Аннелиз

34. «Дневник юной девушки»

Она опаздывает, но когда она не опаздывала? Стоя в белой шелковой комбинации, она лихорадочно роется в косметике на туалетном столике. То ли выбрать помаду «Летний мак» (пятьдесят центов в аптеке «Рексолл»), то ли ревлонский «Суперблеск» (доллар и десять центов на Пятой авеню), хотя ЮНИСЕФ и свидетельствует о множестве голодных детей в Азии и Африке. Взглянув в зеркало, она снимает колпачок и вдыхает густой аромат помады. Покрасив губы, она критически рассматривает свое отражение в зеркале. Лицо определенно еврейское, что бы ни говорили льстивые зеркала в богатых магазинах. Это зеркало не сглаживает черты лица. Остроту скул. Уныние в глазах. Резкие очертания рта. Кроваво-красные от помады губы.

Мяу! Это ее величество Вильгельмина. Оранжевый хвост завернут вокруг лодыжки Анны. Вильгельмина требует внимания.

— Я опаздываю, — говорит Анна. — У меня нет на тебя времени.

Но в действительности она обращается не к ее величеству Вильгельмине. Она говорит это Марго, которая появляется в зеркале — лагерная роба в сине-белую полоску, желтая шестиконечная звезда.

Тебе не нужна губная помада, — говорит сестра.

Наклонившись вперед, она слегка касается губ бумажным платком, чтобы удалить излишек помады.

— Нет, она мне нужна. У меня бесцветные губы.

Ты красива и без косметики.

— Нет, красавицей была ты, — настаивает Анна, подкрашивая ресницы. — Мне сейчас тридцать два. А в Америке это означает необходимость косметики.

Схватив расческу, она с азартом набрасывается на свои волосы. Полочки аптечного шкафчика перенаселены, и ей приходится наводить в нем порядок, прежде чем удается извлечь коробочку с этикеткой «Джонсон и Джонсон. Пластырь. Твоя вторая кожа»

Это для чего?

— Ты сама знаешь для чего, — говорит Анна, открывая коробку. Она срывает бумажку с полоски пластыря, отделяет ее от защитной основы и накладывает на синюю татуировку на предплечье. А-25063.

Ты все еще стыдишься этого? — хочет знать Марго.

— Нет, не стыжусь. А тебе еще не надоело задавать этот вопрос?

Я просто спросила.

Анна рассерженна.

— Я не стыжусь номера, Марго. Я стыжусь жалости, которую он вызывает. Кроме того, мне не хотелось бы пугать девочек.

Она открывает зеркальную дверцу, чтобы вернуть на место коробочку, и снова закрывает шкафчик. Марго исчезает.

Июнь выдался жарким. В подземке влажно от человеческих испарений. В бессилии беснуются вентиляторы. Стук колес заглушает их жужжание. Чуть выше человеческого роста расклеены рекламные плакаты:

Толстяк со стрижкой ежиком заполняет розовое пластмассовой сиденье напротив. Истекая потом, он читает газету. ЧУДОВИЩЕ! — вопит заголовок из «Дейли ньюз». ЭЙХМАН ПЕРЕД СУДОМ В ИЕРУСАЛИМЕ! Анна смотрит на фотографию маленького человечка в очках, сидящего в стеклянном боксе. У него нет лица, думает она. У него нет лица!

Она сходит на станции «Восточная Четырнадцатая улица». Толчея. Анна бежит, насколько ей позволяют каблуки. На тротуарах скопилось чуть ли не все население города словно для того, чтобы ей помешать, и до синагоги она добегает вся в липком поту. Здание синагоги располагается напротив Атлетической лиги при полицейском управлении. На фасаде — строчка на иврите над входом. Это синагога нового типа. Послевоенная. Послеаушвицкая. Ничего специфически еврейского. Внизу здание напоминает не храм, а бункер.

Она входит, и ее тут же окликает Рут, ее агент:

— Энн!

Здесь все зовут ее Энн. На другой стороне Атлантики «а» в конце ее имени звучит как намек на гласный звук, как эхо библейского имени Ханна. Здесь уже давним-давно произношение сократилось до одного слога «Энн».

— Извини за опоздание, — выдыхает она.

