Аннелиз

24. Соотечественники противника

— Я слышала, что Беп собирается замуж, — говорит Анна.

Мип за своим столом разбирает утреннюю почту.

— Да, — говорит она. — Это верно.

— Тебе, наверно, интересно, как я об этом узнала?

— Ну, не очень.

— Я не подслушивала, — лукавит Анна. — Просто господин Клейман говорит по телефону довольно громко.

— Понимаю.

— Мне-то Беп не пишет. А тебе она прямо сказала?

— Прислала записку, — отвечает Мип. — Извини, Анна, наверно, я должна была тебе сообщить. Но я сомневалась. Надеюсь, ты не обиделась?

— Из-за того, что меня на свадьбу не пригласили?

Мип пожимает плечами.

— Они не собираются громко ее отмечать. Просто зарегистрируются.

Мип говорит это легко, беззаботно, словно эта новость не выходит за рамки конторских пересудов.

— Жениха зовут Нимен, он электрик из Маастрихта. Там же пройдет церемония. Не так уж близко. Так что вряд ли кто-нибудь из нас туда поедет.

Анна молчит, глядя на лежащую перед ней стопку квитанций, которой ей надо заняться. Она желает Беп счастья. Хочет простить ее за то, что Беп была так холодна, когда Анна вернулась из Бельзена. Хочет снова воспринимать ее как сестренку, но ужасный вопрос не дает ей покоя.

— Ты думаешь, это возможно, Мип?

— О чем ты, Анна?

— Думаешь, это возможно, — повторяет она, — что Беп как-то причастна к предательству?

Мип прямо не отвечает. Она продолжает разбирать почту.

— Мип?

— Почему ты спрашиваешь меня, Анна? — Мип пронзает ее взглядом. — Откуда ты это взяла? Кто-то тебе сказал?

— Никто.

Как объяснить Мип, что если кто-то и навел ее на эту мысль, то только сама Беп, которая ударилась в панику при мысли, что полиция явилась ее допросить.

— Нет, никто, — повторяет она.

— Хорошо. Потому что любой, сказавший такое, солгал бы, — говорит Мип. — Это нелепая ложь. Беп, — продолжает она и трясет головой, словно это имя причиняет ей боль, — Беп никогда бы не причинила вреда тебе или твоей семье. Тебе особенно, Анна. Ты должна это знать. Беп неспособна на предательство. Абсолютно неспособна.

— Господин Кюглер рассказывал, что она уехала из-за меня. Что она не могла больше выносить мое присутствие.

Мип вспыхивает. Качает головой.

— Не хотела бы винить его. На долю господина Кюглера выпало очень много бед, но он не всегда понимает, когда лучше держать язык за зубами.

— Хочешь сказать, что он ошибался?

— Я говорю, Анна, — продолжает Мип, — я говорю, что он не знает до конца всей этой истории, как и ты. После войны у нее случилось что-то вроде нервного срыва. И не только из-за того, что произошло с тобой. Из-за того, что произошло со всеми нами. И с ней. Из-за болезни ее отца. Из-за ее разрыва с Бертусом. Случилось много несчастий. И она их не выдержала. Это была трагедия, — говорит Мип. — Одна из многих. Но в этом нет чьей-то вины.

Четвертое августа. Анна чувствует приближение этой даты. Для нее она — как явление призрака. Ровно два года с того дня, когда в их Убежище вошла Зеленая полиция. Два года с тех пор, как их арестовали как преступников и отправили на немецкую бойню. В конторе на Принсенграхт наступила тишина. Мип почти не разговаривает. Клейман ушел домой с кровоточащим желудком. Кюглер курит на кухне. Наверху, в Заднем Доме, прошлое затаилось призраком. Пим нервничает все больше. Легко раздражается. Резок с клиентами. И Анна в первый раз замечает, что он начал препираться с новоявленной госпожой Франк. Срывается из-за пустяков. Куда она дела его туфли? Где его табак? Зачем она так сильно крахмалит его рубашки? Мелкие ничтожные обвинения во искупление собственной вины — женитьбы на ней? Так это представляется Анне.

За завтраком Пим объявляет, что наилучшим решением вопроса о будущем Анны было бы поступление в колледж в Восточном Парке, где она могла бы получить диплом учителя.

— Я не хочу быть учителем, — отвечает на это Анна.

— А из тебя мог бы получиться блестящий учитель, — бодро заверяет ее Пим.

— Ты не слышишь, что я говорю?

