Антология новой грузинской поэзии

Воздвигай бумажные башни

Среди уличных дождевых потоков,

Отнеси усопшим сон,

Чтобы они побыстрее ушли, ибо

Они не приходят больше,

Не поют и

Не курят сигарет

В этой вечности, которая

Окружена холодным зимним

Космосом и кружится на кровавом

Острие согнутого ножа Кали.

Джайа кали, Джайа ма бхаватарини!

Аум дум дургайа намах!

Вот, мои бумажные корабли, в пустыне,

Горят в огне и

Не мокнут от воды.

Вот, вселенная моего сна

Гордая в желтых огнях,

В которых мужчины и женщины танцуют

Без устали.

Посмотри, поезда извиваются

Не торопясь,

И переносят тела из одного

Мертвого города в другой

Вдоль таинственной реки,

На углу улицы стоит женщина

В ожидании журавлей, но они

Не появятся,

Кто-то звонит по 59 центовому

Телефону,

В два часа ночи,

Почему-то ликуя.

Я считаю прошлое,

Но в руках и на голове —

Ничто.

Хотя возможно все

и начинается сейчас — прекрасный

Обед и немного сна.

Это озеро. Вечер, когда мы с тобой присядем под елью,

Поставим на головы солнечные венцы и оливковыми

Телами озвучим серебристое пространство.

Этот поцелуй, ночь, с горизонта сойдет Диана

И громогласно прикажет: танцуйте, пойте! (вы наверное

Нравитесь друг другу)…

Давай убежим от нее! Спрячем эту любовь. Этот

Букет: ромашки, розы, колючки

И святую, светлую

Слезу: маленькую настолько, что ей не скатиться, не

высохнуть

Никогда.

Потом — город,

Витрины: если отражаешься в них, знай, что ты жив.

Можешь там оставаться и ждать,

Даже если я не приду и вдруг забуду,

Что и ты — в этом городе, и помнишь все

так же как я

Дорогая, это

Озеро, вечер (когда мы присядем под елью,

Поставив на голову солнечные венки и оливковыми телами

Озвучим серебристое пространство)

Только туман

В нераскрытой розе.

Что остается в жизни, где нет конки,

Где суженные проносятся молниеносно на рассвете;

Сегодня Шалва поднялся в Шиомгвими, встречать весну;

Сегодня с Карло два раза снимали череп в его любимом

И ужасающем Тифлисе 90-х бедном

Квартале, в мусорной яме фабрик и мировой индустрии, Грмагеле,

Грмагеле — очень похоже на слово: «имгере».

Взять хотя бы песню Шота о нашем больном городе,

Где ничего не осталось — ни государства, ни

Жития и даже

Беспомощных собак, перебегающих с вокзальной площади

В замыленную ночь. Не осталось таких же девок в замыленных

Зеркалах туалетов и душевых.

Пой, посвяти это Сандро, которого

Уже можно считать потерянным.

Посвяти эту песню баням, где солнечный луч играет

С водой из открытой форточки, играет с грязью и растаявшим куском мыла

На каменном полу, —

Кто-то поет, кто-то сношается с однополым,

Ибо каждый человек

Одинокий и беспомощный ангел;

Тифлис, откуда бегут природа, пейзажи, картины

Давних и драгоценных воздаяний.

Откуда бегут минуты, лица и даже

Память о них.

Где министр безумен так же как поцелуи, деньги,

Забота, путешествия и ты

Становишься таким же безумным;

Тифлис, где мусор превосходит по количеству свалки

И ни одна птица не находит укрытия

В небесной сини.

Скажи, разве кто удержит тебя от того, чтобы

Потерять возлюбленное тобой, разве скажет кто:

«Постой, вот видишь у него — сердце, глаза — у этого».

Помни, братство твое, в котором были Карло, Сандро,

Шалва, Шота, множество женщин, детские звуки —

Никогда больше не возвратится.

