Аннелиз

18. Хлеб

Бывают ночи, когда ей не спится. Вот почему за ужином она крадет со стола хлеб. И прячет булку в карман фартука. В спальне она прикрывает и запирает за собой дверь. Потом опускается на постель, вынимает булку и на нее смотрит. Трогает пальцем вздувшуюся от дрожжей корочку, очень тоненькую, выбеленную мукой. Ей не удавалось отложить от хлеба хотя бы кусочек. Как только он попадал ей в руки, она тут же съедала его до последней крошки. А сейчас прячет его под матрац.

Пусть лежит там, а она поспит.

Стоя на коленках в книжной лавке Нусбаума, она с час или больше распаковывает коробки с книгами. Сам господин Нусбаум только что вернулся с деловой встречи и пристраивает свое заплатанное пальто и старую фетровую шляпу на вешалку.

— Итак, — с явным любопытством говорит он, направляясь к прилавку разбирать свертки с приобретениями, — далеко ли мы продвинулись?

— Я только что разобрала биографии, — сообщает она ему. — Думаю, вы будете довольны.

Он едва сдерживает улыбку.

— Конечно. Но я спрашиваю о другом. Я спрашиваю, дорогая Франк, как у нас с творчеством?

— Ах, вы об этом! — Она скромно потупилась. — Все в порядке.

Она вынимает книгу из раскрытой картонки. Анна пишет с того самого дня, как ее ручка стала узнавать привычные ей слова. Хотя прежде смысл дневника был в том, что он сохранял память о событиях дня на бумаге и выливался в отчет о жизни, теперь ее записи разбиваются на островки. А они безвольно дрейфуют по странницам, как ныне она сама — по чужому ей Амстердаму, в котором у нее нет ни сестры, ни матери, и с ней лишь отец, раздражающий ее своим бессмысленным крестовым походом, который, как он надеется, отвоюет ему жизнь в настоящем.

— И только-то? — с сомнением говорит Нусбаум. — Значит, все в порядке? Ничего удивительно прекрасного или ужасающе банального?

Анна сжимает книгу руками.

— Не знаю, что вы хотите от меня услышать.

— То, что у вас в мыслях. Что вы задумали. Вы уже начали роман?

— Роман?

— Вы ведь говорили мне, что работаете над романом? Или, во всяком случае, над книгой?

— Нет, — Анна отрицательно кивает головой. — Это не роман. Так себе.

— Ну, не верю. Вы ведь пишете о чем-то.

Анна незаметно вздыхает.

— Вы когда-нибудь сочиняли книгу, господин Нусбаум?

Она пытается сменить тему.

— Я? Да что вы! У меня нет на это таланта. В молодости, конечно, я считал, что предназначен судьбой для создания magnus opus[13]. И только вопрос времени, когда мое имя будет выгравировано рядом с великими — Толстым и Прустом. — Господин Нусбаум иронически фыркает. — Увы, нет! Как оказалось, никто не считает меня Толстым. — Он скромно пожимает плечами. — Во всяком случае, могу признаться, что со временем из меня получился сносный редактор. Я даже зарабатывал этим на жизнь. Так что, Анна, если вам вдруг вздумается показать мне что-нибудь, я с удовольствием на вашу работу взгляну.

Анна явно волнуется.

— Хорошо, я об этом подумаю, — отвечает она и пытается улыбнуться; она стесняется, можно сказать, даже сконфужена, но продолжает разбирать детские книжки, которые господин Нусбаум приобрел на аукционе. — Если у меня действительно получится что-нибудь стоящее. — Она произносит это, и тут же ее лицо проясняется, и она чувствует подъем. — Что я вижу? Да это же Сисси ван Марксфелдт! — Волна радости прокатывается по ней, когда она вынимает из коробки книжку за книжкой. «Начнем заново!», «Конфетти», «Чудачества», «Бури», «Лето нежности»! — Я так любила эти книжки! — восклицает Анна. — Каждую читала раз по пять!

— Так заберите их домой! — предлагает господин Нусбаум.

— Ну что вы! Вы хорошо на них заработаете. Они в отличной сохранности.

— Тем более вы должны их забрать. А заработать… — господин Нусбаум машет рукой. — Это не важно!

— Вы уверены? — Анна сжимает книжку в руках.

— Абсолютно, — говорит господин Нусбаум и попыхивает сигарой. — Будем считать их вашим заработком за сегодняшний день.

— Спасибо. Но они стоят намного дороже.

— Да что вы! Значит, вы считаете, я вам недоплачиваю? — шутит он.

