Аннелиз

22. Еще один день рождения

За завтраком звонит телефон, на звонок отвечает Дасса, но через минуту вешает трубку.

— Вернулся Вернер Нусбаум, — объявляет она сидящим за столом Анне и Пиму и наливает ему вторую чашку кофе. — Анна, он будет ждать тебя в магазине после обеда.

Анна глядит на нее поверх тарелки с кашей. У нее отлегло от сердца, но она немного обижена.

— И это все? Вернулся и ждет меня? Никаких других объяснений?

Пим делает глоток кофе.

— Анна, я не сомневаюсь, ты допросишь его при встрече, — холодно говорит он. — А сейчас, пожалуйста, ешь!

Господин Нусбаум бледен. Он похудел. Улыбка слабая. Анна закатывает велосипед в лавку и ставит у стены.

— А вот и она, — объявляет он с деланым радушием. — Надежда литературы.

Приветствие Нусбаума ее задевает. Звучит нелепо.

— Я тревожилась, не случилось ли чего с вами, господин Нусбаум, — говорит она ему с неприкрытым упреком. — Приехала в лавку, а она заперта.

Улыбка на губах господина Нусбаума гаснет.

— Извините меня, Анна! Нежданно-негаданно пришлось съездить в Гаагу. Правительство, похоже, решило, что во время заключения в Аушвице я получил притличный доход, но не заплатил с него налога.

Анна чувствет, как ее лицо заливает жар.

— Какая низость!

Нусбаум пожимает плечами и ставит чайник на плитку. Что тут говорить?

— Пима это тоже касается?

— Это вопрос к нему.

Анна хмурится.

— Мы с ним сейчас мало разговариваем.

— Понимаю, — Нусбаум выдувает из чашки пылинку. — Вы будете кофе? Хотя он, к сожалению, эрзац.

— Нет, спасибо, — отвечает Анна приглушенным голосом, вспоминая холодноватое поведение Пима за завтраком. — Кофе плохо действует на мое пищеварение.

Господин Нусбаум кивает и сыплет кофе в кофеварку.

— Насколько помню, у вас скоро день рождения? Вам будет семнадцать?

Анна берет веник, чтобы вымести мусор из коридора.

— Да, — кратко отвечает она.

— Будете отмечать?

— Это не моя идея. Но кажется, да.

Господин Нусбаум, по-видимому, озадачен.

— Вы не очень-то ждете этого дня?

— Ну да. Мне будет семнадцать. И что с того? В чем тут достижение? Сколько девочек не дожило до семнадцати. За какие заслуги устраивать мне праздник?

— Не говорите так, — говорит он назидательно. — У вас нет права так говорить.

Она перестает подметать и смотрит на отрешенное лицо Нусбаума.

— Да, эти девочки не дожили, — продолжает он. — И вы просто обязаны праздновать за них. Не будьте такой эгоистичной.

Она шевелит губами, но не находит слов.

Чайник, взяв низкую ноту, свистит. Господин Нусбаум набрасывает на его ручку тряпку, снимает с огня и наливает кипяток в кофеварку.

— Извините. Я выступил с непрошеными поучениями.

Но Анна в порыве смирения кивает и снова берется за веник.

— Нет, вы правы. Я бываю такой эгоистичной. Пим не перестает мне об этом напоминать.

Господин Нусбаум снова пожимает плечами и возвращает чайник на плиту.

— Мы все бываем эгоистичны, Анна. Но если вам так трудно общаться с отцом, — говорит он, — возможно, вы не понимаете до конца, что ему нужно. Возможно, жизнь у него выдалась даже более трудной, чем вы себе представляете. Да и вообще, понимают ли дети проблемы своих родителей? Не знаю. Зато я знаю, что, независимо от прошлого, он старается не падать духом и выбирает в жизни прекрасные моменты.

Анна замирает. Она слышит, как Марго шепчет ей на ухо:

Нужно каждый день искать в жизни прекрасное!

— А что для Отто Франка самое прекрасное в жизни? И самое важное? Семья! Чувство семьи.

Меланхолия во взгляде господина Нусбаума суха, как пыль.

— Может быть, мне и не следует это говорить, но, если вы хотите узнать о своем отце что-то важное, спросите его как-нибудь об одном мальчике из нашего барака в Аушвице, который звал его папой.

Анна чувствует укол ревности. Папой? Как смел он просить кого-то так к нему обращаться?

— Больше я ничего не скажу, но при случае спросите его об этом!

Анна принимает эту новость и укладывает ее в особую папочку своего мозга, стараясь подавить ревность. Сможет ли она простить Пима за то, что он смог выжить в Аушвице? Вот вопрос так вопрос. Простит ли она его? И сможет ли она простить кого-либо, включая себя саму, Аннелиз Марие Франк?

