Аннелиз

4. Задний дом

Никто бы не подумал, что за этой простой, выкрашенной серой краской дверью скрывается столько комнат. Перед дверью ступенька, и ты там. Сразу против этого входа крутая лесенка. Налево маленький коридорчик и комната, которая должна служить гостиной и спальней семье Франк…

Она сидит на лестнице одна. Благодарная, что можно писать. Дневник лежит на сдвинутых коленях. Она в задумчивости поднимает взгляд от страницы. И смотрит на дверь, отделяющую ее от остального мира.

Теперь, спустя полтора года с того дня, как семейство Франк тихо покинуло свой дом, их в Убежище стало восемь. К Анне и другим присоединились Герман ван Пеле по прозвищу Путти, который отвечал за поставки специй, его жена Керли и их сын Петер, а также зубной врач Мип, высокомерный господин Пфеффер, из-за которого их стало слишком много (во всех смыслах). На самом деле почти все так или иначе ужасно раздражают ее. Улучив минутку, она признается дневнику:

Время измеряется пятнадцатиминутными промежутками, отмечаемыми звоном колокольни Вестеркерк. Пятнадцать минут, еще пятнадцать минут, и еще, часы сливаются в дни и недели скучной рутины: лущить горох, чистить гнилую картошку, переносить полумрак и затхлость закрытого помещения, душные комнаты, старые трубы и — что порою хуже всего — общество друг друга. Она просит прощения у Китти за «неинтересную болтовню», которую поверяет своему дневнику, водя пером по страницам:

Война тем временем гремит совсем рядом. Бомбардировщики союзников с воем проносятся над их головами каждую ночь под барабанный аккомпанемент зенитных орудий бошей. На прошлой неделе британцы сбросили триста тонн бомб на Эймейден. Триста тонн’ Больше часа над ними раздавалось гудение британских самолетов, несущихся к цели. Но в то воскресенье грохот войны отчего-то не слышен. День выдается тихим, и Анна с Марго ускользают из Заднего Дома в отцовский кабинет, чтобы заняться неоконченной бумажной работой, коей скопился целый ворох. В выходной рабочих в здании нет, подслушивать некому, так что, роясь в ворохах деловых бумаг, они болтают.

— Тоже помогает тянуть время, — поясняет Пим. — Думаю, это меньшее, что мы можем сделать для наших помощниц, правда? Пусть Мип и Беп достанется чуть меньше работы. Где бы мы были, если бы не они?

И как девочкам жаловаться после таких слов Пима? Именно женщины из отцовской конторы взяли на себя ежедневную помощь. Конечно, добрые голландские сотрудники и партнеры, господин Кюглер и господин Клейман, заправляют финансами, чтобы в кубышке водились деньги. Но все, что касается покупок, ловкого обращения с продуктовыми карточками, договоров с надежными мясниками и бакалейщиками — а ведь надо еще тащить покупки по улице и по крупощей, недолго заработать вывих, голландской лестнице, — все это взяли на себя женщины. Это они добывают юбки и свитера для Марго и Анны, когда они вырастают из собственных вещей. Именно они добывают мыло и зубной порошок, придумывают курсы заочного обучения, чтобы узники не скучали, не забывают о цветах на день рождения, подбадривают их и вселяют надежду.

Так, значит, помочь им, женщинам, ежедневно рискующим жизнью, чтобы заботиться об узниках? Разве Анна станет спорить? Нет, конечно. И хотя утром у нее снова ужасно болела голова, она помогает Марго разбирать рецепты для «Пектакона». Скукота. Лучше бы позаниматься французским или английским. Почитать биографию Екатерины Великой. Сыграть в карты или поддразнить Петера: оказалось вдруг, что он не такой уж болван, и улыбка приятная. Только бумажная скучная возня, но и то — не смотреть же на грызню взрослых. Мать и госпожа ван Пеле снова воюют из-за того, что кто-то неаккуратно обращался с чьей-то посудой и теперь там трещина.

— Как думаешь, Петер симпатичный? — спрашивает Анна. Она приняла решение задавать эти вопросы лениво-любопытным тоном, как будто ответ совершенно не интересует. Как думаешь, луна правда сделана из зеленого сыра? Как думаешь, Петер ван Пеле симпатичный?

— Симпатичный? — Марго слегка встряхивает головой. — Ну, он недурен. И сильный, это точно, — отвечает она.

— Но он ведь… особенный, не замечала?

— Думаю, стеснительный. — Марго скрепляет пачку бумаг. Щелк-щелк степлера ставит точку после ее фразы. — Но почему ты спрашиваешь мое мнение?