Анна улыбается и не может отвести глаз от книги, которую держит. Потом открывает ее и выхватывает взглядом несколько строк. Как же она радовалась, впервые заполучив это сокровище! Поначалу ей, как и всем подружкам, очень хотелось быть второй Йооп тер Хёйл, бойкой и бесстрашной озорницей, всегда готовой к приключениям. И, только взявшись за дневник, Анна поняла, что на самом деле хотела стать не Йооп — героиней книги, а ее автором, еврейской Сисси ван Марксфелдт.

— Но Марксфелдт — это псевдоним, я не помню ее настоящего имени.

— Беек-де Хаан.

Анна поднимает голову и смотрит на хозяина лавки.

— Разве ты не знаешь, что она была замужем за евреем? Лео Беком?

— Нет, — говорит Анна, держа книжку на коленях. Она вдруг чувствует укол страха. Замужем за евреем? Анна знает, что произошло с евреями в Нидерландах. Неужели же ее девчоночье восхищение подвигами Юп тоже будет омрачено?

— Вообще-то я дружил с ними обоими, — говорит Нусбаум. — В довоенные годы немецкие издательства успешно работали в Нидерландах, и я часто приезжал в Амстердам. Но потом это кончилось. — У него заблестели глаза. — Увы, Лео расстреляли гестаповцы. Он участвовал в сопротивлении. Его, как и многих других, отвезли в дюны и там казнили. — Господин Нусбаум смотрит Анне в лицо. — Извините, Анна! Я вас расстроил.

— Нет-нет, ничего, — говорит Анна, складывает книги и кивает хозяину. — Извините, господин Нусбаум, но мне пора. Я пообещала помочь сегодня госпоже Цукерт в конторе.

— Да, конечно, — соглашается господин Нусбаум. — Не забудьте свою зарплату! — говорит он, с улыбкой кивая на книги. — Я не шучу.

— Спасибо, — благодарит Анна, и ее вдруг охватывает желание поскорее уйти. Она не знает почему, но щедрость господина Нусбаума странным образом задевает ее, и, когда опять звонит телефон, она пользуется моментом. Господин Нусбаум берет трубку и через мгновение мрачнеет.

— Да, я говорю вам, да. Я получил ваше так называемое извещение по этому так называемому вопросу. И могу сказать только, что оскорблен им и возмущен.

Анна берет книги в охапку, но еще не успевает выйти, когда господин Нусбаум говорит, прикрыв ладонью микрофон трубки:

— Анна, ты знаешь, мы с Сисси до сих пор общаемся. Я хотел бы организовать вам встречу.

— Встречу? — Она ошеломлена. — На самом деле?

— Встречу двух литературных светил, — усмехается господин Нусбаум, но тут же возвращается к телефонному обмену колкостями. Анна укладывает свою «зарплату» в корзину велосипеда и ведет его к выходу, махнув рукой хозяину лавки, на что он, стоя спиной к ней, не реагирует, а продолжает свою словесную битву. На улице она переводит дух. Смотрит на обтекающий ее поток велосипедистов, затем слегка вздрагивает, проводя пальцем по обложке лежащей сверху книги.

Все эти книжки, — говорит Марго. Ее голова обрита, она в своих лагерных обносках. — Ты так любила их, правда?

Анна лишь качает головой.

— Ты думаешь, это возможно? Что я на самом деле могу встретиться с Сисси ван Марксфелдт? Это было бы потрясающе.

Она поднимает взгляд, но Марго уже нет. Анна усаживается на потертое седло и, крутя педалями, вливается в поток велосипедистов.

Солнце сияет, открывая небо над городом — безоблачное пространство голубизны. Свет полирует поверхность каналов до изначальной зеркальности и озаряет тускло окрашенные плавучие дома, бьющие бортами о причалы. Анна катит по Кольцу каналов, сильнее нажимая на педали на мостах, легко пролетает прямые участки, огибает углы, вспугивает чаек. Ее ноги нарастили мышцы, икры набрали форму и уже непохожи не спички. Она наслаждается бризом, ласкающим волосы и овевающим одежду, ей в радость ловкие повороты и тряска на булыжной мостовой. Но больше всего она жаждет ощущения полной чистоты в голове, которое дарит ей езда на велосипеде. Никаких воспоминаний, страхов — только адреналин, заливающий мозг.