Наступает ее день рождения, в честь чего состоится праздничная трапеза. Ее стул украшен лентами из цветной бумаги и рубиново-розовыми георгинами Мип, это она выкопала их из ящиков на ее подоконниках. А Дасса вынула из печи кремовый торт с сухофруктами, испеченный на суррогатном сахаре. Господин Кюглер вывесил в гостиной изготовленный им самим плакат с надписью: Gelukkige verjaardag![17] Анна улыбается, она чувствует на себе всеобщее внимание, но тут, Бог знает почему, господин Клейман решает поднять настроение их маленькой компании восклицанием «Hieperdepiep hoera!»[18] в ее честь. Немного запаниковав, она принимает объятия и поцелуи от Мип с Яном и рукопожатия господ Клеймана и Кюглера вкупе с троекратными поцелуями их жен, хотя Анна и новоявленная супруга Франк положили себе за правило избегать подобные тактильные знаки внимания. Пим, как всегда, читает вслух стихотворение, полное изъявлений сладчайших отеческих чувств и неумело зарифмованное; оно написано на многократно сложенном клочке бумаги, который он разворачивает, нацепив на нос очки. Следуют аплодисменты. Анна позволяет Пиму клюнуть себя в щеку. Но все это время она чувствует какую-то пустоту. Она, как и положено, улыбается, хотя происходящее ее не трогает. Гордость Пима за нее, которая сама по себе была подарком, потеряла для нее ценность. Теперь все это превратилось в фарс.

Анна уходит на кухню помочь мачехе готовить кофе. В качестве свадебного подарка Мип с Яном преподнесли Пиму и его новой жене кофейный сервиз мейсенского фарфора с синей цветочной росписью.

Дасса смотрит на зазубрину, которая по ее вине появилась на блюдце.

— Я не привыкла к такой тонкой посуде, — признается она. — Моя мать варила кофе в железном чайнике и из него же разливала по чашкам. Мы наливали кофе в чашку через марлю, чтобы отфильтровать осадок.

Отмеряя кофе, Анна вспоминает, как тщательно следила ее мама за соблюдением кофейного ритуала, воду в кофейник надо было заливать непременно холодной. Закручивая кран, она вздыхает. Подобное воспоминание, думает она, как укол шипа, когда ты нюхаешь розу, она тебя ранит, но ты все равно сжимаешь ее стебель. Анна смотрит, как новоявленная госпожа Франк режет торт специальным ножом. Как может эта женщина быть ее матерью?

На мгновение она переносится в прошлое.

Убежище. Отмечают день ее рождения — другой. Господин Пфеффер жалуется Мип, что овощи стали куда хуже:

— Я, в самом деле, не ищу недостатков. Понимаю все трудности, но действительно в последние дни овощи стали почти несъедобными.

Им помогают в Убежище немногие помощники снизу: Мип, Беп и господа Клейман и Кюглер. Вместе они составляют группу, похожую на делегацию из иностранной державы. Мип прочищает горло, словно собирается дать господину Пфефферу отповедь, и говорит ему ровным и сдержанным тоном:

— Да, в наше время овощи в общем-то повсюду несъедобны, — и добавляет, обращаясь к почтенному дантисту: — Мофы отправляют всю приличную еду в рейх.

— Так, внимание! — вдруг уверенно заявляет Пим. — Хватит нам неприглядных фактов. Мы и так их хорошо знаем. Но сегодня у нас праздник. Нашей младшей дочери исполняется пятнадцать, — напоминает он сидящим за столом, сжимая руку жены. — И посему, — он сдержанно улыбается и вынимает из жилетного кармана листок бумаги, — я написал скромное стихотворение в ее честь.

— Да, — замирает от счастья Анна. На Пима можно положиться — он конечно же напомнит каждому, что этим вечером именно она с полным на то правом должна находиться в центре внимания.

Пим поднимается со своего места, разворачивает бумажку и надевает очки для чтения.

— Прежде всего я должен поблагодарить мою старшую дочь Марго за ее труд в качестве переводчицы, поскольку я, слагая эти стихи на немецком, все же предпочитаю прочитать их на голландском. Спасибо тебе, моя мышка, — говорит он Марго, кланяясь в ее сторону. — А сейчас сами стихи — настоящее произведение искусства, пусть это и мои собственные вирши.

Раздается общий смех. Анна, комично стесняясь, прикрывает глаза.

Гул одобрения.

— О, да, — говорит госпожа ван Пеле, — какая замечательная у нас маленькая писательница.