Взгляд искоса.

— Почему? А почему бы нет?

— Ну, не знаю. Это же тебе он нравится, так?

Анна застывает на месте.

— Ты это о чем?

— О том, что он тебе нравится.

— Я такого не говорила!

— Перестань. Это и так видно.

Анна сглатывает комок: она чуть не в панике. Неужели она себя выдала?

— Я всего-то хотела знать, всего-то спросила, видишь ли ты в нем что-нибудь особенное?

— Ну, вижу. Как и в тебе, — ухмыляется Марго.

— Ха-ха, — ехидничает Анна. — Какая у меня остроумная сестричка?

— И да, я считаю его привлекательным. Необычным, да.

Минутная тишина. Анна вертит стопкой накладных.

— Так ты не интересуешься?

— Чем не интересуюсь?

— Будто не понимаешь. — Анна берет степлер и — щелк! — соединяет листы в уголке. — Петером.

При этих словах Марго поправляет очки, держась пальцами за края оправы, обдумывая ответ.

— Ну, раз уж ты об этом заговорила, он — единственный доступный нам мальчик…

Анна, упавшим голосом:

— Издеваешься?

— П-ф-ф. Конечно, издеваюсь! Как я могу интересоваться Петером ван Пелсом! Он на год моложе меня!

— И что?

— Да то, что девушка не должна быть старше парня. Это не годится.

— Но девушка может быть моложе парня. Ты это хочешь сказать?

— О, Анна, ради Бога. Имено это я и говорю. Я тебе разрешила.

— Я не просила твоего разрешения. Разрешила что?

— Заигрывать с Петером, если хочешь.

Айна изображает интерес к бумагам в своих руках.

— Мама говорит, что воспитанной девице не подобает заигрывать с мальчиками.

Марго хмурится:

— С каких пор ты вдруг стала прислушиваться к маме? И вообще обращать внимание на кого-нибудь и на чье-либо мнение, кроме себя и собственного мнения?

Анна тоже хмурится. Она все еще притворяется, что разбирает бумаги, но на ее глаза набегают слезы.

— Ты меня обидела, — говорит она. Марго смущенно поднимает взгляд. — Знаешь, я не бесчувственная, Марго. Всем нравится думать, что так и есть, но это не так.

Марго светлеет лицом.

— Мне очень жаль, — просто говорит она Анне. — Ты права. Это может обидеть.

Анна пожимает плечами и вытирает слезы.

— Ладно. Сменим тему, если не возражаешь.

— Как хочешь. — Марго встает и роется в картотеке.

— Я много думала над тем, что буду делать, когда кончится война, — заявляет Анна. — И решила, чем займусь.

Марго, не поднимая взгляд от шкафчика с картотекой:

— Ну и?

— И решила, — повторяет Анна.

— Итак, — Марго рассматривает бумагу в своих руках и засовывает ее на место. — Поведай нам великий секрет.

— Я хочу стать знаменитой писательницей.

Взгляд искоса.

— Знаменитой писательницей? — повторяет сестра.

— Думаешь, я шучу?

— Думаю, ты в своем репертуаре. — Тишина. Марго закрывает шкафчик. — Так что именно?

— Что — что?

— Что именно ты будешь писать?

— О, то, что все обожают.

— Вон как.

— Может, стану писать романы. — Тон Анны делается задумчивее. — Или статьи. Кто знает?

— Международный успех?

— Да. Международное признание, квартиры в Лондоне, Париже и Нью-Йорке. Да-да, во всех трех городах.

— Писатели не могут жить в Нидерландах?

— Я не хочу. Мне хочется повидать мир.

— Угу. Подай вон ту папку.

— Подать тебе…

— Папку с бумагами. Анна. На которую ты положила стеллс'р.

— А-а, — говорит Анна. Убирает степлер и подает папку.

— Спасибо.

Секунда — и Анна спрашивает сестру:

— А ты?

— Я?

— Чем собираешься заниматься ты? — Анна не ждет, что сестра ответит. Обычно игры в духе «что, если» Марго не жалует. Но, к немалому удивлению Анны, Марго перестает работать. Ровно на столько, сколько ей надо, чтобы обдумать ответ.

— Пожалуй, — говорит Марго, — пожалуй, я бы хотела поехать в Палестину и стать акушеркой.

Анна вздрагивает.

— Правда?

— Я разве не говорила?

— Может, и говорила, но я решила, что ты шутишь. Ты хочешь в пустыню?

— Не вся Палестина пустыня, Анна.

— Но и не Нью-Йорк и не Лондон.