Запыхавшись и слегка вспотев, она подъезжает к воротам склада. Они наполовину открыты, дразнящие пряные запахи просачиваются на улицу, а она тем временем слезает с седла и оправляет юбку. А потом замирает, как мышь, высмотревшая кота, — или наоборот? Да, это он. Юноша с соломенными волосами на противоположной стороне улицы, у самого канала. Он стоит в выжидательной позе, спина прямая, плечи слегка поданы вперед, руки в карманах заплатанных брюк — со стороны он кажется безруким. Сердце бьется сильнее, и она едва сдерживает порыв выкрикнуть его имя или, прислонив велосипед к стене дома, броситься к нему. Она уже сделала первый шаг, но тут между ними с грохотом проносится грузовик, а когда он исчезает, юноши больше нет. Куранты на Вестерторен отбивают очередные полчаса.

Поднимаясь по крутой лестнице в контору, она оборачивается — ей кажется, что юноша идет вслед за ней, но там ни души, и она чувствует, что ее приподнятое настроение куда-то уходит. Когда Анна добирается до верха и открывает дверь, она уже вся во власти тревожной неудовлетворенности. И тут она снова останавливается — по той лишь причине, что в конторе никого нет. Похоже, что помещение обыскивали. Средний ящик картотечного шкафа пуст, на столах беспорядок, ящики стола Мип выдвинуты наполовину. На нее накатывает паника, но в этот момент она слышит стук каблуков: входит госпожа Цукерт. Она смотрит Анне в лицо и, словно прочитав ее мысли, говорит:

— Не беспокойтесь! Вы можете неправильно это понять. Всё в порядке.

— Но, — Анна по-прежнему озирается, — что все-таки здесь случилось?

Госпожа Цукерт переводит дыхание и окидывает взглядом комнату.

— Если честно, я и сама не знаю. Нас посетили господа из какого-то бюро. Ваш отец призвал нас к сотрудничеству.

— Где он?

— С ними в своем кабинете.

— Он арестован?

Госпожа Цукерт хмурится.

— Арестован? Нет! Откуда вы это взяли, Анна? Они явились сюда за документами. Только и всего. Ваш отец их сопровождал. Вместе с господином Кюглером. Добавлю: по своей воле. Ничего страшного, уверяю вас, — говорит госпожа Цукерт, хотя голос ее выдает некоторую неуверенность. — Скорее всего, какие-то формальности. А вы садитесь! Я угощу вас чаем. У вас испуганный вид.

Она и в самом деле напугана. Мысль о том, что по зданию рыскают какие-то люди из какого-то бюро, выводит ее из душевного равновесия. Сидя за столом и тупо уставясь на жиденький чай, приготовленный госпожой Цукерт, она внезапно ощущает свою уязвимость.

— Вы знаете, что они ищут? — спрашивает Анна, все еще не отводя глаз от чашки.

— Я? — говорит женщина, пододвигая кресло к столу. — Нет, не знаю.

— То есть отец не сообщил вам, что за делишки у них там за закрытыми дверьми? Я считаю, что ему бы следовало это сделать.

— Не знаю, что вы имеете в виду, Анна. Но ваш отец действительно не сказал мне ни слова об этих как вы выразились делишках. Да и зачем ему это? Я всего лишь секретарь.

— Ага, — тихо отвечает Анна и дует на чай, поднимая мелкую рябь на дымящейся поверхности. — Вы ведь прекрасно знаете, что значите для него много больше. Мы все это знаем.

Госпожа Цукерт вздрагивает, чуть изогнув брови дугой. Потом встает и направляется к своей сумочке, обычно хранящейся в ящике стола, а теперь стоящей рядом с Фрау Пишущей Машинкой. Анна наблюдает сзади, как она прикуривает сигарету. В высшей степени экстраординарный поступок для конторской служащей.

— Хотите закурить? — спрашивает она, по-прежнему отвернувшись.

Анна отвечает не сразу.

— Да, — говорит она наконец, и госпожа Цукерт кивает. Она повторяет ритуал и подает ей прикуренную сигарету вместе с красной эмалевой пепельницей господина Клеймана. Анна принимает сигарету и глубоко затягивается. Смотрит, как госпожа Цукерт возвращается в свое кресло и оправляет юбку. Она представляет, какая мыслительная работа происходит в голове этой женщины, прежде чем она выпускает струйку дыма и останавливает на ней взгляд.

— Да, вы правы. Я была не до конца искренней, сказав, что я всего лишь секретарь для вашего отца. Вы должны меня простить, — продолжает она. — Я ведь не знаю, что говорил и чего не говорил вам отец.

— Он вообще со мной мало разговаривает, — отвечает Анна. — Считает меня ребенком. Относится ко мне как к ребенку. Это меня бесит.

Удивительно, но госпожа Цукерт кивает, соглашаясь.

