от господина Клеймана, она трясет дверную ручку.

— Анна! — визжит господин Клейман. Но дверь заперта.

— Пим! — зовет она, и на мгновение щеколда отодвигается и дверь приоткрывается. Пим загораживает ей проход.

— Прошу прощения, — возбужденно оправдывается за ее спиной Клейман. — Я и понятия не имел, что она станет так ломиться.

— Анна! — твердо говорит Пим. — Не время для шалостей.

— Что происходит? Я только хочу знать, что происходит, — Анна пытается заглянуть за спину Пима, но тот не позволяет ей этого сделать.

— Анна, я закрываю дверь.

— Нет! У тебя не может быть от меня секретов.

— А их и нет. Просто есть сугубо личные вещи. Большая разница. Иди выполняй свою работу и позволь взрослым решать проблемы.

— О, как будто до этого у них получалось.

— Анна.

— Все, что сделали взрослые, — стерли с лица земли половину земного шара.

— Анна, делай, что тебе говорят! — Голос Пима неестественно звенит от гнева. — Делай, что я сказал, иначе не избежать последствий!

— Последствий! Ха! — хмыкает Анна. — Что же это будут за последствия, хотела б я знать. Что еще у меня можно отнять?

Пим попросту не отвечает и захлопывает дверь у нее перед носом. Анна протискивается мимо Клеймана и убегает прочь — но не для того, чтобы предаться гневу. Быстро, на лестницу и наверх. Открывает засов, спрятанный за книжным шкафом, отодвигает его и проникает в Убежище. Полы поскрипывают. За окном кричат чайки, но она слышит гудение голосов в папином кабинете у себя под ногами. Однажды, когда они еще прятались, в Амстердам приезжал какой-то начальник из франкфуртского «Помозин-Верке», чтобы обсудить финансовое благополучие «Опекты». Пим не мог присутствовать на этой встрече и так волновался, что лег на пол и приложил ухо к доскам пола. Марго тоже привлекли: она пыталась стенографировать, лежа на полу. Какое-то время это срабатывало, но когда у отца все затекло и он уже не мог лежать, его заменила Анна. И вот теперь, улегшись на пол, она прижимает ухо к доске. И слышит странные нотки в голосе отца: торжественно-официальный тон, к которому примешивается тяжелый гнев и что-то еще — страх.

— Прошу вас, выслушайте мою позицию, — доносятся его слова. — Меня волновало лишь выживание моей семьи. А бизнес — во вторую очередь.

— Это к делу не относится, — слышит она голос одного из неизвестных. — Каковы бы ни были ваши мотивы, господин Франк, факты есть факты.

Анна, что они говорят? — интересуется Марго, прижимая ухо к полу. Она внезапно оказывается рядом, точно они все еще прячутся вместе. — Не могу разобрать слов. Что они говорят?

— Тихо ты! — шикает на сестру Анна. Но она упустила ответ Пима, и теперь говорит кто-то другой.

— На сегодня все, господин Франк. По мере продолжения расследования мы будем держать вас в курсе дела.

Когда Анна сбегает по лестнице, ведущей из здания, уже поздно. Те люди, кем бы они ни были, покинули контору. Она слышит, как они спускаются на улицу, а Клейман предупреждает, что лестница крутая. Не успевает она подумать, стоит ли пойти за ними, как из кабинета высовывается Пим и мрачно объявляет:

— Анна, мне нужно с тобой поговорить.

Кабинет отца всегда считался шикарным. Мягкая обивка. Бархатные портьеры. Дубовые панели теплых тонов. Полированный стол с латунными креплениями. Вокруг этого стола они и собирались слушать «Би-би-си» или «радио Оранье» после того, как уходили все сотрудники. Но теперь былого блеска нет. Латунь потемнела. На мебели — царапины и потертости. Тяжелые портьеры висят тусклые от пыли, на обоях красуются потеки от многолетних проблем с трубами.

— Не могу взять в толк, чем объяснить твою вспышку.

— Кто были те люди?

— Анна, это личное дело. Я уже сказал.

— В ответе на вопрос, кто нас выдал, не может быть ничего личного.

— Кто нас выдал?

