Антология новой грузинской поэзии

В декабрьском, зимнем саду,

где аиста остов белеет,

на фоне земли одиноко

поэты гнездятся на ветвях сосновых.

Спускаются вниз,

подносят под длинные ноги

и посвящают ему свои белоснежные строки

бесстыдно, нахально и смело…

Кристалл его глаз — их судья,

вот лучшее дело.

И ветер швыряет на сосны их сроки,

а ветви все ниже и ниже

опускают тонкие руки….

И полон их взгляд

печали, тоски и тревоги.

Стоят вдалеке, на обочине старой дороги.

И болью исходит с земли, из корней животворная сила

и мощью своей устремляется в смерти горнило…

Соломенные куклы

(я и ты),

смешны, растопырены руки, расставлены ноги, всклокочены

космы;

безвольно висят в старушкином детстве,

бабушки нашей —

ее схоронили два года назад.

Не додали слез ей,

не додали горя.

И все же, время от времени, подует ветер холодный,

подбросит соломинки к колючей могиле —

Соломенных кукол,

Меня и тебя.

Прошла весна.

а ты в своей ветхой одежде лето встречаешь.

Манто, старое платье небрежно одето

и в бабушкином приданом затерянный

постаревший браслет.

Уходит весна.

Взгляд твоих глаз на браслет устремляется вновь.

Серебро обводит стекло,

И свет отражает потухшую чью-то любовь…

Он старый,

старушке носить его или ребенку,

когда удалось примерить украдкой все мамины платья…

Взгляни на меня —

любовь так стара — в ней я дитя.

Ты же морщины свои расправляешь,

снова боишься давления,

а вдруг рассыплется на миллионы лекарств

стальное терпение?

Весна уже прошла.

Настало время нафталином посыпать сомнение.

Ты вынесешь к свету, на солнце,

откроешь, забудешь

и не найдешь там в себе изменение.

Напомнят то время лишь

старые — платье, манто, украшения.

И ветер пригонит внезапно, как боль,

старую нашу любовь…

Все равно напишу,

я Тебе обещаю,

напишу, как мне трудно,

как трудно к Тебе возвращаться,

как тяжело прощать Тебе

мою давнюю измену.

Все равно напишу,

как всегда, в любую минуту

Ты был в моей жизни,

и тогда, когда я покупала

мыло и хлеб.

И тогда, когда я варила на зиму варенье,

и тогда, когда я впервые увидела своих детей,

я опиралась на Тебя,

в тебе мягко ноги мои утопали,

и я блаженно отравлялась

всей этой мягкостью.

Я Тебе обещаю,

что все равно напишу.

Как почва, что никак не высвободится от сорняков,

вырвет их — все равно всходят.

Поэтому я напишу!

Но Ты все равно больше любишь их,

эти выброшенные сорные травы.

Признайся — Ты ведь их любишь?!

С нежных лепестков роз давно был украден сладкий нектар Поэзии.

Что же сорняк, может выпустил (если успел)

хоть меленькие голубые цветочки…

без запаха и без претензий.

Да и при чем здесь цветы,

Ты и без них нас любишь

хотя бы потому, что и на этой бахче,

нет, не найти нам приюта.

Вот потому, я обещаю, что все равно напишу.

напишу от имени всех,

всех брошенных за забор…

Сбежавший город. Улицы безлюдны;

пусты дома, подъезды.

все устали нести свои унылые грехи.

резиновые шарики надули,

все без разбора сели прямо в них,

перевязали накрепко и взмыли

печально, но довольные своим особым одиночеством.

Сбежались отовсюду — из сел, из деревень,

забросили хозяйство: сады в плодах

и лозы в пышных гроздьях.

Одни лишь бабки в черном, там, в высокогорьях

молитвы шепчут, рук не пряча дрожь,

готовясь к осени, еще чего-то вяжут,

от гнева божьего спасая человечество,

движенье совершая — сверху вниз,

и словно бабочки, касаются земли,

обиженной на тягу к невесомости.