— Да, могу понять, каково это. Конечно же вы уже не ребенок. Конечно же, — повторяет она, — вы уже молодая женщина. А это очень трудный возраст для родителей, особенно для отца. Он ощущает утрату. Потому и упорствует. Отказывается принимать факты, а то и становится деспотичным. Истина же в том, что он теряется в общении с вами. Да еще вы относитесь к нему так непримиримо… Он просто не знает, как следует поступать.

Взгляд Анны загорается.

— Да, я была его ребенком. И он должен был меня защитить. Он должен был защитить нас всех!

— А он не смог защитить даже себя, — замечает госпожа Цукерт. — Если бы он погиб в Аушвице, вы бы все равно считали его так уж виноватым?

— Он же не погиб.

— Нет, не погиб. И я благодарю за это Господа.

Анна не отвечает. Госпожа Цукерт снимает пепел с сигареты о край пепельницы Клеймана. Судя по всему, она делает про себя какой-то внутренний выбор. И продолжает:

— В Биркенау я служила в команде «Канады». Вы ведь знаете о «Канаде»?

Анна кивает. «Канадой» назывался склад вещей, отобранных у заключенных. Он назывался так потому, что «Канаду» считали исключительно богатой страной.

— Меня зачислили в группу Белых косынок. Большинство женщин в ней были из Венгрии, а поскольку мой отец родился в Будапеште, я немного знала их язык. Еврейки «Канады» пользовались некоторыми преимуществами. Нам всем оставили волосы. Физически работа не была изнурительной. Эсэсовцы по большей части закрывали глаза на то, что мы съедали найденные продукты, так что с едой было сносно. Но все же работа была по-своему жуткая. От нас открывался вид на крематорий, и мы видели, как людей заводили в газовые камеры. Это доводило нас до грани безумия. Мы слышали, что происходило внутри. Вопли и крики. И затем — тишина.

Тишин. На щеку выкатилась слеза, но Анна не стала ее вытирать.

— Так что я понимаю вашу ярость, — говорит госпожа Цукерт. — Понимаю ваше горе.

— А почему, по-вашему, вы уцелели? — прямо спрашивает Анна.

Женщина подняла брови.

— Почему?

— Пим на этот вопрос отвечает, что причиной тому была надежда. Но как ему верить? А когда я задаю тот же вопрос себе, у меня нет ответа. И вот теперь я спрашиваю вас. Вам повезло попасть в команду «Канады»? Или Бог вас спас?

— Бог? Я не такая самонадеянная. Вообще-то я отношу это только на счет моего навыка машинистки. Эсэсовцы, как выяснилось, были ленивы. Терпеть не могли печатать документацию. Поэтому я делала это за них. В последние месяцы меня перевели из Биркенау в Бобрек, в лагерь заводов Сименса, я там работала стенографисткой. Питание там было скуднее, зато евреев в Бобреке не сжигали, и я не сошла с ума.

— Ах, вот как. Так вы — отличная машинистка, — говорит Анна. — Это ответ на мой вопрос?

Госпожа Цукерт пристально на нее смотрит:

— Другого предложить не могу. — И добавляет: — Знаете, Анна, мы все страдали. Вы, я, ваш отец. Что касается меня, то утрата всего помогла мне представить, как можно начать жизнь заново. Когда теряешь все, не остается ничего, что можно еще потерять. Можно только приобрести.

Дымок сигареты Анны завивается вверх.

Госпожа Цукерт набирает в легкие воздух, потом медленно выдыхает, словно собираясь с силами.

— Ваш отец настаивал, чтобы я молчала об этом до поры до времени, когда он решит, что наступил подходящий момент. И он конечно же рассердится, когда узнает, что я не сумела держать язык за зубами. Но честно говоря, кто же знает, когда этот подходящий момент наступит? Да и не понимала я никогда, к чему эти тайны. По-моему, если что-нибудь должно быть сказано, это надо сказать. Так что я считаю, вы должны знать. Все должны знать.

Анна по-прежнему на нее смотрит, чувствуя, как к горлу у нее подступает ком.

— Анна, — говорит женщина, словно обращается к куску стали. — Ваш отец сделал мне предложение. И я его приняла.

Анна щурится. Ей кажется, что стены комнаты покосились. На лестнице шум, тяжелые торопливые шаги. Наконец дверь распахивается, и появляется Пим. Он напряжен. Потрясен. Загнан. Он видит дочь и госпожу Цукерт, сидящих за столом вместе, и делает шаг назад.

— Отто, — обращается к нему госпожа Цукерт, — мы просто беседовали.

— Да? — говорит он уныло. — Беседовали?