— Все в порядке, — успокаивает ее Рут. — Все хорошо. Расслабься. Садись! Выпей водички!

Как всегда безупречно одетая, в белых перчатках, розовато-лиловой блузке и стильной шляпке, Рут покровительственно улыбается матерям с дочками, заполняющим полуподвальный зал синагоги. Она относится к тем натурам, которым нравится брать все в свои руки, и Анна с удовольствием ей доверяется. Ее отцом был Залман Шварц, впервые напечатавший произведения Анзи Езерски на идише, а ее дядья, тетки и множество двоюродных братьев и сестер бесследно исчезли в газовых камерах Треблинки и Хелмно. Вот как Рут объясняет, почему занимается еврейскими беженцами и с таким энтузиазмом работает с многочисленными еврейскими благотворительными организациями.

— Это чувство вины, что ж еще? — признается Рут. — После всего, что произошло в Европе. Это же миллионы. Разве может быть другая причина? — спрашивает она Анну. Но у Анны нет на это ответа. Ни для Рут. Ни для миллионов.

Осушив стакан, Анна наполняет его снова, прислушиваясь к бульканью воды, текущей из графина. «Ищите в жизни прекрасное!» — говорила им мама. Вся стена увешана досками с объявлениями и самодельными украшениями детей из еврейской школы.

— Вставайте в очередь, пожалуйста! — командует Рут.

Анна садится за столик, накрытый чистой льняной скатертью. Она переводит дух, пьет воду, оставляя следы помады на кромке стакана. Тем временем Рут продолжает отдавать распоряжения в своей обычной властной манере.

— Для всех только что прибывших! — объявляет она. — Пожалуйста, обращайтесь к миссис Голдблат из кассы за вашими экземплярами, после чего вы сможете получить автограф. И помните, что один доллар из стоимости каждой книги поступит в Международный фонда помощи еврейским сиротам.

Начинается продажа книг. Миссис Голдблат раздает сдачу, разглядывая монеты через толстые стекла очков, и часто ошибается, принимая четвертаки за пятицентовики. Но очередь движется, и еврейские сироты получают должную помощь. Здесь члены общины Рут. Ее муж Гас — председатель Фонда. Она гордится своим вкладом в успехи общины.

На маленьком деревянном пюпитре — книга в твердом переплете. Аккуратные стопки лежат рядом с миссис Голдблат. Дневник Анны издается в мягкой обложке уже больше десяти лет, и от его продажи Анна получает отчисления, но эти книжки в твердом переплете печатаются для специальных целей — к Хануке и для бат-мицвы, которая стала повальным увлечением в еврейских районах на Морнингсайд-Хайтс и в Верхнем Ист-Сайде. За десять лет Анна написала четыре книги. «Ответ ночи» был даже номинирован на премию «Национальная книга». Но что бы она еще ни написала, помнить ее будут именно за этот дневник. В нем она запечатлена навсегда.

Издатель засомневался в названии «Задний Дом». В конце концов пришли к соглашению, что оно непонятно для обычной американской девушки, которая несомненно станет главной читательницей книги. Поэтому придумали самое простое название, которое подойдет любой двенадцатилетней или тринадцатилетней девушке.

«Дневник юной девушки».

Кто бы мог с этим поспорить?

На снимке, который она когда-то вложила в дневник, запечатлена школьница Анна. Эту фотографию поместили на суперобложку. На читательницу смотрят детские глаза. Густая волна волос. Полные девчоночьи губы. Взгляд из тени. За четырнадцать лет после первой публикации Анна могла бы привыкнуть к ней, но вид себя самой в чистом юном возрасте до сих пор трогает ее сердце. Эта девочка глядит на нее из прошлого.

Иногда Анна ищет ее в зеркале, но находит ее только в книжке.

Рут кладет несколько экземпляров на стол, один для Элизабет, дочери миссис Фишкин, которая живет в Калифорнии, но является большой, большой поклонницей книги, другой для дочери раввина Сары, третий для племянницы раввина Зои, живущей в кибуце на западе Израиля. Анна снимает колпачок с авторучки и запускает ее в работу. Ручка марки Конвей Стюарт Блю Херрингбоун с четырнадцатикаратным золотым пером. Перо толстое. Ей нравятся толстые перья. Они помогают сосредоточиться.