— Ух ты! — восклицает Анна.

После чего следуют аплодисменты самой Анны, к которым присоединяются остальные. Для нее очевидно, что чувства ее отца соответствуют настроению собравшихся. Даже старый брюзга Пфеффер согласно кивает вместе со всеми. Марго глуповато моргает, словно говоря: «Вот она какая, моя сестричка, — звезда!» Но поймав взгляд матери, Анна не видит в нем радости. Там пустота. Даже не печаль. Хуже. Безнадежность.

Позже, когда она расстелила постель, надела ночную рубашку, накрутила бигуди, и они с Марго почистили зубы над раковиной, Анна идет пожелать спокойной ночи родителям. Целуя Пима, она ощущает знакомое покалывание отросшей за день щетины на его щеках. Уютное объятие его рук. Но потом, когда поворачивается к матери, она вдруг робеет. Ее порыв обнять ее не встречает ответа.

— Спасибо тебе за замечательный ужин, мама, — говорит она.

Ее мать печально улыбается, но не Анне, а подушке, на которую надевает наволочку.

— Не так уж он был хорош, господин Пфеффер прав. Еда с каждым днем все хуже. — Она хлопает ладонью по подушке и бросает ее в изголовье кровати Пима. — Но спасибо, что похвалила. — Она отворачивается, чтобы таким же шлепком ладони взбить подушку на постели Марго. — С днем рождения, Анна!

— Я уверена, они будут здесь уже скоро. — Анна чувствует потребность высказаться как раз в тот момент, когда в комнату входит Марго в ночной рубашке и шлепанцах.

— Кто они? Кто будет здесь скоро? — спрашивает Марго.

— Англичане. Мама, я уверена, они очень скоро погонят отсюда мофов.

Мать пожимает плечами.

— Что ж, будем надеяться. Спокойной ночи!

Анна лежит на кровати в темноте, откинув покрывало и прислушиваясь к храпу господина Пфеффера, похожему на шум мотора. Она всматривается в темноту над головой. Какая она глубокая, эта темнота! Как тоннель, ведущий в ночь.

— Анна, ты не отнесешь кофейный сервиз на стол?

Анна вздрагивает. Глядит на Дассу.

— Да, конечно.

Она относит поднос с сервизом на стол, покрытый потертой скатертью.

— Пим, ты когда-нибудь заберешь обратно мамочкино серебро? — говорит она вслух.

— Гмм?.. — Он закуривает сигарету, наморщив лоб.

— Мамочкино серебро, — повторяет Анна. — Ты говорил, что его забрали на сохранение друзья.

— Да, — подтверждает Пим.

— Или это такие друзья, что сохраняют его, оберегая уже от тебя?

— Я написал им, — говорит Пим, пуская струйку дыма. — Мы его непременно получим. Такие дела сразу не делаются. К концу войны все разъехались по разным местам.

— Ты так на все вопросы отвечаешь, — замечает Анна, но Пим делает вид, что не слышит, и смотрит на часы.

— Скоро придет господин Нусбаум. Он сказал мне, что приведет с собой особого гостя.

Анна переспрашивает:

— Особого?

— Понятия не имею, кого именно, — заверяет ее Пим.

Она полна любопытства, но старается это скрыть. Особый гость? А вдруг это ее кумир, Сисси ван Марксфелдт, которую господин Нусбаум пригласил на ее вечеринку? Вот это был бы настоящий подарок ко дню рождения.

Раздается стук в дверь. Анна слышит, как Дасса обменивается приветствиями с господином Нусбаумом в передней, и спешит туда. Но Нусбаум пришел один, в руках у него подарок, скромно завернутый в газету.

— Боюсь, мой подарок не такой уж шикарный, — признается он. — Всего только немного джема и кусок французского армейского мыла.

— Очень приятно. Благодарю вас, господин Нусбаум, — говорит она и, пытаясь скрыть разочарование, нюхает мыло. — Вы один?

Нусбаум продолжает улыбаться, но ей кажется, что он становится все меньше и меньше, словно его стирают ластиком, пока от него не остаются только улыбка и блеск глаз.

— Да, увы, я один.

— Знаете, когда я услышала от Пима, что вы приведете с собой, как он сказал, «особого гостя», я подумала… Вы ведь говорили, что знакомы с Сисси ван Марксфелдт, и я подумала, что может быть…

— Она не смогла, Анна, — прерывает ее господин Нусбаум. — В самую последнюю минуту. Извините! Я очень хотел, чтобы у вас появилась возможность с ней познакомиться, но теперь она живет в Бюссюме и состояние здоровья не позволяет ей приехать.