Он конечно же обо всем уже догадался. Стоило госпоже Цукерт обратиться к нему по имени, как он тут же все понял. Пим поворачивается к дочери, но она встречает его непроницаемым взглядом.

— Как продвигаются дела с бюро? — интересуется госпожа Цукерт.

Пим тяжело дышит. В ответ на ее вопрос качает головой.

— Все по-прежнему сложно. Остается слишком много препятствий, и вопросы не кончаются. Я-то убежден, что дело закончится благополучно, но его рассмотрение займет больше времени, чем предполагали. Извините, — быстро говорит он, — я забежал, только чтобы забрать очки.

— Очки, Пим? — спрашивает Анна. — С каких пор ты их носишь?

— Анна, — говорит невеста ее родителя, — ну стоит ли допрашивать отца? Наверное, ему нужно что-то рассмотреть повнимательнее.

Пим, часто мигая, смотрит на обеих.

— Извините, — говорит он и исчезает в глубине коридора, направляясь к своему кабинету. Через миг он выходит из него и спешит, минуя их дверь, вниз по лестнице. Для человека пятидесяти с лишним лет, который к тому же провел десять месяцев в Аушвице, он двигается довольно быстро — когда считает это оправданным.

Госпожа Цукерт давит свою сигарету в красной пепельнице.

— Анна, пришли заказы от нескольких клиентов, — говорит она. — С ними нужно связаться по поводу возможных задержек из-за этого дела. Вы поможете мне их обзвонить? Скажем, что возникли временные трудности с поступлениями от оптовиков. Они, скорее всего, не поверят — новости сейчас разлетаются быстро, особенно когда они касаются деятельности бюро. В крайнем случае они посчитают, что мы приостановили выплаты по счетам, но в конце-то концов кто сейчас платит вовремя? Так или иначе, я теперь знаю, что голландцы слишком вежливы, чтобы задавать неуместные вопросы. Так что оставьте отца в покое и сосредоточьтесь на работе. В конечном счете так будет лучше для вас. И кроме того, вы всегда сможете выместить на нем свою злость позже.

— Вы-то не ощущаете вины? — требовательно спрашивает Анна.

— Вины? — госпожа Цукерт снова кривит брови.

— Вины в том, что толкаете моего отца на измену памяти о его жене?

— Ах, вы об этом? Значит, это я понуждаю его к измене? Отлично! Ответ, уверяю вас, отрицательный. Я не ощущаю вины за чувство, которое испытываю к вашему отцу. Никакой вины, точка. Мертвые ушли, они потеряны навсегда. Нет страшнее яда, чем чувство вины. Уж это, Анна, вам бы следовало знать.

Неожиданно Анна вскакивает с кресла и бросается прочь от стола. Прочь от госпожи Цукерт, прочь из конторы, вниз по лестнице, поскорее на склад, где она садится на велосипед и оказывается на улице. Приземистый автомобильчик клянет ее своим сигналом, но она не обращает на него внимания и жмет на педали, устремляясь все дальше по улице, по тенистому Лейдсеграхту. Сердце колотится. Мышцы сводит. Она подчиняется самому мощному из инстинктов — стремлению бежать, спасаться. Отчего она теряет равновесие, сказать трудно. Возможно, из-за выбоины на дороге, или из-за стершегося протектора на шинах, или от удара о бордюр? Или это просто приступ паники? Визг шин скользящего юзом грузовика бьет в уши — и уже ничто не может воспрепятствовать падению. Удар о мостовую, воздух покидает легкие. Она видит над собой вихляющее колесо, в голове звучит вялый голос. За колесом Анна различает водителя грузовика — он спрашивает, не поранилась ли она, поднимает ее велосипед. Ногу пронзает боль, и тут появляется Марго в школьной форме. Она пытается помочь ей встать на ноги и сообщает:

Колено. У тебя колено расцарапано.

— Я вижу, — говорит Анна. Но тут вдруг что-то меняется. Голова у нее кружится, но она видит, что встать ей помогает не Марго, а тот мальчик с соломенными волосами.

— Ты можешь идти? — спрашивает он.

— Не знаю. Кажется, да. А велосипед поломан?

Водитель грузовика, толстощекий голландец средних лет в поношенной кепке, держит велосипед мозолистыми руками.

— Похоже, лопнула шина. И вроде бы крыло немного погнулось. Но это легко починить. Если вы немного отошли, я положу велосипед в кузов и отвезу вас домой, — вызвался помочь водитель. — Где вы живете?

— На Йекерстраат, — отвечает Анна. — Но рядом сразу за углом на Принсенграхт контора отца.