— И что? Может, мне интереснее помогать людям.

Тишина. Анна смотрит на стопку мятых накладных.

— Что-то хочешь сказать? — спрашивает Марго.

— Ничего, — отвечает Анна. — Кроме того, что ты, как обычно, жертвенная. Поедешь принимать детишек Сиона на благо евреев.

— И вовсе не всегда я жертвенная.

— В сравнении со мной — да.

— Ну, может, ты станешь писать на благо евреев.

Анна моргает, продолжая хмуро рассматривать бумаги. Писать на благо евреев. Поднять их из бездны страданий и показать их в таком свете, в каком это всегда было угодно Господу: как образцы добродетели. Не слишком ли возвышенные грезы для девочки?

— Может, и стану, — отвечает она.

За ужином она пробует рассказать о своих мечтах собравшимся узникам. Жить в далекой столице. Стать известной писательницей, обожаемой во всем мире.

— Ой, ну надо же, — криво усмехается госпожа ван Пеле. — Держу пари, что совсем скоро она выйдет замуж.

— Мама, — с упреком говорит Петер. На голове у него обычный хаос. Но лицом он похудел и выглядит более мужественным.

— Я всего лишь говорю правду, — отвечает его мать и едва заметно подмигивает. Она тоже похудела — после двух с половиной лет скудного питания. Кожа сделалась дряблой, накрашенные губы кажутся восковыми — Девушка настроена на карьеру, — ехидничает она.

— Тебе бы налегать на французский, если собралась жить в Париже, — тоном старшей сестры произносит Марго. — Votre français est plutôt atroce[7].

Анна кисло отвечает:

— Aller manger les escargots, s’il vous plaît[8].

— А я рада, что у Анны есть стремления, — неожиданно вступает в разговор мать. — Хотя Париж… Нью-Йорк? Зачем тебе так далеко? Не понимаю.

— Может, чтобы избавиться от постоянных поучений, — резче, чем хотелось бы, отвечает Анна. Просто взрослые так легко выводят ее из себя. Хотя сейчас воцарилась тишина — лишь Ее Величество Керли ван Пеле шипит о том, что она-де чересчур дерзит.

— Ну, — высокомерно и ехидно произносит господин Пфеффер, накладывая себе пережаренной картошки, творения госпожи ван Пеле. — Не просто писательницей, а знаменитой? В самом деле?

— Вам настолько трудно это представить, господин Пфеффер? — ехидничает в ответ Анна.

Когда Пфеффер только появился в Заднем Доме, это был ухоженный и тщательно одетый человек. Теперь его воротнички и манжеты поистрепались, а на голове остался жалкий клочок седых волос, кое-как зализанных ото лба.

— Трудно? — с усмешкой повторяет он. — Вот только у писателей должен быть талант, правда? Потому они и зовутся писателями, что у них есть талант к чему-то еще, кроме хамства.

Анна мигом вскакивает на ноги, готовясь взорваться, но мать тут же ее осаживает.

— Вернись за стол! — велит она. Лицо ее заострилось, черты стали резче, точно кто-то отрезал от нее по кусочку. — Бога ради, дочь, не за ужином же!

— То есть вы позволите ему говорить со мной таким тоном? — взвивается Анна.

— Аннеке, прошу тебя. Сядь, — спокойно говорит Пим. — Не порти аппетит другим.

Анна морщится, но плюхается на свое место и сидит с надутым видом. Рядом с ней сидит Беп. Сегодня вечером она ужинает с ними.

— Ну я вот тоже посмотрела бы Нью-Йорк, — говорит она, подняв глаза от своей тарелки.

Мама озадачена.

— Правда, Беп? Серьезно? — Вероятно, она не представляет, чтобы молодая девушка уехала так далеко от дома. Но голос Беп полон энтузиазма.

— О да, — отвечает она. — Мечтаю стоять на крыше самого высокого здания в мире и смотреть на горизонт с высоты птичьего полета.

— Молодец, Беп, — Пим всегда рад высказать одобрение. — Нью-Йорк — самый удивительный город из всех, что я видел.

— Пим жил в Нью-Йорке в молодости, — радостно поясняет Анна. — Когда еще не женился. Работал на бывшего одноклассника: его отец держал большой универсальный магазин. Как его звали, Пим? — спрашивает она. — Запамятовала.

— Штраус. Натан Штраус. Но все друзья звали его Чарли.

— Может, мы с тобой поедем туда вместе, Беп, — говорит Анна, чересчур увлекаясь планами на будущее. — Мне бы тоже было интересно посмотреть мир с крыши небоскреба.

