Антология новой грузинской поэзии

Я вышел на улицу, — жаром прижатых

лоточников-беженцев гомон слышней,

чем шелест листвы и чем щебет пернатых, —

и вижу я старых-престарых людей.

Эй, молодка!

Вижу я старых-престарых людей.

Поднялся на ветреный склон, — за спиною

с убожеством всем и с беспечностью всей

остался мой город, подверженный зною, —

и вижу я старых-престарых людей.

Эй, молодка!

Вижу я старых-престарых людей.

Пошел мостовых по брусчатке, — что стая

сквозных в шевелюре древесной галчат,

вязь шрамов на грубой коре созерцая,

без умолку старые дети кричат.

Эй, молодка!

Дети со старыми лицами в ряд.

В жилище вступил, — процветали в том доме

мужчина и женщина прежде того, —

старик предо мной со старухой, и кроме

них больше не вижу уже никого.

Эй, молодка!

Старик со старухой, —

больше не вижу уже ничего.

Состарилось детство, лучи постарели,

состарился мир и все сущее в нем, —

бредет, вся дрожа и шатаясь, без цели

старуха по плитам, омытым дождем.

Эй, old woman!

Зачем на меня ты так смотришь большими

глазами поблеклыми, — я ничего не

должен тебе, не виновен ни в чем.

Твое ли я помню роскошное тело,

твоих ли волос разливную волну? —

жила ты у моря и счастья хотела…

Я кровопролитную помню войну,

помню гиблый

шквал, оползень, землетрясение, помню

того старика, что подсчитывал мертвых:

сколько в телегу их ляжет, в одну.

Со всем ты, старик, распростился, что было,

угрюм и потерян, со всем, что грядет. —

Под ливнем, чья всеочистительна сила,

шагает по городу старый народ,

по улицам старый-престарый народ.

Эй, молодка!

Не видишь? — смотри, дух испустит вот-вот

старый народ.

Грязь разгоняют по городу автомобили.

Дворники держат наготове

мётлы, что копья, —

площадь и улицу пробили

чуть не до дыр, — и дальше ползут, червей подобья.

Ими крыши пронзённы,

лестницы просквожённы,

рельсы и шпалы, платформы в заплеванных урнах.

Ночью в проткнутые вагоны

ветр врывается, свет далеких морей лазурных.

Солнце разлада,

солнце упадка,

солнце брена.

Дворники, взбесясь, из себя выходят открыто, —

кто же они, чтоб так презренно

все мое изрешечивать прошлое как сито?

Грязь разгоняют по городу автомобили,

дворники ж держат наготове

метлы, что пики.

Сора собранного и пыли

груда — солнце мое, раздробленное на блики.

Мой друг покойный, повстречавшись, сказал: «Свой город

никак оставить, я оставить, не мог оставить!» —

Его загробной речью, словно мечем, распорот,

хотел бежать я, но напрасно, — не смог оставить.

Как странно! Больше, — я воскликнул, — от сна такого

себя избавить, мне избавить, нельзя избавить!

Мой друг умерший все твердил мне стальное слово,

что не оставить, — я ж оставить, не смог оставить.

Душа дрожала то протяжно во мне, то кратко, —

скворец ли черный так трепещет иль пестрый дятел?

Как странно, — будто чувств лишился всех без остатка

и до последней все копейки добро растратил.

Ночью меня суемудрые мучили музы,

голову то горяча, то мороча напрасно,

а на рассвете в квартиру бескрылые мухи

вторглись ко мне и, косясь, прожужжали: «Ужасно!»

Утренний гул их пугал, заставляя про муки

вспомнить, — ведь крылья развеял им ветер с востока,

точками глав шевелили бескрылые мухи

и раздраженно жужжали: «Все в мире жестоко!»

Я, отвернувшись, пошел коридорами мрака,

слушал, как в трубах журчали тревожные воды,

сквозь полудрему внимал, как средь шумного праха

тихо впотьмах тараканы вели хороводы.

Вышел на кухню, где все мирозданье с плотами

туч и домов островами увидел в оконце, —

россыпь висела весенней мошки на платане,

ярко сверкало лучами огромное солнце.

Мир посмотрел на меня из проема фрамуги,

как на врага и лжеца, упрекая безгласно,

а по углам копошились бескрылые мухи,

горбясь и крючась, и злобно шептали: «Ужасно!»

Ужас и жуть им горошины глаз распирали,

глаз, состоящих из черных полосок и белых,

раструбы ли хоботков, иль тугие спирали

дыхалец их, то бегущих, то оцепенелых.

Выглянул я из окна, — одиноко дремучий

старец с котомкой шел прочь от греха и соблазна,

а по карнизам, размножась, бескрылые мухи

ползали, жвала сужая: «Ужасно, ужасно!»