— Отлично. Держитесь! — Водитель освобождает место в кузове для велосипеда, а Анна невольно отмечает силу рук белокурого юноши и запах его солоноватого пота.

— Я видела тебя у канала, — говорит Анна.

— Да ну? А я увидел, как ты упала с велика.

— Я могу идти, — объявляет Анна, хотя она не уверена, что ей этого так уж хочется. Пока еще нет. Нога все же болит, она это знает точно. И она, пожалуй, не готова отказаться от ощущения невесомости тела, находящегося в объятиях у паренька.

— А от тебя хорошо пахнет, — говорит юноша, и Анна бросает на него удивленный взгляд. И читает в его глазах честную констатацию факта.

Вернувшийся водитель распахивает скрипящую дверцу кабины, а потом вместе с юношей усаживает Анну на пассажирское сиденье. Юноша захлопывает за ней дверцу и отступает на тротуар, по-прежнему держа руки в карманах.

Окно съезжает вниз. Анна устраивает на него согнутую в локте руку и высовывается из окна.

— А я знаю, как тебя зовут: Рааф!

— А тебя Анна! — отвечает юноша.

— Почему ты исчез?

— Я не исчез. Вот он я. Стою.

— Нет, тогда возле склада. Ты перестал выпендриваться. Это из-за меня?

Мальчишка чуть ли не скалится.

— Вот как? Когда я хочу, чтоб меня укусили, я обычно отнимаю кость у собаки.

— Тогда извини!

Водитель плюхается на сиденье рядом, захлопывает дверцу и заводит мотор.

— Ты вернешься на работу? — спрашивает она мальчишку.

Он отрицательно кивает головой.

— Не, я нашел другую в пивоварне на Линденграхт.

— Неужели не скучаешь по запаху специй?

— Я как-то о них не думаю.

— А все равно там слоняешься, — говорит она, сама удивляясь своей тяге к подначке. — Похоже, ты там что-то потерял! — В это время водитель включает передачу и трогается с места. — Интересно, что же ты там искал? — кричит она, перекрывая шум мотора.

Справиться с костоломными ступеньками лестницы ей помогает Деккер, один из грузчиков склада, невысокий коренастый мужчина, которого наградили кличкой Ронялка за удивительный талант ронять все, что бы он ни нес.

— Не беспокойся, малышка, тебя-то я не уроню, — обещает он Анне. Еще его зовут Бараньей Башкой, Печальной Тетерей и Простаком Симоном, в котелке у которого помещается только одна мысль. Улыбаясь, Деккер демонстрирует множество прогалов между зубов, изо рта у него несет дешевым табаком, но Анна знает, что он старается ей угодить, и поэтому пытается изобразить на лице ответную доброжелательность. На лестничной площадке он предупредительно стучится в дверь конторы, после чего распахивает ее с криком:

— Эй!

Мип уже вернулась и резко вскакивает из-за стола:

— О Господи, что с тобой стряслось?

— Ровным счетом ничего. Пустяки. Со мной все в порядке, — Анна пытается погасить ее испуг.

— Малышка грохнулась с велосипеда, вот и всё, — прилежно докладывает Деккер.

В мгновение ока Мип оказывается возле них и пытается помочь Деккеру.

— Сюда, пожалуйста, господин Деккер, давайте устроим ее в кресле.

— Да что ты, это только царапина! Ой! — кричит Анна, когда, усаживаясь, сгибает колено. Как раз в это время в контору возвращается госпожа Цукерт.

— Что происходит? — ровным голосом спрашивает она, держа в руках массивный скоросшиватель.

Мип притворяется, что поглощена осмотром травмы и ничего не слышит. Отдувается за всех бедняга Деккер, держащий обеими руками кепку.

— Малышка грохнулась, — говорит он на этот раз с ноткой тревоги, — с велосипеда, — добавляет он, чтобы не упустить ни одной важной детали.

Только теперь Мип поднимает голову.

— Госпожа Цукерт, у нас на кухне есть аптечка. В самом верхнем ящичке под раковиной. Вы не поможете? Нам понадобится бинт и йод.

Госпожа Цукерт слышит ее, но не двигается с места.

— А что с велосипедом? — спрашивает она Деккера.

— Что, госпожа Цукерт?..

— Он сильно поломан?

— А, нет. Думаю, нет. Наверное, погнулось крыло, но я наверняка смогу отбить его молотком и привести в порядок. Вообще-то мелочь.

— Хорошо, — одобрительно замечает госпожа Цукерт. — Без велосипеда не обойтись. — И только теперь обращает внимание на Мип, на лице у которой, как и у Анны, нарисовано изумление. — Бинт и йод. В верхнем ящике под раковиной, — повторяет госпожа Цукерт и покидает комнату.