Первой в очереди оказалась девочка-подросток с двумя экземплярами, которые Анне следует надписать. Ее зовут Сьюзен Мириш, и она страстная поклонница Анны. Сьюзен хочет, чтобы Анна надписала один экземпляр для нее, а второй — для ее кузины, милой, милой Изабель, которая, как оказывается, тоже ее страстная поклонница. Анна делает две размашистые надписи поперек фронтисписа. Следующая в очереди, Адель Спунер, более обстоятельна, она прочитала дневник Анны еще в седьмом классе и хочет знать, что она имеет в виду, когда пишет, что верит в доброту человеческой души? Мама Адель нетерпелива:

— Адель, довольно! Ты не одна в очереди. Тебе подписали книгу — пошли!

— Напишите: «Деборе!» — говорит высокая худосочная женщина в цветастой шляпке. — Понимаете, моя дочка, она… очень расстроена, что не смогла прийти. Как назло, она сломала ногу. Чего только девочки в наши дни не делают! Я за всю жизнь ни разу не залезала на дерево.

Анна улыбается. В посвящении Деборе она пишет: «Поправляйся! Тебя ждут и другие деревья». Она передает книгу женщине, не забыв ее закрыть. Девочки воодушевляют ее. Их свежесть ее радует. А их чистое и искреннее восхищение придает ей силы. Анна поражена тем, как восторгаются они ее дневником. Может быть, не зря она верила в доброту человеческой души? Она может быть доброй, душа. Или еще будет.

Анна подписывает книгу Саманте, назвавшейся детским именем Самми. Подняв глаза, она видит Рут, беседующую с женой главы общины, и еще одну женщину лет сорока пяти без ребенка. На ней дешевый жакет, голова повязана цветастым платком. Анна переводит взгляд на стоящую перед ее столом девочку.

— Повтори, пожалуйста, как тебя зовут?

— Натали, — отвечает девочка.

— Натали, — повторяет Анна и сосредоточивается на ручке, которой расписывается на книге. Следующая в очереди Ребекка, которую отругала мама за чтение ночью под одеялом. Анна улыбается и тут же чувствует, как затрепетало ее сердце. Она вскакивает с места.

— Привет, Анна! — говорит ей женщина в жакете. В ее голосе слышен голландский акцент.

Анна не знает, верить ей своим глазам или нет. Неужели это правда?

— Беп, — шепчет она. — Беп, неужели это ты?

Путеводитель называет его Восьмым чудом света, и действительно это сооружение как никакое другое символизирует мощь и власть. Вы скажете, а как же египетские пирамиды, колосс Родосский, висячие сады Вавилона? Увы, от всех них, былых достижений цивилизации, остались лишь обломки и пыль. Только самый современный из городов может похвастать первостатейной туристической привлекательностью. Его сто два этажа вздымаются в небо на высоту 1454 фута. Так что Эмпайр-стейт-билдинг, расположенный на пересечении Тридцать четвертой улицы и Пятой авеню, возможно, и есть величайшее из чудес света!

У Беп в сумке дешевенький фотоаппарат «Брауни». Анна отбрасывает назад волосы, фиксирует их солнцезащитными очками и снимает Беп, позирующую на смотровой площадке: та стоит, положив руку на телескоп, и улыбается. Ветер шевелит прядку волос, выбившуюся из-под платка. Она щурится от яркого света. Вид Нью-Йорка ошеломляет — это признают миллионы туристов. Но сама Беп выглядит серой тенью на фоне яркого солнечного дня. В Амстердаме ее лицо казалось нежным пухлым персиком, теперь оно осунулось и побледнело. Глаза за стеклами очков кажутся беспокойны и робки. Анна передает ей камеру, и Беп поворачивается от нее к бескрайней панораме зданий и неба. С такой высоты Нью-Йорк похож на огромный открытый футляр с драгоценностями. Омытый небесной лазурью, он широко раскинулся под высокими облаками. Западная Тридцать четвертая улица, разделяющая магазины «Мейси» и «Гимбелз», стремится к Гудзону и впитывает водянистую синеву реки. Зернистая, инкрустированная бриллиантами панорама города протянулась с запада на восток и с севера на юг. Высокие и не очень здания вставлены в решетку города как драконьи зубы. Далее за причалами с океанскими лайнерами пейзаж выравнивается и размазывается по голубоватой карте перенаселенных пригородов, за которыми Нью-Йорк сливается с лентой темно-серого горизонта.