День пуст, и ночь пуста, и утро пусто,

и вечер пуст, и жизни миг любой,

и все предметы зримые стоусто

твердят о смерти мне наперебой;

отрава страха, горечь расставаний

впитались в них; и мысль насквозь ясна,

что тьма сокроет призрачный и ранний

луч всех надежд, а жизни грош цена;

все чувства, нам присущие, едва ли

не верные небытия сыны:

живущие друг друга прозевали

и ветром кто куда разнесены;

есть свет, от сотворенья неизменный,

но он с тех пор иного не явил;

день пуст, и ночь пуста, и всей вселенной

наполнить смыслом их не хватит сил.

Пусть скажет: «Слишком складно ты глаголишь! —

мне кто-нибудь с усмешкой на устах. —

А не самовлюбленных ли всего лишь

ты гимн поешь и развеваешь флаг?»

Солнце — словно всмятку яйцо, вершины. Снизу, в долине, — каменных зданий россыпь. Ряд домовин, по холмам виляет дорога. Мы по ней и взъезжали в автобусах похоронных. Вот и кладбище Мухатгверди. Слышен тревожный вопль мертвецов: «Не входите сюда! Не входите! Занято всё! Для вас не осталось места!» Сверху, на плоскогорье, — озеро. Джвари — как на ладони. Лишь Духа нигде не видно. Ни на земле, ни на небе. Поскольку небо — тоже часть составная этой планеты. Вот мы и в каменном царстве. Среди кипарисов. Птичий помёт на столах. Тревожный вопль: «Не входите!» Землю разрыли, взрезали, разворошили. Жадно в нее остриями врезались. С каждым новым ударом холодный металл вонзали в сгнившие печени чьи-то. Дважды умерших распотрошили безжалостно. Вскрыли землю. Нашего Дато в ней бережно уложили. Рядом, на лугу, кипарисы стояли безмолвно. Небо, тишина — безмятежной подобье картины, где самого Творца ни в одной детали не видно. Точно фотография — подробная и цветная, созданная проявлением жуткого негатива. Ночь бессолнечная, ночь солнечная. Я к ночи этой всем существом своим давно пристрастился — так пристрастился, что не разделить. Могилу замуровали. Потом пошли поминать, поспешили вниз, в подземелье, к накрытым столам спуститься.

Мчится река большая, вьётся в русле глубоком.

Сыплется хвоя сухая, бьётся в речном ложе.

Я проходил всю жизнь по ледяным дорогам,

Сонных муз распекая: ведь я человек тоже!

Здравствуй, сторож витрины тёмной, в шинель одетый,

Словно в ночной морок, на летаргию похожий,

Ведь я человек тоже — здесь, в городе этом?

Он отвечает эхом:

— Ведь я человек тоже…

Вижу: моей тетради листья летят над нами,

Рвут их и запускают птицами в небо дети.

Мир одичал, дети выросли дикарями.

Что в них от человека? Кто за это ответит?

Мчится река большая, вьётся в русле глубоком.

Сыплется хвоя сухая, бьётся в речном ложе.

Я проходил всю жизнь по ледяным дорогам,

Вот и настиг случай — и лихорадка до дрожи.

Эту квартиру, что мне знакома

Всю жизнь, запущенную, пустую,

Прежде казавшуюся огромной,

А после узкую и чужую;

Этот теней блуждающих город,

Где призрак облака проплывает,

Где то куражится страх порою,

То сумасшествие мозг взрывает;

Кошмары этих тягучих улиц

С горьким лицом, безликой судьбою;

Свет — непривычный холодный утлый;

Ветер, тень твою рядом со мною;

И своё имя я вспомню где-то,

Кем-то окликнутое когда-то,

Как мечту несбывшуюся детства,

Дальний звук, печальный глуховатый.

Я жонглировал словами у замёрзшего окна.

Ветры зимние стонали, и ночная тишина

Отвечала долгим эхом. Там, в подъезде, мрак и лёд.

Я жонглировал словами эти ночи напролёт.

Где-то там, в подвальной гнили, в груде хлама и старья,

Пёс от боли извивался наподобие червя.

Эх, судьба, — опять сплетаешь нить в запутанный клубок!

Мне от горя и злосчастья не закрыться на замок.

Зачумлён подъезд. Взлетаем на неведомый этаж.

Над антеннами нависло небо — жестяной шалаш.

Цирковые акробаты кувыркаются в ночи.

Провода для них — канаты. Спишь? Так хлопай и молчи.

Где-то там, в многоэтажке, просыпается малыш.

Мать к нему — качает, шепчет: «Спят вокруг, а ты шумишь!»

Спи, малыш, чего бояться, если за окном в ночи

Просто страшно скалят зубы жестяные циркачи.