— Это было бы здорово, Анна, — отвечает Беп, но тут разворчался Герман ван Пеле.

— Когда я был мальчишкой, мой старик здорово выпорол бы меня хворостиной, болтай я столько. И Беп впутываешь в свои глупые фантазии? — бурчит он. — Это уже…

— Они не глупые! — вмешивается в отцовское ворчание Петер. — Анна очень умная. Очень умная, — твердо говорит он, на что его мать ехидно отвечает:

— Есть, Анна, такое выражение, и тебе подходит: «Умная голова, да дураку дана».

— Мама, ты говоришь ужасные вещи! — резко возражает Петер. — Если Анна думает, что может стать знаменитой писательницей в Нью-Йорке, Париже и где бы то ни было, так и будет, — не унимается он, отчего отец выкатывает глаза.

— А ты-то кто? Цыганка-гадалка? — громко осведомляется господин ван Пеле, засовывая в широкий рот вареную луковицу. Жена трогает его за запястье.

— Керли, — ласково упрекает она мужа. — Пусть их. Они дети. Пусть капризничают.

— Прошу прощения! Но я и минуты не потерплю в этом обществе! — резко заявляет Анна, вставая из-за стола и убегая из комнаты. На ее глазах слезы.

Мать окликает ее:

— Анна! Анна, вернись и убери за собой посуду!

Но Анна не собирается повиноваться приказам.

— Пусть за мной доедает господин Пфеффер, — не оборачиваясь, кричит она. — Места для добавки ему всегда хватает.

Господин Пфеффер с невинным видом поднимает взгляд от тарелки, прожевывает и глотает:

— Ну вот и что я такого сказал, чтобы она так себя повела?

На чердаке Анна, укрывшись от глаз, хватает Муши, кота Петера. Хоть он и не ангел, как ее кот Дымок, несчастный брошенный бедолага, но теплый и в нем бьется сердце. Снаружи в окно скребутся ветви высоченного конского каштана, увенчанного величественной кроной. Она научилась искать в нем утешение. Дерево простояло тут не одно десятилетие, милостиво позволяя ветру шелестеть ветвями. Это успокаивает ее.

Она поспешно вытирает глаза — и тут слышит, что кто-то взбирается по лестнице, окликая ее по имени. И узнает голос.

— Анна? — Петер осторожничает, точно она в любой момент может неожиданно взорваться. Она целует мягкую шерсть на голове.

— Взрослые невыносимы, — обиженно говорит она. Уязвлена, но в то же время не против слов утешения.

Петер останавливается и прислоняется к дверному косяку. Сперва его тон мальчишеский, так же уязвленный.

— Отец вечно что-нибудь да ляпнет. Это уж точно. Всегда кого-нибудь критикует.

— А мама? Она ведь тоже не безгрешна, — вынуждена напомнить Анна. Может, ей и следует поблагодарить Петера за то, что он, заступаясь, пошел наперекор родителям, но она не на шутку рассердилась, потому что, если послушать самого Петера, ее мечты и правда выглядели немного смешно. И теперь ее раздражает, что он скорее жалуется, чем пытается ее утешать. Неужели все мальчишки такие тупые?

— Мама-то неплохая. — Он пожимает плечами. — Она не нарочно цепляется. Просто у нее иногда так выходит.

Анна вовсе не уверена, что готова с этим согласиться. Оптимизм причиняет ей боль, но она не произносит ни слова. Наконец Петер устраивается рядом с нею на полу. Чердак залит тяжелым белым светом: луна взошла и серебрит ветви каштана. Она ощущает его присутствие рядом с собой, но он умолк, так что, вероятно, теперь ее очередь говорить первой.

— Знаешь, Петер, — говорит она. — Я очень рада, что ты пришел.

Кажется, он удивлен, но и рад тоже:

— Правда?

— Да, конечно. Мне в самом деле не с кем поговорить.

— А сестра? У тебя есть Марго.

— Это другое. Ну да, она моя сестра, и это что-то да значит. Но мы совершенно разные. Я не могу ей целиком довериться. Да и никому.

— Ну… — говорит он, но, похоже, теряет нить и не может закончить предложение.

Анна поднимает голову и смотрит в его большие, бездонные глаза и на копну курчавых волос.

— Что «ну»?

Петер смотрит на нее и пожимает плечами, гладя кота по голове костяшками пальцев.

— Ты всегда можешь довериться мне, — отвечает он. — Если пожелаешь.

Три недели спустя, в середине апреля, Анна, чувствуя, как мурлычет в груди сердце и стараясь поспевать за его стуком, быстро-быстро пишет в дневнике: