Аннелиз

23. Жертва

Учебное полугодие заканчивается, и начинаются летние каникулы. Отметки Анны ужасны. Пим сидит за завтраком и недовольно рассматривает их. Он особенно разочарован ее низкой оценкой по поведению.

— Печально, как ты относишься к своему образованию.

Удивительно, но в разговор вмешивается Дасса.

— Возможно, Отто, Анне школа более не нужна, — говорит она, делая глоток кофе. И спокойно встречает взгляд падчерицы. — Наверное, она уже готова вступить во взрослый мир.

Этим утром, приехав в книжную лавку, Анна видит, что господин Нусбаум неотрывно смотрит в окно и, похоже, не замечает ни погасшую сигарету, ни ее саму. На полу валяется раскрытая газета, тоже, по-видимому, забытая.

— Господин Нусбаум?

Молчание.

— Господин Нусбаум, — повторяет она.

Не выходя из транса, хозяин лавки говорит слабым, словно чужим голосом:

— Анна, вы слышали?

Анна насторожилась.

— Слышала что?

Она и раньше видела его в подавленном настроении, но в приступе отчаяния никогда. В первый раз, как ей кажется, она видит его лицо, каким оно было в Аушвице.

— На востоке снова убивают евреев, — говорит он.

Ее сердце сжимается. Замешательство не дает ей ответить, но господин Нусбаум, похоже, не замечает этого.

— Об этом пишут газеты.

Анна бросает взгляд на заголовки брошенной газеты. Слово ПОГРОМ выделенно крупным жирным шрифтом. Любимое средство ангела смерти.

Кровавый навет. Древнее оправдание погрома. Местечко. Мальчик из семьи христиан будто бы похищен евреем, и тут же распущен слух — евреи воруют христианских младенцев для ритуальных убийств. Они выкачивают из них невинную кровь для освящения своего святотатственного хлеба — мацы. Ничего нового. В любом случае стрельба начинается, когда на место прибывает полиция, после чего толпа приступает к убийствам и разбою. На следующий день становятся известны итоги: убиты не менее сорока евреев — мужчин, женщин и детей. Их забили камнями, зарезали, застрелили, забили до смерти. Включая еврейку и ее грудного сына, схваченных в их собственном доме, ограбленных и затем расстрелянных «при попытке к бегству».

— Все это продолжается! — вскипает Анна.

Пим заканчивает свой обычный завтрак — подогретый ломтик хлеба, маргарин, яичный порошок — и, как обычно, закуривает сигарету. Качает головой, глядя в газету.

— Ужасно, — говорит он.

Анна вздрагивает.

— И это все, что ты можешь сказать?

Отец поднимает на нее усталый взгляд.

— А что ты хочешь, чтобы я к этому добавил?

— Мне тебя учить, Пим? Я должна тебе подсказывать? Ты — еврей, прошедший Аушвиц. Ты должен быть в ярости.

— Я давно вышел за границы ярости, Анна, — говорит он ей печальным, но и вызывающим тоном. — Это невыносимое насилие. Оно ужасно. Но мы знаем: мир людей бывает ужасен. И я не хочу, чтобы он меня раздавил.

— Вот как, Пим, — пылая от ярости, говорит Анна. — Таков твой ответ? Мир горек, но мы должны быть выше этого. Как раз такой образ мыслей довел евреев до крематориев.

Взгляд Пима становится глубже. Он смотрит на дочь как бы издалека.

— Чем я могу помочь тебе, девочка моя? — спрашивает он. — Чем?

Вопрос только больше злит Анну.

— Ты можешь помочь мне, Пим, — ты можешь помочь, если проснешься и осознаешь, что происходит!

— Анна права, — вдруг вмешивается ее мачеха. И Анна, и Пим с удивлением поворачиваются на голос Дассы, которая входит с кофейником, чтобы налить Пиму вторую чашку кофе. — Возможно, она чуть преувеличивает, как обычно. Но такой уж у нее нрав. И я согласна: было бы глупо не остерегаться.

Пим пыхтит, он попал в засаду.

— Хадас, не ты ли говорила, что нужно полагаться на Божественный разум?

Дасса наливает кофе в свою чашку и отвечает:

— Конечно, это так. Но и нам не следует быть слепыми. Мы должны верить в Бога, который учит нас быть бдительными, а не пасет нас, как овец. Волки по-прежнему голодны, Отто. В этом смысле мир не переменился.

Пим давит сигарету в пепельнице.

— Очень жаль, но я отказываюсь, — хмурясь, говорит он. — Я отказываюсь жить в страхе. — Он промокает губы салфеткой и встает, его голос решителен: — Живите по совести! Творите добро, когда можете. Вот ответ на безумие жестокостей. — Надев пиджак, он добавляет: — Анна, ты пойдешь со мной в контору?

Анна смотрит на пятнышко, появившееся на белой льняной скатерти, встречает холодный взгляд Дассы и отвечает:

— Нет, Пим. Я уже обещала сходить к господину Нусбауму.

В книжной лавке господин Нусбаум наклоняется, берет из-за прилавка журнал, кладет его на конторку и говорит со вздохом:

— Это вам.

«Лайф». Так называется этот американский журнал.

На руках у Анны Лоскутик, старый мохнатый лениво урчащий коврик. Она подходит ближе и смотрит на фотографию обложки.

— Не понимаю.

— Я нашел его на распродаже, устроенной одной из библиотек. И сохранял для вас, на всякий случай. И вот, кажется, он наступил, этот случай.

Страницы журнала такие же большие, как сама Америка. На обложке возносящаяся к небу, пронзающая облака башня со шпилек. Надпись внизу гласит: Эмпайр-стейт-билдинг.

— Вот что я вам скажу, Анна. То, что случилось в этой польской деревне, заставило меня взглянуть правде в глаза. Можно, конечно, притворятся, что мы здесь другие, но на самом деле Европа мертва. Она умерла для евреев. Умерла для вас. Америка, — говорит он ей, — вот где ваше место.

Она молча на него смотрит.

— Поговорите с отцом! Я знаю, он гордится своей верой в будущее. Я восхищаюсь этой его чертой. Но даже он должен смотреть в лицо реальности. Вы должны поговорить с ним. Убедите его, что вам нужно эмигрировать.

— Вы правда так думаете?

— Я верю в это, Анна, — говорит господин Нусбаум.

Анна качает головой.

— Он ни за что не согласится.

— Он не захочет расставаться с вами. Конечно же не захочет. И будет всячески противиться. Но даже ему придется признать правду. Признать, что Америка — это страна, где девушка с вашим умом и восприимчивостью должна найти свое будущее.

Она трясется по булыжной мостовой, и миражи Америки застят ей глаза. Она и раньше думала о ней, но как-то отвлеченно. Да, там у нее есть родня — братья матери живут неподалеку от Бостона. Они бы могли ей помочь. А еще университетский друг отца служит управляющим крупным универмагом в Нью-Йорке.

Мысль об эмиграции и пугает и захватывает. Анна представляет, как сидит в кафе и заказывает кофе по-английски. Или откусывает от хот-дога — она видела подобные сценки в киножурналах. Или выходит из переполненного лифта и пересекает вестибюль Центрального вокзала. А может, стоит на смотровой площадке небоскреба и обозревает оттуда жизнь огромного города. В Америке ее не будут мучить воспоминания о мертвецах, сквозь которые не протолкнуться. Там ее ждет незапятнанное, неиспорченное еще будущее.

Вырезанные из журнала картинки она прозрачной лентой приклеивает на стену своей комнаты, выстраивая их в идеальном порядке.

— И что это за выставка? — спрашивает Пим, тщетно пытаясь скрыть жесткие нотки критики в голосе.

Анна обозревает результат своей работы.

— Это Нью-Йорк.

— Я вижу, что это Нью-Йорк. Но откуда это у тебя, вот что я хочу знать?

— Из журнала, который мне дал господин Нусбаум, — невинно сообщает она.

— Понятно, — говорит Пим. Чувствуется, что он подозревает недоброе.

— Я подумала, если почитать статьи из него, мой английский станет получше. Ты только посмотри на эти картинки, Пим! Трудно поверить, что подобное существует на самом деле.

— Еще как существует, — чуть нахмурившись, подтверждает Пим. — Но жизнь в Нью-Йорке непроста, особенно для иностранцев. Он огромен, и человек в нем теряется.

— Неужели? А я помню, что ты когда-то называл Нью-Йорк самым замечательным городом, какой ты когда-либо видел.

— Ну ладно, — отмахивается Пим. — Ты разве не собиралась помочь Дассе со стиркой?

— Я хочу уехать туда, Пим, — вдруг объявляет Анна, тут же осознав, что это истинная правда. — Хочу уехать в Америку.

Следует молчание в сопровождении нескольких живых картин. Она считывает их, прослеживая в подробностях изменения, происходящие с Пимом: дергается веко, рот становится вялым и морщинистым, плечи обвисают, голова наклоняется вперед — обозначение протеста. В глазах — непреклонность.

— Прости, я не расслышал?

— Я хочу уехать в Америку, — повторяет она.

Пим глубоко вздыхает. Качает головой.

— Ты видишь восхитительный город, но, поверь, этот город так велик, что проглатывает человека целиком, даже этого не заметив.

— Может, я как раз этого и хочу, Пим, — отвечает Анна. — Хочу, чтобы меня проглотили целиком.

— Но как ты это себе представляешь, Анна? — спрашивает отец, со всей очевидностью стараясь смягчить тон. — Ты молода. Тебе конечно же хочется повидать мир. Мы можем подумать о поездке туда. Скажем, в следующем году. Я же понимаю страсть к путешествиям, свойственную юности.

— Нет, Пим, ты меня не понял. Я не хочу повидать Нью-Йорк. Я хочу в нем жить. Я хочу туда эмигрировать.

Пим кивает головой, глядя на свои туфли.

— Анна! — Его тон становится строже. — Извини, — и еще жестче: — Это абсолютно нереально. Ни под каким видом и никоим образом.

— Нереально? У меня хороший английский. Я слушаю, как говорят канадские солдаты, и почти все понимаю. Почему же нереально?

— Как ты это себе представляешь? Ты немного говоришь по-английски. И думаешь, этого достаточно? Ты воображаешь, что человек просто упаковывает чемодан и садится на корабль? Покажи мне свой паспорт, Анна! Где ты его прячешь?

— Паспорт — не главное в жизни, Пим, — говорит она.

— И это говорит завзятый путешественник! Эмиграция — невероятно сложная процедура. Донельзя запутанная и очень дорогая. Как с этим быть? Откуда взять деньги на такое рискованное предприятие? Ты, верно, думаешь, дочка, что я фокусник и могу вынуть их из шляпы? А если даже удастся уладить юридические формальности, как добыть деньги для переезда? Ты представляешь, сколько это стоит? Нет! А деньги на проживание возьмутся из воздуха?

— Люди работают, Пим, — отвечает она. — Люди находят работу.

— Только не семнадцатилетние девочки. И тут возникает еще проблема. Кто будет тебя опекать? Кто будет тебя защищать? Некому. Мой ответ на твою блажь — нет! И поставим на этом точку.

— Я согласна, трудности огромные. Раз ты так говоришь, я не буду с этим спорить. Но не ты ли учил меня, что трудности существуют для того, чтобы их преодолевать.

— Я больше не намерен это обсуждать.

— Но почему? Там живут мамины братья, — не отступает Анна. — И у тебя до сих пор живет в Нью-Йорке друг, господин Штраус.

— С ними все сложнее, чем ты думаешь.

— Ты так на все отвечаешь.

— Это потому, что наш мир не так прост, — парирует Пим. — Твои дяди переехали в Америку пятнадцать лет назад, задолго до войны. И они просили там убежища. Гестапо к тому времени уже один раз арестовывало твоего дядю Вальтера, и если бы они не уехали, то очень скоро оказались бы в концлагере. Так что они действовали совершенно в других обстоятельствах.

— Да кому какое дело, как они туда попали? Главное — сейчас они там! И могут нам помочь.

— Повторяю: не так просто. Твой дяди Юлиус нездоров. И еще скажу тебе по секрету: они едва перебивается с хлеба на воду. Они работают, Господи прости, на фабрике тары. Лишний рот им не прокормить.

— Но господин Штраус не перебивается с хлеба на воду. Он — богач. И у него наверняка есть связи.

— Довольно, Анна! Я не пойду к Чарли Штраусу за подаянием. Больше не пойду. Ты не представляешь себе, о чем меня просишь.

— А, так тебя одолевает гордость, Пим? Ты ведь об этом? Дело в гордости?

Глаза Пима покраснели от усталости. Он поворачивается к ней спиной и идет к двери, но Анна кричит ему вслед:

— Ты ведь знаешь эту пословицу, Пим! Гордость — это маска недостатков!

— Гордость тут ни при чем. — Пим останавливается и оборачивается. — У нас есть долг, Анна. Долг перед Нидерландами. Тебе это не приходило в голову? У нас есть долг перед этой страной и ее народом. Конечно, в каждой бочке есть немало порченых яблок — и они были, но голландцы приняли нас, когда все другие отказались нас впустить. И голландцы рисковали жизнью, спасая нас. Это нельзя забыть! Нидерланды стали нашим домом.

— Ты постоянно твердишь мне это, Пим, но это — ложь! У меня здесь нет ровно ничего! У меня здесь ничего не осталось!

— Здесь живут люди, которым мы не безразличны. Разве это ничего? Здесь живут люди, которым мы можем доверять.

— Вот в этом-то и дело. Я не знаю, кому могу здесь доверять.

— Тогда доверяй мне! — Это и просьба и мольба. — Я — твой отец. Если некому верить, верь мне!

Анна молчит, глядя на отца. Потом едва слышно:

— Амстердам — город призраков. Мне здесь больше нет места!

— Ты считаешь, что твое место в Америке? Это нелепо! А если и не так, то переехать в Америку хочет половина Европы. Но существуют квоты, строгие ограничения на иммиграцию.

— Ты имеешь в виду квоты на евреев?

— Я имею в виду на всех, — отвечает отец. — Да, на всех. А нам хорошо здесь. И здесь у меня есть обязательства. Наша жизнь здесь.

— Это твоя жизнь здесь! — Анна в ярости. — Твоя! А у меня, Пим? Какая здесь жизнь у меня?

— Жизнь с людьми, которые тебя любят, Анна. Этого тебе недостаточно? Твой дом там, где твоя семья!

— Моя семья умерла! — слышит она свой собственный крик.

— Я еще не умер! — с жаром говорит Пим. — Я еще не умер, Аннелиз! Я — твой отец, и я еще очень даже жив?

— Ты в этом уверен, Пим? Все говорят мне, что я выжила. Какое счастье! Анна Франк выжила! Слава Господу! Да только я этого не чувствую, Пим. Мне кажется, что все это — иллюзия жизни, а на самом деле я лежу в одной могиле с Марго!

В глазах отца паника.

— Анна!

— И в то же время я хочу всего, — заявляет она, сжимая кулаки. — Я хочу всего, что только можно иметь, и в Америке всё это есть. Вот почему я не могу здесь оставаться! Вот почему я должна уехать! С тобой или без тебя.

Пим сглатывает ком.

— Я не разрешу тебе!

— Думаешь, я прошу разрешения? Говоришь, у меня нет паспорта? Но какое это имеет значение? Вот разрешение, которое мне требуется, — и она закатывает свой рукав. — Вот что будет моим паспортом!

Она смотрит, как на лицо Пима наплывает тень, когда он видит татуировку на ее предплечье. Его выражение резко меняется. Кожа плотнее облегает череп. Губы складываются в прямую линию. Глаза западают и теряют цвет. Внезапно ей приходит в голову, что именно сейчас она видит его истинное лицо. То лицо, с которым он встречается наедине в зеркале.

— Аннеке! — шепчет он. Голос стал мягче. Он звучит будто в пустоте. — Ты должна понять, как нужна мне. Как безумно хочу я видеть тебя рядом. Я думал, что потерял вас обеих. Всех моих детей. Тебе трудно понять боль родителей. Боль отца, теряющего детей. Это страшная трагедия. И вот я нашел тебя. Я нашел тебя, и мое сердце нашло причину биться дальше. Я прошу тебя. Ты все еще очень молода. Тебе нужен отец. А отцу нужна дочь. Подумай об этом. Ты должна об этом подумать.

Анна отвечает на его взгляд. Она открывает рот, но не находит слов. Внезапно она чувствует, что ей не хватает воздуха, а стены придвинулись слишком близко. Она стремительно выходит — мимо отца, вон из квартиры! Из тюрьмы, в которую по вине прошлого превратилось ее настоящее. Она вырывается на улицу, и вольный воздух поглощает ее. Она бежит. Потом опускается на колени на клочке травы у тротуара. И остается здесь, вдыхая запахи приближающейся грозы. Над печными трубами прокатывается гром.

Так и будешь себя вести? — спрашивает Марго. Она опустилась на колени совсем рядом, на ней грязный сине-красный арестантский халат, который было велено надевать в штрафных бараках Вестерборка. Левая дужка очков сломана и скреплена проволокой. Анна глядит на нее, качая головой.

— Так ты тоже меня осуждаешь?

Никто не осуждает тебя, Анна.

— Врунья.

Ну и пусть, но если я такая, то потому только, что ты ведешь себя как эгоистка. И с каких это пор Анна Франк стала замечать, что другие о ней думают?

Гром прокатывается по закрытому тучами небу, по тротуару начинает молотить дождь. Анна его не чувствует. В лагере во время нескончаемых перекличек им часами приходилось стоять на плацу под проливным дождем. Эсэсовские охранники называли заключенных Stücke — штуками. Ничего человеческого — только штуки. А штуки дождя не замечают.

— Я хочу так много, Марго, — шепчет Анна. — Очень много. Такого хватило бы на десять жизней. Так как же я могу оставаться здесь? Здесь мне нет жизни. Ведь я хочу чего-то добиться. А не просто быть девочкой, которой удалось не умереть. Я хочу стать писателем! — Она впервые после возвращения произносит эти слова вслух — пусть и обращаясь к мертвой. Она настойчиво смотрит в глаза Марго, но мертвые не признают настойчивости. Глаза сестры превращаются в черные дыры.

Мама хотела бы, чтобы ты осталась, — говорит Марго. — Вспомни, как она о нас заботилась в Биркенау. Как жертвовала всем ради нас. А ты не можешь пожертвовать ради Пима такою малостью?

— Пожертвовать… — Анна произносит слово так, будто речь идет о ритульной жертве.