— Зачем Бюро допрашивало Беп?

— Анна, — терпеливо повторяет отец, словно называет глупое, неразумное создание.

— Они ее допрашивали. Она мне сказала. Ее и Мип тоже.

— Анна, те люди были не из Бюро. И никого не допрашивали. У тебя разыгралось воображение. Нужно кое-что прояснить. И конечно, есть вопросы.

— У кого они есть? Если те люди не из Бюро, то откуда?

— Хватит, дочь, — голос Пима режет как бритва. — Прошу тебя, уймись. Я уже сказал тебе все, что тебе нужно знать.

— Ты ничего мне не сказал, — возражает Анна.

— Неправда. Я сказал, что это не твое дело, и не намерен отступать от этих слов.

— Беп очень расстроена, — говорит Анна.

— У нее была непростая беседа, — соглашается Пим.

— Ее уволят?

Пим устало пыхтит:

— Никто никого не уволит. Беп остается ценным сотрудником и верным другом — мы с тобой перед ней в огромном долгу. — Тут отец подается вперед, сжимая в руках папку с бумагами. — Так что прошу, девочка, — ровным, спокойным тоном, каким разговаривал с ней, успокаивая во время бомбардировок. — Достаточно. Я больше не хочу спорить. Понимаю твое замешательство. И беспокойство. Мир вообще беспокойное место, — говорит он. — Но ты должна мне довериться: я сделаю все наилучшим образом. Для всех нас.

Доверие. Анна пишет это слово в дневнике. Странное слово, которое не идет у нее из головы. Анна должна довериться Пиму. И верить в Бога. Но как это возможно?

Появляется Марго в лагерном тряпье, с лицом, заострившимся от голода и хвори.

— Что? — вопрошает Анна. Она сидит со своим дневником в Убежище, завернувшись в старый шерстяной свитер, спиной к стене, на том месте, где прежде был ее письменный стол. Глаза Марго — блестящие от света незанавешенных окон глаза мертвеца.

Неужели ты и впрямь так низко пала, чтобы поверить, что женщина, рисковавшая ради нас жизнью, — преступница? Беп! Кто угодно, но не Беп! Как ты могла усомниться в ней и хотя бы на минуту подумать, что она нас выдала? Это безумие!

— Может, и да. А может, и нет, — сухо отвечает Анна и распрямляет правую руку. — Все мы способны на многое, в зависимости от обстоятельств, — говорит она. — Разве лагерь не научил тебя этому, Марго?

Сестра смотрит на нее в упор.

Это ты сейчас о ком, о Беп или себе самой?

Анна сверлит ее взглядом в ответ:

— Да, я виновна. Ты это хотела от меня услышать? Виновна в том, что выжила. Это преступно. Смертный грех. Вот и Беп, должно быть, так думает. И кто ее обвинит? — спрашивает Анна. Закрыв тетрадку, лежащую на коленях, смотрит в пустоту. — Я хочу доверять Беп. Конечно, хочу. Но наверное, в каком-то смысле мне легче верить, что она предала нас, а не просто отвергла меня. Что она видит, что со мной стало, и хочет, чтобы мы отдалились друг от друга.

Она произносит это вслух, но, когда смотрит на Марго, на том месте, где была сестра, лишь пылинки танцуют в свете любопытного солнечного луча.

День выдался сырым. Анна едет на велосипеде на Принсенграхт. На Кейзерграхт она слезает с велосипеда и ведет его — точь-в-точь как в тот день, когда за ней следил парень со склада, — но того и след простыл. Только люди снуют туда-сюда — на велосипедах, пешком, — а над ними, хлопая крыльями, носятся чайки. Неужто она вправду думает, что он все еще захочет за ней следить? После того как она укусила его до крови, когда они целовались? Нет, так она не думает — но в то же самое время надеется, что ошибалась. Может, он на работе, таскает бочонки, и она сможет поймать его взгляд? Когда она доезжает до склада, один из рабочих придерживает для нее дверь и называет «маленькой принцессой». Трудно понять, была ли то просто ласковая вежливость или случайная шутка, но, несмотря на это, она дружелюбно кивает, заводит велосипед в пыльную кладовую и прислоняет к стене в углу. Однако юноши с соломенными волосами нигде не видно. Она спрашивает у бригадира, господина Гроота, но тот пожимает плечами:

— Не явился.