— Я тебя слышу. Работая учителем, ты могла бы построить самостоятельную жизнь. — Он со звоном ставит чашку на блюдце. — Ты могла бы приносить реальную пользу. Поэтому в следующее полугодие тебе следует поднажать в школе. Получить оценки получше.

— Это Марго была одержима хорошей учебой. Не я.

— Анна, — Пим, смотрит на нее с обидой, как бы давая понять, что ей следует с большим уважением говорить о мертвых. Открыто сказать это он не решается.

— Учеба для меня ничего не значит. Она бесполезна.

— Бесполезна? Неужели я слышу это от тебя, Анна? Нет, она совсем не бесполезна! Она очень важна, — решительно возражает отец. У него дрожит подбородок, и он закуривает следующую сигарету. Она заметила, что он стал курить гораздо больше, днем и по ночам, где бы ни находился, оставляя за собой переполненные пепельницы. — Анна, ты должна понимать… — Он злится, это видно, но и озадачен: она стала совсем другой. Что стало с ребенком, которого он знал, с дочкой, умолявшей его послать ее в школу, томившейся по школе? — Ты должна понимать, что я все еще отвечаю за твое будущее. Ты должна доверить мне принимать за тебя такие решения.

Анна не спускает с него глаз.

— Я не могу притворяться той, кем была для тебя раньше. Я не могу быть такой, как ты. Не могу сидеть за столом, раскладывать бумаги по стопкам и притворяться самой себе, будто с нами ничего не случилось.

— Так вот чем я, по твоему мнению, занимаюсь? — спрашивает он. — Я притворяюсь?

— А разве не так? Этот город полон призраков. Он — кладбище, а я не могу жить на кладбище. Нельзя требовать от меня слишком многого. Здесь для меня нет места, — стоит на своем Анна. — Почему я не могу уехать в Америку?

Отец выдыхает воздух, который он держит в запасе на тот случай, когда она вновь об этом заговорит.

— Опять двадцать пять, — ворчит он и строго продолжает: — Анна! Это — твой дом! Твое место — здесь! Осенью вернешься в школу. Я отвечаю за твое образование. Этого хотела бы от тебя твоя мама.

И тут Дасса неожиданно предлагает другое решение: школа не так уж обязательна для девочек.

— Если она не хочет ходить в школу, пусть идет на работу. В ее возрасте я уже зарабатывала себе на жизнь. И никто не оплачивал мне дорогу в будущее, кроме меня самой.

Странно, думает Анна. Почему эта женщина помогает ей? Уж точно не от доброты душевной. Не от стремления ли избавиться от нее в соперничестве за Пима? Но, какова бы ни была причина ее вмешательства, Пима не желает оставаться между двух огней. Он резко встает.

— Извините, но я опаздываю в контору.

Дневная жара, Анна жмет на педали. В воздухе стоит запах канального мусора. В книжной лавке она застает господина Нусбаума. Он мрачен и поглощен телефонным разговором. Нусбаум устремил на нее темные глаза, но приветственного жеста не последовало. Галстук небрежно сдвинут, рубашка в пятнах пота. Воздух в помещении затхлый, пахнет гнилью, кошачьей мочой и старческой немощью. Она ищет утешения у Лоскутика, взяв на руки этот объемистый мешочек костей.

В этот момент господин Нусбаум кладет трубку. Сначала он смотрит в какую-то невидимую точку, все еще держа руку на аппарате.

— Господин Нусбаум! — окликает она его, прижимая кота к себе. — Что случилось?

Он поворачивается на голос. Лицо серое.

— Что вам сказал отец?

— Мне? О чем?

— О том, что происходит. У нас. На нашей новообретенной родине. — Тон его горек. И сух. — Что он сказал?

— Практически ничего, — отвечает Анна. — Он по-прежнему думает, что защищает меня от мерзостей реальной жизни.

— А вы этого больше не хотите? Чтобы от вас скрывали правду?

— Нет, не хочу, — говорит она, хотя внезапно в том усомнилась. Ее пугает выражение отчаяния на лице Нусбаума.

— Что ж, ладно. Тогда вы должны знать, — говорит господин Нусбаум. — Чем быстрее вы выберетесь из этой страны, тем лучше. Голландцы начали депортацию немцев. Даже немецких евреев.

Дверь в кабинет распахивается. Пим и Клейман поднимают головы от работы. В контору вихрем влетает Анна.

И смотрит на них с гневом.

— Как я могу вам верить, если вы скрываете от меня правду?

Отец чувствует удушье от наступившей тишины. Затем он вздыхает и поворачивается к господину Клейману, который с недоумением в глазах встречает его взгляд.

— Господин Клейман, вы не оставите нас на минуту?