Рассказ Беп о ее жизни после того, как она в слезах покинула Принсенграхт, немногословен.

Они с мужем эмигрировали в Штаты в сорок восьмом. Как с детьми? Да, есть. У них два мальчика. У нее в сумке есть фотография, на которой они все вместе стоят перед их небольшим пригородным коттеджем в Филадельфии. Работает ли она до сих пор конторской служащей? Временами. У ее мужа скобяная лавка. И она помогает ему с бумагами. Но вообще-то она — домохозяйка. Только теперь Беп ловит взгляд Анны.

— Ты часто вспоминаешь о прошлом? — спрашивает она. — О днях в Амстердаме?

— Почти каждый день. Я вспоминаю о них каждый день, — отвечает Анна. Она смотрит на горизонт, ветер треплет ее волосы. Беп присоединяется к ее взгляду, и они молчат какое-то время. Чуть ниже смотровой площадки натянута проволочная сетка, преграждающая путь на свободу отчаявшимся прыгунам.

— Знаешь, Анна, я хочу тебе кое о чем рассказать, — говорит Беп. — Правда, не знаю, как начать. — Анна чувствует холодок в груди. — Ты помнишь, — продолжает Беп, — ты ведь помнишь мою сестру Нелли?

— Да, помню, — коротко отвечает Анна.

Беп вздыхает.

— Это о ней я хочу рассказать, — говорит она и опускает глаза. — Она была коллаборанткой.

Анна почувствовала, как напрягается у нее спина. Беп использовала голландское слово «предательница» — «landverrader». То есть «предательница родины».

— Она влюбилась в немецкого солдата. — Пальцы Беп вцепились в ручку сумки. — Отношения продолжались все время оккупации.

Анна не говорит ничего. Только ждет.

— Каким-то образом, — говорит Беп, — она узнала правду. О нашем убежище. — Беп качает головой, глядя в точку перед собой. — Как она разузнала? Я ничего ей не говорила. Клянусь тебе, Анна! Но каким-то образом она узнала. Я поняла это, потому что один раз мы с ней страшно поссорились… ну, из-за ее связи с солдатом, и она на меня заорала: «Да забыла бы ты обо мне, и шла бы к своим евреям!»

Анна молчит и смотрит. Она смотрит на губы Беп.

— Это была она, — говорит Беп. — Я уверена, что это Нелли позвонила в гестапо и предала нас всех. Рабочие со склада молчали, наша уборщица молчала. Это был не кто-нибудь, а моя сестра.

Анна молчит.

— У меня нет никаких доказательств, — признается Беп. — Никаких документальных подтверждений. В конце войны с Нелли обошлись очень несладко. Ей прямо на улице обрили голову и покрасили ее оранжевой краской. Но все равно она не признавалась ни в чем. Она до сих пор сваливает свои неприятности на других. Но я знаю, что права. Я чувствую это сердцем, это она предала вас.

Анну удивили ее собственные чувства. Ни гнева, ни удивления, ни даже облегчения. Только легкий укол сожаления. О предательстве было выдвинуто много теорий, но внутренне Анна приписывала его Раафу. Тому самому мальчику с соломенными волосами и руками, которые он вечно держал в карманах. Но вот как все оборачивается. Все эти годы она сердцем чувствовала, что виновен в предательстве Рааф. Ей стало больно.

— Мне жаль, Анна, — говорит Беп. — Мне очень, очень жаль. Я должна была сказать тебе об этом давным-давно. Но не могла заставить себя. Просто не могла.

Анна впилась в нее взглядом.

— Но зачем? Зачем она это сделала? В чем мы перед ней провинились?

Беп потупилась. Затрясла головой.

— Я не могу объяснить. Она разозлилась. Папа был тяжело болен. Его медленно пожирал рак, и он мучился. Она была зла, горевала и вымещала свои чувства на всех. На мне и на любом, кто порицал ее поведение. Вот единственное объяснение. Только это, и еще то, что мы были молоды и ребячливы в такое страшное время. Не знаю. Наверное, какая-то жестокость съедала ее изнутри.

Какая-то жестокость, подумала Анна. Есть ли в этих словах какой-нибудь смысл? Почему Пим всячески тормозил расследование предательства? Почему он всегда отказывался говорить о нем, упрямо придерживаясь пародии на всепрощение, которую сам сочинил. Да и мог ли он поступить иначе? Сестра Беп? Пим не смог бы вовлечь Беп в процесс публичного разбирательства. После риска и лишений, которым она подвергалась все те годы, ухаживая и заботясь о его семье и знакомых.

— А мой отец, он знал о Нелли, как ты думаешь? — спросила Анна.

Беп вздрогнула. Она откинула прядку волос, выбившуюся из-под ее шарфика.

— Я никогда прямо не говорила ему. Да и до сих пор никому не говорила. Но мне всегда казалось, что он знает. — Беп дернула плечом. — Я знаю, что ты не поверишь этому, но, по-моему, Нелли не понимала, что делает. По-моему, она не знала, в какие чудовищные места отправляли немцы евреев.

— Нет, не знала. Никто не знал. Никто не имел малейшего понятия, правда? Целые народы состояли из невиннейших простаков, хотя Би-би-си передавало на весь мир, что немцы травят евреев газом. Но это была, конечно, английская пропаганда.

Беп ссутулилась.

— Я так и знала, что ты рассердишься. Конечно, у тебя есть на это право. И ты должна меня ненавидеть.

Анне душно. Она плотно сжимает веки. Закрывает голову руками. Гулко колотится сердце. Взяв себя в руки, она широко раскрывает глаза и вытирает их ладонями.

— Нет, — говорит она. Голос ее дрожит. — Нет, Беп, я не ненавижу тебя. Ты рисковала жизнью, чтобы всех нас спасти. А что делала твоя сестра? — Она переводит дух. — А за то, что делала или чего не делала твоя сестра, ты не можешь отвечать.

Глаза Беп темнеют, в них боль и мольба о прощении. Когда она разражается слезами, Анна колеблется, но делает шаг вперед. Она обнимает Беп, смачивая ее щеки своими слезами, и видит за ее спиной тонкую тень Марго в лагерных тряпках. Сестра печально смотрит на них обеих. Небо заволакивает облаками. Свет тускнеет. Гнев, сожаление, упреки — все это слабеет, уходит. Анне ничего не остается, как впустить в свои объятия вместе с потерянной подругой и прощение.

Беп тяжело дышит, когда они наконец отстраняются друг от друга. Она открывает сумку, достает платок и промокает глаза.

— Я принесла тебе кое-что, — говорит Беп. Спрятав платок, она вынимает из сумки небольшой плоский пакет, заклеенный скотчем. — Это принадлежало тебе много лет назад. Я взяла его, потому что… — Но у нее нет сил, чтобы объяснить почему. Она качает головой. — Я хотела взять что-нибудь на память о тебе. Взяла импульсивно, а потом застеснялась вернуть.

Анна смотрит на пакет, берет его в руки. Он мягкий. Податливый. Она осторожно разворачивает сверток и разглядывает его содержимое.

— Это мой полушалок.

— В тот ужасный день я нашла его на полу. И взяла. Чтобы сразу отдать тебе, как только ты вернешься. Но вот, как видишь, это заняло много времени.

Странно, как такая маленькая, ничего не значащая вещь из детства может на нее действовать.

— Я буду носить его каждый вечер. Помню, как Марго расчесывала мои волосы, накрыв им мои плечи, — говорит Анна. — Мы могли ссориться целый день, но момент расчесывания волос перекрывал всё. Он сближал нас, и в тот момент я не могла чувствовать ничего, кроме любви. Больше, чем любви. Нас сближало что-то волшебное, возможное только между сестрами.

Она смотрит за спину Беп, где должна была находиться Марго, но никого не видит.

— Анна, — говорит Беп, но та прерывает ее неожиданными для самой себя словами.

— Я убила ее, — объявляет она, и легкий озноб пробегает по ее телу. Беп смотрит на нее в замешательстве.

— Ты… ты что?..

— Я убила ее, Беп. Убила. Я убила свою сестру в Берген-Бельзене.

Беп открывает рот.

— Я не… — начинает она, но затем качает головой, словно стряхивая слова подруги. — Анна… — шепчет она.