В этот момент в разговор решает вклиниться довольно неопрятный старик Людерс:

— Чего от такого ждать?

Анна встряхивает головой:

— От какого?

— От дурной яблони плод, — любезно уточняет Людерс.

— Ладно, хватит об этом, — обрывает его господин Гроот. — Займись-ка своим делом, Людерс.

— Как его звали? Хоть это можете сказать? — спрашивает Анна.

Гроот хмуро подтаскивает к деревянному настилу тяжелую картонную коробку и кидает ее. — Мы звали его Рааф. А папаша его был Хукстра. И Людерс прав. Недоброе это имя.

— Недоброе имя? — переспрашивает Анна.

Гроот пожимает плечами, но видно, что разговор с дочкой начальника ему надоел.

— Если не возражаете, нет времени на вопросы. Работа ждет.

Поднимаясь по ступенькам в контору, Анна чувствует разочарование, как вдруг слышит стук шагов: кто-то спускается. Это Беп, в пальто и шляпке, с сумочкой на руке. Так спешит, что с опасной скоростью несется по голландской лестнице. Анна окликает ее, хочет призвать к осторожности, но вдруг видит, что лицо Беп залито слезами. Поборов первое побуждение — отстраниться и пропустить ее, не стоять на пути беды, — она встает на пути женщины, отчего той приходится привалиться к стене, чтобы удержаться на ногах.

— Беп. Ты плачешь?

— Анна, — Беп качает головой, утирая лицо платком.

— Что стряслось?

Но Беп может лишь мотать головой. «Я не могу».

— Чего не можешь?

— Больше не могу. Прости, — Беп сбегает по лестнице мимо Анны, не переставая плакать. — Мне очень жаль!

— Жаль? — на мгновение Анна застывает. — Жаль чего, Беп? Что произошло? Беп! — Анна бежит за ней по лестнице, рывком открывает дверь и выбегает на улицу, но Беп уже спешит по тротуару мимо Вестеркерк, а Анну чуть не сбивает велосипедист — ослепла, что ли?

Вернувшись наверх, Анна влетает в контору, где ее встечают холодные взгляды. У Мип красные глаза, она опустила их и разглядывает свою пишущую машинку. Кюглер сидит на месте Клеймана и меланхолично смотрит на Анну, Пим стоит с листом бумаги в руке. По его лицу ничего нельзя понять.

— Что случилось с Беп? — спрашивает Анна, хотя заранее страшится ответа. — Почему она плакала?

Кюглер вздыхает, словно силясь выдавить ответ, но Пим сует ему бумагу и делает шаг вперед.

— Анна, Беп уволилась, — тихо говорит Пим.

Анна ошарашенно смотрит на него.

— Что?

— Она оставила фирму.

— Но… — Анна качает головой, точно отмахиваясь от неприемлемой мысли. — Но почему? Что с ней стряслось?

При этих словах Кюглер и Мип поднимают головы, точно желая подсказать ответ, но Пим просто говорит:

— Ничего не поделаешь, Анна. Отец Беп серьезно болен. Пошли метастазы, за ним нужен уход. Иногда есть обстоятельства, которые просто нужно принять, как бы нам ни хотелось обратного.

Анна плотно сжимает губы. Когда-то она не могла и помыслить, чтобы Беп захотела их предать. Но теперь? Кто знает, сколько стоят лекарства на черном рынке в этом мире, хоть мофы давно ушли? И неужто сама Анна не стала бы рисковать жизнями других для спасения Пима или хотя бы облегчения его страданий?

Не желая, чтобы Пим или Кюглер видели, как она плачет, Анна сдерживается до тех пор, пока не запирается в туалете. Сначала сдавленный всхлип, потом слезы градом — пусть текут. Она снова теряет близких. Будет ли этому конец? Неужто больше не стоит рассчитывать на любовь? На преданность без страха потери? Без опасений, что ее оставят — ведь даже умершие в каком-то смысле бросают ее. Как теперь верить, что ее собственная жизнь не сокрушит ее?