+ ночью в муштаидском парке горят неоны + встреча + сад + мои тбилисские друзья будто ветераны нулевой отечественной войны + Карло Качарава и Нико Ломашвили + Нико Цецхладзе + Шалва цветок Панцулая + Мамука Цецхладзе + дом Сандро Кобаури + сюрсексиндустриализм + я сам, Давид Чихладзе + Ираклий (Лена) Чарквиани + Котэ («Дада» Дадиани) Кубанеишвили + Кетино Садгобелашвили + ракета Настя Хвостова + Метро + Гела Патиашвлии + Кети Месхи детская железная дорога + корабль + Меги Бурчуладзе + дай затянуться косяком с лукавой улыбкой + радио Тбилиси отвратительное и прекрасное + Мамука Джапаридзе + 4 аккорда на наших инструментах + Гиа Чиладзе + нежная гитара Кобы Кобаури + две звезды + Олег Тимченко + Манана Арабули (фотоаппарат) Кети Капанадзе +два дерева + мой отец в небытие кот Бруно Барс Эгоф в небытие три попугая зимнего небытия отец Меги все бывшие предметы небытия в комнате большого моря + старый и постстарый Тифлис порушенный большими колбасами + идем по улице между высокими заводами моркови и перца + видно солнце + наступаем на индустриальный оловянный мусор, подаренный, а может и нет + помним + Гиа Дзидзикашвили + Москва + Турция + Гурам Цибахашвили + Вова Железов + прыжок с балкона + парашют + сгибание ног + приземление + выпрямление коленей + взгляд направо и немного наверх + восход солнца + едет старый москвич или старое красное шевроле + испанская музыка + отпирание старых окон в большой деревне + большие деревенские жители громко смеются + развешена большая стирка + спустился с горы большой ветер + джох-арт[3] + кофе булка дыня арбуз + холодно снег + красная площадь + шагаем по индустриальному мусору + солнце сверху следует за нами + слова и горны + золото +тело + бусы + жизнь дружба свобода.

Бом! — Кали-Кали: поет Мриданга, мриданга солнце,

Мриданга бьется, Мриданга — сердце!

Бом! — где найти тех, чьи следы стерты с лица земли?

Бом — Будда,

Можно сидеть в лотосе миллион лет и никогда не узреть

Чибу!

Ибо есть город, а в нем метро не менее сложное, чем ты сам,

Метро — его бессознательное.

Тысячи женщин увиденные за миллионы лет — все — та единственная

Которой принадлежишь,

Бом! Вспомни — сколько ты видел солнц и все они Одно!

Бом! Вспомни — сколько лун ты видел и все они Одно!

Кружится космическая карусель.

Появляется гуру и говорит:

Все, что теряешь сегодня, находишь назавтра.

А я сообщаю вам сегодня же: мое сердце пещера

Неандертальца, в которую войдет Чибу; так же как и когда-то впервые,

Миллионы лет назад.

Мое сердце тихо и глубоко, как неизвестный колодец,

Сокрытый в недрах забытой земли.

Бом! — Эти облака, реки, машины и галактики, — куда они

Направляются с братской песней.

Бом! — городские улицы и огненный горн:

Не теряй ни мгновения,

Не теряй вообще ничего.

Бом! — на горизонте сна возникает свадьба снега с первым дождем.

Бом! — Видишь! Сердце налилось подобно весне, набухло, как спящая грудь Белоснежки.

Бом! Кто спасся от инстинкта смерти, автомобиля секса?

Аборты на космическом пути — которые — круг.

Потери на автостраде — которые — круг святого космического свеченья;

Не забывая ни единого мгновенья, не забывая вообще ничего.

Бом! — сердце мое непорочно до восхода солнца,

Несется подобно хищнику за юной молнией. Глотает огни и нервы солнца.

Бом! — сердце мое танец неслыханный, нестояние солнца, когда оно тебя видит…

(Сейчас оно видит извилистые ступени миновавших жизней

в твоей прозрачной груди. По этим ступеням я бегал ломая шею

с античными букетами в руках).