— Невероятно, — шепчет Анна. — Только бы велосипед был цел, а о ране можно и потом подумать.

— Не знаю, можно ли называть это раной. — Мип пытается подвинуть кресло таким образом, чтобы уложить на него ногу Анны. — Больше похоже на царапину. Но ногу нужно держать вытянутой. — Она поворачивается к Ронялке, чтобы освободить его. — Спасибо вам, господин Деккер, вы нам очень помогли.

— Да, благодарю вас, господин Деккер, — присоединяется к ней Анна, после чего Ронялка, осклабившись беззубой улыбкой, кивает Анне и нахлобучивает кепку на лысую голову.

— Не стоит благодарности, — говорит он Анне. — Только ездите осторожнее. — И он уходит, громко топоча по ступенькам.

— Так что все-таки случилось? — интересуется Мип.

— Не вполне уверена, но у меня лопнула шина, и я шлепнулась на повороте. Или все произошло в обратном порядке.

— Я не об этом, — говорит Мип чуть тише, чем прежде. — Я имею в виду, что случилось здесь. С госпожой Цукерт.

Анна почувствовала, как напряглись у нее челюстные мышцы.

— А почему вы спрашиваете?

— Она говорит, что ты распсиховалась и убежала, стоило ей заговорить о работе.

— Это неправда.

— Ну так что же случилось?

Слова застревают у Анны в горле, и, прежде чем Анна смогла заговорить, в комнату возвращается госпожа Цукерт с аптечкой и стаканом какой-то жидкости.

— Аптечка доставлена, — докладывает она Мип и протягивает стакан Анне. — Вот! Выпей!

Анна смотрит на стакан и затем на госпожу Цукерт. Берет стакан, но не пьет. От него исходит сильный запах.

— Что это?

— Бренди, — отвечает госпожа Цукерт.

— Бренди? — удивляется Мип и недовольно хмурится.

— Выпей! — снова командует госпожа Цукерт. — Оно успокаивает.

— Откуда здесь взялось бренди? — спрашивает Мип.

— Я думала, вы знаете, — отвечает госпожа Цукерт. — Господин Франк держит в кабинете бутылочку «Кутсиртье». Для клиентов.

— Но он же всегда… — Мип набирает в легкие воздуха. — Он же всегда запирает кабинет.

— Да, запирает, — соглашается госпожа Цукерт. — Но он дал мне ключи. А ты пей? — говорит она Анне, а потом обращается к Мип: — Отведите ее к себе и наложите на коленку холодный компресс, чтобы она не распухла. — И добавляет, пожав плечами: — Я просто предлагаю.

Мип кивает. Видно, что она вот-вот взорвется.

— Слушаюсь, — в ее голосе звучит насмешка. — Неплохая идея. Анна, выпей бренди! А я пока вызову такси.

Болит, да еще как. Болит коленка. Ноющей, постоянной болью в суставе. Йод под повязкой кусается, а бренди жжет, разливаясь теплом в желудке. Она сидит рядом с Мип на заднем сиденье велосипедного такси. Оно трясется по улице, сопроводаемое криком чаек. Таксист — здоровенный детина с торчащими из-под кепки тронутыми сединой волосами и болтающейся на куртке металлической бляхой. Воздух пахнет автомобильными выхлопами, а утреннее солнце ближе к полудню заволокло облаками.

— Стоит ли беспокоиться? — спрашивает Анна.

— Из-за коленки? — спрашивает Мип.

— Нет, я о людях из бюро, которые роются в бумагах.

Мип устало вздыхает.

— Не знаю точно.

— Но ее ты не любишь? — спрашивает Анна.

— Кого?

— Ты знаешь кого. Госпожу Цукерт.

Мип оборачивается к Анне и чуть ли не улыбается.

— Нет, не люблю.

— И я тоже, — говорит Анна. — И чего такого особенного Пим в ней находит? — сетует она, не обращаясь ни к кому. — Мне, наверно, не стоит тебе говорить, но он сделал ей предложение.

Мип явно напрягается. И говорит:

— Да.

— Так ты тоже знаешь?

— Да.

— Значит, Пим сообщил об этом всем, кроме меня.

— Нет, он ничего об этом не говорил.

— Ах вот как. Значит, тебе она сказала. И наверное, с большим удовольствием. Фу какая гадость!

Мип поднимает выщипанные брови. Ее глаза — два голубых океана.