Клейман не отвечает, пожав плечами, встает и мимо Анны проскальзывает к выходу.

— Закрой дверь, — просит Пим Анну. — Незачем оповещать весь мир о наших делах.

Ярость из взгляда Анны не уходит, но дверь она закрывает.

— Я знаю все! — заявляет она.

Пим напрягается. Поправляет ручку, лежащую на пресс-папье.

— Все? И что из этого следует?

— Когда вы собирались сообщить мне об этом?

Хмурый взгляд Пима набирает силу:

— Аннелиз!..

— Так вот чем занимались люди из бюро? Когда вы предполагали мне сказать? Когда они придут вышвырнуть нас отсюда?

На лице отца легкое замешательство. Он щурится.

— Не понимаю? Что значит вышвырнуть?

— Что это значит? Это значит загнать нас в вагоны для скота и депортировать обратно в Германию.

— Анна, я понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Неужели, Пим? А вот господин Нусбаум уважает меня в достаточной степени, чтобы не скрывать происходящее.

И она повторяет все, что услышала в книжной лавке. Об «умном», по словам Нусбаума, решении правительства. В знак непризнания нюрнбергских расовых законов оно возвращает всем евреям, родившимся в Германии, гражданство этой страны, присвоив им определение «соотечественники противника». И эти соотечественники противника подлежат депортации в Германию.

— И не делай вид, Пим, будто для тебя это открытие!

К немалому удивлению дочери, Пим откидывается на спинку кресла и издает смешок, в котором чувствуется облегчение.

— Ах, Анна! И всего-то?

Его смешок приводит Анну в еще большую ярость. Она сжимает кулаки.

— Ты считаешь все это шуткой, Пим? Те чиновники, что тебя допрашивали, когда они вернуться — на этот раз на грузовиках?

— Анна, — говорит он, и в голосе его звучит прежняя уверенность, — ты торопишься с выводами. Дела с бюро касаются собственности. Собственности и денег. Никто не собирается нас депортировать.

— Значит, ты утверждаешь, что господин Нусбаум мне солгал?

— Насколько мне известно, горстку немецких фабричных рабочих выселяют из приграничных районов. Но это те люди, которые переехали туда из Германии во время войны. Это управленческие действия, они связаны с территориальными и деловыми вопросами. И их урегулируют, как любые другие деловые вопросы. Вот и всё. Нам ничего не грозит, дочка. Я еще раз повторяю: никто не собирается нас депортировать. Уж это я тебе обещаю.

— Обещаешь? Какое интересное слово ты, Пим, для нас придумал! Разве раньше не ты обещал нас защитить? И вот чем все обернулось!

Пим потемнел лицом.

— Анна…

Она его ранила — ну и пусть. Пусть ее слова уязвили его еще сильнее, чем всё, что она делала или говорила раньше. Риск слишком велик.

— Я не дам отправить себя в Германию, Пим! — взрывается она и бьет ладонью по столу. — Я лучше умру.

На следующее утро Анна сообщает отцу, что у нее заболел живот и она останется дома. После их последней размолвки они обменялись лишь парой слов, но отец смотрит на нее сочувственно и кивает. Она ждет, пока Пим с Дассой не покинут квартиру, и идет в ванную. Она моет волосы и надевает свое лучшее платье, синее — цвета яиц малиновки — с белым воротничком, которое Мип подобрала ей. Она надевает свою единственную пару хлопчатобумажных и не залатанных пока еще чулок и замшевые туфли с крохотными серебряными пряжками, а потом смотрится в зеркало. Перед самым выходом из дома она припудривает номер на внутренней стороне предплечья.

Адрес она нашла в газете. Это массивный кирпичный купеческий особняк на углу Музейной площади. Во время оккупации там размещалось амстердамское управление рейхскомиссариата, которое возглавлял плюгавый немецкий князек Бёмкер, печально известный тем, что отделил Еврейский квартал от остального города. Подвластной ему территорией к концу войны оставался лишь укрепленный запретный район, но даже если земляные насыпи над бункерами там еще оставались, то флаги со свастикой давно исчезли, траншеи были засыпаны, колючая проволока снята. Анна ожидает увидеть при входе в дом или хотя бы внутри какую-нибудь охрану. Хотя бы одного солдата с винтовкой. Но — нет. По помещению туда-сюда снуют люди, а за тщательно отполированным столом с флажком — красно-белые полосы со звездочками на синем фоне — сидит сухопарая дама средних лет.

— Доброе утро, — говорит Анна по-английски. — Меня зовут Анна Франк, и я хочу эмигрировать в Америку.