В засохшем лабиринте кашля и распутства, сердце мое —

Корабль, который пройдет сквозь игры солнца и вернет нас

Домой.

А далее боевой горн возглавит марши до окончательного томленья.

От поцелуя до пыток, до расставанья.

Поэтому я говорю: От Ah Hum Budda — это проще простого

Миллион лет сидеть в лотосе и не увидеть Чибу.

Я могу представить себе как жил Уитмен в окружении

Праисторических медуз. На дне морей, когда он был огромным

Синим осьминогом, грозой океанов, чучелом Посейдона и

Дружил с морской черепахой, а теперь поднялся наверное

По небесным ступеням и в окружении женщин лакомится халвой

Или пробует индийский гашиш, как раз тот, о котором мечтал.

После этого виденья приду и скажу:

Неизменен горячий завтрак последней любви — радио забытых дней.

Матери, отцы, братья, сестры и вообще бензин,

Керосин, масло любви.

Есть у нас мантра — немецкое слово Liebestod.

Биенье: Liebestod и вновь мантра — обращенье

Возлюбленных к Кали:

Бом! Кали-кали (поет мриданга, Мриданга бьется, Мриданга солнце,

Мриданга сердце): возьми наш последний кусок, наш подарок,

Только оставь на время друг другу (душою к душе, телом к телу).

Возьми наши кровь, пот, слезы, ибо кто знает

Когда пожертвуешь нами,

И вот наконец возьми кусок совсем последний…

Поет Мриданга: Om Ah Hum Budda?

Очень легко миллион лет сидеть в лотосе и никогда не

Увидеть Чибу, чье сердце

Цветок утренний.

Чье сердце — ласточка в небе…

На тверди лунного серпа лежит Зирака[4], как серьга,

повисла крохотка-звезда у золотых кудряшек лунных.

Несчастный этот муэдзин[5] глаза зажмурит крепко так,

чтоб ничего вокруг не видеть…

Застенчивым подпаском ветр сомкнёт ресницы шлюх —

точь-в-точь как ирисов ряды бессчётные…

— Зирака! — мальчик[6] позовёт, — спустись ко мне,

хочу живот твой тронуть нежно, как ласкал коня отцовского,

что был белее молока…

И лишь поэт[7], на камни сев, к хрустальным девичьим ногам,

в воображении своём красу Зираки и в ночи,

и среди бела дня представит…

Поёт Зирака у шатра: «С луною встретится Зухра[8] сегодня ночью»,

водяных блестящих струй коснувшись,

рябь воздушная бежит по ним, звук извлекая изощрённо…

И с минарета муэдзин в испуге спрыгнет, убежит,

чтоб ничего вокруг не слышать.

И сладость мёда той любви, той первой, безвозвратной той,

вдруг ощущают шлюхи на губах…

И в нежных лёгких чистый храм тлетворным куревом кадит мальчонка,

в дыме анаши, в мечтах является ему не встреченная на земле

любви избранница грядущей.

И в книгу неизбежных дней поэт запишет все слова,

своею кровью напитав перо.

Луна и после много раз с Зухрою встретится, но вот что интересно —

кто похитил юную Зираку?

И, связанные ниткой бус, Зираки слёзы от земли игривым

дождиком взвились, в постель луны забрались резво.

Там снова песню муэдзин поёт и, воздуха глотнув, взор устремляет

на луну, тоскуя по Зираке, но тоски своей не понимая…

И с этих пор, закрыв глаза, в ромашковый гамак любви ложась,

мечтают шлюхи, их мечты похожи на цветок — Зираку.

И мальчик, встретивший любовь, коня-красавца оседлав,

поскачет с девою на луг блаженной страсти

с жаждою благословенных грёз — Зираки.

И лишь поэт в душе своей отыщет книгу, точно как жемчужину

на самом дне неведомого океана,

И в книге той увидит он, как превращается струя горячей крови

в горсть зёрен, горсть спелых зёрен золотых —

Зираку…