— Твой отец — очень хороший человек, Анна. Один из лучших, кого я знаю. Он, конечно, не идеален, с чем он и сам первым бы согласился. Но он очень многим пожертвовал ради других. Большим, чем ты знаешь. И нам не следует отказывать ему в крупице счастья. Так что если госпожа Цукерт ему в радость, не нам с тобой его упрекать. Советую тебе обуздать свой гнев. Твой отец заслуживает уважения.

— Как и память о моей маме, — уточняет Анна.

— Ты сама отказываешь ей в уважении, оскорбляя ее мужа. Неужели ты и вправду думаешь, что она бы хотела, чтобы он ради нее оставался несчастным и одиноким?

Анна, однако, не расположена отвечать на этот вопрос. Таксист нетерпеливо кричит что-то подвернувшемуся не к месту велосипедисту, и ему вторит автомобильный клаксон. Быстрая дробь дождя забарабанила по тенту. Анна отворачивается, пряча от Мип лицо и притворяясь, что слезы у нее на глазах выступили от боли в коленке. С чего бы ему быть несчастным и одиноким? Ведь у него есть живая и невредимая дочь.

Отец возвращается домой поздно. Мип и Ян давно уже легли спать, Анна одна сидит на диване, устроив ногу на цветной в стиле «батик» подушке Мип и положив на колени раскрытую тетрадь. Когда ключ поворачивается в замке и входная дверь открывается, она даже в тусклом освещении видит, что отец едва не валится с ног от усталости.

— Анна, — говорит он с неподдельным испугом. Его голос так же тревожен, как взгляд. — Ты получила травму?

— Травму, — повторяет она, будто это слово имеет различные значения. — Да, травму, — отвечает она, захлопывает тетрадь и встает с плохо скрываемой гримасой боли. — Велосипед налетел на бордюр. Но это не важно. — Сунув тетрадь под мышку, она с деланной сухостью продолжает: — А важно то, что госпожа Цукерт сообщила мне о ваших планах. Так что позволь мне первой, — говорит она, добавляя иронию к абсурдности книксена на негнущейся коленке, — пожелать тебе счастья в твоей новой жизни.

— Анна! — взывает к ней отец. — Анна, давай немного поговорим.

Но Анна, чуть подпрыгивая, удаляется в свою комнату и захлопывает за собой дверь. Там она садится на край кровати, сжимая тетрадь и прислушиваясь: расстроенный отец стучит и зовет ее. Но она застыла без движения.

Так ты собираешься исключить его из своей жизни? — спрашивает Марго. На ней грязный свитер с лагерной звездой, составленной из желтых треугольников. Ее лицо съежилось, кожа обтягивает скулы, очки давно потеряны, а глаза выпучены, как у изголодавшегося животного.

— Это он исключает меня, исключает из своей жизни нас обеих.

— Пожалуйста, Анна! — повторяет отец. — Пожалуйста, открой дверь!

— Извини, Пим! — кричит ему Анна. — Я разделась!

Она слышит, что он очень раздражен. Огорчен ее сопротивлением и своей неспособностью его преодолеть.

— Я понимаю, — вздыхает он наконец. — Что ж, ладно. Тогда завтра. Мы поговорим с тобой завтра. Спокойной ночи, милая!

— Спокойной ночи! — отзывается Анна. А потом говорит Марго: — Она его захватила.

Захватила?

— Неужели ты думаешь, что такая женщина, как Хадасса Цукерт, позволит его памяти о тебе или маме помешать ее планам?

Ты думаешь, у нее есть планы?

— Ты что, глупа не меньше, чем мертва? — срывается Анна. — Она считает его своей собственностью. И хочет избавиться от любых следов его прошлой жизни.

Нет, нет! — Марго хмурится и слегка закатывает глаза. — Откуда тебе это знать?

— Можешь не сомневаться. С каждым днем Пиму все труднее вспоминать мамино лицо. Уже сейчас она для него просто образ со старой выцветшей фотографии.

Откуда тебе это знать?

— Да мне и самой с каждым днем все труднее вспоминать ее лицо. По-настоящему, в деталях. Как будто провожу ладонью по маминой щеке — а она живая.

Но на вопросы о границе между жизнью и смертью у Марго нет ответа, и, когда Анна поворачивается к ней, пространство на кровати, где сидела сестра, оказывается пустым. Ни одной морщинки на покрывале.

Позже этой же ночью Анна крадется на кухню и открывает хлебницу. Ей нужна только корочка. Хоть что-то, чтобы сунуть под матрац. Воздвигнуть баррикаду от ангела смерти. На мгновение она представляет себе маму, истаившую в лагерном лазарете, прячущую крохотный кусок заплесневелого хлеба под зловонный тюфяк. Мама помнит о своих девочках.