— Во мне говорит не вина, — говорит Анна. — То есть вину в том, что я выжила, а она умерла, я ощущаю. Это ведь тоже своего рода преступление. Но мое преступление в другом. — Слезы уже стекают по подбородку, но она их не стирает. — Мы были тогда… — продолжает Анна, давясь слезами. — Мы с Марго были тогда в первом блоке в Бельзене. Нас обеих привезли из Биркенау. Погода была ненастная. Лагерь утопал в грязи. Тиф, дизентерия, цинга. Мы обе были ужасно больны. И еще меня мучили эти… эти ужасные картины — крысы величиной с тарелки, бегающие по нашим телам. И еще слепые кошки с ямками вместо глаз, дрожащие и мяукающие в агонии, а когда я пыталась взять их в руки, они кусали мои пальцы до крови. Наверное, я была в лихорадке. И я была страшно истощена. Все, чего я хотела, — спать! Уснуть глубоким, глубоким сном и никогда не просыпаться. Но в бараке стоял шум. И Марго кашляла так громко. Мы лежали рядом на одном тюфяке на нарах. А в соломе жили вши. Вши были везде, в ушах и в подмышках. Повсюду. В каждой морщинке, каждой выемке тела. Зуд во всем теле не давал уснуть. Я готова была содрать с себя кожу. А Марго все кашляла и кашляла. Я помню, как кричала на нее: «Тише! Ты не можешь потише?» Но она все равно кашляла. Я только хотела спать, — продолжала она, и слезы струились из ее глаз. — Я только хотела спать.

Она снова видит все это. Пропитанные болезнью бараки. Тюфяк, на котором она лежала рядом с Марго. Она чувствует одуряющую вонь грязной завшивленной соломы. В ушах — кашель Марго. Она чувствует вспыхувшее безумное желание заткнуть ей горло. Оттолкнуть от себя. Она проглатывает что-то жесткое и тяжелое.

— И я оттолкнула ее, — признается она. — Она лежала ко мне спиной, и я оттолкнула. Я хотел только, чтобы она прекратила кашлять и я могла заснуть. Я не хотела ее толкать… толкать так сильно. — Она умолкает. Потом продолжает: — Так сильно, что она скатилась с нар. Но я толкнула ее. Наверное, толкнула. И этого падения было достаточно. Она была такой слабой. Мы обе были такие слабые. Сотрясение оказалось слишком сильным для нее. Она была мертва, — шепчет Анна. Ее сестра на земле. Ноги и руки раскинуты. Тело неподвижно. Глаза открыты, но не видят. Анна чувствует, как крик запечатал ей горло, но она слишком слаба, чтобы исторгнуть его, а те, что вокруг, стали сдирать с трупа все ценное. Мертвой не нужны носки. Мертвой ни к чему вязаный свитер.

Беп не сводит с Анны сочащихся болью глаз. И медленно говорит:

— Анна, Анна, выслушай меня, прошу!

Она вытирает глаза, и в тот же момент странное спокойствие меняет выражение ее лица.

— Ты слышишь? Ты слушаешь меня? То, что ты рассказала мне, — ты только думаешь, что это случилось на самом деле. Но это только кошмар, видение. Ты слышишь меня, Анна? Ты была так больна. Ты была в лихорадке. Это была — я уверена в этом — всего лишь галлюцинация.

Анна упирается в Беп тяжелым взглядом.

— Галлюцинация, — повторяет она.

— Ты была так молода, Анна, — говорит Беп. — Просто беззащитный ребенок. Поверь, ты не должна считать себя виновной в смерти сестры. Вина лежит на тех, кто совершил это преступление. Не на тебе, ты понимаешь это?

Анна качает головой и вытирает слезы.

— Я знаю то, что знаю.

— Нет, ты не знаешь, Анна, — настаивает Беп. — Ты не знаешь. Ты думаешь, что была достаточно сильна, лежа там в этом ужасном месте? Это не так! Если Марго скатилась с нар и умерла, то потому только, что вся сотрясалась от кашля. А не от какого-то жалкого толчка. Не из-за тебя.

Анна не находит слов. Все, что она может, это сдерживать слезы. Теперь уже Беп обнимает ее.

Прощая.

С любовью.

Как сестру.